Текст книги "Дэйви"

Автор книги: Эдгар Пэнгборн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

10

Крошечный человечек, запечатлевшийся на фоне неба, изучал дорогу. Когда он остановился, шум прекратился, затем крошечная рука качнулась вверх и вперед, и неясный гул возобновился. Вероятно, люди используют этот сигнал с древних времен, когда есть уважительная причина не кричать громко: «Идите вперед!»

Сначала за ним следовало несколько человек, так же, как и он, одетых в коричневые набедренные повязки и красно-коричневые рубашки; идущих широким шагом, привыкших к длительным путешествиям с легким грузом. Авангардная разведка. Звук усилился, когда на возвышенности появились первые всадники.

Шум движущихся ног массы людей и лошадей – если вы однажды слышали это бушующее море, как я в то утро, вы никогда не спутаете его с чем-либо другим, будь то люди, марширующие в такт или идущие не в ногу, как солдаты, которые следовали за этим конным отрядом. То был не парад. Они шли защищать город. Вскоре я увидел группу людей без копьев, окружавших колыхавшееся красивое бело-сине-золотистое полотнище – наше моханское знамя.

У авангарда не займет много времени достигнуть этого ближнего участка дороги. Ожидая, я полностью отодвинулся за ствол дерева. Это были хорошие всадники – когда они проезжали, слышно было только лишь слабый хруст гравия. Потом послышалось шлепанье и шарканье подков. Я осмелился выглянуть из-за ствола, когда конница миновала меня: они и не думали смотреть вверх, так как полагались на разведчиков. Тридцать шесть всадников – я случайно знал, что это полный состав подразделения.

Породистые лошади были из западной части Мохи, в основном черные или чалые, и несколько пегих с белой гривой, словно выгоревших на солнце, все выращены для красоты и славы, может быть, лучшие породистые питомцы моей родины. Бершар также славится лошадьми, но горянками – неброские на вид, но упорные в критический момент, не такие, как эти тонконогие красавцы.

Всадниками были холеные молодые аристократы. Имея своих лошадей и снаряжение, они понимали, что оказывали армии большое одолжение. Они являли собой величественную воинскую картину. Им бы и в голову не пришло скакать на каких-либо иных, кроме как на этих прекрасных породистых лошадях западной Мохи – черт возьми, я так же охотно послал бы в бой неопытную девушку. Их нельзя удержать на месте: стоит лишь на мгновение потерять управление – и они становятся дикими, как ветер.

Для большинства всадников – ребята были такие молодые – это будет первая война. Не то, что для пехоты – там лица, видавшие виды, изборожденные ударами мечей; закаленные воины, привыкшие к гадкой пище и толстому кнуту. Одни выглядели тупицами, другие – омерзительно хитрыми, некоторые из них прежде были рабами или мелкими преступниками, которым предоставили выбор между рабством и службой в пехоте. Какое-то подобие дисциплины вколачивалось в них извне; это были люди для отвратительной работы и бесславной смерти. Исключая убийства и изнасилования, что было их профессией, они не имели других удовольствий, кроме азартных игр, пьянства, дешевых сигарет «мараван», воровства и хоть толики наслаждения, какое можно выжать из пятидесятицентовой проститутки или услужливого гомика. В своей немногословной, тупой манере, полагаю, они приветствовали войну и, таким образом, являлись «хорошими патриотами». Мне хотелось бы сказать, что создание пехоты из подобного отребья было еще одной ошибкой Мохи – ошибкой, которой не делал Кэтскил. Армией из людей, способных думать, как люди, может быть, трудно управлять, но она выигрывает войны, как это и должна всегда делать армия.

На возвышенности появился второй конный отряд. Думаю, второй батальон – три роты, каждая из ста пятидесяти пехотинцев, плюс конный отряд из тридцати шести человек. Полк в Мохе состоит из четырех таких батальонов. Как оказалось, по дороге двигались только два батальона – Эммия перепутала или какое-то важное начальство в Моха-Сити решило, что, так как Скоар был только наполовину городом с двенадцатифутовым частоколом, зачем беспокоить более, чем половину полка?

Я наблюдал за неутомимыми пехотинцами, шедшими внизу. Некоторые шагали с поникшей головой – уставшие, разгоряченные, поскучневшие. Грубые физиономии, двое из трех с оспинами на лице. Иногда я видел, как голова с угрюмым лицом поворачивалась в сторону, чтобы выплюнуть изо рта сок десятицентовой жвачки. Дуновение ветра доносило до меня их противный запах, доставлявший большее беспокойство, чем их внешний вид. Однако, это армия. От них, говорили люди, зависит наша безопасность от кетскильского ужаса. И, конечно, этот «кэтскильский ужас» действительно существовал, поскольку можно вообразить, что в любой стране имеются личности. Кэтскильцы обладали сильной волей, честолюбием, суровостью. Конечно, это политический имидж, в большой степени лишь игра воображения: сами кэтскильцы были и есть различного типа – жестокие, нежные, мудрые, глупые, в среднем со смешанными признаками, подобно людям любой страны.

Я подозреваю, что тот простой факт, что их территория включала Нубер, Святой город на три четверти склонял эту страну (как политический имидж, имитирующий действительность) к определенному благочестивому высокомерию, которое церковь, может быть, и считает, частным образом, предосудительным, но не будет осуждать открыто. Решения церкви всегда были последовательно прокэтскильскими (в пределах допустимого) такое длительное время, вплоть до сегодня, что никто уже не ожидает чего-либо иного.

Они потоком двигались внизу, мимо моего дуба, люди с отупевшими, глупыми, потрепанными лицами. На холме пронзительно заиграла труба.

Стрелы, летевшие с обеих сторон дороги, врезались в наше войско, словно ножницы. Всадники падали с коней, кони сразу же обезумели и бросались во все стороны. И все же ни один звук не достигал моих ушей, кроме трубы.

Кэтскильский батальон, находившийся в засаде, позволил половине нашего войска пройти, а затем ударил по центру. Фланговые разведчики моханцев, вероятно, просто обогнули край леса; возможно, какой-то идиот считал, что лес слишком густой, чтобы в нем могла спрятаться целая армия. Теперь, когда ловушка захлопнулась, моханские солдаты, возвращаясь обратно на помощь – если будут, конечно, – должны взбираться на холм и, возможно, гроза ударит им прямо в лицо, так как порывистый ветер с северо-востока усиливался.

Рев трубы эхом отозвался во мне – три коротких звука и один длинный. Я понял, что это, вероятно, был сигнал к возвращению первого батальона, который проходил под моим деревом. Сигнал приостановил их. Я видел нелепые лица, отупевшие от потрясения. Кто-то начал визжать: «Скоар! В Скоар!» Крик этот отвратительно нарастал, но яростный молодой голос прервал его: «Вернемся туда! Ну, вы, проклятые, набитые дерьмом тупицы! Вы слышали рев трубы. Пошли, пошли, б…е сукины сыны, пошли!»

Я кинул взгляд отсюда, с высоты – так что же произошло с теми? Там, под чернеющим небом, люди в темно-зеленой форме повалили из леса и убивали людей в коричневой форме. Я впервые слышал оглушительный кэтскильский клич и видел, что наш второй батальон все еще с чувством собственного достоинства организованно шагал с крутого обрыва возвышенности.

Однако людей в темно-зеленой форме было не так уж и много. За первым потоком больше не последовал никто; многие уже упали – поэтому они стали сердитыми, растерянными, или просто перепуганными, словно стадо, а толпа моханцев могла сражаться. Кроме начального, неожиданного удара, оттуда не могло летать много стрел. Зажатые в узком проходе дороги, обе стороны были вынуждены вступить в ближний бой, всегда смертельно опасный. Не знаю, сколько трупов в коричневом лежало вперемешку с мертвыми зеленорубашечниками. Коричневый и красно-коричневый цвета на расстоянии казались грязным кроваво-красным пятном.

Снова появилось моханское знамя, его понесли вверх по откосу. По крайней мере солдаты, охранявшие знамя, не хныкали, желая очутиться за удобным городским частоколом. И до сегодня я удивляюсь, почему поспешно убежавший крепостной слуга, дворовый парень, имея мало оснований любить свою родную землю, глотал слезы гордости и благоговения, созерцая, что знаменосцы знали, куда идти. Бело-сине-золотистый флаг поднимался по откосу, эта тряпка, не значащая ничего, кроме воображения людей, которое они вышили на ткани. Зеленая волна хлынула навстречу нашему флагу – волна людей, которые точно так же горячо любили тряпку из черного и алого цветов.

Я видел также их флаг, разъяренный на ветру. Моханская конница атаковала его; лошади всадников падали, пронзенные стрелами или с перерезанными подколенными сухожилиями. Черный и алый – это цвета ночи и огня. Тот флаг был достоин славы, как и наш, если только существует такое понятие.

Но внизу, по соседству со мной, царили позор и омерзение панического страха. Я видел вспышку противоположного действия – один из всадников галопом поскакал в направлении битвы и, проезжая мимо, хлестнул плоской стороной меча по морде, которая кричала: «В Скоар!» Только трое всадников последовали за ним. Возможно, остальные были вне моего поля зрения, пытаясь прекратить беспорядок в пехоте, среди солдат, которые пришли защищать город, а теперь бежали, чтобы укрыться в нем – медленным бегом, подобно людям, движущимся по инерции, которые должны передвигать ногами, чтобы не упасть лицом вниз.

Вытащив мой золотой горн, в сорока футах над ними, я заиграл сигнал, который вырвался из трубы – три раза.

Я посмотрел вниз. Никто не обнаружил меня. Звук, казалось, шел отовсюду. Теперь они не бежали. Я заиграл в четвертый раз, более спокойно, как будто люди, находившиеся там, на возвышенности, такие же, как и они, говорили рассудительным голосом: «Мы попали в беду».

В тишине какой-то кавалерист промолвил: «Хорошо, давайте поедем и поможем им!» И они помчали – в обратную сторону.

В тот день Моха одержала блестящую победу, если есть такое понятие, как победа. Уверен, что в истории это называется победой, так как священники, которые выпускают небольшие, простые по содержанию, книжки для школ, вероятно, увековечили ничтожную моханско-кэтскильскую войну 317 года – она не длилась даже до следующего года. Старуха-история пережевывает свою жвачку из правды и «может-быть-так» у зыбкого камина современности.

Когда я снова взглянул на отдаленную возвышенность, я увидел, что охрану знамени все еще жестоко теснили, вокруг знаменосца оставалось не более дюжины моханских солдат. Кольцо защитников становилось все меньше, оно приняло форму упорного мужества сверкающей стали внутри темно-зеленого обода. На гребне возвышенности восстанавливала такой-сякой порядок дезорганизованная конница. Они могли быть опасны в атаке. В атаке на кого? Только не на проворных дьяволов, проскальзывающих среди них, словно зеленый дым. Там и сям лошади без всадников убегали в лес, оставляя воина наедине с его разъяренной находчивостью.

Но теперь подоспела конница первого батальона, возвратившаяся на холм, отчаянно взывавший о помощи; сначала она обрушилась на зеленый обод вокруг защитников знамени и разбила его, как раскалывают колесо. Знамя поколебалось и двинулось вверх по откосу. Затем вступили в бой моханские пехотинцы – пришедшие в себя, нетерпеливые, их панику преодолела более простая жажда – выжить. В моей голове стоял звон; их оружие свистя в воздухе, сокрушало тела – минуту или две, полагаю, я сам дрожал от безумной гордости. Это было достижение моего золотого горна.

Я наблюдал, как солдат в темно-зеленой форме убегал, чтобы укрыться в лесу; за ним гнались трое моханцев. Один преследователь потерял набедренную повязку, у него оторвалась большая часть рубашки; на расстоянии голый человек выглядел как насекомое – тощий, с высоко подскакивающими коленями. Копье ударило беглецу в спину. Голый человек и его товарищи медленно проткнули копьями лежавшего неподвижно врага.

Позже я воевал, не опозорив себя, на двух войнах: против пиратов в 327 году и во время восстания этого года, когда мы бились ради защиты реформ Дайона и были вынуждены усвоить, что люди не захотят и не смогут воспользоваться любыми реформами, если их не осуществлять постепенно; больше я никогда не брал мой золотой горн на поля сражения…

Теперь все кэтскильские солдаты отступили, а моханский флаг уже трепетал, во всей своей красе, на вершине возвышенности. Я не видел черно-алого знамени; вероятно, его унесли в лес отступающие. Не видел я и солнечного света. Свежий конный отряд присоединился к разбитому и их командиры совещались под серым небом. Только пехотинцы преследовали кэтскильцев в лесу. Один из командиров конницы резко дергал руками, будто говорил в раздражении или, может, в самооправдании. Другой, вероятно, ухитрился высечь из кремня огонь и зажечь свою трубку, несмотря на беспокойное гарцевание лошади, так как я увидел крошечный серый дымок, плававший над его головой.

Вскоре труба заиграла пехотинцам сигнал отбоя – они вряд ли могли многого добиться в лесу, где кэтскильские солдаты могли перегруппироваться и заставить их пожалеть о преследовании, – и моханские батальоны снова были на марше. Вряд ли больше двадцати минут прошло с тех пор, как я увидел того первого разведчика. В столкновении участвовало менее тысячи моханских солдат, с кэтскильской стороны, возможно, сотни четыре.

Причиной войны был невыносимо скучный пограничный спор, который поддерживался, тем или иным способом, в течение пятидесяти лет. Насколько я могу понимать, страны существуют потому, что имеются границы, и нет никакой другой причины; границы проведены людьми, более или менее похожими на нас с вами и вашу тетю Кассандру, и нам нравится думать, что, как человеческие существа, мы знаем достаточно, чтобы не сесть на свежую краску голым задом, не поднять дикобраза за хвост или не отрубить малютке голову, чтобы унять его зубную боль. Все это очень любопытно; вероятно, я смогу представить вам идеальное решение любых имеющихся противоречий в следующую среду, если не просплю.

С дороги до меня долетели слова: «Ты видел кэтти, которого я убил, высокого сукин-сына с бородой? Мой боже и Авраам, похоже, что их совсем не учили прикрываться». Другой голос был умоляющим и нетерпеливым – мимо перевозили раненых. Солдат хотел увидеть свою дочь. Ее могли бы привести сюда, сказал он – «здесь безопасно, вокруг нет никаких гадких солдат – ей девять лет, она одета в коричневое платье, которое сшила ее мама» – этот голос постепенно затих, а другой произнес: «Как у меня болит голова». Он также слабел, приглушаемый шарканьем шагов, лязгом снаряжения, другими голосами: «Болит голова – болит голова…» Они ушли, оставив утро спокойным, если существует такое понятие, как спокойствие.

Я не слышал никаких звуков собак, преследующих меня; теперь я избавился от этого и других страхов. Скоар скоро будет праздновать вступление славной армии и вряд ли будет беспокоиться о беглых дворовых парнях. Толпы людей, костры и голые и повизгивающие дети, танцующие вокруг них, в церквях монотонно гудят гимны и благодарения, таверны и публичные дома готовятся к долгой ночной работе, полицейские заняты со скандалистами и пьяными; шарлатаны выскочат из своих нор при первом же дуновении возбуждения, общественных ораторов выведут из их конюшен – знаете, с веревкой с каждой стороны от удила и с третьим помощником на случай, если оратор окажется неумелым в счастливой задаче вколачивания блестки-чепухи в трепещущие умы публики.

Я оглядывал местность, желая, чтобы пошел дождь и стало светлее. Черные точки, приближаясь, становились большими, словно оторванные обрывки тучи. Вороны были уже на поле битвы; вероятно, они цинично наблюдали откуда-то поблизости. Скоро присоединяться к ним и другие твари – крысы, дикие желтые собаки и питающиеся мертвечиной муравьи.

Солдат, который должен был лежать мертвым, вдруг потянулся вверх и опустил руку на глаза. Это движение, мелкое для меня, словно шевеление ножки мухи, отогнало ворона. Я увидел блестящую вспышку – на свету что-то блеснуло на двигавшейся руке, кольцо или браслет. Он был подобен спящему, который прикрывает глаза, чтобы сон продолжался. Я думал: «Солдат, перевернись, почему ты не переворачиваешься? Отвернись от света, если он режет тебе глаза!»

В разговоре моханских солдат, прошедших подо мной, я не слышал, чтобы кто-либо упоминал о сигнале горна. Может быть, каждый считал, что звуки предназначались только для него.

Мне казалось, что я должен подойти к человеку, пошевельнувшему рукой, иначе он мне приснится. Я слез с дуба и смело двинулся к дороге. Никакой опасности. Рыжая белка, перескочив на ветку рядом с дорогой, наблюдала за мной и не ворчала. Я вышел из кустов, повернул налево, к полю битвы, и добрался к нему за несколько минут после нескольких поворотов дороги. Вороны-стражники клекотали на меня. Я видел, как шатаясь от опьянения кровью, пробежала и медленно взлетела одна из больших птиц – отвратительная, с окровавленной шеей, которая кружила так близко надо мной, что я чувствовал гадкий запах и едва не был запачкан брызгами от ее мерзкой пищи.

Первый человек, мимо которого я прошел, был одет в темно-зеленую форму. Он лежал в придорожной канаве лицом вверх и совершенно не выглядел разъяренным. Его лук, короче и тяжелее моего, наверно, трудно было согнуть, но удобно было нести в густом лесу. Я мог бы взять его, если бы не суеверное чувство, что, поступив таким образом, я поставлю себя на один уровень со стервятниками. У меня появилось нелепое ощущение, что все мертвые задерживали меня, как будто хотели заговорить со мной. Например, моханский ветеран с бородавкой на носу, его глубоко разрезанная шея была так вывернута, что, хотя он лежал на животе, его безжизненные глаза, казалось, наблюдали за мной – живой, он не сказал бы мне ничего, разве что проворчал, чтобы я убирался с дороги, если бы заметил мою серую набедренную повязку.

Солдат, который повернул руку, лежал, как и раньше, но был уже мертв. Может, он был мертв все это время, а поворот руки был лишь одним из тех бесцельных движений, которые происходят после смерти. Блестка на его руке оказалась кольцом из окрашенного в рубиновый цвет стекла. Сознание, что он мертв, освободило меня, но я вдруг снова испугался: кэтскильские солдаты могли не убежать далеко; да и группы рабов, вероятно, придут из Скоара, чтобы забрать тела мертвых моханцев. Я пересек возвышенность и начал спускаться по другую сторону, намереваясь вернуться под защиту леса.

На этом склоне хребта велся какой-то бой местного значения. Я остановился при виде небольшого, песчаного цвета животного, припавшего к земле у кромки дороги – собаки, питающейся падалью, слишком крупной для ее породы. Говорят, они достаточно сообразительны и следуют за армией в походе, так же, как иногда следуют за рыжим тигром, и по той же самой причине. Собака, не подозревая обо мне, наблюдала за чем-то за полоской кустарника, справа от меня. Я должен идти как можно тише: его нюх, вероятно, уже настроен на запах человеческих существ и их крови.

Из леса в придорожную канаву втекал ручеек. Из густых кустов к нему полз кэтскильский солдат, его бронзовый шлем был прицеплен к локтю. Худой сероглазый парень, может, лет семнадцати. Он пытался тащиться на руках, помогая одной ногой – на другой имелся глубокий разрез от бедра до колена, а из левого бока торчало древко стрелы.

Собака была тощей жалкой тварью, но могла убить беспомощного человека. Внезапно парень увидел зверя, но его лицо оставалось бледным, удивительно спокойным, блестящим от пота. Я вставил стрелу и, когда собака повернулась ко мне на этот легкий шум, стрела погрузилась в ее желтую грудь. Она запрыгала, пыталась вцепиться зубами в свой бок, и сдохла.

Парень озадаченно посмотрел на меня, когда я сказал:

– Я принесу тебе воды.

Он позволил мне взять его шлем. Пить ему было трудно, трясущиеся руки не слушались его. Он отвернул голову и сказал:

– Я не имею ничего для выкупа… у старика не было денег, он никогда не имел их. – От усилия произнести эти слова, изо рта у него пошла кровь.

– Может, тебя поднять?

Он посмотрел на воду, все еще томимый жаждой, и кивнул. Я почувствовал на голове брызги первых капель дождя. Прикоснувшись рукой к его боку, я понял, что воды было слишком много для него. Сложив ладонь ложечкой, я набрал воды, и он чуть отхлебнул, но все вылилось от резкого кашля. Вероятно, стрела пронзила ему желудок. Он сказал:

– Не стоит пытаться напоить меня.

Я снял с головы тряпку и попытался закрыть длинную рану в его бедре. Тряпка не была достаточно длинной и широкой; попытка прикрепить ее оказалась кошмарным разочарованием. Удар и раскат близкого грома почти заглушил то, что произнес солдат:

– Пусть так и будет. Ты моханец, рыжая копна волос?

У них, в Кэтскиле, странная речь. Я слышал ее в гостинице, хотя и не часто в последние два года, когда нарастало предвоенное волнение. Они растягивают слова, как будто говорят, прищемив нос, наполовину выговаривают букву «р» и любой слог, если тот не устраивает их. Я ответил ему:

– У меня нет родины.

– Да? Тебя не было с нами, я знаю каждого проклятого глупого бродягу в батальоне, включая и меня.

– Я сам. Убежал.

– Понимаю. – Хлынул дождь, внезапно и тяжеловесно, и намочил нас; он барабанил по моей спине. Я прислонился к парню: по крайней мере, моя рубашка могла защитить его лицо от бьющего ливня.

– Однажды я тоже убежал… я хочу сказать, пытался убежать. – Казалось, ему нужно было высказаться. – Папа застал меня, когда я собирал вещи в мешок, поверь, что я не успел большего. Он также не хотел, чтобы я пошел в армию, говорил – это не имеет значения. Ты убил эту желтую собаку очень метко.

– Проклятая пожирательница трупов.

Дома мы обычно называем их шакалами. Очень хорошо стреляешь из лука.

– Я много времени проводил в лесу.

– Скажи, между прочим, куда ты идешь? – Я с трудом слышал звук его голоса из-за шума лившейся вокруг воды. – Убежал. Эта серая… твоя обертка для яиц… это означает, что ты крепостной слуга? Так же и в моей стране.

– Угу.

– Послушай, парень, не давай себя в обиду. Я хочу сказать, не позволяй, чтоб тобой помыкали и приказывали, куда, тебе идти. Если к тебе относятся пренебрежительно, плюй на них в ответ, слышишь?.. Здесь вокруг прекрасно, вероятно, хорошая земля для выращивания хлеба. Наша воинская часть всю ночь просидела в лесу – в неполном составе, будь проклято дурацкое начальство, как можно было сделать такое, одну роту вчера отделили для другого дета – черт бы их побрал. Если надо, чтоб я высказался, я скажу: какая здесь масса дубов. Это всегда означало хорошую пахотную землю. Прошлой ночью был действительно б…ский туман, не так ли?

– Я спал на дереве.

– Рассказывай. Начался дождь, что ли? – Мы оба вымокли, поток воды отскакивал от складки на его рубашке, где я не мог прикрыть его, и барабанил о его ноги. Но он, в самом деле, спрашивал, неуверенно ощущая все, что было вне его, смотрел на меня невидящим взглядом, вот снова взглянул на меня.

– Идет небольшой дождь, – сказал я. – Я отведу тебя подальше в лес, где никто не будет искать, понимаешь? Буду находиться рядом, пока ты не вылечишься. Потом ты сможешь пойти со мной.

– Ты уверен? – Я думаю, он понимал, в чем дело, когда я пытался сказать – путешествие, дружба, новые края. Мы пошли бы вместе; мы имели бы женщин, развлечения, всегда какие-то приключения. Прежде всего, путешествие. Я добавил:

– Мы бы поладили.

– Конечно. Конечно, поладим.

Я так и не узнал его имени. Его лицо вдруг застыло, и мне пришлось оставить его, лежащего, раскинувшегося на земле.

11

Я вспоминаю дождь. Вскоре после смерти моего нового друга, приглушенные удары дождя о землю ослабели. Я не мог надеяться вырыть могилу в корневой системе деревьев и мокрой глине. В любом случае, мне никогда не нравилась идея хоронить умерших, если ее нельзя осуществить, как это делают в Пенне, не отмечая место ничем, кроме виноградной лозы и собирая позже урожай без чувства прегрешения и неуважения. Если этого нельзя сделать, возможно, самое лучшее – сжигать. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? – весь мир есть кладбище, ложе рожениц и колыбель.

Я проскользнул в кусты, теперь уверенный, что, вероятно, за мной не будет погони – ни людей, ни собак. Однако в промокшем лесу я все же двигался тихо. Я точно определил северо-восточное направление и прошел по своему пути более часа, когда – в отдалении, справа от меня, там, где и следовало быть, услышал грохот копыт: конь галопом промчался по мокрой дорожной грязи – сначала нарастающе громкий, потом замирающий в слабые удары, похожие на цокающий звук, который может произвести ребенок, ведя палку вдоль штакетника. Вероятно, всадник – посыльный, направлявшийся в Скоар. После этого я слышал только ослабевающий, спокойный разговор дождя.

Я проголодался, но мне требовался огонь чтобы испечь курицу – сырая дичь невкусная. Целое утро было потрачено на то, чтобы найти подходящее местечко. Много лет назад ветром вывернуло дуб на откосе, его корни выступали наискось и захватывали постепенно наносимые листья, так что возникло нечто вроде крыши. От земляной ямы, где некогда росли корни, дождевая вода прорыла дренажную канаву. Я покопался под поверхностью лесного настила и нашел легковоспламеняющийся материал, чтобы разжечь огонь под прикрытием этого свеса. Вскоре мне стало уютно от огня, курица поджаривалась на зеленом ясеневом вертеле. Я повесил рубашку и набедренную повязку на корень дуба, возле тепла, и голый присел на корточки, позволяя безвредному дождю стекать со спины. Какое-то время, исключая приглядывания за готовившейся дичью, я совсем не мог думать. Дождь усыпляет твою бдительность, словно кто-то говорит и говорит, объясняя многое. Мужчины подошли очень тихо. Я заметил их только за мгновение до того, как худощавый произнес:

– Не вытаскивай свой нож, Джексон^[51]. Мы не намерены причинить тебе никакого вреда. – Его голос был твердым, но усталым, как и вытянутое лицо под окровавленной темно-зеленой тряпицей.

– Не пугайся, – подтвердил другой, луноликий гигант. – В сущности, я призван блаженным Авраамом не делать вреда никакому человеку, а также…

Худощавый сказал:

– Придержи свою мельницу, прошу тебя, когда я говорю с парнем. Джексон, вышло черт-знает-что, нам хотелось бы кусочек того, что там жарится, мы чертовски голодны, вот и все.

Ему было около пятидесяти; седой и спокойный. Тряпка на голове придавала впадинам под голубыми с поволокой глазами зеленоватый оттенок. Вдоль его рта и носа пролегли длинные желобки. Темно-зеленой рубашке недоставало куска, который, вероятно, был вырван для головной повязки; охотничий нож, висевший на ремне, очень похожий на мой, был, очевидно, его единственным оружием. Его ремень, широкий как кушак, с загнутыми кверху участками, мог пригодиться при переноске небольших вещей. Худые ноги, торчавшие из поношенной зеленой набедренной повязки, были темные и пучковатые, как узлы кожаной упряжи.

Другой мужчина также был одет в остатки кэтскильской военной формы; что-то вроде ремня, и сандалии в виде подошвы, прикрепленной веревками. Он носил меч в медных ножнах, бесполезную для леса вещь. У обоих на ремнях висели длинные и довольно плоские фляги, сделанные из бронзы, вместимостью около кварты^[52].

Глупо, как вам понятно, я задал вопрос:

– Откуда вы?

Худощавый приятно улыбнулся мне, сдержанно, но доброжелательно.

– С южных мест, Джексон. Разделишь ли ты мясо с человеком, который вчера напал на твою страну и получил дырку в голове, и внушительным старцем, который имеет подходящий вид, чтобы пугать детей, но не хочет больше воевать?

– Хорошо, – согласился я. Они не оказывали давления на меня, я почти сам хотел поделиться. – Вчера? Вы не из этой битвы, происшедшей на дороге возле Скоара?

– Нет. Когда она состоялась?

– Два-три часа назад. Я сидел на дереве.

– Не смог придумать лучшего места, когда ведется эта е…ная война?

– Ваши кэтскильцы устроили засаду, но были отогнаны.

Он шлепнул себя по ноге: удовлетворение было смешано с досадой.

– Проклятье. Я это предсказывал. Мог бы растолковать начальству, что из этого получится, если разделить батальон. Хотя, припоминаю, эти олухи никогда не спрашивали меня. – Он присел подле на корточки и посмотрел на курицу таким печальным взглядом, каким не смотрел никогда и ни на какую курицу, и в этом не было ее вины. Круглолицый стоял в стороне и наблюдал за мной. – Я беспокоюсь вот о чем, Джексон, если бы дело касалось только меня и моего громадного друга, стоящего вон там, на дожде, так переполненного состраданием, что человек не может понять, куда он втиснет еще чуть-чуть пищи, никоим образом…

– Полноте, Сэм, – сказал гигант. – Не надо, Сэм…

Но Сэм, видно любил потрепаться и продолжал, не обращая внимания, на своем медленно-напевном кэтскильском наречии, развлечение и печаль на его лице сменялись как тучи, играющие на солнце.

– Если бы были только он, я и ты, Джексон, мы могли бы разобраться, но чертовски-дурацкая штука состоит в том, что нам надо учитывать еще один рот – человека, который ушиб колено, но все же будет страдать, если не поест хорошо. Ты думаешь, что эту тонкозадую птичку действительно можно разделить на четыре части?

– Ну, конечно, – сказал я, две большие ноги и две половинки груди, и каждый встанет из-за проклятого стола чуточку голодным, что хорошо для вас, как сказал этот человек, – где этот четвертый?

– Бедняга сидит там, в кустарнике.

– Видишь, как я и говорил тебе, Сэм? У парня открытая натура, полная божественной добродетели и прочего. Как тебя звать, Рыжий?

– Дэйви.

– Дэйви и что дальше?

– Просто Дэйви. Из приюта. Закрепощен в девять лет.

– Сейчас у нас нет желания беспокоить тебя, но, ты, вероятно, не направляешься обратно туда, откуда пришел?

Сэм вмешался:

– Это его дело, Джексон.

– Я знаю, – ответил луноликий. – Я совсем не настаиваю, чтобы парень отвечал, это беспристрастный вопрос.

– Я не против, – сказал я. – Да, я убежал.

– Я вовсе не обвиняю тебя, – сказал луноликий. – Я заметил эту серую обертку для яиц, которая висит прямо перед нашим носом, и я слыхал о том, как подло обращаются с крепостными в Мохе, это национальный позор. Выше голову, парень, и веруй в бога. Это путь в жизни, понимаешь? Только не падай духом, имей чувство сострадания и веруй в бога.

– Пусть он не пытается надуть тебя, Джексон, не поверишь же ты, что с крепостными слугами не обращаются так же, как с дерьмом и в Кэтскиле?

– Сэм, Сэм Лумис, я как-то постараюсь убедить тебя покончить с этими ругательствами и богохульством. Это не подходящий тон разговора с молодым парнем. – Сэм только глянул на меня; я чувствовал, что в душе он хохотал и никто никогда не узнает об этом, кроме него и меня. Гигант любезно продолжал: – Послушай, парень Дэйви, ты не должен думать, что я утверждаю, что я больше не грешник, это было бы ужасным тщеславием, хотя я, в самом деле, заявляю, что я очистился от многой дряни, словно прошел сквозь очистительное пламя и прочее, но, как бы то ни было, – меня зовут Джедро Сивер, называй меня Джед, если хочешь, я надеюсь, мы здесь все демократичны и, хотя я грешник, я боюсь бога и следую его святым заветам, и именно сейчас вот, я тебе говорю, крепостной слуга ты или нет, будь таким же человеком в глазах бога, как и я, хорошо?