Текст книги "Дэйви"

Автор книги: Эдгар Пэнгборн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Бедняги, они не могли открыть – немногие, которые находились там, в селе, были мертвы и пребывали в таком состоянии уже в течение многих месяцев. Дома начинали слегка разваливаться; в соломенных крышах зияли дыры, через которые пролезали белки, там и сям двери слетели с петель, так как ветер хлопал ими очень часто. Мы вошли во все двадцать с лишним жилищ и обнаружили скелеты, начисто обглоданные муравьями и жуками, питающимися падалью, – совсем немного, я полагаю, всего около дюжины скелетов; все совершенно неповрежденные и высохшие. Большинство лежало на сетчатых или плетенных из прутьев койках, которые служат в качестве кроватей в той местности; два скелета сохранили остатки белых волос. Все выглядело мирно. Так как все мертвецы находились внутри, а ворота села закрыты от волков и собак, муравьи и жуки сделали почти всю работу по домашнему хозяйству; мы были озадачены, когда заметили, как мало костей оказалось повреждено мышами и крысами. Папа Рамли сказал, что крысы погибают от бубонной чумы так же, как и люди, чего я тогда не знал. Но в глубине души я чувствовал – думаю, как и мы все, что это мог быть какой-то другой вид чумы.

Один мужчина (или женщина) был оставлен висящим на сельской виселице. С ним имели дело вороны и ястребы; под все еще свисавшей веревкой скромной кучкой лежали кости. По крайней мере, преступник теперь находился в одинаковом состоянии с уважаемыми гражданами, которые были безнадежно больными или, возможно, слишком старыми, чтобы передвигаться. Одно тело все еще сидело в кресле-качалке у закрытого окна, женщина, судя по форме таза, вероятно, старуха; сухой хрящ все еще удерживал вместе спинной хребет, ноги и одну руку. Я почувствовал, что ужас мой несколько утихает, когда заставил себя понаблюдать за ее спокойствием. В мире, который люди Древних Времен оставили для нас, такие вещи происходили довольно часто, и снова будут происходить.

Пенн – страна отличных ремесленников, фермеров, художников, философов, поэтов, богатства, лени – и почему они не должны быть слегка обленившимися, если сама природа действует успокаивающе и везде пахнет виноградом и магнолией? В некоторых частях этой страны климат просто великолепный; через какое-то время кажется, что становится жарко, но жара эта мягкая, как бы исходит изнутри тебя, хотя, все же, это дар солнца. Эта иллюзия сильнее всего наблюдается в восточной части страны, где легкий морской ветерок приносит с собой прохладу от огромного Делавэрского залива. Расположенная у залива Филадельфия – небольшой прекрасный город, совсем рядом с развалинами города Древнего Мира, которые считаются безвредными – фактически, говорят, что некоторая часть современного города в действительности построена на месте расположения старого. В Филадельфии осуществляются все необходимые работы – улицы чистые, дома содержатся в надлежащем порядке – но вы никогда не увидите кого-либо, раба или свободного человека, прилагающего к этому серьезные усилия. В целом горожане имеют намного больше сходства друг с другом, чем люди северных стран; возможно, некоторые из их предков в Годы Смятения обладали исключительной способностью передавать наследственные признаки – это темные, высокие люди со странным оттенком чего-то полинезийского – именно эта раса нарисована на картинах из Древнего Мира, которые я видел. У меня нет теоретического обоснования, чтобы объяснить это явление. У девушек крупные фигуры; восхитительно прекрасные в юности, они остаются красивыми до тридцати-сорока, после чего сразу начинают выглядеть старухами; они очень любезны.

Почти каждый в Пенне кажется любезным, в пределах, допускаемых религией и политикой. Их политика состоит в защите границы, которая проходит по реке Делавэр, и в том, чтобы держаться на равных, а то и иметь более выгодное положение в прибыльной торговле лошадьми. С этим они управляются с помощью прекрасного флота, состоящего из небольших речных суден и хорошо обученной армии, которая никогда не терпела поражения и никогда не вторгалась на чужую территорию. Торговле способствует корпус дипломатов при дворах правителей других государств, которые должны быть наиболее заслуживающими доверия, а являются приятными лгунами, выполняющими особые поручения – так сказал Дайон и мои собственные наблюдения, с того времени, когда мы с Ники были вовлечены им в нуинскую политику, до настоящего момента, подтверждают это.

Специфическая особенность Пенна в том, что, кроме границы по реке Делавэр между ним и Кэтскилом, у него имеется небольшой клочок территории к северу от истока реки Делавэр, который обычно граничил с Мохой и был единственной границей с дикой местностью. Я полагаю, что никто, не связанный с секретами правительства республики, не имеет никакого понятия, как далеко за пределы этой границы могут проникать исследователи из Пенна. Не могу подумать о чем-либо более приятном, чем то, как культурный гражданин Пенна меняет тему разговора, когда упоминается западная граница. Мы находились в Джонтауне^[95] летом 321 года, так далеко на западе, куда никаким бродячим комедиантам или другим иностранцам никогда не позволялось забираться; но, все же, из этого города выходит небольшая дорога на запад, направляясь вверх в горы, проходя прямо мимо большого знака, на котором написано: КОНЕЦ ПУТЕШЕСТВИЯ.

Что касается религии, жители Пенна, кажется, воспринимают ее легко и спокойно, относятся к ней легкомысленно и неискренне, примирившись с этим вздором в доставляющей удовольствие иронической манере, как, очевидно, относились к ней широкие слои населения Древнего Мира ради поддержания хороших отношений с соседями и избегая горечи и озлобления искренне верующих священников. Это не совсем честная манера, и уж никак не добродетельный путь, по моему мнению; я никогда не смог бы вести себя подобным образом. Но это в самом деле способствовало хорошему поведению людей и определенному спокойствию, и я не мог бы сильно порицать кого-то за такие манеры, если у него нет довольно твердых убеждений, заслуживающих того, чтобы пожертвовать добродушием или если он чувствует, что благовоспитанное приспосабливание к представлениям дураков является необходимой защитой для его зрелых трудов.

Не то, чтобы я представлял себе жителей Пенна высшей расой, людьми, действующими в тайне от любой такой выдуманной чепухи. Там, в Пенне, вы встретите полный набор древней мифологии, невежества, набожности, неграмотности, варварства. Но я все же иногда чувствовал, что у них могло быть много людей с любопытными мыслями и возбуждением, скрываемым вялой улыбкой. Я часто чувствовал себя, в присутствии жителей Пенна, словно был энергичным варваром, конечно, без никакого желания с их стороны побудить меня к такому чувству. Полагаю, что Пенн, не исключая Нуина, непосредственно является самой цивилизованной из стран, оставленных позади. Если бы пришлось выбирать жить где-то в другом месте, чем Неонархеос, приятнее всего было бы обитать в Пенне с одной или двумя пышногрудыми женщинами с полными губами, и постепенно стареть, имея достаточно работы и заботы, чтобы время от времени наслаждаться бездельем или неторопливыми любовными утешениями под солнцем. Пенн совсем не похож на другие страны.

Там умер мой отец.

Это произошло осенью 321 года в городе Бетлэме^[96], который находится в сорока милях к северу от Филадельфии – в Пенне между городами большие расстояния – и недалеко от Делавэра. В тот год Сэму было пятьдесят шесть, он говорил мне. Пятьдесят шесть, энергичный и посредственный, сказал он – но иной раз, как я уже упоминал, он отмечал, что стареет.

Мы ехали в Джонтаун вдоль южной границы Пенна, которая отмечена – (поскольку нам сказали) – широкой извилистой рекой, называемой Потомак^[97] до города Камберленд^[98]. Там – единственная дорога, которая ведет на север. Из Джонтауна мы поехали обратно на восток по северному маршруту, папа Рамли, возможно, намеревался зимовать в западном Кэтскиле или где бы мы ни оказались к началу ноября. (Папа не получал в Пенне такого удовольствия, как остальные из нас – «Мать Спинктон» продавалась там плохо, жители предпочитали целебные настойки из трав, изготовленные их собственными женами, и, во всяком случае, были необычно здоровыми. Спектакли, представляющие подглядывание за голыми женщинами, тоже проходили не совсем удачно, так как граждане Пенна удивительно равнодушны к обнаженному телу, несмотря на все, что может сделать церковь, чтобы огорчить их в этом деле: я видел в Пенне девушку, которая почувствовала блошиный укус, сбросила свою юбку и принялась искать блоху без малейших признаков замешательства, а случайные зрители не смотрели на нее, затаив дыхание от ужаса – они просто смеялись и предлагали ей подходящие советы. Там, в Бетлэме, многие из нас заболели тем, что, казалось, было просто сильной простудой, – сильный кашель и высокая температура. Обстановка стала быстро ухудшаться.

Многих жителей города мучила та же самая болезнь, как мы узнали, в течение нескольких недель. Они беспокоились о нас, считая, что мы заразились этой болезнью от них – это были щедрые, славные люди, которые понимали музыку, по-настоящему слушая, что редко бывает с толпой – и они делали для нас все, что могли.

Папа даже не пытался продавать лекарство в Бетлэме. Он проворчал – в лагере, где ни одно ухо жителя Пенна не могло услышать его – что они были претенциозными ничтожными людьми, которые не понимали науки: «Мать» оказалась бы напрасно потраченной на них. Но он знал, что это глупый разговор, и в душе он так не чувствовал. Когда болезнь начала тревожить нас, он сам принял «Мать Спинктон» и проворчал, что качество лекарства оказалось неподходящим – может быть, он упустил кое-что, черт подери, существенное, постепенно старея и теряя способности, кто-то, наверно, должен бы похоронить его, раз он становится таким старческим, – и с несчастным видом, потеряв свое обаяние, все расхаживал среди нас с бутылкой «Матери». Никого не заставлял, не настаивал, чтобы мы глотали «Мать». Некоторые из нас скучали по его естественной манере так сильно, что мы принимали снадобье с надеждой вылечить его самого. Это было плохое время.

Первым умер сын Нелл Графтон. Джек, которому исполнилось четырнадцать.

Сэм сидел у его постели, так как оба – Рекс и Нелл были совершенно больны. Все происходило в моем фургоне. Я уже почти выздоровел после легкого приступа того, что бы это ни было. Я услышал, что Сэм внезапно встревоженно позвал меня, я вошел в отсек Джека как раз вовремя и увидел бедного ребенка с пылающим красным лицом – в последний раз я побил его только две недели назад за то, что он мучил приблудившегося кота – очевидно, он задохнулся насмерть собственной мокротой. Это случилось очень быстро; ни Сэм, ни я ничего не могли поделать. Мой папа послал меня за папой Рамли, и, когда я выбежал, я услышал, что он мучительно закашлялся: ему нездоровилось пару дней, но не хотел беспокоиться о себе. Я нашел папу Рамли беспомощно пьяным, он совершенно не мог передвигаться, и я позвал вместо него мадам Лору. Помню, для нее было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что произошло с Джеком, а потом она пристально посмотрела на Сэма, который сидел, качаясь на табуретке у койки Джека, его взгляд не был сосредоточенным.

– Теперь иди и ложись в кровать, Сэм.

– Нет, Лора, я не в плохом состоянии. Здесь надо похлопотать.

– Мы все сделаем сами. Ты иди и отдыхай.

– Легко сказать – отдыхай. Лора, сейчас, похоже настало время тяжелого труда, ты могла бы сказать. Ты понимаешь, я одинокий по убеждению…

– Сэм…

– Нет, подожди. Кажется, я заболел, я хочу что-то сказать, пока у меня ясная голова – ты понимаешь, такое дело, они выскакивают в голове. Теперь…

Она не позволяла ему говорить, пока мы не привели его в фургон и не уложили в койку. Я никогда прежде не видел, чтобы она не отходила от него ни на шаг и была в ужасе, хотя в этом не требовалось крайней необходимости. Как только он оказался в кровати и улегся на ней, Сэм не был очень разговорчив. Все, что я мог уловить из его речи – говорил он с трудом, а вскоре и бессвязно – что он хотел поблагодарить нас, мадам Лору и меня, так как мы знали его и не препятствовали быть одиноким по убеждению. По крайней мере, думаю, это было то, что он пытался сказать.

Его душа, казалось, отдалилась от нас после того, как он сообщил нам так много, но его тело оказалось чрезвычайно неподатливым, не желая сдаваться. Его борьба за жизнь длилась три дня и часть четвертой ночи. Лекари-священники – их было двое в Бетлэме – ходили и ходили, оказывая помощь Сэму и трем больным, любезные люди, в какой-то степени, они оказались менее невежественными, чем те, которых я встречал за пределами Пенна. Мы дали им понять, что Сэм не был в состоянии говорить; он оказался в полном сознании в тот момент и благодарно украдкой взглянул на меня, со слабой усмешкой, за их спинами, когда я сказал, что мой отец по-настоящему исповедовался до того, как у него отняло речь.

На третий день мы думали, что он мог бы победить недуг – Нелл Графтон выздоровела и Рекс, и Джоу Далин. Но последовало резкое ухудшение. Он вновь обрел дар речи, всего на час, и говорил о своем детстве в гористой местности, и вспомнил о тех, кого любил. После этого каждый его вздох был отдельным критическим моментом проигранной войны. В настоящее время я достаточно уверен, узнав из книг, что медицина Древнего Мира могла бы вылечить его. У нас не было такого умения.

В мире, который люди древних времен оставили для нас, такие события случались и снова будут происходить.

Даже во время последних тяжких усилий втянуть воздух в легкие, взгляд глаз моего отца часто был понимающим. Иногда он обращал его на меня, размышляя и узнавая или следя за ускользающей мыслью. Его взгляд никогда не был сердитым, раздражительным, умоляющим или полным страха; раз или два мне казалось, что я видел в нем веселье, кроткое и насмешливое, веселье человека, одинокого по убеждению. Религия, навязанная ему в детстве, не возвратилась к нему во время слабости, как я опасался, с тем, чтобы мучить его: он был истинно свободным и умер свободным человеком, мужественно смотревшим на неподвижную гримасу заката жизни.

24

Несколькими неделями позже, когда мы продвигались через Кэтскил в северном направлении, я сказал папе Рамли и мадам Лоре, что должен уйти от них. Я пришел к выводу, что вряд ли требовалось объяснение.

– Да-а, – протянул папа, – я понимаю, что ты не рожден бродячим комедиантом и не вырос в этой среде. – Он не казался раздраженным, хотя мой горн оказывал большое содействие во время представлений, а я стал полезным и в других делах.

Мадам Лора сказала:

– Ты как мой Сэм – как твой отец – один из тех, кто идет туда, куда зовет его сердце, и ты из племени тех, что подвержен душевным мукам, и с этим ничего нельзя поделать.

Я еще раз все обдумал, чего совсем не делал во время странствий с бродячими комедиантами, о плавании на море. Вовсе не к краю земли: мадам Лора знала, так же, как и капитан Барр, что нельзя достичь края на комочке звездной пыли – но, может, я проплыл бы вокруг света? Другие люди (она учила меня) делали это в древние времена. На тридцатитонные аутригеры теперь не было надежды в моем воображении; она исчезла в тот день, когда жалкий щенок поднял лапу в ренсларской гавани. Я не знал, каким образом можно было бы что-то сделать, но Нуин, по слухам, был страной прекрасных предпринимателей. Мечта проплыть вокруг света, несомненно, жила во мне в то время, немного спустя после смерти Сэма, и все еще живет во мне, пройдя вместе со мной такое далекое расстояние, такой короткий путь до спокойного острова Неонархеос.

– Иди туда, куда зовет тебя сердце, – сказала мадам Лора. – А зов сердца меняется так, что ты и не ожидаешь, и образ мечты меняется, возможно, приобретая серую окраску. Но ты иди.

Папа Рамли был очень спокойным и трезвым в тот день.

– Лора, для человека настает необычное время, когда умирает его отец. – Он понимал меня таким образом, как она вряд ли могла воспринять, несмотря на всю ее мудрость. – Он потерял спокойствие на какое-то время, Лора, неважно, был ли его отец хорошим человеком или нет, неважно, был ли он сам хорошим сыном для своего отца или плохим. – Папа Рамли понимал людей; он также знал, черт подери, «еловееский род» и «еловеность» – что не одно и то же самое. Кстати, он уже снова продавал «Мать Спинктон» в этих кэтскильских городах и еще раз поверил в нее – или, во всяком случае, надеялся, что она будет излечивать чудодейственным образом, что она иногда и делала. Он, может, догадывался, вспоминая далекое смутное царство своей собственной жизни, как мне иногда снилось, что Сэм Лумис все еще был живым. Он, может, догадывался, что в сновидениях, я, бывало, часто чувствовал себя несчастным и смущенным, вместо того, чтобы быть довольным, не в состоянии приветствовать моего отца естественным образом. Я не смог с Минной раз или два, и ей стало скучно со мной. Сомневаюсь, что папа догадывался об этом: какие бы неприятности, возможно, не происходили в его полувековой бродячей жизни, и вообразить не могу, чтобы у него перестало торчать. – Я рассчитываю, – вел дальше папа, – пересечь море Хадсона из Кингстона, а потом провести зиму где-то в Бершаре. Почему бы тебе не остаться с нами на зиму? Затем, если, все-таки, ты будешь иметь намерение отправиться в Нуин будущей весной, я довезу тебя до Ломеды, и все, что тебе потребуется сделать – переправиться через Коникат.

– Хорошо.

– Черт подери все это, мы будем скучать за тобой.

Может, я сказал тогда какие-то уместные слова. Мне было восемнадцать, я начинал понимать, что значат слова и почему нужно говорить их.

Папа также не мог знать, как часто мне хотелось, чтобы я смог, по крайней мере, увидеть мою мать; сиротское детство – совсем другое дело, он не испытал этого. Его душу согревала память о собственной матери. Она содержала мастерскую по пошиву дамского платья в Вустере, большом нуинском городе. Именно ее смерть, когда папе было пятнадцать, побудила его пристраститься к дорогам. Вряд ли он одобрил бы мое желание, несмотря на свою чувствительность. Желание невозможного в будущем – это, я считаю, хорошее упражнение, особенно для детей; подобное желание в прошлом, несомненно, самое пустое и самое печальное занятие.

Единственное, что я помню по-настоящему отчетливо о той зиме в Бершаре, моей последней зиме с бродячими комедиантами, так это обучение вежливым манерам, которым занималась со мной мадам Лора. Мне придется столкнуться с ними в Нуине, сказала она, фактически я должен буду делать это преднамеренно, стараясь общаться с людьми, которые умеют вести себя прилично и быть внимательными к окружающим. Хорошие манеры имеют значение, сказала мадам Лора, и если я так не думаю, то я чертов дурень. Это позволило мне довольно дерзко спросить – почему. Она ответила: «Ты хотел бы ехать в фургоне, у которого совсем не смазаны оси? Но это еще не все. Если у тебя нравственная душа, впечатление, которое ты производишь на окружающих, может оказаться чем-то более важным. Будь любезен с кем-то, по любому поводу, и ты сможешь легко завоевать симпатию жалкого педераста, который не причинит вреда».

Мне устроили прощание в Ломеде, в манере бродячих комедиантов, остановив всю работу на пристани и напоив капитана парусного парома до слишком веселого состояния, так что он ни в чем не возражал. Помню, Минна сказала ему, что запомнит его на всю жизнь, потому что моряки уплывают и приплывают, но с тех пор, как она стала достаточно взрослой, чтобы закрепить свайку^[99], она мечтала увидеть энергичного капитана корабля с яйцами^[100]. Я также был изрядно пьян, когда они спровадили меня на борт; все кричали, и плакали, и давали добрые советы. Я прекратил кричать, когда были отданы швартовы, осознав, что действительно покидаю близких мне людей, но я не протрезвел даже тогда, когда капитан привел паром на нуинскую сторону. Он пристал к берегу, ударившись о пристань, откуда вздернулась балка, и ругал всех и каждого за то, что построили эту проклятую никчемную пристань с голой задницей, так что она не могла бы выдержать толчка мужчины с яйцами. Это было забавно.

Мне показалось, что даже воздух в Нуине пахнет иначе, чем в других странах. Кроме Пенна – это самая древняя цивилизация современного мира, по крайней мере, на этом континенте… нет, не могу утверждать, что только они – ну что я, в самом деле, знаю о неизвестной мне мисипанской империи далеко на юге, и кто мог бы отрицать возможность существования великой страны, а то и многих стран, в далеком западном регионе, который, я знаю, имеется на этом континенте? Пожалейте меня, друзья, если только я забыл об осознании своего собственного невежества.

Жители Пенна, кажется, не очень озабочены увековечиванием событий своих последних двух-трех столетий – может, они слишком добродушны. Нуин же обременен историей, опьянен ею, блещет ею и омрачен ею. В настоящее время Дайон все еще настойчиво занимается письменным изложением всего, что может вспомнить из этой истории, он никогда полностью не выйдет из-под тени, отбрасываемой ею – как бы ему это удалось и почему вообще он должен так поступать? Это был его мир, пока мы не уплыли оттуда.

О, таким иногда бываю и я – не утомленным от слов, но усталым и немного поглупевшим от усилий, удовольствия и мучения, стараясь сохранить частицу моей жизни в среде непрерывно движущихся слов. И я думаю попросить этого бедного государя – равного мне и превосходящего меня, мальчика для битья^[101], нежного и заботливого друга – продолжать эту книгу, если я должен буду бросить ее, внезапно остановиться и не писать того, что намеревался, и уйти прочь от нее. Так же, как я ушел от бродячих комедиантов, когда не было нравственной необходимости так поступить. Но он не смог бы сделать этого, и, имея крупицу здравого смысла, я воздерживаюсь от подобной просьбы.

Когда я сошел с парома в Хэмдене, нуинском паромном городе, расположенном напротив Ломеды, я прежде всего обратил внимание на статуи. Там были некоторые современные статуи Моргана Великого, неуклюжие, но не такие уж и плохие, и несколько других упитанных величеств, и все они ужасно выделялись на фоне прекрасных скульптурных фигур Древнего Мира – включая многие бронзовые, которые, я уверен, были, наверно, расплавлены на металл везде, кроме Нуина. Хэмден гордится ими – прекрасный, процветающий город средней величины, чистый и дружелюбный, обращенный к реке и аккуратно огражденный частоколом с трех других сторон; гордый также своими окрашенными в белый цвет домами, прелестными зелеными насаждениями, и хорошо устроенным рынком.

Все равно, в Олд-Сити имеется такое огромное количество статуй, что Хэмден или любой другой город выглядит очень бледно по сравнению с ним. Большинство – из Древнего Мира, в Нуине они иногда кажутся такими, словно их изготовили только вчера – иллюзия, которой я никогда не чувствовал ни в одном из других городов. В этот момент я думаю об изящном сидящем бронзовом джентльмене на дворцовой площади, на котором держатся ясные следы древней краски в трещинах и углублениях его патинированной^[102] одежды. Говорят, это краска из Древнего Мира. Какой-то президент – думаю, Морган II – велел покрыть статую толстым слоем современного лака, чтобы сохранить ее. Краска проступает малиновыми, зелеными и фиолетовыми пятнами; голубого цвета нет совсем. Странно думать, что этот неизвестный религиозный ритуал, должно быть, продолжался до самых последних дней, когда Древний Мир заканчивал свое существование. На скульптурном изображении, которому поклонялись, была надпись – Джон Гарвард^[103]. Кажется, никто не имеет достаточно ясного представления, кем он был, но он сидит там – скромный, довольно строгий, с неподвластным времени величественным безразличием.

В тот день в Хэмдене я носил новую одежду, новый заплечный мешок для моего горна, пошитый для меня Минной, в моем поясе имелись деньги, так как бродячие комедианты провели денежный сбор, – и на меня обрушился ливень всяческих проявлений любезности. У меня все еще не было никакой ясной цели, никакого плана: мне было восемнадцать, я не имел никакого определенного решения, каким делом мне хотелось бы заняться. Я немного умел плотничать, немного знал музыку; хорошо я знал дикую местность и направления дорог. (Знал также, что был одиноким по убеждению.)

В гостинице в Хэмдене я обрел себя в среде группы странников, которые завершали последний участок того, что жители Нуина называют кольцевым путешествием. Оно означает экскурсию от Олд-Сити на север, в дикие чудесные дебри провинции Хэмпшер – там, в прохладных горах живет много людей, о чем вы вряд ли когда-либо предполагали – затем они направлялись на юг, более или менее следуя вдоль великой реки Коникат до Хэмдена или Шопи Фоллза, и возвращались обратно в Олд-Сити южными дорогами. Это светское паломничество. Церковь одобряет его, и по пути странники делают остановки у всех святых гробниц и других центров благочестия, но в самом этом пикнике нет ничего особенно святого. Всякий может забавляться, и многие этим занимаются, включая уважаемых певцов, шулеров, музыкантов, проституток, и всех других, которые делают жизнь не такой скучной.

Только лишь я зашел в бар, заказав комнату на ночь, со мной подружился смуглый парень, и я сразу же заметил, что он грешник, потому что он был откровенно любезен и добродушен. Одет он был по тогдашней нуинской моде – которая начала распространяться за пределами этой страны, но не достаточно быстро, поэтому я не сразу привык к ней – в мешковатые бриджи до колен и просторную рубашку, подпоясанную, но свисавшую над ремнем со всех сторон, кроме того места, где торчит рукоятка ножа, чтобы его можно было выхватить быстрым движением. Примерно половина находившихся в баре была одета по этой моде, но парень, который взял на себя заботу приветствовать меня и дал мне почувствовать себя непринужденно, был единственным, кто носил у бедра рапиру вместо обычного короткого ножа. Он имел также и нож, как я узнал позднее, но носил его под рубашкой, как и я привык до моих странствий с бродячими комедиантами.

Та рапира была поразительно прекрасной, длиной менее двух футов, легкая и изящная, едва ли достигая половины дюйма в самом широком месте, изготовленная из пеннской стали^[104] и настолько утонченная, что звенела от прикосновения почти так, как тонкая изящная стеклянная посуда. Принадлежность богатого человека, подумал я, но мадам Лора научила меня, что нельзя спрашивать о цене такой вещи, если не намереваешься купить ее, да и то не всегда. Парень обращался с ней, как с продолжением своей руки. Ему нравилось почти бесшумно вынимать рапиру из ножен и грациозно проводить пальцами по лезвию вверх и вниз, делая это как бы отвлеченно, что побуждало каждого, находившегося в помещении, очень нервничать по какой-то причине, и, конечно, стараться, чтобы не показать своего беспокойства. Он ничем не выдавал, какое большое удовольствие получает от этого, кроме едва заметно сморщивающейся кожи в уголках коричневых глаз, и какой-то инстинкт, казалось, подсказывал ему, когда ее надо вложить в ножны. Инстинкт – или особый тон откашливания одного из священников, возглавлявших группу.

Были там и два священника, отец Бланд и отец Мордан, один толстый, другой худой, один жирный, другой сухой и паршивый. Сам отец Бланд отметил, что они олицетворяют успех добродетельности^[105] монашества, и все вежливо засмеялись, кроме отца Мордана, тощего священника, который обладал сильным характером, иначе говоря, был всегда сердит. Я, наверно, вряд ли принял бы любого из толпы за паломника, если бы хозяин гостиницы не предупредил меня, что некоторые были на самом деле просто путешественниками, присоединившимися к группе ради безопасности и общения.

– Поклон от отца Бланда и отца Мордана, – приветствовал меня парень – не выпьешь ли с нами теперь или немного позже? – Я не часто слышал нуинский акцент в то время. Жители Нуина не очень склонны путешествовать за пределы своей страны – в Нуине есть все, говорят они, какой им от этого прок? Думаю, что парень был моим ровесником, хотя, судя по его поведению, казался старше. В нем чувствовалась изящность и утонченность, что предполагало женственность, но не замечалось присущей женщинам слабости. Я вспоминаю, в первые полчаса нашего знакомства я поинтересовался, не могло ли его легкомысленное поигрывание рапирой иметь практического характера, с целью запугать кого-нибудь, кто мог бы неправильно понять его нрав.

– Благородно, – сказал я… правило болтовни в обществе, которое я случайно вспомнил из поучений мадам Лоры. – Благородно и восхитительно напоить кого бы то ни было, чтобы он оказался под столом, или же присоединиться к нему там.

– Нет, у нас более трезвая компания, – ответил он. – Все умеренно. Включая, я настаиваю, умеренность… но это правило я редко могу изложить моим старшим. – Он смотрел на меня с необыкновенной проницательностью. – Я Майкл Саммерс из Олд-Сити. Извини за нескромное любопытство – кто вы, сэр, и откуда?

– Дэйви… то есть, Дэйвид… из… ну, из Мохи… я имею в виду…

– Дэйвид де Моха?

– О, господи, нет! – сказал я, и заметил, что все в баре замолчали, чтобы лучше наслаждаться нашей беседой. – Я просто имел в виду, что прибыл из Мохи, жил там. Моя фамилия… э… Лумис.

Я уверен, что он думал, по крайней мере, некоторое время, что я сообщил ложную фамилию, и он хотел помочь мне: подвел к остальным, представил, с очень изящной небрежностью, как Дэйвида Лумиса, подтолкнул меня к удобному креслу, потребовал принести еще выпить – все с таким видом, будто я был, так или иначе, важной персоной, – я не мог и предположить – почему.

Из обрывков разговора, которые я услышал до того, как они притихли, я узнал, что отец Мордан, худой и сухой священник, поучал компанию относительно первородного греха, он считал своим долгом постоянно и усердно вдалбливать это в головы странников в течение всего дня – во всяком случае, он с готовностью наградил нас улыбкой, когда Майкл представил меня. Эта улыбка быстро окаменела бы, подобно корке на румяном пудинге с изюмом^[106], но он ее сдобрил. Так уж случается, что некоторые рождаются с уксусом вместо крови и лимонами вместо яиц, вот и все.

– Отдыхай, – сказал мне Майкл, – и присмотрись к нам, молодой человек, может у тебя возникнет желание пройтись с нами часть пути или весь путь до Олд-Сити, если намерен идти туда. Мы отправляемся утром, это последний этап кольцевого путешествия обратно к нашему домашнему очагу.