Текст книги "Всемирная Выставка"
Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
В отчаянии я пошел на компромисс. Ладно, снимайте меня на фото, но на моем велосипедике, а не на пони.
До сих пор у меня хранится этот снимок. Мои ручонки на руле. Ноги на педалях высоченного переднего колеса. На мне однотонный шерстяной костюмчик – куртка и рейтузы из жесткой шерсти. Берет лишь чуть-чуть сбился набок. Я позволяю запечатлеть себя обожаемого, себя приодетого. На вид приятен: открытое лицо, светлые волосенки и наученно улыбаюсь; но улыбаюсь только чуть-чуть, как бы на пробу, настороженно, в порядке задабриванья – выйдет так выйдет, а нет – ноги на педалях, нажал, и ходу.
Не то чтобы я был строптив, не следовал советам и поучениям и не стремился бы занять свое место в жизни. Но каждое из моих божеств вещало с разной силой и призывало к разному. Вокруг все являло пример отчаянной борьбы за выживание, однако где уверенность, что ведешь ее правильно, когда в голове разноголосица противоборствующих доводов; поди угадай, где пределы погрешности, каково поле допуска, за которое выходить нельзя.
9
От отца и от матери протягивались как бы два крыла нашей семьи, однако, неравные по силе, они делали полет неустойчивым. Мои дед и бабка по отцу были не из обеспеченных, они жили в трехкомнатной квартирке в нескольких милях к северу от нас. Но они были едины, самодостаточны, полны достоинства и гордости своими детьми (кроме отца у них было еще двое: мои тетки Френсис и Молли), и почти по любому поводу у них были четкие воззрения. Мы ездили к ним по Магистрали на красно-черном автобусе с длинным капотом, сдвоенными задними колесами и прикрученными к задней стенке на цепях запасными шинами; переключение передач давалось ему весьма мучительно. Ехать мне нравилось, однако, прибыв, оставалось вытерпеть еще и сам визит. Не то чтобы я не любил деда и бабку, это были радушные маленькие старички, они мне улыбались, лезли со всякими вкусностями и поцелуями. Но таилась там и опасность. Бабка любовно расстилала на большом темном столе в их гостиной кружевную скатерть. Для чаепития выставляла свой лучший сервиз – светло-зеленый, с узором из яблочных долек, выкладывала печенье «Юнида», домашний сливовый джем с гвоздикой, вдобавок ставила большую хрустальную вазу фруктов и вазу поменьше с фисташками. Мы тоже частенько приносили торт, купленный в кондитерской. Все садились за стол и разговаривали. Дед карманным ножиком необычайно искусно снимал кожицу с яблока – она сбегала единой непрерывной лентой. Иногда присутствовала та или другая из моих теток, но без детей, которые, подобно моему брату, уже вышли из возраста, когда такие визиты обязательны. Так что делать мне было нечего. И я глазел во двор через окно с двойными рамами. Окнами квартира деда выходила во двор, улицы видно не было, видны были лишь непроницаемые кружевные занавеси или задернутые шторы. Я пристраивался к большому приемнику, стоявшему на столике в углу рядом с любимым креслом деда, и пытался поймать что-нибудь интересное, но нет, в воскресенье среди дня ничего занимательнее трансляции из нью-йоркской филармонии сыскать, похоже, было невозможно. А то еще заводил огромную напольную виктролу у них в спальне, а потом клал на вращающийся диск монетки и скорлупки и смотрел, как они слетают. Иногда листал принесенную с собой книжку с картинками или изучал содержимое дедова книжного шкафа, стоявшего в прихожей, рядом с входной дверью. Книг у него было много, некоторые на русском. В шкаф они были напиханы как попало. Каждая полка прикрывалась отдельной стеклянной дверцей, которую надо было поднять за низ и вдвинуть по направляющим под вышележащей полкой. Но книг было так много, что дверцы не вдвигались. Именно от деда я впервые услыхал имена Толстого и Чехова. Были у него и собрания – многотомники в одинаковых переплетах типа «Всемирной антологии великих ораторов» или «Харперовской иллюстрированной энциклопедии Гражданской войны». Мне нравились гравюры, изображавшие баталии Северной и Южной армий. Каждую картинку прикрывал листок тончайшей папиросной бумаги.
Еще одним развлечением был мусоропровод на кухне. Бабушка разрешала мне открыть маленькую дверцу в стене и сунуть голову в темную пустую шахту. В токах холодного черного воздуха вздымались запахи пепла и мусора. Колонну черноты прорезала толстая веревка. Мне позволялось, потянув за эту веревку, вытащить и рассмотреть деревянный короб, в котором жильцы спускали мусор дворнику.
Бабушка суетливо ковыляла поодаль – сгорбленная старушка в очках и с расчесанными на пробор, туго заплетенными в косицы и уложенными венцом жидкими желтовато-седыми волосами. Глаза ее были влажны, руки тряслись, но недуги, казалось, не угнетали ее. Она была вся в делах, сновала туда-сюда, ни на минуту не присаживаясь. Хозяйка. Дед, напротив, был медлителен, худощав, говорил тихо и с расстановкой, его густые седые волосы были коротко подстрижены; имел пристрастие к длинным шерстяным кофтам на пуговицах, его кофты обычно были коричневатых тонов, и носил он их всегда с белой рубашкой и галстуком, коричневыми брюками и домашними тапками. Курил странные, овальной формы сигареты, которые назывались «Регент»; они хранились у него в сером с бордовым портсигаре. Он любил измерять мою ладонь, прикладывая ее к своей, так, по его словам, он следил за моим ростом. Процесс моего роста составлял для него источник неизъяснимого наслаждения. Он неизменно с удовольствием обнаруживал, что моя рука с прошлого раза выросла. Тогда он трепал меня по загривку. Он был ушедшим от дел художником. В юном возрасте он эмигрировал из России, откуда-то из Минской губернии; бабушка тоже родом была оттуда. Скорее всего, они знали друг дружку с детства, но, только приехав каждый самостоятельно в Америку, возобновили знакомство, преодолели ступень ухаживания и поженились. Лишь на мгновение удавалось мне вызывать в себе это удивительное видение: мой милый старенький дедушка Исаак прям, черноволос и молод, еще моложе отца; вот он, к примеру, берет отца на руки, как это делает иногда отец со мной. Отец называл его «папа». Но я над такими парадоксами не очень-то задумывался. Пожалуй, я в них не очень-то верил. К тому же речи деда были столь философичными, исходили из такого мудреного далека, что никакими силами нельзя было продлить иллюзию, воображая его кем бы то ни было, кроме как дедушкой. Он сообщил мне, что три раза, на трех разных президентских выборах, он отдал свой голос за Уильяма Дженнингса Брайана [10]10
Брайан, Уильям Дженнингс (1860–1925) – американский политический деятель, демократ. Трижды выдвигался на пост президента: в 1896, 1900, 1908 гг.
[Закрыть] . И все же он социалист, к тому же вышедший из того поколения просвещенной еврейской молодежи, которое в отличие от Брайана поняло, что религия несет народу путы невежества и предрассудков, а следовательно, нищету и беды. Я не очень-то понимал его речи, но по мере их повторения все более осваивался с его мыслями и формулировками, привыкал к ним и сумел наконец по общему их настрою распознать в нем хулителя господствующих представлений. Он против – это я понимал. Книжный шкаф его населяли авторы, имена которых стали мне знакомы задолго до того, как я узнал, кто они и за что ратовали: Ральф Ингерсол, Генрик Ибсен, Джордж Бернард Шоу, Герберт Спенсер. При том что бабушка была набожной и вела кошерный [11]11
Дом, где соблюдается свод правил и ограничений, налагаемых иудейской религией на пищу, поведение и т. д.
[Закрыть] дом, дед был атеистом. Его настольной книгой был «Век разума» Томаса Пейна [12]12
Пейн, Томас (1737–1809) – просветитель радикального направления. Отстаивал идею суверенитета народа и его право на революционное восстание.
[Закрыть] , оттуда он черпал аргументацию, которой, перемежая ее доводами собственного изобретения, поддразнивал бабушку, вдобавок разоблачая перед ней нелепости и противоречия в ее буквальном прочтении Ветхого завета. «Храм для меня – это мой собственный разум», – говорил он вслед за Пейном. При этом, как с гордостью, при всем ее недовольстве мужем, сообщала нам бабушка, он много раз прочел Библию от корки до корки и знал лучше ее самой – Господи, помоги этому безбожнику!
Так что это был дом настоящий, основательный, традиционная семья, рядом с которой жалкая и беспомощная, полупомешанная мамина мама в ее вдовьем трауре выглядела очень бледно. Так же как и мой несчастный и поникший от самобичевания, а некогда знаменитый дядюшка Вилли. К дедушке с бабушкой по отцу не ездить было нельзя. У них был дом. Родоначальники, причем не только отца, но и его двух сестер – старшей, моей тетки Френсис, и младшей, тетки Молли. Обе эти дамы, каждая на свой лад, тоже многое добавляли к моему ощущению непростоты этого семейства. Тетя Френсис была замужем за преуспевающим адвокатом, они жили в городке Пелэм-Манор, населенном в основном христианами и расположенном в округе Вестчестер, сразу за городской чертой Нью-Йорка. Тетя Френсис не только владела машиной, но и умела ею управлять – явление для женщины в те времена весьма редкое. За руль садилась в белых перчатках. Была она изысканной леди, наделенной приятным голосом и природным достоинством; двое ее сыновей учились в Гарварде. Младшая сестра моего отца, Молли, напротив, унаследовала от своей матери несколько приземленную практичность. Вдобавок Молли была комедийной актриской, этакой непочтительной бесстыдницей, вид имела запущенный, настолько же неряшливый, насколько ухоженной выглядела ее сестра. Молли курила сигареты, неизменно роняя пепел на лиф своего платья. От сигаретного дыма щурилась. Читала газету, которую мой отец считал совершеннейшей макулатурой, – «Дейли миррор»: любила ее за то, что она больше других городских газет сообщала о скачках, а также за то, что в ней печатался фельетонист Уолтер Винчел, которого она обожала. Она играла на скачках, и ее муж Фил, шофер такси, тоже. У них была единственная дочь Ирма, моя старшая кузина. Когда в маленькой квартирке родителей отца по воскресеньям собиралась вся семья, старики говорили на смеси английского с идишем, в правильной английской речи Френсис звучали вальяжные нотки богатой вестчестерской матроны, а в болтовне Молли явственно чувствовался акцент, свойственный бедноте Бронкса. Где-то посередине этой мешанины стилей и на равном удалении от социальных полюсов был мой отец. Его старшая сестра прорвалась наверх, младшая вызывающе вышла замуж за человека из низшего сословия. Его же судьба еще как бы не определилась. Причем ставка на него делалась по крупной. Все-таки единственный сын. Кто станет в семье белой вороной – Френсис или Молли? Речь шла не просто о его участи, но о том, каков будет окончательный приговор судьбы им всем.
Откуда я все это знал? Тогда, темнеющими воскресными вечерами, я воспринимал разговоры лишь частично. Начинались они вполне спокойно, пестрели любезностями, но затем почти неприметно переходили в тональность вражды. В тот день бабушка Гэсси взяла мою новенькую верблюжью курточку посмотреть, как мама мне ее сшила.
– Мило, мило, – сказала она, поднимая брови и опуская уголки рта. – А подкладка-то, надо же! Ну и невестушка, ни перед чем не остановится!
Понимать это ее высказывание следовало, имея в виду бабушкину бедность. Она твердо держалась точки зрения, что моя мать непрактична и разбазаривает деньги отца направо и налево. Мать-то знала, насколько это неверно. Явно клеветническое это измышление глубоко ее уязвляло. Ей было неприятно, что бабушка Гэсси считает себя вправе хвалить или порицать ее по поводу того, как она одевает детей, как ведет домашнее хозяйство и хорошо ли заботится о муже. При том, что бабушка говорила ласковым голосом, в ее высказываниях сквозил двойной смысл и коварство. Она способна была довести мать до слез, что в тот раз и случилось. Моя неуравновешенная мать сорвалась на крик, и отец велел ей взять тоном ниже. Я выискивал в книжках картинки. Заводил виктролу, глядел, как вращается диск. У бабушки с дедушкой был аквариум с золотыми рыбками: я смотрел на рыбок, изучал их повадки.
Наш визит явно подошел к концу. Мать не пожелала сказать «до свидания». Надела на меня куртку, застегнула, потом взяла за руку и вывела за порог. Дед, в тапочках, вышел за нами.
– Роуз, – выйдя в коридор, обратился он к матери. – Ты не сердись на Гэсси. Такая уж она и есть, ведь это она не со зла, она тебя очень и очень уважает.
– Ну, папа, – сказала моя мать, – какое же это уважение? Тут даже вежливостью не пахнет. Вы-то все понимаете, вы добрый, даже, пожалуй, чересчур добрый.
Она обняла деда, а потом мы спустились по лестнице в вестибюль и подождали там отца. Какое бы беспокойство перед лицом окончательного приговора судьбы или, быть может, Бога ни руководило бабушкой, мать не могла отнестись к ней с пониманием. Старушка вновь и вновь намекала ей, что она недостаточно хороша, чтобы войти в их семью, недостаточно хороша для моего отца, что она не та, кто ему нужен.
Жизнь моя протекала в неустойчивом климате настроений матери, и в такие дни, после этих визитов, небеса чернели. Спускаясь по лестнице, отец насвистывал, он всегда насвистывал, когда наперекор неприятностям старался сохранять присутствие духа. В сумерках мы стояли на автобусной остановке.
– Почему ты позволяешь ей так со мной разговаривать? – проговорила мать. – Тебе что, на меня совсем наплевать? Что бы я ни сделала, все ей не нравится, все не так, все неправильно. Тарелку у нее вымою, и то она за мной перемывает. А тебе это нравится. Тебе по душе все это издевательство. Ну хоть раз, один разочек защитил бы меня от нашей милой, нашей дорогой Гэсси!
Но по-настоящему отец с матерью начинали ссориться, только придя домой. Здесь лицезрение жалких реликтов, олицетворяющих ее собственную родословную, приумножало в ней чувство испытанной несправедливости: неужто не мог никто из отцовских родственников хотя бы раз поинтересоваться здоровьем ее матери? Такие дружные, такие процветающие родственники отца относятся к ней так, будто он ее из канавы вытащил, а бедную маму и вообще за человека не считают. Как же так можно – ни разу даже не пригласили к себе на воскресенье! А Билли разве приглашали? Я удалился в свою комнату и закрыл дверь, но тут же пожалел – больно уж интересно. Похоже, мать, со своими настойчивыми обвинениями, права – отец и впрямь перенял точку зрения бабушки.
Но тут и он высказал в адрес матери замечание, которое я признал справедливым, во всяком случае отчасти.
– А ты от всех вечно ждешь худшего, – сказал он. – Не веришь никому, подозреваешь.
Она на это предложила ему идти к черту. Он назвал ее базарной бабой. К странным, надо сказать, образам прибегали они во время споров. Понятия добра и зла переплетались, менялись местами с дьявольской быстротой, словно какой-то оборотень принимал вид то чистейшей правды, то злобного навета. Истина трепетала все время где-то поодаль, готовая воссиять, но, повзрослев, я понял, что она так ни разу и не проглянула, во всяком случае на сколько-нибудь длительном отрезке времени. Я чувствовал вину оттого, что в обществе деда с бабкой – тех, с Магистрали, – мне находиться приятнее, чем рядом со своей маленькой больной бабушкой из комнаты по соседству. А иногда бабушка Гэсси мне виделась и правда вредной и злокозненной старухой. Однако я неспособен был подолгу питать к тем старикам какой-либо неприязни. Нет, в самом деле, разве не видно? – ведь они меня очень любят!
10
И верно: любовь – вот вокруг чего все вращалось. Как бы ни было это прискорбно, но с той же неизбежностью, с которой природные силы проявляются то жарой, то морозом, то бурей, каждодневный непокой моей жизни среди подобных же стихийных сил – криков, претензий, ссор – был естеством любви. Но были тут и скрытые аспекты; я втайне очень огорчался, что существует нечто темное и загадочное, чему мои родители предаются наедине друг с другом, никого в это не посвящая. Я не вполне понимал, в чем это нечто заключается, но знал, что дело это стыдное, требующее темноты. Существование таких вещей не признавалось, о них при свете дня никогда не упоминали. Эта сторона жизни моих родителей тенью лежала на моем сознании. Мои отец и мать, правители вселенной, были одержимы чем-то таким, на что их власть не распространялась. Сколько в этом неясности, сколько тревоги! Подобно бабушке, с ее припадками безумия, они иногда подпадали под какое-то заклятие, а потом, освободившись от него, снова казались нормальными. Поговорить об этом я, конечно же, ни с кем не мог – ведь не с братом же! Раз он об этом не знает, что ж, пусть пребывает в неведении, счастливчик. Самым скверным во всем этом было то, что мои родители вдруг переставали быть моими родителями: совершенно обо мне не думали. Об этом не очень-то порассуждаешь. Меня рано укладывали спать, и это было возмутительно – отчасти потому, что я ложился раньше всех в доме, отчасти потому, что за этим следовало время темноты, то есть как раз то время, когда происходят вещи, понимания которых мне недоставало; я мог лишь строить версии, как сыщик, имеющий на руках лишь крохотные улики: неслышимые слова, смутные возгласы испуга, тусклую лампочку, то зажигающуюся, то гаснущую, причем воспринималось все это сквозь туман в состоянии сонной одури.
Зато к брату я начинал испытывать тем большее доверие, чем меньше бурная совместная жизнь родителей позволяла доверять им. Дональд был надежен. Жил честной жизнью единого индивидуума, а не двух сразу и не половинки. До него всегда можно было добраться. Он обучал меня карточным играм – как легким, типа «войны» или «гоу-фиш», так и трудным, вроде «казино». Играли мы на полу, где я себя чувствовал раскованнее. По дороге в кондитерскую он держал меня за руку. Когда родители вечерами куда-либо уходили, он бывал дома. Вид Дональда, готовившего уроки, олицетворял для меня ясную и осмысленную устремленность в жизни с ее движением к воображаемому будущему. Вскоре он должен был окончить семидесятую подготовительную школу и пойти в старшие классы. Ему было уже тринадцать или около того. Старательно, с характерным для него хмуро-сосредоточенным лицом, он сооружал модели аэропланов из бальзового дерева, легкого как пух, и подвешивал их на ниточках к потолку – все больше гоночные самолеты с задранными носами, а один был фордовский трехмоторник. Обшивкой крыльев и фюзеляжей служила тонкая цветная бумага, в намоченном виде втугую натянутая. Еще он строил цельнодеревянную стром-бекеровскую модель чайного клипера. Он читал «Популярную механику» и бросовые журналы с детективами, а в журнале под названием «Радиодело», принесенном ему отцом, обнаружил наставления по постройке детекторного радиоприемника ценой в шестьдесят пять центов. Свои деньги он экономил.
Конечно, и у нас не обходилось без трений. В присутствии своих друзей он явно избегал моего общества, но я не обижался, я его понимал, продолжая, впрочем, поскуливать, докучая ему. Для меня было делом принципа докучать Дональду с его друзьями. Естественно, находились и у них кое-какие средства с этим бороться. Они умели пользоваться моими слабостями, знали, например, что, если кто-нибудь в моем присутствии плакал, меня тоже одолевал плач. В самом деле, я заражался плачем, словно это инфекционная болезнь, был совершенно против этого бессилен, я был просто какой-то губкой, впитывающей эмоции. Чтобы избавиться от меня, Дональд делал вид, что плачет. То есть он, скорее, лишь доводил до артистизма угрозу, что вот-вот заплачет: он прикрывал рукой глаза и испускал один предварительный всхлип, а сам при этом подглядывал из-под руки, как у меня начинают дергаться губы, глаза наполняются слезами, и вот я уже готов зареветь без всякого повода, даже не зная, что приключилось, какая такая беда, но чувствуя ее заведомую немыслимость и непереносимость. Это было для меня сущее наказание, какое-то уродство, как косоглазие у моего приятеля Герберта с Уикс-авеню, или косолапость одного мальчугана, игравшего со мной в парке. Ничего поделать с этим было невозможно, разве что надеяться когда-нибудь перерасти эту свою ужасную слезливость. Сперва меня поражал спазм горла. Потом начиналось что-то с глазами, приходилось их закрыть. Своего рода скорбная отгороженность от жестокости жизни. Иногда плакать начинали совместно и мой брат, и его приятели Берни, Сеймур и Ирвин; эта массированная атака доводила меня до таких рыданий, что, даже осознав, что они меня дразнят, я продолжал самозабвенно всхлипывать, будто случилось что-то ужасное – то ли палец кто прищемил, то ли порезался, то ли потерял что-нибудь необычайно ценное. Ну, и потом уж, ясное дело, на то, чтобы справиться с собой, требовалась уйма времени – я давно уже занимаюсь своими делами, а за мной все тянется и тянется череда икотообразных всхлипываний.
Казалось, мне в удел навсегда предуготована слабость и неприспособленность. То меня пыль мучила, то пыльца, вечные простуды, кашель, грипп. В межсезонье моя жизнь практически целиком проходила в постели. Незаметно все это привело к кризису моих отношений с братом. Потому что однажды родители решили, что от Пятнухи, нашей любимицы, придется избавляться, ибо у меня на нее аллергия.
Проблема возникла, как это ни странно, из-за ее шерсти, а не из-за норова. Белые шерстинки приставали к коврам и к обивке мебели. В то, что по этой причине надо с собакой навсегда расстаться, Дональд не мог поверить.
– Ты ее не любишь, – бросал он упрек матери. – Вот в чем все дело. И никогда ты ее не любила.
– Ерунду говоришь, – вступался за мать наш папа. – Был ведь случай, когда она спасла Пятнухе жизнь.
Этим он нас, что называется, уел. Однажды собака вылезла из подвала, и мать заметила то, чему никто из нас, записных Пятнухиных ревнителей, не придал значения, а именно что она тащится с какой-то несвойственной ей вялостью. Мать же углядела и крошку чего-то зеленоватого на кончике Пятнухиного носа.
– Бог мой, – воскликнула она, – эта идиотка нажралась крысиного яда!
Она быстро взбила в мисочке пару сырых яиц и поставила ее перед собакой во дворе на травке, крохотная полоска которой тянулась с южной стороны дома под окнами комнаты Дональда. Пятнуха вылакала яйца, и тут же, в соответствии с планом матери, ее вырвало, что и спасло ей жизнь.
Однако спор продолжался несколько дней. Достаточно было и времени, и оснований, чтобы поразмыслить над биографией нашей собаченции. Несколько раз ее сбивала машина – ей как с гуся вода. История с зеленым ядом стала широко известна, хотя мать, рассказывая ее соседям, ни за что не хотела признавать, что в нашем подвале могли быть даже малейшие намеки на грызунов, а не то что явное их присутствие, потребовавшее серьезной борьбы с применением яда, поэтому она представила дело так, будто Смит оставил открытую банку с каким-то промышленного происхождения зверским дворницким снадобьем, и вот в него-то глупая собака и влезла. Еще был случай, когда Пятнуха озарила наши жизни тем, что разродилась тремя или четырьмя щенками у Дональда на кровати, причем я за этим событием подсматривал из-за двери, удовлетворяясь, впрочем, краткими взглядами. Маленькие дергающиеся комочки исходили откуда-то из ее зада. Она вовсю шуровала языком. Уши ее висели, поведение было необыкновенно торжественным, и, едва очередное шевелящееся создание появлялось, она лизала его и лизала, а заодно и себя, а заодно и постель, точно самая что ни на есть респектабельная и чистоплотная собака. Какую-то штуковину, которую мой брат назвал последом, она целиком проглотила. Все же суть процесса размножения от меня ускользнула. Никто в нашей семье почему-то не считал, что я нуждаюсь по этому вопросу в наставлениях. Меня поразило, что мать не сердится на Пятнуху, хоть она и превратила постель в бог знает что. В моем представлении все, что исходит изнутри тела, было в той или иной степени отвратительно; сюда же я причислил и щенков. Однако им сразу нашли просторный неглубокий ящик и из него, набросав внутрь рваной бумаги, сделали питомник, а собака Пятнуха, которая поразительным образом оказалась удостоенной титула Матери, улеглась там же кормить их; со временем щенков раздали.
Все это, как утверждал мой брат, естественным образом налагает пожизненные обязательства. На Пятнуху по отношению к нам и на нас по отношению к ней. Как можно, столько прожив вместе, выкинуть теперь ее вон? Неужто нет ничего святого? Можно ведь изыскать другие, менее крутые меры. Скажем, он пылесосил бы весь дом каждый день. Да, он к этому готов, вполне серьезно! Или пусть Пятнуха гуляет побольше на улице. Он взялся бы отдрессировать ее, чтоб не сбегала. А то можно посадить ее в подвал. И так далее.
В спорах Дональд был дока – еще бы, примерный ученик, умеющий поставить себе на службу любую науку, от естественных до этики и психологии, извлекая из них разнообразнейшие доводы, но ни один, похоже, не срабатывал.
– Так нечестно, – сказал он, готовясь привести соображение, которое мне показалось верхом изобретательности, – нечестно, чтобы вся семья лишалась собаки только из-за того, что у одного недоростка течет из носа.
При этом он думал все же, что еще есть время, что не закончена еще пора переговоров, и, видимо, так думать ему давали повод родители. Уже разучивая со мною страстную протестующую речь, с которой я должен был выступить от своего имени (и я на самом деле, несмотря на непрестанный чих и слезоточивый кашель, рад был бы это сделать), Дональд одновременно уговаривал приятелей, чтобы кто-нибудь из них забрал Пятнуху на время к себе. Замысел у него был такой: собаки нет, я продолжаю выказывать симптомы непрекращающегося аллергического невроза, тем самым демонстрируя, что Пятнуха не виновата и ее можно вернуть в дом. Как бы то ни было, однажды утром он ушел в школу, и в его отсутствие родители нанесли удар: с помощью друга нашей семьи дантиста Эйба Перельмана, жившего через улицу, отец, специально ради этого пожертвовавший рабочим днем, взялся переправить Пятнуху в некое заведение под названием «Собачкин домик». Там о Пятнухе будут заботиться, она будет играть с другими собачками. Пройдет день-другой, и даже скучать по нас она перестанет. Я очень встревожился, требовал разрешения обнять собаку, пусть это даже и вызовет приступ астмы. Запрашивал детальные описания этого «Собачкина домика», хотел, чтобы полномочия заведения были мне предъявлены доказательно, потому что я не маленький, не собираюсь всю жизнь только за юбку держаться да нюни распускать. От меня не укрылся ни тот тяжелый, значительный взгляд, которым обменялись отец с доктором Перельманом, ни плохо скрытая ухмылка последнего, с которой он уверял меня, что там, куда собака отправляется, ее будут любить еще больше, чем у нас дома, – все это я заметил, однако решил поверить, что ничего дурного не произойдет. Чувствовал, что верить нельзя, а все же стоял, полный сомнений, насилу усмиренный, стоял на тротуаре и смотрел вслед Перельманову «плимуту», из окна которого торчала голова Пятнухи: ее тоже, точно как меня, от езды с доктором Перельманом нестерпимо укачивало.
Когда из школы вернулся Дональд, не обнаружил Пятнухи и выслушал мой отчет, он пришел в ярость. Его зеленые глаза расширились.
– И ты поверил в эту брехню про «Собачкин домик»? Да они ее на живодерню свезли! Усыпили! А ты им дал себя одурачить! Пятнуху убили, и виноват в этом ты!
Он отшвырнул портфель, схватил свою бейсбольную перчатку и принялся со всей силы лупить мячом в стенку. Заходил взад-вперед.
– Ненавижу тебя! – вдруг выговорил он. – Мать ненавижу, отца тоже и доктора Перельмана, но из всех вас я больше всего тебя ненавижу, потому что из-за тебя вообще вся каша заварилась. Засранец ты мелкий. Вон отсюда! Давай-давай. Убирайся.
Он выпихнул меня в коридор и захлопнул дверь.
Я вышел из дому. Чем больше я раздумывал о случившемся, тем хуже мне становилось. Меня захлестнула волна горечи. Я понимал, что в словах брата есть рациональное зерно, а именно: взрослых можно любить, но ни в коем случае им нельзя верить; верить можно только Дональду. Он никогда не говорил мне неправды, всей душой он предан истине, и всегда можно рассчитывать, что он скажет все прямо как есть. Он меня многому научил – как то делать, как это (биту держи вот так, мяч лови вот этак), и как он говорил, так и выходило. Дональд никогда не ошибался. А я-то что наделал, подвел его, предал, позволил им отобрать у нас нашу собаку, чтобы ее убили. Нашу Пятнуху убили! Все из-за меня. Я сел на крыльцо. Тошно было, и голова шла кругом. Я познал положение, хуже которого не бывает: когда тебя прокляли и нет прощения. По малодушию я сделал то, чего нельзя исправить, нечто чудовищное, необратимое. Наполняя ужасом, во мне зазвучала новая струна самопознания. Пятнуха, облеченная теперь моею собственной душой, унося ее нравственную чистоту, сбежала, и на этот раз навсегда. Никогда ко мне не вернется и бежит теперь торопливо-беспечной своей побежкой, маленький мой шерстяной комочек, – бежит по дворам, через дороги, по туннелям, под машинами, но все дальше, дальше от меня, уже кричи – не докричишься, убегает, безразличная к моему отчаянию.
Я не был так прогрессивен, как мой брат. Несмотря на всю мою боль и горечь, мне даже в голову не приходило сердиться на родителей. Я вполне мог распознавать особенности их характеров, но идти дальше, то есть выносить по их поводу какие-либо моральные суждения, был не в силах. Мои умственные способности полностью уходили на то, чтобы избегать критических суждений обо мне с их стороны.
Однако теперь, задним числом, я просто обязан с негодованием отозваться о столь явном свидетельстве того, как грубо взрослые пренебрегают чувствами детей. Какое надо иметь лукавство, чтобы этаким вот образом избавиться от Пятнухи! Уйдя от прямого столкновения с тринадцатилетним сыном и беззастенчиво надув пятилетнего, – отец лишил нас нашей собаки. Каково было при этом ему самому? Пятнуху он любил, я знаю. Гуляя с ней, он даже поводок не пристегивал – зачем, она его и так слушалась и не сбегала. Возможно, он сам жалел, что от нее решили избавиться. Видимо, настаивала на этом мать. Но папочка тоже, конечно, прелесть. Где бы прикрикнуть, так нет, все ей в угоду. Он вообще избегал командовать, больше взывал к разуму. Да и к физической силе прибегал редко, не то что мать, взрывавшаяся от малейшей искры. Но явно вся процедура похищения – дело рук отца: его стиль.
Отец любил над нами слегка подшучивать, обожал всякие подковырки, типа: «Видел? – Молодец, больше не увидишь!» Любил крестословицы, ребусы, загадки. О парадоксе Зенона я впервые тоже от него услышал – насчет бегуна, шаг которого вполовину уменьшает оставшееся до финишной черты расстояние, снова вполовину, ближе и ближе, но так никогда он до финиша и не добирается. Еще отец любил каламбуры и смешные стишки.
Удержаться и не купить попавшийся в магазине сборник детских стишков было выше его сил. Любил сэра Артура Т. Квиллер-Кауча:
