Текст книги "Дорога к замку"

Автор книги: Дзюнъити Ватанабэ

Соавторы: Ясуси Иноуэ,Кэндзи Маруяма,Синъитьиро Накамура,Такако Такахаси,Дзиро Икусима,Оока Сёхэй
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Слова, которыми объявляют о смерти, могут быть различными. Некоторые врачи говорят:

– Все, конец.

Это, правда, напоминает игру в шахматы, когда один из играющих признает своё поражение. Причём обычно это происходит до объявления мата, а здесь, увы, мат уже поставлен.

Можно, конечно, и так:

– Больной скончался.

Но это как‑то не звучит в тех случаях, когда пациент долгое время перед смертью находился в бессознательном состоянии, то есть дыхание у него ещё сохранялось, но жить фактически он давно уже перестал. Тут поневоле хочется добавить "только что", и иные врачи так и говорят:

– Больной только что скончался.

Точнее не скажешь. Звучит суховато, но во всяком случае сомнений у родственников не оставляет.

Наиболее приемлемым считается следующий вариант:

– Мы сделали все возможное, чтобы спасти жизнь больного, но медицина, увы, бессильна. – И склонить голову.

В этих словах и сообщение о смерти, и сочувствие, и признание своей вины перед родственниками – в общем, все что нужно. Правда, в жизни произнести эту фразу не так просто, тем более в больничной палате, которую только что посетила смерть, – вряд ли врача дослушают до конца. Родственники умершего или начнут рыдать на середине, или бросятся обнимать покойного, так что по крайней мере половина фразы пропадёт. Таким образом, по содержанию этот вариант хорош, но на практике не очень удобен.

Некоторые врачи почему‑то просто говорят:

– Прошу простить.

По их мнению, эти слова достаточно выразительны. Однако врачу, который не лечил больного, а присутствует при его смерти случайно, будучи на дежурстве, извиняться вроде бы не за что. Вряд ли, произнося эти слова, он будет вкладывать в них какой‑нибудь смысл. Все же этот вариант наряду с "Больной скончался" используется довольно часто.

Не следует забывать и о жестах. Здесь тоже существуют разные способы поведения. Голову склоняют все, но иные врачи при этом ещё и складывают ладони как бы в молитве. Конечно, на самом деле никто из них в этот момент не молится, но считается, что на семью умершего такой жест производит весьма благоприятное впечатление. Выглядит это, во всяком случае, очень пристойно. Жаль только, оценить столь благородный жест некому: услышав, что наступила смерть, родственники перестают обращать на врача внимание и склоняются над умершим.

Не следует забывать, конечно, что для врача, в отличие от родственников, смерть пациента является фактом логичным и закономерным. Ни горя, ни особых переживаний он в связи с ней не испытывает. Вполне естественно поэтому, что он остаётся спокойным. Сохраняя хладнокровие, врач лишь отдаёт последнюю дань умершему. Большего от него и не требуется. Но безразличным он быть не должен: хорош будет врач, который, удостоверившись в смерти больного, просто встанет и небрежно бросит: "Все, умер".

Понятно, что для врача–новичка, которому ни разу не приходилось констатировать смерть, первый подобный опыт сопряжён с немалыми трудностями и волнениями. Ведь доктор – не просто лицо, извещающее о смерти, он одновременно является свидетелем человеческого горя. Но, относясь к этому горю с уважением и сочувствием, он тем не менее не должен забывать о своих прямых обязанностях.

В общем, у новичка хватает поводов для волнений: не сделает ли он какой‑нибудь ошибки, сумеет ли вовремя определить наступление смерти, не потеряет ли самообладания и не уронит ли своего авторитета в глазах медсестёр и членов семьи умирающего.

Так или иначе, рано или поздно молодому врачу в своей работе не избежать встречи со смертью. Как только это произойдёт, он сразу спешит сообщить приятелям:

– А я вчера "выносил".

Если все обошлось благополучно, молодой врач чувствует себя именинником, будто он совершил какой‑то выдающийся поступок, и своим друзьям, которым "выносить" ещё не доводилось, он говорит:

– Подумаешь! Это сущая ерунда. Главное, ребята, не терять спокойствия.

Вроде бы ничего замечательного он не совершил, но чувствует себя уже опытным врачом, да и друзья смотрят на него с почтением. Вот ведь парадокс: человек наблюдает самое страшное – смерть другого человека – и становится от этого увереннее в себе.

Зная, что в один прекрасный день ему все‑таки придётся "выносить", начинающий врач заранее волнуется и страшится этого. Каждый новичок в глубине души мечтает: "Скорей бы!" Он и хочет пройти через это, и боится.

Ясухара в этом отношении крайне не везло. Он целый год проработал в университетской клинике и так ни разу и не "вынес". От желания врача такие дела, к сожалению, не зависят. Ну что ты будешь делать, если в твоё дежурство никто не умирает! Удача – вещь коварная. Нехорошо, наверное, смерть называть "удачей" – для врача, может быть, так оно и есть, но сам больной и его родственники придерживаются на этот счёт противоположного мнения. Однако войдём в положение Ясухара и простим ему подобную терминологию.

И вот Ясухара, которому за целый год работы в большой клинике ни разу не "повезло", столкнулся с долгожданной "удачей" на третий день пребывания в городе С.

Май только начался, но с самого утра в тот день было жарко и душно, как перед грозой. В пять часов вечера, когда врачи стали собираться домой, терапевт сказал:

– У меня в восьмой лежит больной с циррозом печени. Он совсем плох, не сегодня–завтра "кончится". Вы последите за ним, пожалуйста.

Состояние больного стало критическим примерно неделю назад, и терапевт ещё тогда предупредил дежурного о возможном летальном исходе, но пациент каким‑то чудом до сих пор был жив.

Ясухара просьбе коллеги, разумеется, был только рад. Вслух он, конечно, благодарить не стал, но в глубине души испытал огромную радость.

Когда все ушли и в больнице из персонала остались только Ясухара и две дежурные сестры, он, все время думая о том больном, велел принести его историю болезни.

Пациента звали Накамура, ему было 52 года, он служил здесь же, в городе С., в лесозаготовительной компании.

В истории болезни значилось, что неделю назад больному стало хуже, он начал задыхаться, но в ту ночь, к счастью, дежурил опытный терапевт, который принял все необходимые меры: подключил капельницу, дал кислородную подушку, ввёл кардиостимуляторы и сделал переливание крови.

Сердце у Накамура, видимо, было на редкость выносливым. Когда в восемь часов во время обхода Ясухара заглянул к нему в палату, этот больной, от которого остались лишь кожа да кости, а лицо приобрело шафранно–жёлтый оттенок, находился в полном сознании.

Вернувшись после обхода в кабинет, Ясухара спросил у сестры:

– Как думаете, будем сегодня "выносить"?

– Из тяжёлых у нас только Накамура, но я думаю, все обойдётся.

– Терапевт сказал, что его дела совсем плохи.

– Да он каждый день это твердит, а Накамура все держится.

Медсестра, очевидно навидавшаяся всякого за годы работы в больнице, была совершенно спокойна.

– Ну а вдруг все‑таки, а?

– Не волнуйтесь, доктор, мы вас не подведём.

– Что ж, и я не подведу.

– Вот и прекрасно.

Поговорив с сестрой, Ясухара как‑то и сам уверился в том, что сегодня ничего не произойдёт. До десяти он смотрел в приёмной телевизор, потом вернулся в дежурный кабинет, полистал медицинские журналы и в полдвенадцатого улёгся спать. Перед этим он позвонил сестре и спросил, как дела. "Все нормально", – ответила она. Вешая телефонную трубку, Ясухара подумал: "Опять не вышло", испытывая смешанное чувство облегчения и разочарования.

Но то ли господь бог сжалился над молодым врачом, то ли, наоборот, решил захватить его врасплох, но в четыре часа утра в дежурном кабинете затрезвонил телефон.

– Доктор, идите скорей. С Накамура что‑то не так.

– Что?

– По–моему, ему стало хуже.

– Хорошо. Сейчас.

"Неужели наконец "вынесу"?" – думал Ясухара, поспешно натягивая поверх свитера халат. Потом сунул ноги в шлёпанцы и помчался в восьмую палату.

Палата была двухместной, но вторая койка пустовала.

Над кроватью Накамура склонились две тени – жены и медсёстры Аикава.

Ясухара взял у медсёстры фонендоскоп и приложил его к груди больного.

Тук–так, тук–так–так – сердце хоть и неровно, еле слышно, но все же билось. Пульс тоже пока прощупывался, но сосчитать его было трудно. Освещённое лампой лицо больного казалось иссиня–бледным, полузакрытые глаза смотрели в потолок. Дыхание едва было заметно по лёгкому трепетанию ноздрей, грудь почти не поднималась.

– Когда это началось?

– Дыхание изменилось минут десять назад, да? – оглянулась на жену медсестра. Та утвердительно кивнула.

Было очевидно, что ослабление организма вызвало сердечную недостаточность.

– Кислородную подушку, глюкозу и тераптик.

Ясухара повторил предписание, вычитанное вечером в истории болезни. Если оно один раз помогло, хуже от него не будет. Когда сестра вернулась в палату, он сказал:

– Известите семью. На всякий случай.

Жена больного от волнения потеряла дар речи, за неё ответила сестра:

– Уже позвонили.

– Они скоро будут?

– Да, здесь недалеко.

– Приготовьте капельницу.

Медсестра опять убежала. Больничная палата стала напоминать заводской цех в разгар рабочего дня.

Ясухара держал фонендоскоп у груди больного, одновременно нащупывая левой рукой его пульс.

Тук, тук–так–так, тук–так… – Сердце билось все более неровно. Как бы сильно Ясухара ни сдавливал запястье, пульс не прощупывался, что свидетельствовало о выраженной сердечной недостаточности и о том, что кровяное давление приближалось к нулю.

Часы показывали 4.10 утра. До рассвета оставался ещё час. Глядя в звёздное небо за окном, Ясухара подумал, что "выносить", очевидно, придётся ещё затемно.

Вернулась сестра. Она положила на кровать кислородную подушку, всунула резиновую трубку больному в нос. Затем попыталась попасть иглой в вену у локтя. На костлявой руке вена выделялась отчётливо, но из‑за низкого кровяного давления ввести иглу удалось только с третьего раза. Сестра сразу же отрегулировала капельницу, и кардиостимулятор стал поступать в кровь больного. Это подействовало почти сразу – сердце заработало активней и ровней. Лицо Накамура, казалось, тоже порозовело. Но через несколько минут ритм опять нарушился.

– Продолжайте капельницу, – приказал сестре Ясухара.

Жена все так же сидела у постели, уставившись в лицо мужа остановившимся взглядом.

Тут в коридоре послышались торопливые шаги сразу нескольких человек. Сестра Аикава вышла за дверь, поговорила с ними о чем‑то и, вернувшись, доложила:

– Пришли родственники.

– Пусть войдут.

Жена подняла голову и обернулась к двери. В палату вошли сначала двое пожилых мужчин – похоже, братьев больного, потом женщина и трое молодых людей – очевидно, его дети: юноша и девушка лет двадцати и ещё мальчик-старшеклассник. В палате стало тесновато.

– Тераптик.

– Слушаюсь, доктор.

– И эфедрин.

При каждой реплике Ясухара вся семья разом испуганно поднимала на него глаза, стараясь не пропустить ни одного его жеста: от врача зависело спасение близкого им человека.

Ясухара, хоть и находился в постоянном напряжении, в глубине души блаженствовал – все ему доверяют, жадно ловят каждое его слово. Он чувствовал себя персонажем в разворачивающемся действе.

Медсестра принесла ещё одну ампулу с кардиостимулятором. Теперь укол надо было делать прямо в сердце. Ясухара приставил шприц к груди больного. Глаза родственников, не отрываясь, следили за его руками. Чувствуя на себе их взгляды, он решительно ввёл иглу. Жидкость в шприце покраснела от крови, потом вся медленно ушла в полость сердца.

Больной застонал, и у родственников вырвался общий вздох. Реакция на укол была мгновенной: сердце опять заработало ритмично, стал прощупываться пульс.

Однако действие кардиостимулятора продолжалось не более пяти минут. Биение сердца опять ослабло, стало неровным и еле слышным. Сделать уже ничего было нельзя. Через минуту сердцебиение стало ещё слабей, дыхание вновь было заметно лишь по лёгкому трепетанию ноздрей, реакция зрачков на свет отсутствовала.

Ясухара все время держал фонендоскоп у сердца больного, пытаясь левой рукой нащупать пульс.

В палате стало тихо, все затаили дыхание, только глаза присутствующих передвигались с предмета на предмет. Прошла ещё минута. Биение сердца теперь можно было различить, лишь с силой прижимая фонендоскоп к груди.

Смерть приближалась, человеческий организм неуклонно угасал. "Вот сейчас, сейчас", – думал Ясухара. Теперь, когда смертельный исход уже не вызывал сомнений, он вдруг заволновался, не зная, как поступить дальше. На него смотрят семеро родственников умирающего и две медсёстры. Все они уже поняли, что смерть неизбежна. Вопрос только в том, в какой именно момент она наступит. И объявить об этом должен он, Ясухара. Молодой врач задумался, вдруг проникнувшись ответственностью поставленной перед ним задачи. Палата представилась ему сценой, где умирающий был актёром, а родственники – зрителями. Стоит ему поднять руку и объявить: "Свершилось!" – и сразу актёр падёт мёртвым, зрители зарыдают и наступит развязка пьесы. Но только когда нужно подать эту команду?

Ясухара испытывал волнение режиссёра, не знающего, справится ли он со сложной постановкой.

Пока его одолевали тревожные мысли, дыхание больного вдруг прекратилось. Заметив это, все родственники разом как‑то подались вперёд. Ясухара надавил фонендоскопом на грудь и не услышал ни звука. Ни дыхания, ни пульса, ни биения сердца – ничего.

"Умер", – подумал он, и тут же с губ у него сорвалось:

– Умер.

Все родственники повернулись к Ясухара, как бы желая убедиться, что он не шутит, и тут же бросились к кровати:

– Отец!

– Папа!

– Брат!

Все стоны слились воедино, и покойник оказался погребённым под телами склонившихся над ним родственников.

Ясухара свернул фонендоскоп и, повернувшись к усопшему, склонил голову. Теперь, когда все уже было позади, он считал, что его первая встреча со смертью прошла благополучно. Глядя на рыдающих родственников, Ясухара сознавал, что его роль окончена.

И тут произошло нечто ужасное.

Когда Ясухара уже подходил к двери, за его спиной вдруг раздался общий крик удивления и ужаса, и все семеро родственников шарахнулись от кровати. Тонко вскрикнула сестра Аикава. Обернувшись, Ясухара увидел, как усопший набрал полную грудь воздуха и выдохнул: "Фу–у-у…"

– Он ещё жив!

Вы представьте: пациент, только что объявленный умершим, вдруг оживает, причём происходит это в присутствии оплакивающих его родственников!

И тогда Ясухара вспомнил о дыхании Чейн–Стокса. Ему чуть не стало дурно. "Ох, болван, как же это я ляпнул не подумавши! Ну и влип!.." – завертелись у него в голове горестные мысли.

Дыханием Чейн–Стокса называются несколько глубоких спазматических вдохов и выдохов, которые происходят непосредственно перед наступлением смерти. С приближением конца в организме резко снижается содержание кислорода и повышается содержание углекислого газа. Избыток углекислого газа возбуждает дыхательный центр головного мозга и вызывает несколько судорожных вздохов, которые являются верным признаком приближающейся кончины, но человек в это время ещё жив. Смерть наступает с последним выдохом. Если, поторопившись, объявить о кончине сразу после первой остановки дыхания, вполне можно попасть в такое же дурацкое положение, в каком оказался тогда Ясухара.

IV

– Ну и что было дальше? – спросил я у него, сдерживая смех. Он, покривившись, ответил:

– Пришлось все им объяснить.

– Что объяснить?

– Ну, что он все равно сейчас умрёт.

– Все равно умрёт?

– Да. Я им так и сказал: "Не волнуйтесь, он сейчас умрёт".

Я представил себе эту картину и задохнулся от хохота.

– А что мне оставалось делать? – грустно заметил Ясухара, пощипывая усики.

– Ну а потом?

– Через пару минут он действительно умер.

– Естественно.

– Честно говоря, больше всего в ту минуту я боялся, что он возьмёт и выживет.

– Да, для врача это был бы конец.

– Ещё бы…

Я справился наконец с приступом смеха и спросил:

– Родственники, наверное, все равно на тебя обиделись?

– Да уж. Когда я сказал: "Ну все, теперь он действительно умер", они посмотрели на меня с настоящей злобой.

– А потом?

– Поскольку он все‑таки умер, все обошлось. Правда, из‑за этой истории я заработал себе прозвище.

– Какое?

– Ты смотри, никому ни слова. Об этом знали только хирург Одзава и медсёстры.

– Буду нем как могила. Какое?

– Доктор Щасумрет.

– Доктор Щасумрет?

Я засмеялся, и Ясухара тоже улыбнулся.

– После этого мне та больница совсем разонравилась, и хотя я должен был проработать там три месяца, но уже через месяц, сославшись на болезнь матери, уехал назад, в университетскую клинику.

– Попало тебе за это?

– Меня ругали только за то, что я зря распереживался. Мол, раз сердце остановилось и дыхания нет, значит, человек умер и жить уже не будет, а объявишь ты об этом пятью секундами позже или раньше, роли не играет.

– Это верно.

– Ну я и успокоился, а то сам не свой ходил. На днях учил одного молодого врача, чтобы он ни в коем случае не терял самообладания, когда будет впервые "выносить".

– Себя в пример не приводил?

– Привёл. Такая, говорю, история произошла с одним моим другом.

– Ну ты даёшь!

– А что, имён же я не называл.

"Ну и деятель!" – подумал я, глядя на бесстрастное, как у Будды, лицо Ясухара.

– А в С. ты больше не ездил?

– Нет. Хотя с хирургом Одзава изредка встречаюсь.

– Не припоминает он тебе эту историю?

– Да нет. Уже, поди, лет восемнадцать прошло. Но своим молодым врачам её рассказывает.

– Что, и твоё имя называет?

– Нет, конечно. Просто говорит: "Одно нынешнее светило".

Ясухара опять подёргал себя за редкий ус.

– Теперь ты понимаешь, что у меня с фонендоскопом свои счёты.

– Ещё бы, натерпелся ты от него немало.

Ясухара кивнул, а потом сказал:

– Хотя, знаешь, в последнее время я вот о чем подумываю…

– О чем?

– Конечно, здорово я тогда влип с этим умирающим, что и говорить… Но все‑таки, когда "выносишь", испытываешь какое‑то особое волнение, какое‑то напряжение, что ли…

– А как же без этого – ведь человек умирает.

– Я не о том. Понимаешь, чем больше рядом родных и близких умирающего, тем больше ощущаешь это напряжение. Торжественно ты скажешь "Больной скончался" или протараторишь скороговоркой – не так в конце концов важно. Хуже, когда и говорить ничего не приходится.

– И такое бывает?

– Если твой пациент умирает в одиночестве.

– А–а…

– Тут что ни ляпни, никто не рассердится и никто не обидится.

– Это когда умирающий одинок или его семья где-нибудь далеко, да?

– Пусть сердятся, пусть даже над тобой потом смеются, но только бы, когда "выносишь", кто‑нибудь из близких умирающего был рядом, чтобы чувствовать это волнение, это напряжение…

Ясухара, похоже, вспомнил один из множества смертельных исходов, с которыми ему довелось сталкиваться, и, замолчав, стал смотреть в стену.

Такако Такахаси

Любовь к кукле

I

Я ждала Тамао. Тамао восемнадцать лет.

В город Т., где я поселилась некоторое время назад, меня привело очень странное чувство. В годы девичества мне случалось несколько раз бывать в этих местах, однако в Т. я впервые попала только теперь.

Когда подъезжаешь на поезде к городу N., за окном вдруг возникает необычайно яркое свечение, которое струится подобно мареву. Нет, пожалуй, вернее было бы сравнить это сияние не с маревом, а с холодным блеском металла. Ослепительно белый свет не падает сверху, а неуловимо и обильно сочится из самой земли.

В прошлом месяце, то есть в январе, я случайно оказалась в электричке, идущей по линии Н. Садиться безо всякой цели в первый попавшийся поезд и ехать куда глаза глядят – моё давнее пристрастие. Когда у движения есть конкретная цель, оно становится ограниченным, если же цели нет, то места, по которым несётся поезд, принимают облик туманный и расплывчатый. Мне приятно это ощущение скольжения по течению, когда бездумно смотришь на окутанные дымкой картины, сменяющие друг друга за окном. Но моя бесцельная поездка по линии Н. в прошлом месяце имела особую причину – покончил с собой мой муж. Хотя со дня его гибели миновало уже несколько месяцев, я никак не могла прийти в себя, не понимала, как теперь жить. И вот однажды мне вдруг захотелось сесть в первый попавшийся поезд. То, куда шла эта электричка, я поняла, только подъезжая к городу N., когда за окном начало Разливаться белое сияние.

После самоубийства мужа в моей голове, ставшей пустой и прозрачной, все перемешалось. В подобных случаях люди, чтобы спасти рассудок, предаются безумию рыданий и стенающей скорби. Но у меня так не получается. Смятение разума и чувств ледяными иглами проникает в меня все глубже и глубже, замораживая мою душу. И тогда материя, составляющая окружающий меня вещественный мир, начинает расползаться подобно облаку пара. И никакая встряска, ничьи усилия не в состоянии пробудить мой разум.

Ощутив странное белое сияние, льющееся в окно вагона, я подняла опущенные глаза. Свет не просто проникал в окно, по мере движения поезда он разливался все шире. И тут мне вспомнилось, что много лет назад, ещё до замужества, проезжая здесь на электричке, я уже испытала необычайное воздействие этого залитого мерцающим светом пейзажа. Я не помнила, что было потом, но одно ощущалось с уверенностью: когда‑то, глядя на эти места, я испытывала точно такое же чувство.

Я даже вспомнила, как объясняла себе тогда странное свойство окрестностей города N. Здесь начинаются отроги горного хребта R., и узкая полоска равнины, зажатой между морским побережьем и горами, тянется до порта К. Белый ореол возникает где‑то возле города N. и не исчезает до самого К., но глаза постепенно привыкают к нему и на подъезде к порту почти перестают его различать, во всяком случае, там свечение уже не производит того магического впечатления, как возле N. Я полагала, что своим происхождением сияние обязано граниту, который в большом количестве добывают в горах R. Наверное, думала я, за долгие века и тысячелетия мельчайшие частички гранита осели на равнине. А может быть, вкрапления гранита входят в состав самой почвы.

Оказавшись теперь на линии Н., я вдруг решила сойти с поезда здесь, в N., пока, по мере удаления в сторону порта, не ослабело впечатление от чудесного света. От станции N. железная дорога разветвляется, и одна из её веток поднимается в горы, до городка Т. Поеду в Т., вдруг подумалось мне. Если моя версия верна, то, двигаясь в сторону гор, я буду приближаться к источнику сверкания.

Я стояла на платформе, ожидая пересадки, дул холодный северный ветер. Казалось, что и в нем поблёскивают крупицы гранита. Я почувствовала, как всю меня словно пронизывает бескрайнее сияние, и моё душевное состояние до того, как я попала в поезд Н., теперь казалось мне странным.

Наверное, самоубийство мужа незримо и постепенно назревало все десять лет нашего брака. Подобно тому, как в воду капля за каплей, растворяясь, падает чёрная тушь, смерть с каждым днём все глубже проникала в душу мужа. От этой мысли мне стало жутко. Ещё до замужества с собой покончил мой возлюбленный, и в двух этих смертях я усматривала связь. Нет, они никак не зависели одна от другой. Мой возлюбленный так же, как позднее муж, впитывал в себя смерть в течение тех трёх лет, что мы с ним встречались. Смерть исподволь накапливалась в том и в другом – точнее сразивший их недуг, пожалуй, не назовёшь. С течением времени жизнь не крепла в них, а, начиная с какого‑то момента, медленно шла на убыль. С того самого момента, когда они встретили меня. Я стала верить в это после разговора с прорицателем.

– У вас слишком сильная судьба, все дело в этом, – сказал мне старик. – Если вы любите мужчину, вокруг него образуется круг смерти.

Мне никогда не приходило в голову, что у меня может быть "сильная" судьба. Ни физическим, ни душевным здоровьем я никогда не отличалась.

У предсказателя в кабинете на столе горела свеча. Кроме старинных книг в кожаных переплётах, не было никаких обычных атрибутов гадального ремесла. Мерцание свечи растворялось в окутывавшем кабинет мраке.

– В этом мире существуют круг смерти и круг жизни. Есть люди, которым очень хочется жить, но они не могут вырваться из своего круга смерти. Есть и другие, которые мечтают только о том, чтобы умереть, но им не суждено выйти из поглотившего их круга жизни. Существование и тех и других подобно аду. Огромное же большинство людей не имеют вовсе никакого круга и живут обычной жизнью.

Так сказал мне старый прорицатель. И ещё он сказал:

– Если внимательно приглядеться, видно, что некоторые люди постоянно находятся внутри круга, лежащего у их ног. Они похожи на пленников. Одни рождаются в роковом круге, у других он возникает и развивается подобно раковой опухоли.

Сказав так, предсказатель высоко поднял свечу и взмахом руки пронзил тьму. Там, куда он указал, возникло подобие огромной призрачной сцены, по которой двигались толпы людей. Примерно один человек из каждой тысячи был заключён внутрь круга. Какого именно – жизни или смерти, я различить не умела. Но я очень хорошо запомнила, что есть люди, которые, как они ни стремятся к смерти, обречены жить, и есть люди, которые изо всех сил борются со смертью, но никакие усилия не могут спасти их от неминуемой гибели. Были мне до боли понятны и слова о том, что жизнь и первых, и вторых является адом.

– Почему в людях накапливается смерть? – спросила я, и старый прорицатель ответил:

– Представьте себе двух сцепившихся борцов. Хотя ни вы, ни ваш мужчина этого не чувствовали, между вами шла борьба. Ваши судьбы, собирая все силы, стеная от напряжения, отчаянно боролись друг с другом. Нет, сами вы этого не ощущали, но я вижу, как у ног вашего партнёра постепенно зарождался и креп круг смерти…

После разговора с прорицателем я безоговорочно поверила в его теорию смерти. Меня охватил страх: казалось, что стоит мне пристально взглянуть на любую букашку, и она тут же замертво упадёт на землю сухой чешуйкой. Помимо моего желания, незаметно для меня самой, сила моей судьбы повернёт человека, ставшего мне близким, лицом к смерти. И мне уже казалось, что мир, центром которого являюсь я, будет – по моей вине – денно и нощно заполняться все новыми скелетами и трупами. Я не имею права ни к кому и ни к нему приближаться. Ни с кем не вступать в контакт, замкнуться в себе самой – вот мой удел. Чтобы не гибли близкие мне существа, я должна симулировать смерть, замереть, затаив дыхание.

Чем больше я думала о мотивах самоубийств возлюбленного и мужа, тем яснее мне становилось, что никаких мотивов не было. Обе смерти стали завершением процесса, на протяжении которого жизнь медленно высасывалась из человека кругом смерти. Жизнь словно затянуло в ночной морской водоворот. Никем не замеченный, он поглотил её – без борьбы, обыденно и безвозвратно.

Я не принадлежу к числу людей, над которыми довлеют тёмные силы и которые ещё при жизни уже как бы принадлежат смерти. Не отношусь я и к типу женщин, чья жизненная сила настолько бьёт через край, что захлёстывает и подавляет партнёра. И тем не менее стоит мне полюбить мужчину, как он оказывается втянутым в круг смерти. Всему причиной моя слишком "сильная" судьба. А чем измеряется сила судьбы? Я не борюсь и не стремлюсь бороться с любимым человеком, но наши отношения все равно становятся схваткой, в которой я побеждаю…

Я стояла на платформе и ждала электрички, которая отвезёт меня в город Т. В лицо дул холодный северный ветер, и его дуновение никак не связывалось с моими ощущениями той минуты, когда я смотрела на призрачную сцену, Пч которой двигались люди, очерченные кругами смерти. Дул сухой, обжигающий, как лёд, январский ветер, дул из мест, где нет заводов, и был поэтому прозрачен и светел. Прозрачен он был ещё и потому, что сливался с сочащимся из земли белым сиянием.

В этот миг меня пронзило нечто вроде предчувствия.

Электричка, прибывшая из Т. на станцию N., развернулась, чтобы идти обратно. Я села в полупустой вагон, поезд тронулся, и тогда возникшее во мне чувство понемногу стало вырисовываться отчётливей. Допотопный поезд, состоявший всего из двух вагонов и ржаво–красного локомотива, не спеша покатился, постукивая колёсами на стыках рельсов, и в окна полился белый мерцающий свет, становясь ярче и ярче. Все происходило именно так, как я ожидала. Ведь если моя догадка справедлива и свечение вызывают залежи гранита, то при приближении к горам оно должно становиться явственней.

Охватившее меня предчувствие можно выразить одним словом: счастье. Как неожиданно это было – внезапно ощутить приближение счастья, когда все мои мысли блуждали вокруг одной только смерти. Именно приближение, потому что конкретное, материализованное счастье ждало меня – я это чувствовала – на определённом расстоянии отсюда. В этом краю сама земля источала благословенный минерально–белый свет.

Но дело было не только в сиянии – во мне крепла уверенность, что пейзаж скрывает нечто несравненно более важное. Я не могла уже не чувствовать, как по мере неторопливого движения электрички за окном все шире разворачивалась картина, полная для меня особого значения.

Хотя в юности мне приходилось несколько раз проезжать мимо города N., по этой железнодорожной ветке я ехала впервые. Никогда не бывала я и в городе Т., куда теперь вёз меня поезд. Бесцельно, наугад села я в электричку, но сейчас в моем движении появилась ясная цель. Стоило мне решить так для себя, как эта цель почти зримо замаячила впереди.

Мне нужно было попасть в Т. Я не знала, что я там буду делать, но побуждение ехать туда ощущалось категорично, как отданный кем‑то приказ.

За окном проносились деревья, старинного вида дома, храмы, и каждое деревце, каждая черепичка на крыше сияли свежестью и красотой. Мелькающие картины, сменяя друг друга, ослепительно вспыхивали белым светом, перед тем как исчезнуть вдали.

Весь этот край был озарён одним огромным сиянием. Прозрачное, оно висело над землёй и, казалось, посылало мне в вагон знак за знаком. Я чувствовала себя так, как будто вот–вот должна пробудиться от сна. И ещё я заметила, что моё предвкушение овеществлённой благодати, ждущей меня впереди, дополнилось новым ощущением: это отдалённое счастье каким‑то образом связано со мною.

Теперь я могла точно сформулировать своё предчувствие. Во мне возникла уверенность, что где‑то там, в городке, в своём доме, в кругу семьи, по–настоящему счастливо сейчас живу я. Осознание этого шло ко мне от всего, что я видела из окна вагона. Иррациональность ощущения делала его ещё более сильным. Хотя разве бывает истинным рациональное? Истина, как мне кажется, чаще обретается меж расплывчатых стен абсурдного.

Итак, я живу в одном из домов этого города, залитого странным белым светом. Там живу не та я, чья жизнь с отправной точки замужества пошла против часовой стрелки, а другая, у которой все сложилось счастливо.