Текст книги "Дорога к замку"

Автор книги: Дзюнъити Ватанабэ

Соавторы: Ясуси Иноуэ,Кэндзи Маруяма,Синъитьиро Накамура,Такако Такахаси,Дзиро Икусима,Оока Сёхэй
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Что‑то чудновато, – говорит наш Головастый.

Мы с Длинным доверяем вести переговоры ему, а сами сидим и слушаем.

– Почему чудновато? – удивляется мужчина.

– Что значит "таких, как вы"? Вы нас впервые видите.

– Я имею в виду, молодых и здоровых.

– Здесь таких и без нас навалом.

Мужчина в затруднении. Хочет что‑то сказать, но не может подобрать слов.

– Я так думаю, – говорит Головастый, не дожидаясь объяснений. – Ты, дядя, набираешь кого ни попадя, только бы комиссионные сорвать. Дело ясное.

– Да ничего подобного! Наша фирма расширяет дело – вот и все.

– А может, мы какие‑нибудь не такие, откуда ты знаешь?

– Вижу. Глаза у меня есть, я вижу, что вы отличные ребята.

Мы смеёмся.

– Стало быть, зарплата вдвое больше, работа приятная, фирма – первый сорт и берут всех подряд, так?

– Так.

– Зачем же тогда ходить и подыскивать работников? Дали бы объявление в газету, и дело с концом.

Мужчина не кажется смущённым, но и не отвечает. Головастый тоже замолчал, ждёт, как тот будет выкручиваться. Я не свожу глаз с лица незнакомца.

– Почему вы мне не доверяете? – говорит наконец он. – Я‑то вам троим доверяю.

– Тот, который спит, тоже с нами.

– Ну, четверым доверяю.

– Можете не стараться.

– Почему?

– А потому, что мы вам все равно не поверим.

– Прямо не знаю, как с вами говорить, – вздыхает мужчина.

– Уж больно мягко стелете.

– Просто такие хорошие условия.

– А какая работа, не объясняете.

– Эх, была не была, расскажу.

– То‑то, нас не проведёшь.

– Ну слушайте.

Мужчина устраивается поудобнее и наклоняется к нам поближе. Лицо у него делается серьёзным, и он, понизив голос, говорит:

– Это работа на корабле.

Мы удивлены.

– На каком ещё корабле?

– На рыбацком.

– Наверное, какое‑нибудь дырявое корыто.

– Суда у нас небольшие, это верно, но все содержатся в идеальном порядке.

– А зачем тогда надо было тень на плетень наводить?

– Пожалуй, вы правы, незачем… Ну как, согласны?

– А мы подойдём? Никто из нас моря и не нюхал.

– У нас все начинают с нуля. А что зарплата вдвое больше – гарантирую. И небольшие подъёмные дадут.

– А куда плавать?

– К берегам Африки, на Марианские острова – в разные места.

– Далековато.

– Извините за вопрос, вы как, довольны своей нынешней жизнью?

– Довольны. Даже очень.

– А у нас вам будет ещё лучше.

– Ну ладно. Мы между собой обмозгуем и завтра скажем.

– Что ж, будем вас ждать.

Мужчина, слегка поклонившись, закрывает бумажник.

– Жизнь человеку даётся одна, – говорит он на прощание, снова кивает нам и деловитой походкой уходит прочь. Мы смотрим ему в спину. У трамплина он останавливается возле группы молодых парней и заговаривает с ними.

– Ну как, сходим завтра? – спрашиваю я.

– Не–а, – отвечает Головастый. Он рвёт визитную карточку на клочки и подкидывает их вверх. – Все это сплошная брехня.

– А мне бы хотелось поплавать на корабле, – говорит Длинный.

– И мне, – поддерживаю его я.

– Бросьте, – урезонивает нас Головастый. – Вам что, жить надоело? Пусть они платят хоть в десять раз больше, жизнь‑то дороже.

– Живём‑то и впрямь один раз, – говорю я, – этот тип правду говорит.

– Ну и плевать.

– На что?

– Да на это.

Скоро вечер, но народу меньше не становится. Все торговые палатки забиты людьми, кругом кучи бумажек из‑под мороженого и груды пустых бутылок. Из динамиков гремят без конца одни и те же мелодии. Мы лежим на траве и ничего не делаем. Тот, который блевал, все дрыхнет, как будто не спал несколько ночей подряд. Остальные двое тоже вроде как дремлют. Я начинаю разглядывать людей вокруг, но скоро мне это надоедает. Лица и фигуры разные, а в общем все похожи друг на друга, как близнецы. Все делают одно и то же, да и мысли, наверное, у каждого одинаковые. По эту сторону колючей проволоки ничего интересного нет, это ясно.

Я перевожу взгляд на море. Тихое, тёмное, оно вспыхивает ослепительными блёстками. Кораблей нигде не видно, только вдали торчит островок со скалистыми берегами, возле которых пенятся волны. В самой высокой точке островка установлен маяк. Я, в общем‑то, особой любви к морю не испытываю, но острова мне нравятся. Я бы хотел немного пожить на маленьком островке – тихом, уютном, где круглый год тепло и есть все необходимое для жизни. Когда мне не спится по ночам, я всегда представляю, как жил бы на таком острове. Иногда мне хочется, чтобы я был там один, иногда – чтобы с друзьями. В иные ночи я представляю, что оказался на острове вместе с девушкой. Но её лицо каждый раз меняется, его черты вообще рисуются мне расплывчато, отчётливо я вижу только тело – от шеи и ниже.

Когда мы вчетвером только начинали жить вместе, нам нравилось слоняться по разным забегаловкам. Мы каждый вечер по ним таскались. И где‑то через полгода, а то и раньше уже знали все места, где собираются ребята и девчонки нашего возраста. Там можно просидеть несколько часов за одной чашкой кофе. В одной такой кафешке, в которую надо спускаться по лестнице, как в метро, мы обычно знакомимся с девицами. Заговаривают, как правило, первые они. Мы разбираемся по парам, кому кто понравится, и разбредаемся. Я всегда сначала долго гуляю с очередной подружкой, а потом мы пристраиваемся где‑нибудь в кустах, у обочины дороги, или на крыше дома. Один раз чуть ли не целую ночь проторчали в телефонной будке. Потом, когда дело сделано, девчонки обычно трещат без умолку, а я больше отмалчиваюсь.

К вечеру бассейн понемногу затихает. Все больше народу валит к раздевалкам, вход превращается в выход, а по тропинке через поля тянется вереница людей, идущих в обратную сторону. Но все равно здесь ещё очень людно, по-прежнему светит солнце и страшная духота. Мы все четверо лежим как бревна, не в силах пошевелиться, и молчим. Тот, который подобрал журнал, время от времени читает нам вслух какую‑нибудь шутку, но, кроме него самого, никто не смеётся.

Заболевший – он слева от меня – наконец открывает глаза. Сняв с лица полотенце и увидев, что это моё, он возвращает его мне. Когда я спрашиваю, как, мол, дела, он отвечает, что здорово выспался, трёт глаза и улыбается. Но все‑таки вид у него неважный. Спина и плечи медно–красные от загара, но здоровее от этого он выглядеть не стал.

– Отлично поспал, – тихонько повторяет он.

– Мы тут беспокоились, – говорю я. – Думали, уж не окочурился ли ты.

– Скажешь тоже. Сморило меня.

– Жрать, поди, хочется?

– Ага. Но я подожду до вечера, а то может снова вывернуть.

– Ну, давайте, что ли, собираться?

– Да рано ещё.

– Может, не пойдём завтра на работу?

– Ещё один прогул – и нас снова вышибут.

Весной нас вызвал тогдашний хозяин и сказал, что мы четверо ему больше не нужны. Мол, воруем детали, прогуливаем и все такое. А мы чихали на него – сейчас устроиться можно. На следующий же день нанялись на заводик, где делают картонные коробки. Новый хозяин оказался ничего – вежливый, не орёт из‑за ерунды. Если работаешь нормально, раз в два месяца устраивает двухдневные поездки куда‑нибудь забесплатно. А перед самым летом подарил нам телевизор. Старый, изображение хреноватое, но смотреть можно. Мы поначалу после работы сразу шли домой, даже газеты покупали, чтобы знать программу. Потом это дело нам прискучило, и мы снова начали вечерами слоняться по улицам. Напивались, дрались, шлялись ночи напролёт с девчонками. Но вино было – дрянь, после драк болели ушибы и ссадины, а с девицами брала тоска – все разговоры про одно и то же.

– Мы тут посоветовались между собой, – решившись, начинаю я, – может, тебе и правда лучше вернуться в деревню?

Он отвернул лицо в сторону моря и не отвечает.

– Не понравится там, можешь опять сюда двинуть, – продолжаю я. – Ты ведь погулял вволю. Целых два года.

По–моему, он смотрит на остров.

– Работу найдёшь и там. Ну, может, не первый сорт, но с голоду не помрёшь.

Лицо у него нахмуренное, он думает.

– Ты только не думай, никто тебя не гонит. Понимаешь, а?

– …Ага.

– Мы о твоём здоровье заботимся.

– Понятно.

Я замолкаю. Такое ощущение, будто я все это для себя говорил, а не для него. Ладно, ему решать. Он колеблется, переводя взгляд с моря на траву и обратно.

– Прямо не знаю, – наконец говорит он. – Неохота одному оставаться…

– Это верно, – соглашаюсь я.

– И потом, если я свалюсь как снег на голову, мои могут испугаться. .

– Да они обрадуются.

– Обрадуются ли?

– Конечно обрадуются!

Я думаю, он уедет. Напишет письмо домой, соберёт вещи, получит расчёт, сколько ему там причитается, купит билет, и мы втроём проводим его на поезд. Дело ясное. А раз уехав, он сюда, наверное, уже не вернётся. Духу не хватит.

– Надо сначала письмо написать, – говорю я.

– Угу, – соглашается он.

Ему, как и мне, пишут из дома раз в месяц. Два письма мать, третье – отец. Мать пишет, что беспокоится обо мне, а папаша – давай, мол, сынок, работай, работа – самое главное в жизни, и все такое. А я не знаю, что в жизни главное. Первые два раза я ответил, а потом и читать перестал. Когда приходит письмо из дома, я только рву конверт и смотрю, нет ли денег, а потом комкаю и выбрасываю.

Остальные двое наших, разморённые жарой, помалкивают. Я беру одну из немногих оставшихся сигарет, затягиваюсь пару раз, потом бычкую её и засовываю за ухо. Тот, который блевал, снова закрыл глаза.

Шум волн стал слышнее – ветер усилился, что ли. Откуда‑то с улицы доносится гудок автомобиля. За восточной оградой бассейна расположены овощехранилища, под лучами заходящего солнца они делаются похожими на реактивные авиалайнеры. Их пять, там хранятся ящики с подпорченными овощами, ветер временами доносит оттуда запах гниения. Солнце клонится к закату, скоро стемнеет, а там и понедельник. Завтра надо идти на работу, а перед этим ещё предстоит ночь в жаркой и душной комнате. Мы обычно открываем окно, но прохладнее от этого не становится. А среди ночи ещё начнёт орать младенец в соседней комнате, потом, высунувшись из окна, злобно завопит торговец, который живёт на втором этаже. Пока не утихнет этот концерт, мы все четверо так и будем лежать, обливаясь потом на влажных простынях.

Низкое солнце жёлтыми косыми лучами окрашивает небо над городскими кварталами. Музыка, все время гремевшая из динамиков, вдруг обрывается, танцевавшие девушки и парни останавливаются. Множество загорелых ног следует мимо нас к раздевалкам, у лягушатника родители созывают детей, очередь у трамплинов почти исчезает, в торговых палатках начинается уборка. Но по правилам до закрытия ещё целых два часа.

– Насчёт корабля‑то, – говорю я. – По–моему, дело стоящее.

– Неужели клюнул на эту дешёвку? – пренебрежительно бросает Головастый. – Да ты там волком завоешь.

– Что, надуют с расчётом? – спрашиваю я.

– Нет, заплатят. Только насчёт восьмичасового рабочего дня – брехня. Они все жилы из человека вымотают.

– Больше, чем на нашей нынешней работе?

– Раза в три.

– Зато интересно.

– Чего там интересного?

– Ты же не плавал, откуда ты знаешь?

– Да уж знаю.

– Значит, по–твоему, так и жить всегда, как теперь? Лучше не бывает, да?

– Точно. Лучше не бывает, – убеждённо заявляет Головастый. – Таким, как мы, лучше нигде не будет.

– Так всю жизнь и прожить? На следующее лето снова таскаться в этот бассейн, через лето – опять, и так всегда?

– А у тебя есть другие предложения?

– Нету. Откуда?

– Да все так живут, не только мы, – каждый день одно и то же.

– Но ведь надо что‑то с этим делать!

– Ничего ты не сделаешь.

– А вот сделаю, – говорю я.

– Это тебе только так кажется.

В это мгновение Длинный вдруг начинает выть во всю глотку – жутко, пронзительно, как в фильме ужасов. У него набухают на шее жилы, багровеет лицо, глаза вылезают из орбит. Ошарашены не только мы трое – все, кто ещё остался в бассейне, вертят головами, пытаясь понять, откуда доносится этот дикий вопль. Но Длинный уже замолчал и сидит с невинным лицом как ни в чем не бывало. Кроме нас, никто не видел, что это он отличился. Но Длинный снова разевает рот и воет ещё громче, чем прежде. Это у него такая привычка – драть глотку при всем честном народе, если ему стало скучно. Я уже присутствовал при подобных представлениях – ив электричке, и посреди людной площади. Ему нравится находиться в центре внимания.

Не переставая орать, он встаёт и, раскинув в стороны руки, крутится волчком на одной ноге. Все разинув рот смотрят на него, парализованные воплем и странными телодвижениями. Волосы у Длинного растрепались, он крутится на одном месте и, не переставая, истошно воет. Воет на трамплин, на небо, на поля. Зрители глядят на него с отвращением и опаской и близко не подходят. На дороге остановилось несколько машин, и из них вышли люди, тоже привлечённые необычным зрелищем. Мы трое хохочем до упаду и не мешаем Длинному развлекаться. Наконец вопль его затихает, и он, повращав для острастки глазами, садится на траву, потом ложится навзничь.

Через минуту Длинный уже тих и спокоен. Остановившиеся машины трогаются дальше, зрители расходятся.

– Ну ты дал! – говорю я.

Длинный не отвечает, только ухмыляется. Он лежит на спине, подложив руки под голову, и, часто дыша, смотрит в темнеющее вечернее небо.

– Чокнутый ты у нас, – говорит Головастый, достаёт у меня из‑за уха бычок и закуривает.

Солнце уже зашло. Наш выходной на всех парах несётся к концу, того и гляди, совсем стемнеет. Однако по–прежнему жарко, обгоревшая кожа пылает. Мы решаем уходить и идём в раздевалку. Проходим мимо взрослого бассейна. В воде всего несколько человек, вышка дежурного пустует. Купнемся ещё разок, предлагаю я. Приятели соглашаются, мы прыгаем в воду и проплываем пятьдесят метров – от края до края. Вода стала теплее. На середине дистанции я вижу, что мы плывём неровно: двое впереди, я третий, а сзади, сильно отстав, тот, который блевал. Мы уже вылезли из бассейна, а он ещё на середине. Когда остаётся метров десять, он встаёт на ноги и дальше идёт по дну. Мы трое тоже порядком выдохлись и садимся на скамейку, чтобы отдышаться. Потом бредём по остывшей траве в раздевалку. Служащие бассейна собирают мусор и сносят его в костёр. Обмывшись под душем, мы заходим в раздевалку. Там кто‑то жалуется, что у него стащили часы, а у нас все вещи на месте – и штаны, и рубашки.

Мы молча идём назад по той же дорожке. Стемнело, загораются огни. Ужинаем в буфете на станции и садимся в электричку. Выходной закончен. Обычный выходной, такой же, как всегда.

В снегах

I

Тадао пристроился на втором этаже на котацу [1]1
  Котацу – комнатная жаровня, вделанная в пол, с деревянным навесом, накрываемым одеялом. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть]и ждал, пока пройдёт товарный. С тех пор как начались зимние каникулы, он каждое утро смотрел, как проезжает поезд.

Внизу мама шила на швейной машинке. Тадао, повернув голову, посмотрел на часы, стоявшие на шкафу. Ещё оставалось немного времени.

Рядом стоял ящик с цветными карандашами. Тадао выбрал один, с обломанным концом, и стал обводить своё имя, написанное каной [2]2
  Кана – японская слоговая азбука. Прежде чем приступить к изучению иероглифов, ученики начальной школы учат кану.


[Закрыть]на обложке альбома для рисования. Пальцы от холода покраснели и совсем не слушались. Покончив с именем, Тадао взял красный карандаш и принялся обводить номер класса и группы.

– Оку–сан [3]3
  Оку–сан – обращение к замужней женщине.


[Закрыть], – закричали из соседнего дома, – телефон!

– Ой, спасибо!

Стук швейной машинки прекратился, внизу, в прихожей, с грохотом распахнулась дверь, и мама выбежала на улицу.

Раздался гудок поезда. Тадао поднял лицо и, опираясь руками, в одной из которых был зажат карандаш, на дзабутон [4]4
  Дзабутон – плоская подушка для сидения на полу.


[Закрыть], стал смотреть в окно.

Снег, который шёл всю ночь, прекратился, из‑за отлогих вершин белых гор поднималось утреннее солнце. Все за окном сверкало и переливалось, прямо ослепнуть можно.

Послышался второй гудок. Тадао встал и прижался носом к оконному стеклу.

В просветы между домами было видно, как быстро бежал чёрный тепловоз, таща за собой длинную вереницу вагонов. Тадао стал быстро считать их, но, как и вчера, на середине сбился.

Последним промчался служебный вагон, из его трубы валил дым. И снова весь мир стал белым.

Тадао ещё немножко посмотрел в окно, потом вернулся на котацу и с головой залез под одеяло. Закоченевшие руки согрелись, и он потёр их одну о другую. Прямо перед носом свисад край одеяла, и Тадао попробовал цапнуть его зубами.

Из соседнего дома доносился пронзительный голос мамы, говорившей по телефону. Вдруг голос оборвался. Внизу открылась дверь, и мама вбежала в дом.

– Тадао! – крикнула она.

Тадао не отозвался.

– Тадао!!!

Мама подошла к лестнице, ведущей на второй этаж.

– Ну чего? – сказал Тадао.

– Спускайся сюда.

– Чего ещё?

– Значит, нужно. Спускайся.

– Потом.

– А я говорю, сейчас. – Мамин голос посуровел. – Совсем не слушается. Вот я пойду в школу, пожалуюсь на тебя учительнице.

Тадао откинул одеяло, отодвинул сёдзи [5]5
  Сёдзи – раздвижные перегородки в японском доме.


[Закрыть]и стал спускаться по крутой лестнице. Разутые ноги мёрзли на холодном полу коридора. Мама посмотрела на Тадао и вернулась в комнату.

– Ну чего? – спросил Тадао.

– "Чего". Все тебе "чего".

Мама подошла к шкафу, открыла ящик, где лежали вещи Тадао, и достала костюм, который он надевал на Новый год.

– Ох, горе какое! – сказала мама.

– Мы куда идём? – спросил Тадао.

– К бабушке, – ответила мама, всхлипнула и стала надевать на него костюм.

– А зачем?

– Нужно. Достань‑ка новые сапоги.

– Ага.

Тадао сам натянул на ноги шерстяные носки. Мама надела на него пальто и застегнула пуговицы.

Он заскользил в носках по коридору в прихожую. Открыв дверцу ящика для обуви, Тадао достал из его дальнего угла новые резиновые сапоги. Они были такие блестящие и переливающиеся – просто красота.

– Постой тут, – сказала мама из комнаты.

Тадао обернул штанины вокруг лодыжек и стал обувать сапоги. Они были как раз впору. Он попробовал походить взад–вперёд по бетонному полу тесной прихожей.

Из комнаты вышла мама в чёрном кимоно и пальто, поспешно затягивая на ходу пояс. Надев белые таби [6]6
  Таби – японские носки из плотной ткани.


[Закрыть], которые она держала в руке, мама сунула ноги в зимние гэта [7]7
  Гэта—деревянная обувь.


[Закрыть]с пластиковым верхом, обшитые цветным мехом. Нагнулась, чтобы завязать тесёмку на таби. Тесёмка никак не завязывалась на толстой маминой щиколотке.

– Ну, пойдём, – поторопила мама, и они вышли из дома.

– Гулять? – спросила у мамы знакомая тётя, встретившаяся им по дороге.

– Да, – ответила мама, не глядя на неё, и быстро прошла мимо.

Вот и улица.

С крыш снег ещё не счищали. Возле домов он лежал целыми сугробами, кое–где на нем оранжевела брошенная кожура мандаринов.

К станции тянулся след от гусениц снегоуборочной машины.

Тадао смотрел вперёд во все глаза, но самой машины не было видно, не слышался и гулкий шум её мотора.

Местами из‑под снега виднелась бетонная мостовая, и когда мама ступала по ней, шипы её зимних гэта звонко цокали.

Тадао хотел было прокатиться по ледяной дорожке, но посмотрел на маму и не стал. Мамино лицо было красным и расстроенным.

– Сегодня шалить нельзя, – сказала мама, глядя прямо перед собой.

– Буду охотиться на зайцев, – сообщил ей Тадао.

– Нельзя, – ответила мама и ничего больше не сказала, только зашагала ещё быстрей.

Из‑за сугроба вдруг выскочила чёрная собака и подбежала к Тадао. Он вцепился в мамину руку. Собака, выдохнув из пасти клуб белого пара, посмотрела на Тадао, потом пустила на снег жёлтую струйку и умчалась в переулок.

– Мама, – спросил Тадао, – а кто быстрее – заяц или собака?

– Сегодня нельзя охотиться на зайцев. Ох, беда какая!

– Ну кто быстрее?

– Я же сказала, сегодня не до зайцев.

Они свернули с улицы и стали подниматься вверх, к женскому училищу.

Все было занесено снегом, только сбоку кто‑то протоптал узкую тропку.

Тадао пошёл вперёд, разбрасывая снег сапогами, чтобы сделать тропинку пошире. Прошло ужасно много времени, пока они добрались до ворот здания.

Училище уже закрылось на каникулы, в окнах белели задёрнутые шторы. Витая железная калитка была чуть–чуть приоткрыта, на каменных ступеньках остались следы метлы. Четырехугольные столбы ворот были одеты в белые снежные шапки.

Они вошли в калитку и, свернув перед самым крыльцом училища, пошли по заснеженной аллее. Пруд затянуло льдом, наверное, по нему уже можно было ходить.

Мама, подобрав полы кимоно, шла след в след за Тадао.

Он время от времени оборачивался и смотрел на неё через плечо. На мамином лице, всегда таком весёлом, сегодня не было и тени улыбки.

Они пересекли теннисные корты. В центре школьной территории стояла сторожка с двумя трубами. Из одной к небу тянулся сизый дымок.

Мама отодвинула Тадао в сторону и остановилась перед стеклянной дверью. Потопав ногами, она стряхнула с гэта прилипший снег. Тадао сделал так же. Чуть приоткрыв дверь, мама сказала:

– Можно?

Из сторожки никто не ответил. Видно было, что на глиняной печке стоит большой котелок, из‑под крышки которого вырывался пар.

– Можно? – снова спросила мама, прислушиваясь к тому, что происходит в домике.

Сёдзи распахнулись, и вышел папа в пижаме.

– Это ты? Что случилось? – удивился папа.

Тадао снял сапоги и прошёл в комнату.

– Так в чем дело? – опять спросил папа, стоя у дверей.

Мама хотела что‑то сказать, но только молча опустила голову.

– Что случилось? Что ты там встала, иди в дом.

Мама вошла в комнату, но пальто не сняла.

На полу тесной дежурки лежали расстеленные футоны [8]8
  Футон – ватный тюфяк.


[Закрыть]. Тадао залез на котацу и стал смотреть на родителей. Огонь в котацу не горел.

Мама села на дзабутон, который бросил ей папа.

– Ну, что такое? – спросил он.

– Мама… – сказала она и закрыла лицо руками. – Мама умерла…

– Не может быть!

– Позвонили по телефону…

Мамины плечи задрожали, она пробормотала что‑то невнятное и заплакала.

Папа сунул в рот сигарету. Он поискал спички, не нашёл их и прикурил от электроплитки, включив её в сеть.

Тадао увидел, как спираль электроплитки покраснела и тихонько загудела. Потом он снял перчатки и стал греть над плиткой руки.

– Отчего она умерла? – Папа вытянул губы трубочкой и пустил в лицо Тадао тоненькую струйку дыма. – Она же вроде ничем не болела?

– Вчера вечером… постелила и легла спать… А утром смотрят…

Мама зарыдала.

– Отправляйся туда, – сказал папа.

– А как же… – Мама вдруг перестала плакать и, подняв лицо, посмотрела на папу покрасневшими глазами. – А ты?..

– Я не могу, – ответил папа.

– Как "не могу"?

– Я на дежурстве.

– Попроси, чтобы тебя кто‑нибудь подменил.

– Кого сейчас попросишь.

ТаДао заглянул под стол. Там стояла коробка из‑под мандаринов, в ней всегда лежали моти [9]9
  Моти – рисовая лепёшка.


[Закрыть].

Папа посмотрел на Тадао, погладил его по голове и, нагнувшись, вытащил из коробки моти. Он бросил её на раскалившуюся докрасна электроплитку. Повалил белый дым.

– С сахаром? – спросил папа у Тадао.

– Угу.

Мама плакала.

Папа открыл шкафчик и достал блюдце с сахарным песком. Теперь пошёл чёрный дым, и Тадао пальцами быстренько перевернул лепёшку.

– Смотри, горячая, – предупредил папа и, хлопнув по поджаренной моти ладонью, разломил её пополам. Он свернул половину лепёшки трубкой, и Тадао, насыпав на неё побольше сахара, стал есть.

– Ну как, вкусно? – спросил папа.

– Угу.

– Ну пожалуйста, – сказала мама.

– Не могу. Я на дежурстве.

– Ладно, ладно, иди одна.

Папа взял половинку поджаренной моти, подул на неё и тоже стал есть.

– Я пригляжу за Тадао.

Мама молчала.

– Ещё будешь? – спросил папа у Тадао.

– Буду.

С железной крыши, ухнув, свалился пласт снега.

– Ладно, – сказала мама, поднимаясь, – обойдусь без тебя. Пойдём, Тадао.

Она отняла у сына недоеденную моти.

– Пусть Тадао побудет со мной. Зачем он там, только мешать будет.

– В моем родном доме мой сын никому мешать не будет. Ты его тут ещё простудишь, чего доброго.

– Ну, делай как знаешь, – ответил папа.

– Мама, мама умерла… – плачущим голосом проговорила мама. – Ну прошу тебя, пойдём вместе.

– Говорю же, на дежурстве я.

– Я понимаю, но…

– Тадао, – сказал папа, – оставайся со мной, на улице холодно.

– Не, я на зайцев охотиться пойду.

– Я же сказала, никаких зайцев.

Мама надела гэта и стала обувать Тадао.

Папа, сидя на котацу, доедал лепёшку.

Мама с Тадао вышли из дома.

– Я потом приеду, – крикнул им вслед папа.

Мама вытерла припухшие глаза и ничего не ответила. Из трубы вылетел уголёк и, дымясь, прожёг в снегу глубокую ямку.

Мама и Тадао вернулись на улицу и направились к автобусной остановке. Мама подошла к витрине только что открывшегося кондитерского магазина и посмотрела на часы, потом – на автобусное расписание.

К крышам домов были приставлены длинные лестницы, и мужчины лопатами скидывали снег вниз. Поскрипывая гусеницами, неспешно проехала закончившая работу снегоуборочная машина. Тадао помахал рукой ей вслед.

Из‑за полицейской будки показался окутанный паром автобус. Громко лязгали цепи, обмотанные вокруг его колёс. Тадао потянул маму за рукав.

Она вышла на проезжую часть и подняла руку. Автобус остановился.

– Прошу, – сказал кондуктор. На лице у него была марлевая повязка, воротник пальто поднят.

Мама и Тадао быстро влезли в автобус. Не успели они занять места, как машина тронулась, и они чуть не упали. Других пассажиров в автобусе не было.

Тадао встал коленями на сиденье и стал глядеть в окно.

– Тадао, – позвала его мама.

– Чего?

Он смотрел, как сбрасывают снег с крыш.

– Ну, чего тебе?

– Бабушка‑то наша умерла…

Тадао мельком взглянул на маму и снова отвернулся к окну. Он попробовал писать пальцем на обледеневшем стекле.

– Ты что, не любишь бабушку? – спросила мама.

– Не любишь?

– Я дедушку люблю, он хороший, – ответил Тадао.

– А бабушка?

– Обыкновенная.

Автобус выехал за город и, подпрыгивая на ухабах, не спеша двигался по шоссе, по обе стороны которого тянулись рисовые поля.

Мама сидела вся сжавшись и только иногда поднимала голову. Кондуктор украдкой поглядывал то на неё, то на безлюдные автобусные остановки.

– Вы докуда едете, оку–сан? – спросил водитель, посмотрев на маму в зеркальце.

Мама не сразу услышала и ответила, только когда он обратился к ней ещё раз.

– Ну, туда ещё как‑нибудь доберёмся, а вот дальше – кто его знает. Приедем, посмотрим, – сказал водитель.

– А нам дальше и не надо, – ответила мама.

Подошёл кондуктор, цепляясь за поручни, проколол щипчиками билеты и сунул их маме, а она ему – деньги.

Тадао все смотрел в окно.

Рисовые поля кончились, теперь вдоль шоссе тянулись яблоневые сады. На столбах изгороди лежал снег, колючая проволока местами порвалась. Кое–где на голых ветках ещё висели обледеневшие яблоки.

Автобус по дороге подобрал ещё одного пассажира. Это была женщина, которая знала маму. Они начали разговаривать, мама иногда всхлипывала.

Машина въехала на длинный деревянный мост и вся запрыгала, заскакала. Тадао хотел посмотреть на воду, но излучину замело снегом, и самого потока не было видно.

Автобус шёл почти целый час и наконец подъехал к деревне.

Тут мама и Тадао вышли. Снегу здесь было ещё больше, чем в городе. Автобус поехал обратно, потому что дорога впереди не была расчищена.

Знакомая женщина поклонилась маме, взвалила на спину большущий узел и, пройдя под пожарной вышкой – деревянным помостом с лесенкой, – зашагала по тропинке через поле. Мама и Тадао пошли к деревне, до которой автобус немного не доехал.

Снег залезал в голенища сапог. Мама то и дело останавливалась и, опираясь на плечо Тадао, вытряхивала свои гэта.

Они взобрались на невысокий холм и свернули на дорожку, идущую вдоль речки.

Воды прибыло, она бежала быстро и бурлила, но на дне можно было разглядеть все камни. С берега свисали ветки кустов и стебли высохшей травы. На их концах застыли сосульки.

Тадао на ходу обломил одну такую ветку и, поглядев на маму, сунул её в рот. Мама на него не смотрела. Он причмокивал языком, лёд таял.

Дорожка стала уже. Меж рисовых полей стояли окружённые высокими деревьями дома под тростниковыми крышами.

Мама взяла Тадао за руку и чуть ли не бегом бросилась через мостик.

– Ой, что это? – Тадао показал на натянутое перед домом черно–белое полотнище.

Мама ничего не ответила, губы у неё задрожали. Она выпустила руку Тадао и побежала к дому. Не говоря ни слова, она скинула гэта, раздвинула сёдзи и скрылась внутри.

Тадао остался у входа один и уселся на приступок. Вокруг стояло много всякой обуви. Изнутри доносились голоса людей.

К багажнику стоявшего у стены велосипеда была прикреплена клетка, в ней тихонько щебетал снегирь. Тадао попытался передразнить его посвист. Вдруг из дома донёсся громкий плачущий голос мамы. Снегирь замолчал.

Открылись сёдзи, и вышла тётя, мамина сестра.

– А, ты тоже пришёл, – сказала тётя. Вокруг шеи у неё был обмотан толстый шарф. – Давай‑ка заходи.

Тадао, опершись на ступеньку, стянул сапоги.

– А где же твой папа? – спросила тётя, легко поднимая Тадао на руки.

– В школе.

– Да? Ох, какой ты стал тяжёлый!

Они прошли в комнату, где находился очаг. Потолка там не было, и наверху виднелись толстые бревна крыши, чёрные от копоти.

– Ну, пойдём к маме?

Тётя опустила Тадао на пол.

– Угу.

Она раздвинула перегородку. Шум голосов стал слышнее. Увидев, что в комнате много людей, Тадао смутился и остановился на пороге, но тётя сзади подтолкнула его в плечо.

Комната была просторной, в ней светилось три лампы. Посередине на полу лежал футон, вокруг которого сидели мужчины и женщины.

Мама, вцепившись обеими руками в край покрывала, вся согнулась и плакала то в голос, то еле слышно. Другие женщины тоже тёрли глаза и носы.

Тётя протиснулась между людьми и посадила Тадао рядом с мамой.

Он по очереди оглядел лица присутствующих. Огонь не горел, и все были одеты в тёплое. Мама вытащила из‑за пазухи платок, высморкалась и вытерла глаза.

– Тадао, – сказала мама, – посмотри на бабушку.

Тётя сбоку протянула руку и сняла белый платок, закрывавший лицо лежащей бабушки. Тадао наклонил голову и посмотрел. Глаза бабушки были закрыты, из ноздрей торчали комочки ваты.

– Вот она, твоя бабушка, – снова сказала мама.

Тадао молчал.

– Умерла. – Мамин голос задрожал. Она схватила его руку и приложила её к бабушкиному лицу. Оно было очень холодное, и Тадао отдёрнул руку.

– А дедушка где? – спросил Тадао, поднимаясь.

– Тадао, – позвала мама.

– Да ладно, – сказала тётя. – Дедушка во флигеле, ступай к нему.

– Угу. – И Тадао побежал прочь из комнаты.

– Тише, тише.

Выбегая из дома, Тадао мельком взглянул на снегиря в клетке.

На улице все сверкало от снега. Тадао посмотрел немного, как падают капельки воды с сосулек, свисающих с крыши, и побежал по яблоневому саду в другой конец двора.

II

Флигель был совсем маленький, вроде сарайчика с дощатыми стенами. Сразу за ним начиналась роща.

Прежде чем открыть дверь, Тадао посмотрел вокруг, не выставлена ли клетка с зайцами. Нет, её пока не было. Тадао вошёл внутрь. Свет там не горел, и было совсем темно.

– Дедушка–а! – позвал Тадао.

– Кто там? Никак Тадао? – донёсся после некоторого молчания басистый дедушкин голос. Раздался шорох, и зажглась лампочка. – Пришёл?

Дедушка потёр себя по лысой, как шар, голове. Он был в меховом жилете, который всегда носил зимой.

– А где зайцы? – спросил Тадао.

– Живы–здоровы.