Текст книги "Дорога к замку"

Автор книги: Дзюнъити Ватанабэ

Соавторы: Ясуси Иноуэ,Кэндзи Маруяма,Синъитьиро Накамура,Такако Такахаси,Дзиро Икусима,Оока Сёхэй
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Когда до конечного пункта оставалось несколько остановок, мне вдруг захотелось сойти.

Я шла по улицам. Все здесь казалось мне родным. Хотя до сегодняшнего дня я не помнила, не знала этого, но именно здесь прошли все дни моей жизни. Как знакомо мне прикосновение этих тротуаров к подошвам моих туфель! На мостовой поблёскивают мельчайшие белые крупицы, как будто их рассыпали и пытались подмести Щёткой. Отражённые ими блики освещают меня снизу. Оказывается, когда стоишь на этой земле, её сияние ещё заметнее, чем из окна вагона.

Я пробродила по улицам около часа, когда меня вдруг потянуло к одному из домов, и я остановилась перед ним. Это был коттедж европейского типа, видимо, ещё довоенной постройки, слегка накренившийся набок. Может быть, он покосился от времени. Когда‑то дом, наверное, окружала живая изгородь, но теперь сохранилась лишь её небольшая часть, остальные кусты давно засохли, и двор был обнесён серой металлической решёткой, сквозь которую он просматривался насквозь. Все пространство вокруг дома было засажено розами, среди которых виднелась спина не старой ещё женщины, поливавшей цветы из лейки. Замерев посреди улицы, я пригляделась и вдруг почувствовала кожей ладони гладкую медь ручки лейки; струйкой лилась вода, и брызги мочили мои обутые в сандалии ноги. Медная лейка, которой пользуются в нашем доме с незапамятных времён, тяжела. Я выращиваю розы уже восемь лет. В этот предвечерний час я зачерпываю воду из кадки и иду с лейкой в сад; низкое солнце щедро разливает золотые лучи. В нашем краю солнце на закате скрывается не за вершинами гор, а неспешно уходит за равнину, где лежит невидимое отсюда море. Сумерки у нас длятся дольше, чем в горной местности, медово–жёлтые, они тянутся долго–долго. И каждый вечер я поливаю розы…

– Извините… – сказала я, подойдя к железной ограде.

Женщина, поливавшая розы, обернулась.

Все вокруг меня было в лёгкой дымке, будто бы я находилась на грани яви и сна. Но эта дымка не мешала мне отчётливо видеть и чувствовать. Наоборот, изнутри меня постепенно заполняла всепроникающая прозрачная ясность. Так бывает, когда уже проснёшься, откроешь глаза, но ещё очень хочется спать, и, кажется, вот–вот снова провалишься в сонные сумерки. В этом состоянии ничто не имеет чётких границ и все вокруг кажется близким и понятным. Не сразу удаётся вытянуть себя из сонного тумана к окончательному пробуждению.

– Извините, я впервые в этих местах. Не знаете ли вы, где здесь гостиница? – спросила я.

Женщина ответила:

– Ах, гостиница. Вам нужно дойти до отеля "Т". Это там, в городе Т.

"Город Т.", – повторила я про себя. Безо всякой цели села я в электричку и по дороге вдруг неожиданно решила, что поеду в Т. Эта женщина тоже предлагает мне остановиться в Т. Такое совпадение было мне необычайно приятно, и на какой‑то миг я перестала видеть вокруг себя что‑либо, кроме слепящего белого сияния.

– Мама! – раздался юношеский голос, и женщина поспешила прочь.

В отель "Т." я пришла, чувствуя себя совсем разбитой, как будто меня грубо разбудили во время глубокого сна. Никогда раньше со мной ничего подобного не случалось.

Предчувствие, возникшее, когда поезд приближался к городу N., не оставляло меня. Наоборот, оно становилось все сильнее и явственнее.

В отёле "Т." меня спросили, где я желаю остановиться – в новом корпусе или в старом. Не задумываясь, я ответила: "В старом". Однако портье настойчиво рекомендовал новое здание. Я стояла на своём. Он объяснил, что хотя иногда в старом корпусе и бывают свободные номера, но, как правило, он целиком предназначен для постоянных гостей. Я мысленно подивилась, что это за "постоянные гости", и все‑таки взяла пустующий номер в старом здании отеля. Комната для двоих стоила всего 3000 иен в сутки. В новом корпусе номера стоили дороже.

Я переночевала в отёле, и мне так там понравилось, что, помня о "постоянных гостях", я заказала комнату на несколько недель и, снова сев на электричку, поехала домой, чтобы привезти кое–какие вещи. За окном вагона вновь разливался чудесный свет. Однако, вернувшись домой, я сильно задержалась и смогла снова выехать в Т. только через месяц, восьмого февраля. Все это время над моей головой, подобно нимбу, мерцало белое сияние.

В первую ночь, после того как я поселилась в отёле "Т.", мне приснился необыкновенный сон.

У меня в номере стоит восковая фигура красивого юноши в натуральную величину. Ему на вид лет семнадцать-восемнадцать, во всяком случае не больше двадцати. Я дала кукле имя Тамао. Мы давно живём в этой комнате вдвоём и ещё долго будем вместе. Тело у Тамао белое–белое, только щеки окрашены розовым. Когда я касаюсь их, моя рука, как это ни странно, ощущает биение пульса. Мне приходит в голову мысль, что внутри восковой куклы каким‑то неведомым образом теплится жизнь, и я начинаю об этом думать. С куклы вдруг соскальзывает одежда, и она предстаёт передо мной обнажённой. Я начинаю гладить Тамао по плечам. Потом моя рука сама собой скользит ниже, и я пытаюсь нащупать на груди куклы сосок. Ведь у мужчины они тоже есть, говорю я себе, и моим пальцам доставляет наслаждение найти сосок, хотя в нем нет ничего присущего исключительно мужскому началу. На гладкой холодной коже выделяется маленькая и колкая, как острие иглы, точка. Какой милый, говорю я и глажу его, и он набухает под моими пальцами. Пространство, окружающее меня во сне, полно неясного и беспредельного очарования, а в самом его центре, невидимом для меня, громко стучит чьё‑то сердце.

Это был совсем простой сон. Но, несмотря на свою незатейливость, он длился всю ночь. Настроение, возникшее во время сновидения, не оставляло меня в течение всего дня. А около полудня на своём шестом этаже у лифта я встретила юношу, который удивительно походил на приснившуюся мне куклу. Сходство было хоть и неполным, но все же разительным. Передо мной стоял хрупкий юноша в бледно–голубом джинсовом костюме.

– Ах, это вы, Тамао–сан! – вырвалось у меня помимо собственной воли.

И юноша не стал возражать против чужого имени. С тех пор я, не спрашивая, нравится ему это или нет, называла его Тамао. Наверное, ему ничего и не оставалось, как только молча смириться с моим чудачеством. В результате того, что я звала юношу именем Тамао, между нами неизбежно возникла незримая связь, во всяком случае в моем восприятии.

Человеческое существо само по себе безлико. Но стоит дать ему имя, и человек обретает черты неповторимой индивидуальности. Имя – это форма, в которую облекается содержание. Когда так считаешь, наречение именем представляется актом почти магическим. Стоило мне назвать юношу Тамао, как он сразу приобрёл черты восковой куклы с тем же именем, виденной мною во сне. Не зная того, он стал существом, которое обретало жизнь благодаря моим ночным видениям.

Постепенно я поняла, что представляли собой "постоянные гости" отеля "Т.". Например, Тамао, родители которого несколькими днями раньше уехали в длительную заграничную командировку, поселился здесь на месяц, чтобы готовиться к вступительным экзаменам в университет, проводимым в начале марта. Остальные постояльцы были либо преподавателями колледжа, либо стажёрами различных фирм, снимающими комнату на одну–две недели. Старый корпус отеля не пользовался популярностью у обычных клиентов, поэтому цены на номера здесь были невысокими. Я же чувствовала в старом здании очарование минувшего, окутанное вуалью времени, вдыхала отдающий застоявшейся плесенью запах, и сквозь этот белесый аромат краски стен, потолка, ковров и утвари казались размытыми и приглушёнными. Такой это был отель, как будто специально созданный для меня. Ультрасовременный новый корпус, "призванный удовлетворять любым потребностям постояльцев", мне не подходил. Старую гостиницу строили, исходя из требований изысканного вкуса, но те люди давно умерли, и осталось одно лишь их восприятие красоты, обитающее призраком былого в стенах этого дома. Трудно было бы представить место более подходящее для моего досуга.

Когда я проснулась утром, впервые увидев во сне куклу, и ещё полудремала в кровати, то вдруг почувствовала холодную струю воздуха, проникавшего в жарко натопленную комнату. Я взглянула на окно и увидела, что край занавески слегка колышется. Видимо, с тех пор как старый корпус перестал пользоваться популярностью, занавески на окна здесь вешали только от случая к случаю. Те, что висели в моей комнате, были совсем старыми и скорее подходили для какой‑нибудь подсобки. Но в моих глазах они придавали помещению вид жилища некогда богатой, но теперь пришедшей в упадок семьи. Разрушение и увядание вообще кажутся мне красивыми.

Мне показалось странным шевеление занавески, я встала и отодвинула её. В высоком, разделённом на квадраты оконном стекле отсутствовала одна секция. Внимательно приглядевшись, я заметила, что застеклённые квадраты и пустой одинаково прозрачны. Наверное, прошли дни, а может, и недели с тех пор, как вылетело стекло, и никто не заметил. От этой детали гостиница стала мне ещё ближе. Как красиво – элегантное окно, разбитое и всеми забытое.

Первое, о чем я заговорила с Тамао, встретившись с ним у дверей лифта, было это окно. Ко мне в номер все никак не приходил стекольщик. Красота красотой, но в комнате невыносимо дуло, и я собиралась спуститься вниз, чтобы ещё раз попросить прислать мастера.

– Правда, отопление работает хорошо, так что терпеть можно, – сказала я, подумав, что встроенные батареи отопления нарушают прелесть старинного здания.

– Да, здесь тепло, – ответил Тамао. – От этого мои розы хорошо растут.

Кожа у него была такая белая, что мне подумалось, не ощутят ли мои пальцы холод воска, если я дотронусь до неё рукой. В Тамао не чувствовалось свежего, живого дыхания жизни, лишь щеки были окрашены розовым.

– Какие розы? – спросила я рассеянно.

– Я перенёс в номер все свои розы из теплицы, – ответил Тамао.

Голос у него был не по–мужски высокий, ровный, без придыхания.

– Вы выращиваете розы? – почему‑то удивилась я. Тамао не ответил.

До самого первого этажа, кроме нас, в лифт никто не садился. Все это время я молча наблюдала за Тамао.

Перестав говорить, он как бы спрятал внутрь себя все проявления жизни и стоял неподвижно, с бесстрастным выражением лица. Старый лифт медленно скользил вниз. Он был не похож на своих современных собратьев, в которых ощущение движения пропадает: один миг – и ты уже внизу. В старом же лифте, похожем на скрипучий ящик, спуск воспринимался как движение твоего собственного тела куда‑то вниз, в неведомое.

Глядя на Тамао, я интуитивно поняла, что его бесстрастность не напускная, это форма его существования. Он как будто и не разговаривал только что со мной. Как манекен, он вышел из лифта и пошёл прочь. На прощание он обернулся, и на его лице промелькнула улыбка, но она была как бы заключена в плен плоти и не могла вырваться наружу – только мышцы лица слегка шевельнулись.

В ту ночь кукла вновь возникла передо мной в темноте комнаты. Тело у неё было из воска, но волосы мягкие, как у живого человека. Гладя куклу по волосам, я коснулась уха. Оно было круглым, маленьким и все уместилось у меня в ладони. Мне захотелось прикоснуться к невидимым в темноте частям тела куклы, ощутить их форму. Пальцы скользили от уха к широкому лбу, от лба к тонкому носу. И вслед за осторожным их прикосновением холодное лицо куклы оживало, как сосок прошлой ночью. Я вся была сейчас в этом ласкающем прикосновении. Лицо куклы, воспринимаемое мной не зрительно, а одним лишь осязанием, жило своей жизнью. И все это время моя мысль работала. Меня занимало то же, что и прошлой ночью, – тайна жизни, таящаяся внутри куклы. Один миг – и ответ был у меня в руках…

Тут я проснулась.

В тот день после обеда, когда я сидела с Тамао в гостиной на втором этаже и пила чай, мне пришла в голову странная идея. Со вчерашнего утра, когда я назвала этого юношу именем восковой куклы, в нем начался тайный процесс – мой сон стал капля за каплей проникать в жизнь Тамао, растворяясь в ней. Моя связь с куклой из сновидений репродуцировалась на отношения с Тамао. Трудно было бы выразить словами охватившее меня в тот миг чувство. Я сидела в гостиной, в глубоком, старинного вида кресле и испытывала странное воздействие воспроизведения сна в реальности. А что такое воспроизведение? Есть некая исходная форма жизни, являющаяся реальной основой моих снов, она спрятана далеко, по ту сторону сознания, и где‑то там я живу в ней. Воспроизведение – это отражение некогда уже прожитого мною в зеркале реального бытия.

– На какой же факультет вы собираетесь поступать? – спросила я у Тамао, сидевшего по ту сторону круглого мраморного столика.

– На естественный. Я хочу изучать математику.

В отличие от меня, полулежащей в глубоком кресле, Тамао сидел, выпрямиз спину.

– Ах, математику! – рассеянно повторила я, думая совершенно о другом. Отражение уже прожитого в зеркале реальной жизни можно увидеть не везде и не всегда. Редко удаётся столкнуться с реальностью, которая годится для того, чтобы стать зеркалом минувшего.

– Да, мне нравится математика, – сказал Тамао.

Я вспомнила, что и меня в юности увлекала математика. Ту меня, о которой я впервые подумала, проезжая на электричке мимо города N. Ту, чья жизнь шла не против часовой стрелки, как моя, а складывалась счастливо.

– Вы сидите за письменным столом с самого утра и до вечера?

Мои слова, обращённые к нему, наполняли виденное мною во сне реальным содержанием, и Тамао, не ведающий того и потому беззащитный, пассивно воспринимал действие моих чар.

– Времени до экзаменов осталось совсем мало.

Тамао, загибая белые тонкие пальцы, посчитал: одна, две, три, четыре недели.

– Но ведь нельзя же все время заниматься. У вас не такой уж здоровый вид.

С каждым словом это усиливалось, мне стало трудно дышать. Но ни увидеть, ни коснуться этого было невозможно, и Тамао ничего не чувствовал.

– Да, я без конца простужаюсь.

– Простужаетесь?

– Да ещё чуть что, сразу начинает живот болеть, прямо не знаю, что и делать.

– Правда?!

– Да, а что? Почему вы так спрашиваете? – удивился Тамао.

Наверное, я себя выдала. Я с особой силой ощущаю красоту всего слабого и болезненного. Примерно такое же чувство у меня вызывал и отель "Т.". Расцвет жизненных сил никогда не казался мне привлекательным.

– Хорошо здесь – ковры, кресла.

Я обвела рукой широкую безлюдную гостиную – кресла, обитые потемневшим алым бархатом, ковры им в тон. Ни в креслах, ни в столах, ни в шкафах, ни в подсвечниках не было ничего утилитарного, обусловленного необходимостью. Вещи, прямо предназначенные для использования, никогда не кажутся мне красивыми.

– Я всегда пью здесь чай после обеда. Других развлечений у меня и нет, – сказал Тамао.

Когда я спустилась сюда, он пил чай в одиночестве. Я села за его столик.

– Вы так молоды, а вам нравятся те же вещи, что и мне. А о чем вы думаете, когда пьёте чай?

Задав этот вопрос, я вдруг решила, что Тамао в минуты отдыха, должно быть, предаётся воспоминаниям. Причём как это ни странно, но мне подумалось, что он перебирает в памяти мои сны. Человек ведь может вспоминать не только то, что происходило с ним на самом деле.

– О чем думаю? – переспросил Тамао, и его лицо осветила мимолётная улыбка.

О, в этот миг между нами пробежала невидимая искра. Нет, Тамао, как и прежде, её не почувствовал. Сознание его было глухо, но сам он все глубже затягивался в исходящий от меня дурман моих сновидений.

– Знаете ли вы такого художника – Альберто Мартини? У него есть картина, которая называется "Любовь".

Так я прямо, без обиняков приступила к главному.

А картина эта вот какая. Во все полотно изображён огромный цветок, похожий на мак. Чашечка его, увенчивающая длинный стебель, раскрыта, и внутри её видны два других цветка. Похожие на лица девушки и юноши, они обращены друг к другу, и их нижние лепестки, подобно устам, слиты в поцелуе. Поцелуй двух влюблённых как бы покоится в чаше большого цветка. Можно видеть эту картину и иначе: мужчина и женщина целуются, но они заключены в цветок, нет, поглощены им. На полотне не два отдельных образа – влюблённых и цветка, – нет и символической связи поцелуя с цветением. Цветок проник в плоть влюблённых, влюблённые слились с естеством цветка, и соединение людей обрело растительную природу, а цветок очеловечился. Такая любовь, такое любовное слияние изображены на картине.

II

Я ждала Тамао. Тамао восемнадцать лет.

Во сне я пыталась разгадать тайну жизни, спрятанной в восковой кукле. Во сне ко мне пришёл и ответ: загадка жизни – в чувственной любви. В ней раскрывается тайна бытия.

Каждую ночь я встречалась с восковой куклой по имени Тамао, а затем, после обеда, наслаждалась беседой с реальным Тамао, сидя в гостиной старого отеля, в которую почти не заглядывали остальные постояльцы. Так проходили дни. Благодаря единству имён, тому, что я самовольно окрестила живого юношу именем восковой куклы, возникло цельное, неразложимое на составные части существо, загадочное и соблазнительное.

Подготовка Тамао к вступительным экзаменам находилась в последней стадии. Не мешают ли занятиям воспоминания о наших ночах? – думала я. О наших ночах? Да, о наших ночах! Что бы ни привиделось мне во сне, потом это всплывает в памяти Тамао. Человек может вспоминать и никогда в его жизни не происходившее, если кто‑то, находящийся с ним в тесном духовном сродстве, ткёт вокруг него паутину своих необыкновенных снов. И эти сны неведомым, случайным – иначе не скажешь – путём проникают в воспоминания. Наверное, поэтому и без того бесстрастное лицо Тамао приобретало все более отсутствующее выражение, которое свойственно людям, одолеваемым неясными воспоминаниями. С каждым днём неживая, восковая красота его лица становилась все ослепительнее. В то же время кукла по имени Тамао под моими страстными ласками, стремящимися разбудить её, с каждой ночью проявляла все больше признаков жизни.

Засыпая, я ждала Тамао, и по мере того, как чувство ожидания усиливалось, пространство начинало густеть в центре и появлялась кукла. В последнее время я уже почти могла создавать сновидения усилием воли. Мои дикие фантазии научились проникать в ночные сны.

С тех пор как мне пришло в голову оживлять куклу прикосновением руки, я с наслаждением повторяла эту процедуру каждую ночь. Тамао приходил ко мне во сне, но, наверное, из‑за ночной темноты моё зрение не участвовало в сновидениях, встречи с Тамао были чисто осязательными. Странно при этом то, что я очень хорошо знала, как он выглядит.

Ночи помогли мне понять, каким важным становится осязание, когда зрение бессильно. Прикосновение даёт познанию не меньше, чем взгляд.

Моя рука скользит по худой груди и находит миниатюрный острый сосок. Я не в первый раз проделываю это, но найти его нелегко – такой он маленький. Когда я зажимаю его между средним и указательным пальцами, он набухает. На белоснежной коже набухший сосок выделяется розовым пятном. Нет, я этого не вижу, но прикосновение рождает у меня зрительный образ. Моя ладонь делает все большие круги по узкой груди ц ощупывает справа и слева хрупкие ребра. Мне кажется, что они болезненно дрожат под моими пальцами. Рука поднимается выше, находит острую ключицу, потом гладит нежную округлость плеча. На воске кожи нет ни волосков, ни пор, ни шероховатостей. Я резко веду рукой вниз и вместе с наслаждением быстрого спуска ощущаю изгиб талии. Тело куклы в этом месте совсем тонкое, кажется, готовое переломиться. Когда моя ладонь доходит сюда, жизнь в Тамао уже проснулась, он весь стал тёплым, и я словно держу в руке горящую восковую свечу.

На следующий день, когда я в три часа зашла в гостиную старого здания отеля, Тамао уже сидел там в одиночестве. Я подошла к столу, и его бледно–восковое лицо повернулось в мою сторону. Когда он смотрит на меня снизу вверх, выражение его лица почему‑то кажется подозрительным и исполненным решимости.

– О чем вы сейчас думали? – спросила я, подсаживаясь к столу.

Который уже день это продолжается – ночи в одиночестве и вечера вдвоём.

^Я вспоминал, – вежливо ответил мне Тамао.

– Вспоминали? А что? – спросила я.

Только посредством воспоминаний Тамао ночные сны были связаны с дневной явью.

– Есть такое музыкальное произведение, которое называется "Любовь". Знаете? Его написал композитор Тоору Такэмицу, – ответил Тамао, слегка улыбнувшись.

Вся музыка состоит из женского и мужского голосов, повторяющих одно слово "аи" [22]22
  Аи – любовь (японск.).


[Закрыть]. Женщина спрашивает – мужчина отвечает, мужчина спрашивает – отвечает женщина. Голоса то сливаются, то звучат монологами; меняют тембр, громкость, тональность, постепенно поднимаются до крика – так построено это музыкальное произведение.

Когда Тамао описывал его, меня охватила дрожь. Я подумала, что не смогла бы воспринимать такую музыку просто как произведение искусства.

– И эту мелодию вы вспоминали? – спросила я тоже очень вежливо. Ведь дневной Тамао – совсем не тот, что ночной. Но каждый из них зависим от своего двойника, и теперь отличить их друг от друга уже почти невозможно. Все же я пока могла их различать, и это был последний рубеж, ещё удерживаемый моим рассудком.

Я погрузилась в раздумья, мысленно сравнивая нашу любовь с той, что была изображена на картине и в музыке, названных тем же словом. Наша любовь была не похожа ни на ту, что написал художник, ни на ту, что звучала в музыке. Её ни с чем нельзя было сравнить. Когда происходит нечто действительно уникальное, ему свойственно обретать особую центростремительную силу, делающую это явление похожим только на себя самое. И все же я продолжала думать о том, как выразить происходящее между нами с помощью метафоры. В конце концов я поняла: в чувственности ночного Тамао есть что‑то от растения. Мне страстно захотелось найти растение, напоминающее Тамао, нет, способное заменить мне его. Я должна была отыскать вторую составляющую равенства "Тамао = растение".

Над разделяющим нас с Тамао мраморным столиком витал аромат лимона, положенного в чай. Жёлтый цвет плода был ярок, и запах тоже казался мне жёлтым. Кроме нас, в гостиной тихо сидела за кофе только одна пожилая пара.

– Тут где‑нибудь поблизости есть ботанический сад? – спросила я Тамао.

– Да, есть. Надо доехать по железной дороге до станции R. и там подняться на фуникулёре.

– А там много растений? – спросила я, думая, есть ли в саду растение, равное Тамао.

– Сейчас зима. Даже не знаю, – ответил он.

Пожилая пара поднялась и совсем по–европейски, под руку, вышла из гостиной. Заметив тёмную сеть морщин на щеках женщины, я вдруг вспомнила о своём возрасте. Я ведь старше Тамао на целых двадцать лет.

– Наверное, все‑таки много, – сказала я со значением.

– Раньше там выращивали около тысячи видов, а теперь, может быть, и ещё больше, – ответил мне Тамао с неожиданной обстоятельностью.

– Раньше?

– Когда я ездил туда смотреть на розы. Именно с тех пор я начал сам их выращивать.

– Так вы выращиваете розы?!

– Что с вами?

– Нет, ничего. Вы разговариваете совсем как взрослый.

– У вас вдруг так изменилось выражение лица.

– Когда вы сказали про розы, на меня вдруг дохнуло чем‑то очень знакомым. Странно, отчего?

Почему от слова "розы" на меня повеяло чем‑то родным? Я стала мучительно выискивать причину и наконец вспомнила: давным–давно я мечтала, что, если у меня когда-нибудь будет свой дом, я весь двор засажу розами. Как неожиданно иногда вспоминаются вещи, давно забытые! В моей памяти даже вдруг всплыли названия сортов роз: "конфиданс", "уайт–кристмас", "иден–роуз".

– Значит, надо доехать до станции R. и там сесть на фуникулёр? – переспросила я у Тамао.

На днях обязательно туда съезжу, подумала я. Выберу только ясный и прозрачный зимний день.

И в эту ночь я тоже ждала Тамао.

Пока я не пробужу его к жизни своей рукой, Тамао остаётся холодным. Начав с ушей, носа, рта, я глажу и массирую участки тела куклы, передавая ей тепло своей ладони. Я повторяю эти движения раз за разом. И тогда жизнь, глубоко спрятанная внутри Тамао, медленно начинает пробуждаться. Мне понятно, почему я влюбилась именно в восковую куклу. Все дело в том, что она холодная. А я могу посредством своих ласк, в которые вкладываю всю душу, вызывать откуда‑то из неведомых глубин тепло жизни, затаённой в кукле. Все зависит только от меня. И Тамао из восковой куклы переходит в иное качество. Но этот переход не окончателен – Тамао сохраняет оболочку куклы, и её восковая кожа по–прежнему полна очарования. Это очарование заключается в ощущении особой, растительной чувственности. Однако стоит мне приостановить свои ласки, и Тамао постепенно вновь превращается в холодную куклу.

И в эту ночь, подчиняясь моим уже привычным движениям руки, Тамао пробуждается, его тело нагревается, подобно зажжённой восковой свече. Потом мои ласки прекращаются. На этом все кончается, как и всегда.

Напоследок мне приходит в голову новая идея – покрасить губы куклы помадой. Образ, созданный одними лишь прикосновениями, приобретает зримые очертания. Помада вспоминается мне по ассоциации с эпизодом из одного романа, который называется "Харуко" [23]23
  Харуко – женское имя.


[Закрыть]. Только там повествование ведётся от лица пассивного партнёра, я же выступаю как сторона активная.

Поскольку я согрела холодного Тамао, моя правая рука с помадой, поднесённая к его лицу, ощущает тёплое дыхание, исходящее ото рта. Темно и ничего не видно, но я уверенно накладываю густой слой помады на хорошо знакомый мне контур губ. Губы Тамао более мягкие и нежные, чем мои. Верхняя посередине приподнята, и я решительно обвожу изгиб помадой. В ответ на это изо рта Тамао вырывается прерывистый вздох. Его губы приоткрыты, и зубы, наверное, тоже раздвинуты. Где‑то там, за зубами, лежит тёмная тропа, ведущая к источнику жизни Тамао. Дыхание вырывается оттуда.

Покончив с губами, я ставлю Тамао на пол. Поскольку он из воска, его достаточно просто легонько приподнять. Я слегка расставляю ему ноги, развожу в стороны руки, поднимаю голову кверху. Потом отхожу на несколько шагов назад и смотрю на дело своих рук. Конечно, в темноте ничего не видно, но я представляю себе красоту обнажённого белого воскового тела с окрашенными в красный цвет губами и наполненным жизнью символом мужественности.

После этого сна я проснулась утром с ощущением необычайной удовлетворённости.

Впервые после долгого перерыва мне захотелось прогуляться по улице. Я вышла из комнаты, прошла по коридору, устланному потемневшим красным ковром, и остановилась у лифта. Там стоял Тамао. Он резко обернулся, и я чуть не вскрикнула, потому что выражение его лица было необычным, совсем не таким, как всегда. Тамао вдруг отвернулся и бросился вниз по лестнице. Тут я действительно вскрикнула, схватилась за перила и посмотрела ему вслед. Все тот же темно–красный ковёр, которым была покрыта и лестница, поглощал стук каблуков Тамао, и только видно было, как он сбегает на пятый этаж, на четвёртый, потом на третий.

– А–а! – громко простонала я, вдруг вспомнив, что в уголках губ Тамао были пятна того же цвета, что моя помада. Или это мне только показалось?

Может быть, мой разум уже сдал свой последний рубеж? Я наяву проваливалась в сон, не имеющий границ.

Я решила догнать Тамао, чтобы проверить, не обманули ли меня глаза, и бросилась за ним следом. Из‑за того, что ковры поглощали звук шагов, я не знала, на какой этаж спустился Тамао, и, сбежав до первого, заглянула в ту гостиную, где мы с ним обычно сидели, хотя сейчас было ещё утро. Его там не оказалось, сидела только вчерашняя пожилая пара и пила кофе. Почувствовав внезапно страшную усталость, я села за соседний столик и тоже заказала кофе. Я уже пила его за завтраком и выпить две чашки подряд позволяла себе крайне редко. В гостиной висели огромные часы с маятником, видимо попавшие сюда ещё в незапамятные времена. Цифры на циферблате были по–старинному вытянутыми. Часы показывали 10 часов 38 минут. Официант принёс мой кофе, и я выпила его залпом. Я надеялась, что это поможет мне прийти в себя, но реальный мир по–прежнему был как в тумане. Кажется, я уже давно утратила способность проводить чёткую границу между сном и явью.

Пожилая дама с соседнего столика, улыбаясь, слегка поклонилась мне.

– Вы тоже приехали послушать? – спросила она.

Я непонимающе уставилась на неё.

– Мы здесь специально ддя этого. Тридцать лет не были в этом городе.

Женщина обернулась к мужу.

– Я тогда был против. Мне не нравилось, что моя жена развлекается без меня, в одиночку. Но теперь, с возрастом, я вижу, какое это хорошее дело. Сейчас я понимаю.

Пожилой мужчина посмотрел на меня и тоже улыбнулся, как бы присоединяясь к улыбке жены.

Я слушала и ничего не понимала.

 
Когда фиалки расцвели,
тебя я встретил в первый раз, —
 

тихонько пропела женщина.

– Да, чтобы почувствовать это, нужно достичь определённого возраста. Жена тогда не понимала, – доверительно поведал мне мужчина.

– Ты опять за своё. Это просто были пустые мечты молодой девушки, – сказала ему дама.

– Э, нет. Красоту молоденьких девушек может оценить только пожилой мужчина, – твёрдо заявил муж.

Я поднялась из‑за стола. Сумочка была у меня при себе, и я вышла из отеля на улицу. Взяв такси, я велела водителю отвезти меня к фуникулёру на станции R. Мне вдруг захотелось попасть в тот ботанический сад. Такси помчалось вдоль реки, и напротив гостиницы, на другом берегу, я увидела здание хоровой капеллы девочек. Мне вспомнились слова мужчины, и по аналогии с ними у меня в голове возникла фраза: "Красоту молоденького юноши может оценить только пожилая женщина".

Когда такси подъехало к фуникулёру, ясное с утра небо заволокло тучами и задул холодный ветер. Поскольку сначала я собиралась только немного пройтись по улице около отеля, то была в одном платье. Я стояла, съёжившись от холода, и не знала, что делать. Белое сияние, не покидавшее меня с тех самых пор, как в прошлом месяце я подъехала на электричке к городу N., вдруг куда‑то исчезло, низко надвинулось тёмное небо. Я стояла на одной из вершин горного хребта R. Вдалеке, над крышами домов, виднелось море, такое же тёмное, как и небо. Было не до поисков растения, равного Тамао, и, решив вернуться в отель, я остановила такси. Я вся продрогла, мне стало так плохо, что я сидела в машине скрючившись. Почувствовав, что мне лучше ехать прямо в больницу, я велела водителю остановиться у первой же клиники, попавшейся нам по дороге. Но там не оказалось свободных мест, поэтому я просто прилегла на чёрный кожаный диван, стоявший в вестибюле. Я была как заблудившийся и замерзающий в горах путник. Холод проникал куда‑то в самую глубину моего тела, и я провалилась в сон.