Текст книги "Толкователь болезней"

Автор книги: Джумпа Лахири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Искорка, я не допущу, чтобы мои сотрудники увидели эту статую на нашей лужайке.

– Тебя не могут уволить за то, что ты верующий. Это дискриминация.

– Дело не в том.

– А тебе не все равно, что о тебе думают?

– Искорка, пожалуйста! – Санджив устал. Он всем весом своего тела оперся на грабли, а жена уже поволокла изваяние к овальной клумбе с миртом около фонарного столба у выложенной кирпичом дорожки.

– Только посмотри, Сандж, какая прелесть!

Он вернулся к куче листьев и начал бросать их горстями в полиэтиленовый мешок для мусора.

Небо было безоблачным. Одно дерево на лужайке стояло еще с листвой, красной и оранжевой, как тот шатер, в котором он женился на Искорке.

Он не знал, любит ли ее. В первый раз Искорка спросила его об этом в Пало-Алто, когда они сидели бок о бок на дневном сеансе в темном, почти пустом кинотеатре, и он ответил: «Да». Перед фильмом, одним из ее любимых, на немецком языке, – Санджив нашел его до чрезвычайности депрессивным – она дотронулась кончиком своего носа до кончика его носа, так что он ощутил взмах ее накрашенных ресниц. В тот день он ответил – да, люблю, и она пришла в восторг и положила ему в рот зерно попкорна, на миг задержав палец между его губами, словно вознаграждала за правильный ответ. Хотя сама она не призналась ему в любви, он заключил, что Искорка тоже питает к нему чувство, но теперь уже не был в этом уверен.

По правде говоря, Санджив не знал, что такое любовь, – только что такое ее отсутствие. В отсутствие любви он возвращался каждый вечер в пустой, устеленный коврами кондоминиум, использовал только лежавшую сверху вилку из ящика для столовых приборов, вежливо отказывался по выходным от приглашений в гости, где другие мужчины рано или поздно обнимали за талии жен или подруг и время от времени целовали их в шею или в плечико. В отсутствие любви он заказывал по почте диски с классической музыкой, методично перебирая одно за другим произведения величайших композиторов, которых рекомендовал каталог, и всегда вовремя оплачивал счета. Незадолго до знакомства с Искоркой Санджив начал тяготиться одиночеством. «У тебя достаточно денег, чтобы содержать целых три семьи, – напоминала ему мать, когда в начале каждого месяца они разговаривали по телефону. – Тебе нужна жена, чтобы любить ее и заботиться о ней». Теперь у него была жена, красивая, принадлежащая к довольно высокой касте, а скоро она получит магистерскую степень. Что в ней можно не любить?

В тот вечер Санджив налил себе джина с тоником, выпил, потом налил еще один стакан и, пока по телевизору шел новостной сюжет, допил почти до дна и направился к Искорке, которая принимала пенистую ванну, – жена заявила, что ноги и руки у нее ноют, поскольку раньше она никогда не сгребала листья на лужайке. Он вошел, не постучав. На лице у Искорки была ярко-голубая маска, она курила, потягивала бурбон со льдом и листала толстую книгу в мягкой обложке, страницы которой покоробились и посерели от воды. Санджив взглянул на обложку: на ней темно-красными буквами значилось одно слово: «Сонеты». Он глубоко вздохнул и очень спокойно проинформировал супругу, что сейчас допьет джин, обуется, выйдет на улицу и уберет Деву Марию с лужайки.

– И куда ты ее поставишь? – мечтательно, с закрытыми глазами поинтересовалась жена. Из мыльной пены появилась и грациозно вытянулась нога. Искорка пошевелила пальцами.

– Пока в гараж. А завтра утром по дороге на работу выкину ее в мусорку.

– Не смей! – Она резко встала, книга упала в воду; с бедер стекала мыльная пена. – Ненавижу тебя! – заявила Искорка, сузив глаза при слове «ненавижу». Она дотянулась до халата и, облачившись в него, плотно завязала пояс и зашлепала вниз по извилистой лестнице, оставляя неопрятные мокрые следы на паркете.

Когда она дошла до прихожей, Санджив спросил:

– Ты хочешь появиться на улице в таком виде?

В висках у него стучало, а в голосе сквозили незнакомые сердитые нотки.

– А что? Кому какое дело, в чем я выхожу из дома?

– Куда ты собралась в такой поздний час?

– Ты не можешь выбросить эту статую. Я тебе не позволю.

Маска ее уже высохла и стала похожа на слой пепла, вода стекала с волос по краям покрытого корочкой лица.

– Могу. И выброшу.

– Нет, – неожиданно слабым голосом произнесла Искорка. – Это наш общий дом. Мы владеем им совместно. Эта статуя – часть нашего имущества.

Она задрожала. Вокруг ее ног натекла лужица воды. Санджив кинулся закрывать окно, чтобы жена не простыла. Потом он заметил, что по ее синему лицу струятся слезы.

– О боже, Искорка, пожалуйста, успокойся, я не хотел тебя расстраивать.

Он никогда еще не видел, как она плачет, никогда не замечал такой грусти в ее глазах. Искорка не отворачивалась и не пыталась остановить слезы, но смотрела со странным умиротворением. На мгновение она прикрыла веки, бледные и беззащитные по сравнению с остальной частью лица, покрытой засохшей синей маской. Сандживу стало плохо, как будто он съел слишком много или что-нибудь не то.

Искорка подошла к мужу, обняла влажными руками в махровых рукавах за шею и зарыдала у него на груди. Рубашка Санджива промокла, к плечам прилипли хлопья маски.

В конце концов они достигли компромисса: поставить изваяние в нишу у боковой части дома, так чтобы ее не замечали прохожие, но видели все, кто войдет во двор.

Меню для вечеринки было довольно простым: ящик шампанского, самосы из индийского ресторана в Хартфорде и рис с курицей, миндалем и апельсиновой цедрой – Санджив все утро и половину дня готовил его на больших противнях. Раньше он никогда не принимал так много гостей и, волнуясь, что не хватит шампанского, вдруг собрался и поехал в магазин купить на всякий случай еще один ящик. По этой причине он сжег содержимое одного из противней с рисом, и пришлось ставить в духовку взамен него новую порцию. Искорка подмела полы и вызвалась забрать заказанные самосы; ей все равно надо было ехать на маникюр и педикюр в том направлении. Санджив намеревался спросить, собирается ли жена убрать паноптикум с каминной полки, хотя бы на время вечеринки, но она уехала, пока он стоял под душем. Она пропала на добрых три часа, и уборку пришлось заканчивать Сандживу. К половине шестого весь дом сверкал, ароматические свечи, которые Искорка купила в Хартфорде, освещали выставку на камине, а в горшках с домашними растениями горели благовонные палочки. Каждый раз, проходя мимо камина, Санджив содрогался, опасаясь, что гости будут удивленно поднимать брови при виде мерцающих керамических святых и солонки с перечницей в форме святых Марии и Иосифа. И все же он надеялся, что, потягивая шампанское и макая самосы в чатни, они не останутся равнодушными к симпатичным эркерам, сияющим паркетным полам, живописной винтовой лестнице, деревянной обшивке стен.

Первыми прибыли Дуглас, новый консультант фирмы, и его девушка Нора. Оба высокие и светловолосые, в одинаковых очках в тонкой металлической оправе и длинных черных пальто. Нора была в черной шляпе с изящными острыми перьями, подходящими к ее тонким заостренным чертам лица. Ее левая рука лежала в руке Дугласа, а правой она передала Искорке бутылку коньяка с красной лентой вокруг горлышка.

– Чудесная лужайка, Санджив, – похвалил Дуглас. – Нам свою тоже не мешало бы почистить, дорогая. А это, должно быть…

– Моя жена, Танима.

– Зовите меня Искорка.

– Какое необычное имя, – заметила Нора.

Искорка пожала плечами:

– Не особенно. В Бомбее есть актриса по имени Димпл Кападия. А ее сестру зовут Симпл.^[13]

Дуглас и Нора одновременно подняли брови и медленно закивали, словно старались уяснить абсурдность этих имен.

– Рады познакомиться, Искорка.

– Наливайте себе шампанского. Его у нас море.

– Можно вопрос? – произнес Дуглас. – Я заметил у дома статую. Разве вы христиане? Я думал, вы индийцы.

– В Индии есть и христиане, – ответил Санджив, – но мы к ним не принадлежим.

– Прекрасный наряд, – сказала Нора Искорке.

– А у тебя потрясающая шляпа. Хотите, проведу для вас экскурсию по дому?

Звонок тренькал снова, снова и снова. Казалось, за считаные минуты дом наполнился людьми, разговорами и неизвестными запахами. Женщины были на высоких каблуках и в тонких чулках, в коротких черных платьях из крепа и шифона. Они отдавали свои накидки и пальто Сандживу, и он бережно вешал их на плечики и убирал в просторный шкаф, хотя Искорка предлагала гостям бросать вещи на оттоманки на террасе. Некоторые индианки надели свои самые нарядные, отделанные золотой филигранью сари, спускавшиеся элегантными складками с плеча. Мужчины были в пиджаках с галстуками и пахли цитрусовыми ароматами лосьонов после бритья. По мере того как гости переходили из одной комнаты в другую, на длинном столе вишневого дерева, раскинувшемся вдоль всего коридора на первом этаже, росла гора подарков.

Санджив терялся из-за того, что столь много людей проявили о них такую заботу, собрались ради него, его дома и его жены. Подобное случилось с ним в жизни только однажды – в день свадьбы, но то было совсем другое дело: сегодняшние гости не являлись членами его семьи, знали его лишь поверхностно и в определенном смысле не имели перед ним никаких обязательств. Со всех сторон сыпались поздравления. Лестер, еще один сотрудник, предсказал, что Санджива назначат вице-президентом не позже чем через два месяца. Все жадно поглощали самосы и исправно любовались свежепокрашенным потолком и стенами, вьющимися растениями, эркерами, живописью по шелку из Джайпура. Но больше всего их восхищала хозяйка дома: и ее парчовый шальвар-камиз цвета хурмы с глубоким вырезом на спине, и венец из белых лепестков роз, хитро намотанный вокруг головы, и жемчужное ожерелье с сапфиром посередине, сказочно ее украшавшее. Под лихорадочные джазовые мелодии, выбранные под присмотром Искорки, все собрались вокруг нее расширяющимся кругом и смеялись над ее шутками и замечаниями, в то время как Санджив приносил новые самосы, которые держал в духовке, чтобы они не остыли, и лед для напитков, с некоторым усилием открывал бутылки шампанского и в сотый раз объяснял, что они не христиане. Искорка водила гостей группами вверх и вниз по винтовой лестнице, показывала задний двор и ступеньки, ведущие в подвал.

– Твои друзья пришли в восторг от плаката в моем кабинете, – с ликованием сообщила она мужу, положив руку ему на поясницу, когда их пути случайно пересеклись.

Санджив ушел в пустую кухню и съел кусок курицы со стоявшего на разделочном столе противня, взяв его пальцами, – все равно никто не видит. Потом съел второй кусок и запил его глотком джина прямо из бутылки.

– Прекрасный дом. Вкуснейший рис. – Вошел Сунил, анестезиолог, кладя в рот ложку еды с картонной тарелки. – Есть еще шампанское?

– Твоя жена просто сногсшибательна, – добавил шедший позади Прабал – холостой преподаватель физики из Йеля.

Санджив тупо посмотрел на него и покраснел: однажды на каком-то ужине Прабал провозгласил, что Софи Лорен просто сногсшибательна, так же как и Одри Хепберн.

– У нее нет сестры?

Сунил выудил из риса изюмину.

– Ее фамилия Звездочка?

Оба гостя захохотали и принялись есть с противня рис, вспахивая его пластиковыми ложками. Санджив направился в подвал за алкоголем. Он немного постоял на лестнице в прохладной влажной тишине, прижимая к груди второй ящик шампанского, а вечеринка над его головой шла своим чередом. Потом он поднялся в комнату и выставил новую партию бутылок на обеденный стол.

– Да, все эти вещи мы обнаружили в доме в самых необычных местах, – услышал он голос Искорки из гостиной. – И находим все новые и новые.

– Да что ты!

– Да, представьте! Это как поиски сокровищ. Так увлекательно! Бог знает, что еще мы отыщем, простите за каламбур.

С этого все и началось. Словно повинуясь безмолвному призыву, гости объединили усилия и начали прочесывать каждую комнату, без спросу открывали шкафы, заглядывали под стулья и диванные подушки, за занавески, ощупывали простенки, вынимали книги со стеллажей. Группы хихикающих и пошатывающихся людей носились вверх и вниз по винтовой лестнице.

– Мы не проверяли чердак! – вдруг выкрикнула Искорка, и все бросились наверх.

– Как туда залезть?

– Где-то под потолком есть выдвижная лестница.

Санджив устало последовал за толпой, чтобы показать, где находится лестница, но Искорка уже нашла ее.

– Эврика! – воскликнула она.

Дуглас потянул за цепочку, и лестница опустилась. Лицо его пылало, на голове была Норина шляпа с перьями. Один за другим гости исчезали в люке, мужчины помогали женщинам в туфлях на высоких каблуках подниматься по узким ступенькам, индианки заправляли свободные концы дорогих сари за пояса. Мужчины шли следом, и все быстро пропадали из виду, пока Санджив не остался один на верхней площадке винтовой лестницы. Над его головой громыхали шаги. У него не было охоты присоединяться к остальным. Он подумал, не обрушится ли потолок, и на долю секунды представил, как пьяная благоухающая орава свалится сверху, кувыркаясь и переплетаясь телами. Он услышал пронзительный крик и затем нарастающие, распространяющиеся волны нестройного смеха. Что-то упало, еще что-то разбилось. Бормотали о каком-то сундуке, видимо, силились открыть его, возбужденно стуча по крышке.

Санджив подумал: может быть, Искорка кликнет мужа на помощь, – но его не позвали. Он окинул взглядом коридор и посмотрел на нижнюю площадку, на бокалы из-под шампанского и огрызки самосов, испачканные губной помадой салфетки, разбросанные во всех углах, на всех без исключения поверхностях. Потом он заметил, что Искорка в спешке скинула свою обувь: у подножия лестницы валялись ее черные лакированные туфли без задников с каблуками-гвоздиками, открытыми носами и уже немного потертыми шелковыми ярлычками на стельке. Он переставил туфли к порогу спальни, чтобы никто не споткнулся об них, когда все будут спускаться.

Раздался медленный треск. Шумные крики стихли до глухого ропота. Сандживу представилось, что он один в доме. Музыка закончилась, и, если прислушаться, можно было различить гул холодильника, шелест последних листьев на деревьях во дворе, стук ветвей в окна. Одним движением руки он мог бы сложить выдвижную лестницу, и тогда гости не сумеют выбраться с чердака, если только он не выпустит их. Да мало ли что еще он мог бы сделать без особых усилий. Смахнуть паноптикум с каминной полки в мусорный мешок, сесть в машину и отвезти все это барахло на помойку, разорвать плакат с плачущим Христом и расколошматить молотком Деву Марию. А потом вернуться в пустой дом, за час вымыть чашки и тарелки, налить себе джина с тоником, подогреть рис, включить новый диск с произведениями Баха и прочитать пояснения на вкладыше, чтобы воспринять музыку правильно. Он слегка толкнул локтем лестницу, но она прочно стояла на полу. Сдвинуть ее не так-то просто.

– О боже, мне надо покурить! – воскликнула наверху Искорка.

У Санджива онемел затылок и закружилась голова. Нужно прилечь. Он побрел в спальню, но вдруг остановился, увидев на пороге туфли Искорки. Он представил, как жена сует в них ноги, как бросается в этих неустойчивых туфлях вниз по винтовой лестнице, царапая по пути пол. Но вместо раздражения, которое не отпускало его с тех пор, как они вдвоем переехали в этот дом, по сердцу его резанул приступ сладкой тоски. Душа заныла еще пуще, когда он нарисовал в уме, как она бежит в ванную поправить макияж, как потом кидается подавать гостям их пальто и наконец, когда уйдет последний визитер, несется к столу вишневого дерева открывать подарки. Это было то же щемящее чувство, которое Санджив испытывал до женитьбы, когда вешал трубку после разговора с Искоркой или когда возвращался из аэропорта, гадая, какой из взлетающих самолетов уносит ее прочь.

– Сандж, ты просто не поверишь!

Жена появилась в проеме люка и стала спускаться спиной к нему; ее голые лопатки блестели потом. Она доставала с чердака что-то пока еще скрытое из виду.

– Держишь, Искорка? – спросил кто-то.

– Да, можешь отпускать.

Теперь он увидел, что ее руки обнимают массивный серебряный бюст Христа с головой раза в три больше человеческой. У него были нос с патрицианской горбинкой, пышные курчавые волосы, спадающие на выступающие ключицы, и широкий лоб, в котором отражались в миниатюре стены, двери и торшеры. Выражение лица было уверенным, словно он ничуть не сомневался в своих приверженцах; непреклонные губы полны и чувственны. На затылок изваянию нахлобучили Норину шляпу с перьями. Санджив придерживал спускавшуюся Искорку за талию, а когда ноги жены коснулись пола, взял у нее из рук бюст. Он весил добрых пятнадцать килограммов. Остальные начали медленно слезать с чердака, изнуренные поиском сокровищ. Некоторые потекли вереницей вниз по лестнице за выпивкой.

Искорка сделала вдох, подняла брови и скрестила пальцы.

– Ты не сильно рассердишься, если мы поставим его на камин? Только на сегодняшний вечер. Знаю, ты этого не терпишь.

Санджив и впрямь этого не терпел. Ему внушали отвращение тяжеловесность, безупречная гладкая поверхность и бесспорная ценность бюста. Ему претило, что эта вещь находилась в его доме, что он владел ею. В отличие от безделиц, которые они обнаружили раньше, эта скульптура обладала достоинством, величавостью, даже красотой. Но к собственному удивлению, все эти качества рождали у Санджива лишь вящую злобу. И больше всего он ненавидел этот бюст потому, что знал; Искорку он пленяет.

– Завтра я перенесу его в свой кабинет, – добавила она. – Обещаю.

Он знал, что этого никогда не случится. До конца их совместной жизни Искорка будет держать идола в центре каминной полки, окруженным с обеих сторон остальным вздором. Каждый раз, когда будут приходить гости, она станет объяснять, как нашла его, и все будут ею восхищаться. Санджив взглянул на увядшие лепестки роз в волосах жены, на жемчужное ожерелье с сапфиром на шее, на блестящий малиновый лак на ногтях ног. Наверно, именно благодаря этим украшениям Прабал счел ее сногсшибательной.

Голова Санджива гудела от джина, руки ныли от тяжести статуи. Он сказал:

– Я унес твои туфли в спальню.

– Спасибо. Ноги болят немилосердно. – Искорка слегка пожала его локоть и направилась в гостиную.

Санджив прижал массивное серебряное лицо к своим ребрам, стараясь, чтобы шляпа с перьями не соскользнула с головы изваяния, и поплелся за женой.

ИСЦЕЛЕНИЕ БИБИ ХАЛЬДАР

Большую часть своих двадцати девяти лет Биби Хальдар страдала от недуга, который ставил в тупик семью, друзей, священников, хиромантов, старых дев, литотерапевтов, предсказателей и глупцов. В попытках исцелить девушку сердобольные жители нашего города носили ей святую воду из семи священных рек. Когда в ночи Биби истошно кричала и металась в постели со связанными запястьями и жгучими припарками на теле, мы поминали ее в своих молитвах. Знахари втирали ей в виски эвкалиптовый бальзам, окуривали ее лицо парами травяных настоев. По совету одного слепого христианина ее возили на поезде приложиться к гробницам святых и мучеников. Амулеты, предохраняющие от дурного глаза, отягощали ее руки и шею. Камни, приносящие удачу, унизывали ее пальцы.

Лечение, прописанное врачами, лишь усугубляло болезнь. Аллопаты, гомеопаты, аюрведисты – родные перебрали все методы врачебного искусства. Рекомендации сыпались бесконечно. После проведения рентгена, зондирования, аускультации и курсов инъекций некоторые эскулапы советовали Биби набрать вес, другие – похудеть. Если один запрещал ей спать после рассвета, другой настаивал на том, чтобы она оставалась в постели до полудня. Тот велел ей делать стойку на голове, этот – твердить ведические стихи через определенные интервалы в течение дня. «Отвезите ее в Калькутту на сеанс гипноза», – предлагали третьи. Мотаясь от одного специалиста к другому, девушка получала предписания воздерживаться от употребления чеснока, принимать лошадиные порции горьких настоек, медитировать, пить кокосовую воду и сырые утиные яйца, размешанные в молоке. Короче говоря, жизнь Биби сводилась к испытанию одного бесполезного противоядия за другим.

Природа хвори, которая настигла девушку внезапно, приковала ее к некрашеному четырехэтажному зданию, где ее единственные здешние родственники, двоюродный брат с женой, снимали квартиру на втором этаже. Поскольку Биби в любой миг могла потерять сознание и впасть в неблагопристойный бред, ей не разрешали ни переходить через улицу, ни садиться в трамвай без присмотра. Все дни напролет она проводила в чулане на крыше, где можно было сесть, но нельзя встать в полный рост, с примыкающей уборной, отгороженным занавеской входом, одним незарешеченным окном и полками, сколоченными из старой двери. Там, сидя по-турецки на лоскуте джута, Биби вела опись товаров для парфюмерной лавки своего кузена Хальдара, находившейся у входа в наш двор. Денег за работу она не получала, но ее кормили, выдавали продукты и каждый год в октябре дарили на праздники хлопковую ткань, чтобы обновить гардероб у недорогого портного. По ночам девушка спала на раскладушке в квартире брата.

По утрам Биби поднималась в чулан в треснувших пластиковых шлепанцах и халате чуть ниже колена – платья такой длины мы не носили с пятнадцати лет. Безволосые ноги усеивали бледные веснушки. Пока мы развешивали белье или чистили рыбу, она оплакивала свою участь и проклинала судьбу. Привлекательностью Бог ее тоже не наградил: у Биби были тонкая верхняя губа, мелкие зубы; десны, когда она говорила, обнажались.

– Где, спрашиваю я вас, справедливость? Лучшие годы просиживает девушка, обделенная вниманием, списки какие-то составляет, без всякой надежды на будущее. – Она без нужды повышала голос, словно разговаривала с глухими. – И что в том дурного, что я завидую вам, невестам и матерям, имеющим свою жизнь и свои заботы? Что я тоже хочу глаза красить, волосы душить? Ребенка воспитывать и учить его отличать сладкое от кислого, хорошее от плохого?

Каждый день она попрекала нас своими бесчисленными лишениями, так что слепому было видно: Биби нужен мужчина. Она желала выйти замуж, крепко встать на ноги, начать собственную жизнь. Так же как и все мы, она хотела готовить ужины, отчитывать слуг и откладывать деньги в особый ящик в комоде, альмари, на то, чтобы каждые три недели выщипывать брови в китайском косметическом салоне. Она донимала нас перечислением подробностей наших свадеб: драгоценности, приглашения, гирлянды из душистых тубероз над брачным ложем. Когда, по настоянию Биби, мы показывали ей фотоальбомы с отчеканенными на обложке бабочками, она жадно рассматривала снимки, запечатлевшие церемонии до мелочей: момент, когда льют масло в огонь; обмен венками; выкрашенная в алый цвет рыба; подносы с ракушками и серебряными монетами.

– Гостей-то сколько! – восклицала она, гладя пальцем лица многочисленных малознакомых родственников, окружающих нас на фотографиях. – Если будет у меня когда-нибудь свадьба, я вас приглашу всех.

Жажда замужества стала томить ее так мучительно, что мысли о супруге, с которыми были связаны все ее надежды, иногда угрожали ей новым приступом болезни. Биби сворачивалась клубком на полу в чулане, среди жестянок с тальком и коробок с заколками, и бормотала полную бессмыслицу.

– Никогда не омочу я ноги в молоке, – скулила она. – Никогда не покрасят мне лицо порошком сандалового дерева. Кто натрет меня куркумой? Никогда мое имя не напечатают алыми буквами на открытке.

Эти горестные печалования, слезливые ламентации обуревали ее, как лихорадка, и болезненная неудовлетворенность сочилась из ее пор. Во время самых отчаянных сетований мы укутывали ее шалью, умывали ей лицо из бака на крыше и приносили стакан йогурта и розовую воду. Когда Биби была не столь безутешна, мы подбадривали ее, приглашая пойти вместе к портному и заказать новые блузы и нижние юбки, отчасти чтобы она сменила обстановку, отчасти чтобы внушить ей надежду на замужество.

– Кто же обратит внимание на женщину, одетую как судомойка? – говорили мы ей. – Ты ведь не хочешь, чтобы все твои ткани съела моль?

Биби куксилась, надувала губы, отпиралась и вздыхала.

– Куда ходить мне в обновках? Наряжаться для кого? – сокрушалась она. – Кто в кино меня пригласит, в зоопарк, лимонад мне купит и кешью? Посмотрите правде в глаза, разве для меня все это? Никогда мне не поправиться и никогда не выйти замуж!..

Но однажды Биби назначили новое лечение, самое вопиющее из всех. Как-то вечером она упала на площадке третьего этажа и стала в исступлении молотить кулаками, пинаться, обливаться потом. Ее стенания разносились по лестнице, и мы выскочили из квартир, чтобы успокоить больную, прихватив веера из пальмовых листьев, кусочки сахара и стаканы ледяной воды из холодильника, чтобы полить ей голову. Дети прилипли к перилам и с любопытством наблюдали за конвульсиями; слуг послали за братом Биби. Хальдар пришел из магазина через десять минут, совершенно невозмутимый, если не считать красного лица. Он велел нам перестать суетиться и, даже не пытаясь скрыть безразличие, отнес Биби в повозку к рикше и отвез в поликлинику. Там-то, после проведения анализов крови, лечащий врач Биби с раздражением заключил, что замужество может ее исцелить.

Новость быстро облетела дом, впорхнув в зарешеченные окна и достигнув крыши с завешанными бельем веревками и устеленными голубиным пометом парапетами. Следующим утром три разных хироманта изучили руку Биби и подтвердили, что, без сомнения, линии свидетельствуют о неминуемом брачном союзе. Охальники шептали по углам непристойности; бабушки заглядывали в календари, чтобы определить благоприятный час для обручения. Многие дни после этого, отводя детей в школу, делая уборку, стоя в очередях в магазине, мы шушукались между собой. Очевидно, бедной девочке изначально не стоило жить затворницей. В первый раз мы представляли изгибы ее фигуры, скрытые халатом, и пытались оценить прелести, которые Биби может предложить мужчине. В первый раз мы заметили, что у нее чистое лицо, длинные томные ресницы, бесспорно изящные руки.

– Говорят, это единственная надежда. У нее перевозбуждение. Говорят, – и тут мы чуть умолкали и заливались краской, – мужские ласки охладят ее кровь.

Стоит ли говорить, что Биби была в восторге от диагноза и сразу начала готовиться к семейной жизни. Она брала у брата со склада бракованную косметику и красила ногти на ногах и втирала крем в локти. Игнорируя новые товары, которые приносили в чулан, выпрашивала у нас рецепты вермишелевого пудинга и рагу с папайей и записывала их кривыми буквами в журнале учета. Составляла список гостей, список десертов, список стран, куда намеревалась отправиться в медовый месяц. Мазала глицерином губы, чтобы они стали мягкими, отказывалась от сладкого, чтобы похудеть. Однажды Биби попросила одну из нас сопровождать ее к портному, который шил для нее новый шальвар-камиз с юбкой «солнце» – модный фасон в том сезоне. На улицах она тащила нас в каждую ювелирную лавку и рассматривала витрины, интересуясь нашим мнением об узоре диадемы или оправе медальона. В витринах одежных магазинов она показывала на сари из пурпурного шелка бенараси, потом на бирюзовое, потом на сари цвета бархатцев.

– На первую часть церемонии я надену это, потом это, а потом вот это.

Но Хальдар и его жена смотрели на вещи иначе. Равнодушные к ее фантазиям, глухие к нашим страхам, они вели дела как обычно, толклись вместе в парфюмерном магазине размером не больше шкафа, три стены которого были заставлены хной, маслом для волос, пемзой и отбеливающими кремами.

– У нас нет времени для непотребных предположений, – отвечал Хальдар тем, кто заговаривал о здоровье его сестры. – С тем, что нельзя вылечить, надо смириться. С Биби и так хлопот не оберешься, да еще деньги на нее трать, к тому же со стыда сгоришь.

Его жена, сидя рядом с ним за крошечным стеклянным прилавком, обмахивала пятнистую кожу на груди веером и поддакивала. Она была грузной женщиной, слишком бледная пудра спекалась в складках ее горла.

– Да и кто на ней женится? Девчонка отсталая, несет околесицу, почти тридцать лет, а не умеет ни плиты разжечь, ни риса сварить, не знает разницы между фенхелем и тмином. Вообразите, что случится, если она попробует накормить мужа!

Это была правда. Биби никто не учил женским навыкам, из-за своего недуга она осталась беспомощной в большинстве практических вопросов. Жена Хальдара, убежденная, что золовка одержима злым духом, не подпускала ее к огню. Биби не умела вышивать одеяло или вязать шаль, а сари носила, закрепляя булавками в четырех местах. Ей не позволяли смотреть телевизор (Хальдар полагал, что электроприбор будет возбуждать малахольную), и потому ей были неведомы ни происходящие в мире события, ни какие-либо развлечения. Ее формальное обучение закончилось в четырнадцать лет.

Мы же все считали, что ради блага Биби надо поискать ей мужа.

– Она всегда этого хотела, – напоминали мы.

Однако вразумить Хальдара и его жену было невозможно. Глухая злоба по отношению к Биби застыла на их поджатых губах, тоньше, чем бечевки, которыми они завязывали наши покупки. Мы настаивали, что стоит попробовать новое лечение, но родственники возражали:

– Биби недостаточно учтива и не умеет держать себя в руках. С помощью своей болезни она привлекает к себе внимание. Единственный правильный путь – найти ей такое занятие, где она не сможет наломать дров.

– Так почему бы не выдать ее замуж? Таким образом вы, по крайней мере, сбудете ее с рук.

– И спустить наши накопления на свадьбу? Кормить гостей, заказывать браслеты, покупать кровать, собирать приданое?

Но Биби вцепилась в идею зубами. Однажды утром, облачившись под нашим руководством в лавандового цвета сари из шифона с прорезным узором и надев нарядные сандалии, которые ей одолжили по этому случаю, она заторопилась по неровным ступеням в магазин Хальдара – требовать, чтобы ее отвезли в фотосалон и разослали ее портрет, среди фотографий других девушек на выданье, в дома подходящих мужчин. Мы наблюдали за Биби с балконов через жалюзи; пот уже оставил темные круги у нее под мышками.

– Кроме как на рентгене, меня никогда не снимали, – ворчала она. – Будущие родственники должны знать, как я выгляжу.

Но Хальдар отказался. Он заявил, что каждый, кто хочет увидеть Биби, может посмотреть на нее вживую – как она ревет, вопит и распугивает посетителей. Она – погибель для его бизнеса, сказал он сестре, обуза и сплошной убыток. Кому в городе нужна фотография, чтобы узнать об этом?

На следующий день Биби совсем перестала вести учет товара и вместо этого попотчевала нас пикантными подробностями о жизни Хальдара и его жены.