Текст книги "Толкователь болезней"

Автор книги: Джумпа Лахири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Так получилось, что, не договариваясь, они стали обмениваться признаниями – рассказывать о незначительных случаях, когда обижали или разочаровывали друг друга или были недовольны собой. Весь следующий день Шукумар думал, в чем открыться вечером жене. Он не мог выбрать между двумя историями: как однажды вырвал фотографию красотки из модного журнала, который выписывала Шоба, и неделю носил ее с собой, заложив в книгу, – или о том, что на самом деле он не терял безрукавку, которую жена подарила ему на третью годовщину свадьбы, а вернул ее в «Файлин» и наклюкался в одиночку среди бела дня в баре отеля. В первую годовщину Шоба приготовила специально для него ужин из десяти блюд. Поэтому безрукавка привела его в уныние. «Представляешь, жена преподнесла мне на годовщину безрукавку», – жаловался он бармену после изрядной дозы коньяка. «А что ты ожидал? – отвечал тот. – Ты семейный человек».

Что же касается фотографии, то он даже не знал, зачем вырвал ее из журнала. Шоба была гораздо красивее той модели в расшитом блестками платье, с недовольным лицом и тощими неженственными ногами. Голые руки она подняла вверх и размахивала кулаками у головы, словно хотела ткнуть ими себя в уши. Рекламировала она чулки. Шоба была беременна, живот ее сделался таким громадным, что у Шукумара уже не возникало желания прикасаться к ней. В первый раз он увидел фотографию, лежа рядом с женой в кровати и наблюдая, как она читает. Потом заметил журнал в стопке макулатуры, нашел ту фотографию и как можно бережнее вырвал страницу. Примерно неделю он позволял себе взглянуть на нее разок за день. Его неумолимо влекло к той женщине, но вожделение очень скоро сменялось отвращением. В ту пору он ближе всего подошел к измене.

О безрукавке Шукумар рассказал Шобе в третий вечер, о фотографии – в четвертый. Она слушала молча, не выражая ни протеста, ни упрека. Потом взяла руку мужа и сочувственно сжала ее. Сама же в третий вечер поведала ему, что однажды после лекции, которую они посещали вместе, когда он подошел поговорить с заведующим кафедрой о сохранении аспирантской стипендии на следующий семестр, по подбородку у него был размазан паштет. А она за что-то злилась на него и намеренно ничего не сказала. В четвертый вечер Шоба призналась, что ей не нравится то единственное стихотворение, которое он опубликовал в литературном журнале в Юте. Он написал его после знакомства с Шобой. Жена добавила, что считает стихотворение сентиментальным.

Когда дом погружался во мрак, с ними что-то происходило. Они снова обретали способность разговаривать друг с другом. В третий вечер после ужина сели на диван, и, как только отключили свет, Шукумар стал неловко целовать ее лоб, щеки и, хотя было темно, закрыл глаза и знал, что она сделала то же самое. В четвертый вечер они осторожно поднялись в спальню, неуверенно нащупывая ногами последнюю ступеньку перед площадкой, и занялись любовью с давно забытой страстью. Шоба беззвучно плакала, шептала его имя и в темноте водила пальцем по его бровям. Он любил ее и думал о том, что расскажет ей завтра и что расскажет ему она, и распалялся от этих мыслей все больше.

– Обними меня, – просил он, – обними меня крепче.

Когда внизу зажегся свет, они уже спали.

Утром пятого дня Шукумар нашел в почтовом ящике новое уведомление от жилищной службы: линию починили раньше установленного срока. Шукумар огорчился. Он намеревался приготовить Шобе креветки в соусе малай, но, когда пришел в магазин, настроение кухарить пропало начисто. Если свет не погаснет, все будет уже не то.

Магазинные креветки выглядели серыми и худосочными. Банка кокосового молока запылилась и стоила смехотворно дорого. И все же он купил все необходимые продукты вместе со свечой из пчелиного воска и двумя бутылками вина.

Шоба вернулась домой в половине восьмого.

– Похоже, наша игра подошла к концу, – проговорил Шукумар, увидев, что она читает сообщение электриков.

Жена взглянула на него.

– Если хочешь, можно зажечь свечи.

Сегодня Шоба не ходила в спортзал. Под плащом на ней был костюм, свежий макияж нанесен аккуратно.

Когда она ушла наверх переодеваться, Шукумар налил себе вина и поставил запись альбома Монка Телониуса, который нравился Шобе.

Потом она спустилась в кухню, и они поужинали. Жена не благодарила его и не хвалила пищу. Они просто ели при выключенном свете в отблесках свечи из пчелиного воска. Самые трудные времена они пережили.

Они доели креветки. Допили одну бутылку вина и взялись за вторую. Сидели, пока свеча почти не догорела. Шоба поерзала на стуле, и Шукумар подумал, что она хочет что-то сказать. Но она лишь задула свечу, встала, включила свет и снова села.

– Может быть, не станем зажигать свет? – спросил Шукумар.

Шоба отставила тарелку, положила перед собой руки, сцепив пальцы.

– Я хочу, чтобы ты видел мое лицо, – мягко проговорила она.

Сердце его бешено застучало. Перед тем как сообщить ему, что беременна, она выключила телевизор – он смотрел баскетбол – и тем же ласковым тоном произнесла те же самые слова. Тогда он не готов был услышать новость. А вот сейчас другое дело.

Только Шукумару не хотелось, чтобы она снова забеременела. Он не желал притворяться, что счастлив.

– Я искала квартиру и сегодня нашла, – промолвила Шоба, сузив глаза, глядя куда-то за его левое плечо. Никто не виноват, продолжила она. Они достаточно выстрадали. Ей нужно пожить одной. У нее на счете скопилась небольшая сумма. Квартира находится на Бикон-Хилл, так что она сможет ходить на работу пешком. Перед приходом домой она подписала договор аренды.

Шоба не смотрела на мужа, но он удивленно на нее уставился. Было совершенно очевидно, что она отрепетировала эту речь. Все это время она искала жилье, проверяла напор воды, интересовалась у агента, включены ли в стоимость отопление и горячая вода. От сознания, что все последние вечера жена готовилась к жизни без него, Шукумара стало подташнивать, хотя он и почувствовал облегчение. Вот что она пыталась рассказать ему четыре вечера подряд. Вот в чем был смысл затеянной ею игры.

Настала его очередь говорить. Он поклялся, что никогда ей этого не скажет, и на протяжении шести месяцев усердно гнал от себя жестокую мысль. Перед ультразвуковым исследованием Шоба попросила врача не сообщать ей пол ребенка, и Шукумар поддержал жену. Она хотела, чтобы это стало сюрпризом.

Позже, в тех немногих разговорах, когда они обсуждали произошедшее, Шоба говорила: слава богу, что мы этого не знаем. В некотором смысле она чуть ли не гордилась своим решением, поскольку оно позволяло ей искать утешение в этой тайне. Она полагала, что и для мужа это осталось неизвестным, ведь он прибыл из Балтимора, когда несчастье уже случилось. Но это было не так. Он успел увидеть их дитя и перед кремацией подержал крошечное тельце на руках. Поначалу он отшатнулся от такого предложения, но врач сказал, что это поможет пережить утрату. Шоба в то время спала. И он взял на руки чистенький трупик с навсегда закрытыми припухлыми веками.

– У нас был мальчик, – произнес Шукумар. – Кожа показалась мне скорее красной, чем смуглой. На головке росли черные волосики. А весил он два килограмма. Пальчики у него были согнуты, совсем как у тебя во сне.

Теперь Шоба с искаженным от горя лицом взглянула на мужа. Он списывал на экзамене в колледже, тайно любовался женщиной на журнальной фотографии, вернул безрукавку в магазин и напился посреди бела дня. Обо всем этом он ей поведал. А еще, стоя в темной палате в неизвестном крыле родильного отделения, он прижимал к груди сына, который жил только в ее утробе. Он держал его до тех пор, пока не вошла сестра и не забрала младенца, и в тот день Шукумар пообещал себе, что никогда не расскажет об этом Шобе, потому что тогда он еще любил ее и пол ребенка был единственным в жизни обстоятельством, которое она не хотела знать заранее.

Шукумар поднялся, составил тарелки, отнес их в раковину, но не включил воду, а выглянул в окно. Вечер был теплым, и Брэдфорды прогуливались рука в руке. Вдруг свет на кухне погас, и он обернулся. Это Шоба повернула выключатель. Она вернулась к столу и села, через мгновение к ней присоединился Шукумар. И они вместе заплакали над тем, что узнали.

КОГДА МИСТЕР БИРСАДА ПРИХОДИЛ НА УЖИН

Осенью 1971 года к нам в дом часто приходил один человек, который надеялся узнать о судьбе своей семьи и всегда приносил мне гостинцы. Звали его мистер Бирсада, он приехал из Дакки – теперь это столица Бангладеш, но тогда город принадлежал Пакистану.

В тот год в Пакистане разгорелась гражданская война. Восточная часть страны, где располагалась Дакка, боролась за независимость от правящего режима Западного Пакистана. В марте пакистанская армия вторглась в Дакку, обстреляла и подожгла город. Учителей вытаскивали на улицы и расстреливали, женщин сгоняли в бараки и насиловали. К концу лета, по официальным данным, насчитывалось триста тысяч погибших.

В Дакке у мистера Бирсады были трехэтажный дом, должность преподавателя ботаники в университете, жена, с которой он прожил двадцать лет, и семь дочерей в возрасте от шести до шестнадцати лет, чьи имена все начинались на букву «А». «Причуда их матери, – объяснил он однажды, вынув из бумажника черно-белую фотографию семи девочек с лентами в косах. Они были запечатлены на пикнике: сидели рядком по-турецки и ели с банановых листьев карри из курицы. – И как их различать? Айеша, Амира, Амина, Азиза – можете себе представить?»

Раз в неделю мистер Бирсада писал жене письма и посылал каждой из дочерей по книжке комиксов, но почта в Дакке, так же как и все другие учреждения, не действовала, и вестей от семьи не было больше полугода. Мистер Бирсада приехал в Америку на год по предоставленному правительством Пакистана гранту на изучение растительного мира Новой Англии. Весной и летом он собирал материал в Вермонте и Мэне, а осенью перебрался в университетский городок, расположенный к северу от Бостона, где жили мы, и стал писать книгу о своих изысканиях. Получение гранта было высокой честью, но в переводе на доллары сумма оказалась не очень щедрой. Жил мистер Бирсада в аспирантском общежитии и не имел ни плиты, ни телевизора. Поэтому приходил к нам ужинать и смотреть вечерние новости.

Поначалу я не знала о цели его визитов. Мне было десять лет, родители приехали из Индии и поддерживали связь с другими индийцами из университета, и меня не удивляло, что они приглашали мистера Бирсаду на ужин. Небольшой кампус с узкими, мощенными кирпичом дорожками и белыми зданиями с колоннами находился на окраине городка, который казался еще меньше, чем кампус. В местном супермаркете не продавали горчичное масло, врачи здесь не приходили на дом, а соседи никогда не заглядывали без приглашения, и родители время от времени жаловались на все эти неудобства. В поисках соотечественников в начале каждого семестра они изучали университетский справочник и обводили фамилии земляков. Именно так они отыскали мистера Бирсаду, позвонили ему и позвали в гости.

Не помню его первого визита, так же как второго и третьего, но к концу сентября я настолько привыкла к присутствию этого человека в нашей гостиной, что однажды вечером, бросая кубики льда в кувшин с водой, попросила маму достать четвертый стакан с полки, до которой не могла дотянуться. Мама хлопотала возле плиты, суетясь у сковороды с жареным шпинатом и редисом, и не слышала меня из-за гула вытяжки и беспрестанного шкрябанья лопатки по дну посуды. Я повернулась к отцу, который, опершись на холодильник, ел из горсти кешью со специями.

– Что такое, Лилия?

– Нужен стакан для индийского господина.

– Мистер Бирсада сегодня не придет. Только он больше не индиец, – провозгласил отец, стряхивая соль с аккуратной черной бороды. – Наша страна разделилась еще в сорок седьмом году.

– А я думала, это было, когда Индия получила независимость от Британии, – проговорила я.

– Так и есть. Как только мы обрели свободу, так нас тут же и разделили, – объяснил отец, рисуя пальцем на столе две скрещенные линии. – Как пирог. Индуисты – здесь, мусульмане – здесь. Дакка больше к Индии не относится.

Он рассказал, что во время раздела страны индуисты и мусульмане поджигали дома друг друга. Для многих все еще немыслимо садиться за один стол с бывшими врагами.

Я ничего не понимала. Мистер Бирсада и мои родители говорили на одном языке, смеялись над одними шутками, имели один и тот же тип лица, употребляли в пищу маринованные манго, каждый вечер ели рис руками. Так же как мои родители, мистер Бирсада снимал обувь, прежде чем войти в комнату, жевал фенхель после еды, чтобы улучшить пищеварение, не пил алкоголя, после ужина долго чаевничал, макая в чашку сухое печенье. Тем не менее отец настаивал, чтобы я уразумела разницу, и повел меня к карте мира, висевшей над его столом. Видимо, он волновался, что я могу обидеть нашего гостя, случайно назвав его индийцем, хотя мне не верилось, что мистера Бирсаду можно чем бы то ни было обидеть.

– Мистер Бирсада бенгалец, но он мусульманин, – поведал мне отец. – Поэтому он живет в Восточном Пакистане, а не в Индии.

Его палец проследовал через Атлантический океан, Средиземное море, Ближний Восток и наконец достиг широкого ромбовидного пятна оранжевого цвета, похожего, как когда-то сказала мне мама, на женщину в сари, вытянувшую в сторону левую руку. Различные города были обведены в кружок и соединены линиями, демонстрирующими путешествия родителей, а место их рождения – Калькутта – обозначалось серебряной звездочкой. Я была там лишь однажды и поездки не помнила.

– Видишь, Лилия, это другая страна, она выделена другим цветом, – сказал отец.

Пакистан был желтым, а не оранжевым. Я заметила, что он состоит из двух частей, одна гораздо больше другой, разделенных обширной индийской территорией. Это все равно как Калифорния и Коннектикут обособились бы от Соединенных Штатов и вместе образовали отдельное государство.

Отец легонько постучал костяшками пальцев по моей макушке.

– Ты, конечно, знаешь, что там происходит сейчас? Что Восточный Пакистан борется за независимость?

Я кивнула, хотя ни о чем таком не догадывалась.

Мы вернулись в кухню, где мама откидывала отварной рис на дуршлаг. Отец открыл стоявшую на столе банку и, взяв еще несколько кешью, внимательно взглянул на меня поверх очков.

– Чему вас только в школе учат? Вы проходите историю? Географию?

– Лилия изучает много полезных предметов, – вступилась за меня мама. – Мы теперь живем в этой стране, она здесь родилась. – Мама как будто искренне гордилась данным фактом, словно американское происхождение было моей заслугой. Она от души верила, что мне обеспечены благополучная, безопасная жизнь, хорошее образование, масса возможностей. Мне никогда не придется недоедать, подчиняться комендантскому часу, наблюдать с крыши за бунтами или спасать соседей от расстрела, пряча их в баке для воды, как делали мои родители. – Представь, как бы мы намучились на родине, стараясь определить ее в приличную школу. Как бы она читала при свете керосиновой лампы во время перебоев с электричеством. Вообрази себе вечную нервотрепку, репетиторов, беспрерывные экзамены! – Мама провела рукой по волосам, остриженным так, как подобает кассирше в банке, где она работала на полставки. – Откуда девочке знать про раздел Индии? И вообще, убери эти орехи!

– Но что она изучает о мире? – Отец погремел банкой с кешью. – Что именно им преподают?

Нам преподавали, конечно же, американскую историю и американскую географию. Тот год, впрочем, как и любой другой, мы начали с изучения Войны за независимость. Ездили на экскурсии к Плимутскому камню, гуляли по Тропе Свободы, взбирались на памятник, воздвигнутый в честь битвы при Банкер-Хилле. Составляли из цветного картона диорамы, иллюстрирующие переход Джорджа Вашингтона через бурные воды реки Делавэр, и мастерили кукол, изображавших короля Георга в белых лосинах и с черной лентой в волосах. На контрольных работах нам раздавали контурные карты тринадцати колоний и просили нанести названия, даты, столицы. Я могла делать это с закрытыми глазами.

На следующий день мистер Бирсада пришел, как всегда, в шесть часов вечера. Хотя они с отцом уже были хорошо знакомы, при встрече оба по-прежнему приветствовали друг друга рукопожатием.

– Проходите. Лилия, прими, пожалуйста, пальто у мистера Бирсады.

Гость с изящно намотанным шарфом, в безупречном костюме с шелковым галстуком ступил в прихожую. В его одежде всегда сочетались сливовый, оливковый и шоколадно-коричневый цвета. Он был плотным человеком, и хотя носки ног у него всегда смотрели наружу, а живот слегка выпирал, он все же сохранял солидную осанку, словно держал в обеих руках по чемодану одинакового веса. Уши его поросли пучками седеющих волос, которые, казалось, отсеивали неприятные сведения. У него были густые ресницы, тронутые камфорным маслом, роскошные усы, залихватски закрученные на кончиках, и родинка в форме плоской изюмины в самой середине левой щеки. Он всегда носил черную феску из каракуля, которая крепилась невидимками. Хотя отец каждый раз предлагал заехать за ним на машине, мистер Бирсада предпочитал пройтись пешком от общежития до нашего района; путь занимал около двадцати минут, по дороге наш гость изучал деревья и кустарники, и, когда входил в дом, костяшки его пальцев розовели от свежего осеннего воздуха.

– В Индию хлынул новый поток беженцев, – сказал он.

– По последним подсчетам, их уже девять миллионов, – откликнулся отец.

Мистер Бирсада отдал мне пальто, поскольку это была моя обязанность – вешать его на вешалку у лестницы. Пальто из шерсти в аккуратную серо-синюю клетку с полосатой подкладкой и роговыми пуговицами слабо пахло лаймом. Внутри не было никаких этикеток, только пришитый вручную ярлык с вышитыми на нем гладкими черными нитками курсивными словами «З. Саид, костюмщик». Иногда из кармана выглядывал березовый или кленовый лист.

Гость расшнуровал ботинки и поставил их у плинтуса; на носки и каблуки налипла золотистая кашица с нашей сырой нечищеной лужайки. Освободившись от экипировки, он коснулся своими короткими беспокойными пальцами моего горла – так щупают шелк. А потом последовал за отцом в гостиную, где работал телевизор. Как только они уселись, мама внесла блюдо с кебабами и кориандровым чатни. Мистер Бирсада положил один кебаб в рот.

– Остается только надеяться, – проговорил он, протягивая руку за вторым, – что беженцев из Дакки принимают так же радушно. Кстати. – Он вынул из кармана и вручил мне пластиковое яйцо с коричными сердечками. – Хозяйке дома, – произнес он с едва заметным неуклюжим поклоном.

– Ну что вы, в самом деле, мистер Бирсада, – запротестовала мама. – Каждый вечер подарки. Вы ее балуете.

– Я балую только тех детей, которых невозможно избаловать.

В этот миг я всегда испытывала неловкость и ждала его отчасти со страхом, отчасти с восторгом. Я была очарована изысканной элегантностью мистера Бирсады и польщена его слегка нарочитым вниманием, и все же величественная непринужденность его жестов обескураживала, и на какое-то мгновение я чувствовала себя чужой в собственном доме. Такой ритуал повторялся изо дня в день, и в течение нескольких недель, пока мы не привыкли друг к другу, это был единственный раз за вечер, когда гость обращался ко мне напрямую. Я ничего не отвечала и никак не откликалась на непрерывный поток медовых леденцов, малиновых трюфелей, фруктовых пастилок. Я даже не могла поблагодарить за угощение: однажды, получив потрясающую мятную конфету на палочке в блестящей пурпурной обертке, я сказала «спасибо», и мистер Бирсада мрачно изрек: «Что значит „спасибо“? Здесь все только и делают, что благодарят: сотрудница банка, кассирша в магазине, библиотекарша, когда я возвращаю просроченную книгу, оператор на переговорном пункте, когда безуспешно пытается соединить меня с Даккой. Если меня похоронят в этой стране, то во время погребения, несомненно, выразят благодарность».

Я считала, что нехорошо уплетать сласти, подаренные мистером Бирсадой, как обычную снедь. Я берегла каждодневные подношения, словно драгоценности или монеты исчезнувшего королевства, и складывала их в стоявшую возле кровати небольшую шкатулку из резного сандалового дерева, где давным-давно, еще в Индии, мать моего отца хранила толченые бетельные орехи, которые жевала после утренней ванны. Это была единственная реликвия, доставшаяся мне от бабушки, которую я никогда не видела, и я не знала, что туда положить, пока мистер Бирсада не вошел в нашу жизнь. Время от времени, прежде чем почистить зубы и приготовить на завтра одежду для школы, я открывала шкатулку и съедала одну конфету.

В тот вечер мы, как всегда, сидели не за обеденным столом, поскольку оттуда был плохо виден экран телевизора, а молча сгрудились вокруг журнального столика, поставив тарелки на колени. Мама носила из кухни блюдо за блюдом: чечевицу с жареным луком, стручковую фасоль с кокосом, рыбу с изюмом в йогуртовом соусе. Я принесла стаканы, тарелку с нарезанным лимоном, перцы чили, которые родители в больших количествах приобретали во время ежемесячных поездок в китайский квартал и держали в морозилке, – они любили разламывать стручки и смешивать их с едой.

Перед ужином мистер Бирсада всегда совершал загадочный ритуал: доставал серебряные часы без ремешка, которые хранил в нагрудном кармане, быстро подносил к волосатому уху и заводил их тремя ловкими движениями большого и указательного пальцев. В отличие от наручных часов, объяснял он мне, на карманных было установлено даккское время, забегающее вперед на одиннадцать часов. На протяжении всей трапезы эти часы лежали на столике на сложенной бумажной салфетке, но их владелец никогда не справлялся, сколько они показывают.

Теперь, когда я узнала, что мистер Бирсада не индиец, я стала еще внимательнее изучать гостя, пытаясь выяснить, что отличает его от родителей. И пришла к выводу, что одно из отличий – карманные часы. Когда в тот вечер я наблюдала, как он заводит их и кладет на журнальный столик, мною овладело беспокойство; я осознала, что жизнь в Дакке опережает нашу. Я представляла, как дочери мистера Бирсады пробуждаются ото сна, заплетают ленты в косы, предвкушают завтрак, собираются в школу. Наши трапезы, все наши действия – всего лишь тень того, что уже случилось там, отстающий призрак того мира, к которому на самом деле принадлежит мистер Бирсада.

В половине седьмого, когда начались новости, отец прибавил громкость и поправил антенну. Я в это время обычно читала, но в тот вечер папа настоял, чтобы я тоже посмотрела последние известия. На экране показывали танки, катившие по пыльным улицам, обрушающиеся дома и лес неизвестных мне деревьев, куда бежали жители Восточного Пакистана, стремясь найти спасение на территории Индии. Я видела лодки с надутыми парусами, плывущие по рекам кофейного цвета, баррикады возле университета, сожженные дотла редакции газет. Я повернулась к мистеру Бирсаде; картины с экрана в миниатюре вспыхивали в его глазах. Лицо его было неподвижно, бесстрастно, но напряжено, словно ему указывали дорогу к неизвестному месту назначения.

Во время рекламы мама пошла на кухню за новой порцией риса, а отец и мистер Бирсада бранили политику генерала Яхьи Хана. Они обсуждали интриги, о которых я не знала, катастрофу, суть которой я не могла уразуметь.

– Видишь, как несладко приходится твоим ровесникам, – сказал отец, кладя мне на тарелку новый кусок рыбы.

Но я не могла больше есть. Лишь украдкой посматривала на мистера Бирсаду, сидевшего рядом со мной в оливковом пиджаке, – он спокойно делал углубление в рисе, чтобы положить туда чечевицу. Совсем иначе я представляла себе человека, обремененного столь тяжкой тревогой. Не потому ли он всегда так безупречно одевается, чтобы быть готовым с достоинством встретить самые трагические известия или даже в любую минуту посетить похороны? А еще мне подумалось: что бы случилось, если бы на экране появились все семь его дочерей – улыбаются, машут с балкона и посылают отцу воздушные поцелуи. Вот бы у него свалилась гора с плеч! Но такого не будет.

В тот вечер, положив в шкатулку пластмассовое яйцо с коричными сердечками, я не испытала обычного торжественного удовлетворения. Я старалась рассеять печальные мысли о мистере Бирсаде в его пахнущем лаймом пальто, напоминавшем о мятущемся, изнывающем от пекла войны мире, в который несколько часов назад мы заглянули из нашей ярко освещенной, устеленной ковром гостиной. И все же ни о чем другом я думать не могла. У меня подводило живот, когда я гадала, не примкнули ли его жена и дочери к текущей через границу ревущей толпе, что то и дело мелькала на экране. В попытке отогнать этот образ я оглядела комнату – кровать под желтым балдахином, сочетающимся с оборчатыми занавесками, фотографии нашего класса в рамках, развешанные по стене, оклеенной бело-фиолетовыми обоями, карандашные надписи возле двери стенного шкафа, где папа каждый год в день моего рождения отмечал, насколько я выросла. Но чем больше я старалась отвлечься, тем сильнее убеждала себя, что семья мистера Бирсады, скорее всего, погибла. И наконец я взяла из шкатулки квадратик белого шоколада, развернула его и сделала то, чего раньше не делала никогда – положила шоколадку в рот, дождалась, пока она полностью растает, и, медленно глотая, стала молиться, чтобы родные мистера Бирсады были живы и здоровы. Прежде я никогда ни о чем не молилась, меня такому просто не учили, но сейчас решила, что в данных обстоятельствах должна это сделать. Зайдя перед сном в ванную, я только притворилась, что чищу зубы, опасаясь, что, если смою остатки шоколада, молитва не подействует. Я сполоснула щетку, переставила тюбик с пастой, чтобы родители не задавали лишних вопросов, и заснула, ощущая сладость на языке.

В школе никто не говорил о событиях, за которыми так усердно следили в нашей гостиной. Мы продолжали изучать Войну за независимость, узнали о несправедливости налогообложения без представительства и затвердили наизусть отрывки из Декларации независимости. На перемене мальчишки разделились на две группы и сломя голову носились друг за другом вокруг качелей, изображая битву колонистов с «красными мундирами». В классе учительница миссис Кеньон часто показывала на карту, выдвигавшуюся, подобно киноэкрану, из верхнего края доски, чертила путь корабля «Мейфлауэр» или обозначала местонахождение колокола Свободы. Каждую неделю два ученика готовили доклад о каком-то эпизоде революции, и однажды меня вместе с подругой Дорой отправили в школьную библиотеку изучать подробности капитуляции англичан у Йорктауна. Миссис Кеньон записала нам названия трех книг. Мы нашли их сразу и сели за низкий круглый стол читать и делать заметки. Но я не могла сосредоточиться. Я вернулась к светлым деревянным полкам и подошла к секции «Азия». Там стояли книги о Китае, Индии, Корее. Наконец я нашла издание под названием «Пакистан: страна и люди», села на скамейку для ног и раскрыла его. Ламинированная обложка хрустнула. Я стала листать страницы, разглядывать фотографии рек, рисовых полей, мужчин в военной форме. Одна глава была посвящена Дакке, и я начала читать о ливнях и производстве джута. Когда в проходе появилась Дора, я изучала таблицу численности населения.

– Что ты тут застряла? Пришла миссис Кеньон, она проверяет, чем мы занимаемся.

Я слишком громко захлопнула книгу. Нарисовалась миссис Кеньон, заполнив узкий проход ароматом духов, и подняла книгу за верх корешка так, словно это был волос, приставший к моему свитеру. Взглянула на название, потом на меня.

– Эта книга имеет отношение к твоему докладу, Лилия?

– Нет, миссис Кеньон.

– В таком случае не вижу причин в нее заглядывать, – изрекла учительница и поставила книгу на полку. – Не возражаешь?

Шли недели. События в Дакке освещались в новостях все реже и реже. Сюжет ставили в программу после первой рекламы, иногда после второй. Журналистам затыкали рты, диктовали содержание репортажей, не допускали их в эфир – словом, процветала цензура. Последние известия изо дня в день предварялись повторяющимися общими фразами о положении в стране и ограничивались только сообщением о числе жертв. Военные казнили поэтов, жгли деревни. Несмотря ни на что, каждый вечер мои родители и мистер Бирсада наслаждались долгим неспешным ужином. После того как телевизор был выключен, посуда вымыта и вытерта, они шутили, что-нибудь рассказывали и макали печенье в чай. Когда уставали от обсуждения политической обстановки, говорили о том, как продвигается написание книги мистера Бирсады о листопадных деревьях Новой Англии, о выдвижении моего отца кандидатом на получение пожизненного контракта преподавателя и о диковинных предпочтениях в еде американских сотрудников мамы по банку. В конце концов меня отсылали наверх делать уроки, но через покрытый ковром пол я слышала, как взрослые пьют чай, слушают записи Кишора Кумара, играют в скрабл на журнальном столике, смеются и допоздна спорят о написании английских слов. Я хотела присоединиться к ним, а больше всего желала как-то утешить мистера Бирсаду. Но что я могла сделать, кроме своего ежевечернего ритуала – съесть одну конфету во имя его родных и помолиться об их безопасности? Родители и гость играли в скрабл до одиннадцатичасовых новостей, и около полуночи мистер Бирсада отправлялся в общежитие. Поэтому я никогда не видела, как он уходил, но каждую ночь, засыпая, слышала, как взрослые проводят время в ожидании рождения нового государства на другом конце земли.

Однажды в октябре мистер Бирсада пришел и спросил:

– А что это за оранжевые овощи выставляют люди на крыльцо? Гигантские патиссоны?

– Тыквы, – ответила мама. – Лилия, напомни мне тоже купить тыкву в супермаркете.

– А зачем? Что это означает?

– Это светильник Джека. – Я ощерила зубы. – Вот такой. Чтобы отпугивать злых духов.

– Понятно, – улыбаясь, ответил мистер Бирсада. – Весьма полезная вещь.

На следующий день мама купила пятикилограммовую тыкву, мясистую и круглую, и поставила ее на обеденный стол. Перед ужином, когда отец и мистер Бирсада смотрели новости, она велела мне разрисовать плод фломастерами, но мне хотелось вырезать на тыкве лицо, как делали все наши соседи.

– Давай вместе, – заинтересовался мистер Бирсада и встал с дивана. – Сегодня новости подождут. – Без лишних вопросов он пошел на кухню, вернулся с длинным зазубренным ножом и взглянул на меня в поисках одобрения: – Можно?

Я кивнула. Впервые мы все собрались за обеденным столом: мама, папа, мистер Бирсада и я. Телевизор работал вхолостую, а мы накрыли столешницу газетами. Мистер Бирсада накинул пиджак на спинку стула, вынул из манжет опаловые запонки и закатал рукава накрахмаленной рубашки.