Текст книги "Сват из Перигора"

Автор книги: Джулия Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Прежде других отсутствие Патриса Бодэна заметила Лизетт Робер, пришедшая в аптеку за таблеткой от нежелательной беременности. Увидев, что дверь заперта, Лизетт поспешила в соседний Брантом, но при этом она была так сильно поглощена собственными напастями, что совершенно забыла упомянуть об исчезновении фармацевта. Два дня спустя, когда многочисленные селяне бросились в аптеку в поисках средства от хронического запора и тщетно пытались достучаться, по деревне прошел слух, что аптекарь пропал. Полагая, что далеко уйти он не мог, провели беглый осмотр огородов и клумб. К концу недели, когда многим понадобились рецепты, на поиски отправили целую экспедицию. Прочесали все окрестные поля, но ничего достойного внимания так и не обнаружили – кроме оловянной лохани, четырех дохлых лимузенских коров и маслоотжимного пресса. Тогда решено было обследовать лес. Это предприятие большинство участников экспедиции расценило как удобный случай для сбора упавших каштанов, чем все дружно и занялись, попутно восторгаясь цельными зернами кукурузы в гигантских лепешках диких кабанов. Лишь после этого вызвали полицию. Но единственным, что удалось отыскать доблестным стражам порядка, были треснувшие аптекарские очки в золотой оправе, застрявшие в водостоке под крышей церкви. Еще несколько недель, во время дождя, селяне глядели в небо в надежде, что аптекарь вот-вот сойдет. Однако вскоре к его отсутствию привыкли, и когда тысячи журавлей, хлопая крыльями, потянулись над деревенскими крышами, подавая сигнал к началу зимы, жители перестали выжидающе смотреть в облака, а мамаши использовали прискорбное исчезновение аптекаря как предостережение своим чадам, чтоб ели побольше мяса.

Вскоре после мини-торнадо супруга Анри Руссо, славившаяся своей маниакальной страстью к порядку, потребовала уменьшить число жителей на дорожном знаке при въезде в деревню до тридцати двух. Многие посчитали, что в корне такого требования таилась едкая злоба, поскольку Патрис Бодэн в свое время решительно возражал против установки слухового аппарата ее супругу, ссылаясь на отсутствие у последнего каких-либо признаков глухоты. В итоге знак решили оставить как есть – из уважения к аптекарю, который наотрез отказывался сплетничать о недугах своих пациентов, вне зависимости от того, сколько выпивки ему подливали бесплатно в баре «Сен-Жюс». Модест Симон – которая с тех пор, как стала свидетельницей трагического исчезновения фармацевта, увидев все из окна своей ванной, не проронила больше ни слова – бережно хранила сломанные аптекарские очки в тумбочке у кровати, рядом с фотографией Патриса Бодэна, которую она тайком сделала годом ранее на Ослином фестивале в Брантоме.

Едва мысль вступить во владение аптекой успела посетить Гийома Ладусета, как он поспешил ее отбросить. Ибо пусть взгляды Патриса Бодэна на мясо и были, мягко говоря, непостижимыми, во всем остальном тот слыл весьма умным и образованным человеком, и парикмахер слишком хорошо знал: ему никогда не постичь даже азов той науки, что пришлось изучать улетучившемуся аптекарю, и даже красный диплом Академии мастеров-парикмахеров Перигора тут не спасет.

Отвернувшись от запустевшей аптеки, Гийом сунул руки обратно в карманы и продолжил путь, чувствуя, как солнечные лучи пригревают складки кожи на загривке. Внезапно сзади раздался голос:

– Здравствуй, Гийом! Решил прогуляться?

Голос Сандрин Фурнье, местной торговки рыбой.

Парикмахер остановился.

– Здравствуй, Сандрин.

– Жарковато сегодня.

– Не то слово, – подтвердил парикмахер, который даже не обратил внимания на погоду.

– Слыхал про душ?

– Нет, – ответил он и исчез за углом, забыв попрощаться.

Гийом Ладусет плелся мимо памятника «Трем жертвам нацистских варваров», пытаясь убедить себя в том, что должно же быть что-то такое, чем он мог бы заняться. Но ничего как-то не придумывалось. Все профессии, что могла вместить в себя деревушка Амур-сюр-Белль, там уже имелись, и те, кто их представлял, опирались на постоянную клиентуру из близлежащих селений. Роли для человека сорока шести лет, посвятившего свою жизнь борьбе с зализанными волосами на темени, перхотью и двойными макушками, уже не было.

Парикмахер свернул на настоящую Рю-дю-Шато, и от одной лишь мысли обо всех тех наслаждениях, что он отныне не сможет себе позволить, почувствовал, как его брюки стали свободнее в талии. Прощайте добавки любимого козьего «Кабеку», когда запасы внезапно иссякнут среди недели; нет маленьким ореховым пирожным с рынка в Брантоме по пятницам; забудь о дюжинах устриц с прилавка заезжего продавца, что ставит свою палатку в деревне поутру каждую субботу; плюс максимум две бутылки «Шато ля Плант» в неделю. Стоило Гийому представить себе изысканные брусочки отборного мыла, которые он больше никогда не купит в своем любимом магазинчике в Перигё, как подмышки парикмахера завоняли, – по крайней мере, так ему показалось.

Когда Гийом миновал старую пекарню, плечи его поникли. К моменту, когда он, ссутулившись, брел через мост, он уже представлял себе, как его волосы свисают спутанными и серыми, как пыль, космами с облепленного струпьями черепа. Ковыляя вдоль берега, местами заросшего дикой мятой, Гийом думал об отвратительной бороде, которую ему придется отпустить для тепла, – как она тянется к его бесполезным чреслам и как в ней свивают гнездо воробьи. Проходя мимо прачечной – пятачка на мелководье, где местные женщины полоскали белье до 1967 года, – Гийом вообразил, будто в ушах его скопилось столько засохшей серы, что он даже не услышал оклика Ива Левека с противоположного берега:

– Эй, Гийом! Слыхал про душ?

Парикмахер медленно обошел вокруг замка, ноги его нетвердо ступали по корке голубиного помета: во мгле грядущих лишений их уже скрутило подагрой. Он прошаркал мимо дверей часовни с ее цепким запахом ярко-зеленой плесени, ловя себя на том, что поддерживает брюки двумя руками: безудержные фантазии сообщили Гийому, что веревка на поясе сгнила окончательно. Весь следующий час парикмахер бесцельно бродил по деревне, то и дело заглядывая в канавы, в одной из которых он, без сомнения, рано или поздно очутится, и размышлял о том, сколько ему осталось и почему все вокруг только и твердят, что о каком-то душе.

К моменту, когда Гийом Ладусет добрался до бара «Сен-Жюс», у него едва хватило сил сделать последние пять шагов и взгромоздить свое костлявое тело на стул возле стойки. Из-под разросшихся бровей он с трудом различил Фабриса Рибу, наводившего чистоту меж бутылок с сиропами.

– Привет, Гийом! – поздоровался хозяин бара. – Хорошо выглядишь. И брюки, кстати, отличные. Новые? Выпьешь чего-нибудь?

– Бокал красного, пожалуйста, – сухо ответил Гийом, который так и не простил Фабрису его предательства, несмотря на то что последний с тех пор ни разу не спросил с парикмахера денег.

– За счет заведения, – сказал бармен, пододвигая бокал.

Гийом молча взял выпивку и перенес к столику у окна. Сделав глоток – и не почувствовав вкуса, – парикмахер уставился сквозь стекло, размышляя, что лучше: кремация или похороны.

– Привет, Гийом! Слыхал про душ?

Гийом оторвал взгляд от Пляс-дю-Марш. У стола стояла Дениз Вигье, бакалейщица.

– Нет, – буркнул парикмахер, но, вспомнив вдруг о манерах, учтиво встал и расцеловал ее в обе щеки.

– Нет? – переспросила она, присаживаясь напротив.

– Нет.

– Да все в деревне только об этом и говорят. Где ты был целый день? Мне сказали, ты сегодня даже не открывал парикмахерскую.

– Я был занят.

– Ты никогда не догадаешься, что удумали эти бездельники из совета, – сказала она.

– И что же? – из вежливости поинтересовался Гийом.

– Ну, ты ведь помнишь, что дождя не было уже очень давно?

– Да.

– Так вот, со следующего месяца нам запрещают принимать ванну и устанавливают в деревне общественный душ! – торжественно объявила Дениз.

–  Что, ты сказала, они устанавливают? – не понял парикмахер.

– Общественный душ.

– Мы что, будем принимать душ все скопом? – В голосе Гийома послышался ужас.

– Нет! По очереди. Но они намерены штрафовать всех, кто продолжит принимать ванну.

– И как, черт возьми, они будут это контролировать?

– Бог его знает.

– А где еще они ставят душ?

– Только у нас.

– Только у нас?

– По-видимому, они решили сначала проверить, как все пройдет. Говорят, Амур-сюр-Белль выбрали первой нарочно – из-за той самой переписи. Я слыхала, они до сих пор держат зуб на нашу деревню, а первый инспектор тогда едва не лишился работы.

– Если бы Ив Левек вернул мне мои парики и бороды сразу же после первой проверки, как я его и просил, ничего этого не случилось бы. Коробка провалялась бог знает где несколько недель, а когда он наконец возвратил ее, там все так перекособочилось, что мне было не до смеха. Я ведь потом не продал ни одного парика.

– Как думаешь, где они поставят его? – постаралась вернуть его в настоящее бакалейщица.

Но парикмахеру, душа которого разбередилась воспоминаниями о том, сколько денег он потерял на злосчастной коробке, совсем не хотелось вдаваться в дискуссии насчет места размещения будущего муниципального душа. Он залпом осушил бокал и, забыв поцеловать Дениз Вигье на прощанье, вышел из бара. Вернувшись домой, Гийом улегся в кровать, без еды и вечерней ванны, где и оставался ровно шесть дней четыре часа и девятнадцать секунд. Именно в тот момент парикмахер оторвал голову от подушки и, взглянув в окошко, узрел в отдалении свою матушку, легко узнаваемую по томатной отметине на спине ее бледно-зеленого платья. И именно в тот момент в голову Гийома Ладусета пришла Гениальнейшая Идея.

Глава 4

Гийом ждал, сидя в машине. Чтобы как-то убить время, он опустил противосолнечный козырек и, поворачивая голову вправо-влево, критически осмотрел в зеркальце свое утреннее творение. Результат был действительно превосходный, довольно отметил он про себя. Усы тянулись ровнехонькой линией, чуть выступая за уголки рта, откуда элегантно вздымались двумя симметричными стрелками, кои Гийом, в силу приподнятого расположения духа, сфасонировал градусов на пятнадцать выше обычного. Несколько седых волосков были искусно закамуфлированы специальным черным карандашом. А так и не выветрившийся запах утиного жира сглаживал потрясающий вид кончиков, закрученных настолько тонко, что казалось, на каждый из них можно насадить таракана.

Подняв козырек, парикмахер оглядел салон, придумывая, чем бы заняться. Лизнул кончик большого пальца, стер пятнышко грязи, неведомо откуда взявшееся на приборной доске. Затем достал из кармана бумажный платок и тщательно протер ободок магнитолы. Подавшись вперед, открыл бардачок, заглянул внутрь. И моментально защелкнул обратно, разочарованный скукой его содержимого. Еще несколько минут безучастно глядел перед собой, а затем вздохнул и в пятый раз сверился с часами.

Гийом Ладусет не сердился на Стефана Жолли за то, что последний опять заставлял себя ждать. Это была традиция, которую булочник не нарушил еще ни разу, хотя время отъезда на их совместные утренние рыбалки не изменялось вот уже более двадцати лет. Великодушие парикмахера, однако, не имело ничего общего с всетерпимостью: опоздание для Гийома считалось недостатком почти столь же постыдным, сколь и торчащий из носа волос. Не было оно и простой апатией после стольких лет, проведенных перед домом булочника за оценкой содержимого автомобильного бардачка.

Причина столь удивительной способности Гийома Ладусета прощать своему лучшему другу его беспардонные опоздания в настоящий момент покоилась на заднем сиденье под белым кухонным полотенцем, укрывавшим ее от палящего зноя. Ибо, несмотря на то что соперничество между двумя приятелями во всем, что касалось рыбалки, было поистине жесточайшим, в основе их обоюдной ревности лежал отнюдь не улов, а содержимое их корзинок для пикников. И парикмахер, в то утро прохлопотавший на кухне с пяти часов, был уверен, что уж сегодня победа точно будет за ним.

Неожиданно пассажирская дверца открылась и крепкая волосатая рука поставила на заднее сиденье увесистую, свитую из прутьев каштана корзину. Через мгновение рука исчезла, но тут же возникла вновь, на сей раз с красным кухонным полотенцем, которым бережно прикрыла корзину. В следующую секунду автомобиль накренился на правый бок: ухватившись за крышу и маневрируя задом, булочник втиснул в салон сначала свой внушительный корпус, а следом и голову.

– Привет, – поздоровался он. – Прости, опоздал.

Гийом оглядел друга. После воскресного душа, который Стефан всегда принимал ближе к обеду, закрыв магазин до следующего утра, выглядел булочник помолодевшим как минимум лет на десять, – прежде всего, за счет отсутствия муки в густых черных кудрях. Парикмахер стриг их уже не один год – в обмен на ежедневный свежий багет. Такая система скорее работала в пользу Гийома, поскольку Стефан Жолли удосуживался подставить голову под ножницы парикмахера не чаще чем раз в несколько месяцев.

– Ничего, – ответил Гийом, заводя машину. – Все взял?

– Ага, – подтвердил Стефан, опуская стекло.

Они выехали из деревни и свернули направо у пастбища с рыжими лимузенскими коровами, дружно подмигивавшими всем и каждому. Миновав ряд кукурузных полей, автомобиль сбавил ход ровно до 49 км/ч и держал так все время, пока катили по Безежуру – соседней деревне, где дорожные полицейские неизменно поджидали свою добычу с радаром, нежась на солнышке на складных стульях. Всякий раз, когда парикмахер переключал передачи, костяшки рук его терлись о бедро Стефана Жолли, вздувавшегося над пассажирским сиденьем, точно выпечка из теста с переизбытком дрожжей.

– На обед что-нибудь прихватил? – поинтересовался Гийом Ладусет, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно обыденнее.

– Да так, перекусить малость, – ответил булочник, глядя прямо перед собой. – А ты?

– Тоже – перекусить, – сказал парикмахер и чуть сморщил нос.

Прибыв в Брантом, парочка выгрузилась из машины – каждый со своей корзиной, рассчитанной на средних размеров семейство, – и направилась вдоль берега Дроны, прочь от очаровательного городка, располагавшегося на острове и заслужившего прозвище «Перигорской Венеции». Они миновали металлические ступеньки, по которым купающиеся выкарабкивались из воды, и продолжали идти, пока не добрались до знака «Рыбалка запрещена!». Здесь друзья привычно поставили корзины на землю, переполняемые утешительной мыслью, что впереди отличный денек.

Парикмахер устроился на бережке в тени дерева, чье название не смог бы припомнить ни один из них, и Стефан Жолли, утерев вспотевший лоб, составил компанию приятелю. Немного погодя булочник достал из своей корзины багет, надломил с краю, отщипнул от мягкого белого мякиша, пальцами мастерового умело скатал ровненький шарик и насадил на крючок. После того как парикмахер, в свою очередь, наколол на крючок червяка, друзья скинули обувь и привязали лески к правым лодыжкам. Аккуратно закатав до колен обе брючины, они погрузили ступни в прохладную воду, чувствуя, как потяжелевшие лески винтом уходят ко дну.

– Хорошо! – воскликнул Гийом Ладусет, перебирая в воде волосатыми пальцами ног. На поверхность не спеша всплыл комочек талька и спокойно задрейфовал по течению.

– Блаженство! – согласился Стефан Жолли, подтягивая правую штанину чуть выше. – Жарковато сегодня, да?

– Настоящее пекло. – Гийом Ладусет посмотрел промеж ног вниз. – Их там целая стая.

– Определенно, здесь самое лучшее место.

Они сидели в довольном молчании – веснушки солнечного света приятно грели колени сквозь листву, – и наблюдали за бирюзовыми стрекозами, мелькавшими над водой.

– Помнишь форель, которую поймал Ив Левек? – спросил булочник.

– Да уж, таких здоровенных я сроду не видывал.

– Просто невероятно.

– Точно.

– Громадина.

– Слов нет, – подтвердил Гийом Ладусет. – Она была настолько огромной, что, по утверждению Ива, он так и не смог осилить ее в один присест.

– Неудивительно.

– А где он ее поймал? – спросил булочник.

– Где-то неподалеку от Риберака.

Пауза.

– Готов поспорить, Ив купил ее у нашей торговки, – сказал Гийом Ладусет.

– Я тоже готов, – согласно кивнул Стефан Жолли.

Друзья помолчали. Время от времени то один, то другой поднимал из воды ногу: сменить наживку или вытащить зеленую водоросль, застрявшую между пальцев. Вот селезень погнался за уткой. Рыбаки проследили, как он опустился на спину своей мишени – где и остался, несмотря на истерическое биение крыльями.

– Да это же настоящее изнасилование! – в ужасе воскликнул Гийом Ладусет.

– Просто у уток так принято – вот и все, – ответил булочник.

– Может, нам стоит вмешаться?

– Нельзя вмешиваться в природу.

– Но ей же не нравится. Ты только послушай, какой шум она подняла.

– Кто знает, а вдруг это кряки экстаза?

– Она бы не пыталась вырваться, если б ей это нравилось.

Стефан Жолли немного помедлил.

– Что ж, за отсутствием утиного телефона, по которому можно вызвать утиную полицию, и раз уж тебя это так сильно беспокоит, почему б тебе не сплавать туда самому и не разнять их?

– Думаешь, с ней все будет в порядке?

– Гийом! Стрекозы занимаются тем же самым с тех пор, как мы пришли сюда. Что-то я не заметил, чтобы ты героически кидался на ихзащиту.

– Они не кричат от боли, как эта бедная уточка.

– Это потому, что стрекозы немые. Возможно, они издают беззвучные вопли все время, пока мы здесь, а этого просто не замечаешь. Так что, пока будешь плыть к уткам, можешь заодно расцепить и их. Хотя на твоем месте я был бы поосторожнее с крылышками – уж очень они на вид хрупкие.

Гийом Ладусет проигнорировал издевательский тон булочника, так как в душе уже начал переживать за благополучие стрекоз.

– Гляди, – прервал мысли друга булочник, указывая пальцем в сторону утки. – Вон она, полетела. По-моему, ты чересчур близко к сердцу принимаешь всякую ерунду.

– А вот и нет, – возразил парикмахер.

– А вот и да.

– По крайней мере, я пользуюсь правильной наживкой.

– Да брось ты. В наши дни все снова используют хлеб. Возьми любой журнал о рыбалке, если не веришь.

Снова пауза.

И тут Гийом Ладусет решил, что пора становиться хозяином положения.

– Как-то я проголодался.

– И я, – ответил Стефан Жолли, который, втайне от парикмахера, не отходил от плиты весь предыдущий вечер.

Ерзая задом по траве, друзья переползли поближе к корзинам. Стараясь выиграть время, Гийом Ладусет сделал вид, будто ищет свой перочинный нож, на самом деле парикмахер тянул, желая поглядеть, что появится из корзины соперника. Первой возникла гроздь маленьких помидорчиков на зеленой ветке; прежде чем разместиться на красном кухонном полотенце, те поделились свежайшим ароматом с хозяйским носом. Следующей появилась баночка корнишонов, за которой последовали пучок розового редиса и очередной багет. Далее, с явным намеком на хитрую улыбку, была извлечена и выставлена на траву керамическая ванночка. Слишком хорошо знакомый с ее видом, Гийом Ладусет тотчас забеспокоился.

– Паштет из бакалеи? – поинтересовался он, не в состоянии больше сдерживаться.

– Да нет, как ни странно, – ответил булочник, отламывая кусок от багета и намазывая толстым слоем. – Я сам его приготовил. У меня было немного свободного времени плюс порция фуа-гра – вот я и подумал: а почему бы и нет? В рецепте сказано «две столовые ложки коньяка», но я всегда добавляю четыре. Вкус получается гораздо насыщеннее. Однако насчет сока трюфелей они абсолютно правы: пятьдесят грамм – это максимум.

Гийом Ладусет наблюдал, как Стефан Жолли, приподняв брови, разевает рот и запихивает в него лакомство.

– Ай, вкуснотища! – последовал чавкающий вердикт. – Просто объедение! Хочешь немного?

– Да нет, спасибо, иначе мне не осилить вот это! – ответил Гийом, доставая внушительный термос и скручивая крышку. – Говорю тебе, нет ничего лучше в жаркий денек, чем охлажденный суп из креветок. Думаю, все дело в мелко нарубленном фенхеле, причем с собственной грядки. Хочешь немного?

– Да нет, спасибо, иначе мне не осилить вот это! – объявил булочник, осторожно обеими руками извлекая из корзины салатницу. – Что я действительно обожаю в таком салате, так это как приготовлен картофель – прямо в мундире. Бесподобно! Ну и естественно, ветчина, сладкий перец и хвост омара – поистине волшебное сочетание. Конечно, совсем другая песня, когда ты сам выбираешь омара, пока он еще живой, – тогда ты точно уверен, что тебе не подсунут несвежего. Ну как, не хочешь попробовать?

Булочник запустил руку в корзину в поисках запасной вилки.

– Да нет, спасибо, иначе мне не осилить вот это! – триумфально возвестил Гийом Ладусет, выставляя на обозрение друга пирог с козьим сыром.

Стефан Жолли индифферентно взглянул на пирог, а затем отвернулся и погрузил вилку в свой салат.

– Просто не терпится поскорее отведать, – продолжал парикмахер, отрезая кусочек перочинным ножом.

Он выдержал паузу для пущего драматизма и, прежде чем отправить кусочек в рот, добавил вроде как невзначай:

– Я сам доил эту козу.

Звук, вырвавшийся из глотки Стефана Жолли, явно свидетельствовал о том, что поперхнувшийся булочник едва не отдал концы.

– Я тут заглянул на ферму к Марселю Кусси пару месяцев назад, – как ни в чем не бывало продолжал парикмахер, – и мы решили вместе подоить коз, а потом я подумал: почему бы мне заодно не помочь ему сварить сыр?

Он откусил еще кусочек:

– М-м-м, натурально козий! Хочешь немного?

– Да нет, спасибо, иначе мне не осилить вот это! – объявил булочник, картинно вынимая из корзины орехово-яблочный торт, но оба прекрасно знали: с блестящим козлиным ходом Гийома Ладусета не сможет сравниться уже ничто.

Друзья принялись за свои обеды: булочник сосредоточенно планировал меню на следующую рыбалку, а парикмахер довольно шевелил в воде волосатыми ногами, пока Стефан Жолли не указал ему на то, что он распугал всю рыбу.

Победа придала Гийому смелости, и парикмахер решился поднять вопрос, не дававший ему покоя с той самой минуты, когда он оторвал голову от подушки после своего шестидневного забытья.

– Стефан… – начал он осторожно.

– Угу, – промычал булочник, вгрызаясь в помидорину и тут же уделав свою белоснежную футболку томатными семечками.

– Ты знаешь, я закрыл парикмахерскую…

– Да. – Стефан Жолли отряхивал заляпанную грудь. – Я нарочно молчал – вдруг ты не хочешь об этом говорить.

– Я решил открыть брачную контору.

– Что?

– Стать свахой.

– Свахой?

– Да.

– Почему именно свахой?

– Ну посуди сам: скольких влюбленных ты знаешь в нашей деревне?

Стефан прекратил жевать, задумавшись над вопросом. А ведь Гийом прав. Ибо, несмотря на название, амурная проблема стояла в Амур-сюр-Белль болезненно остро. Большинство жителей были одиноки, чему в немалой степени поспособствовала череда разводов после знаменитого мини-торнадо 1999-го, сопровождавшегося пьяными признаниями в неверности и других греховных деяниях.

Некоторые односельчане друг с другом даже не разговаривали. Так, сам Стефан Жолли и Лизетт Робер не обмолвились ни словом со дня загадочного природного катаклизма, во время которого Патрис Бодэн оказался далеко не единственным, что исчезло. Смерч также поднял в воздух содержимое пруда бедняжки Лизетт и выплеснул лягушачьим дождем в саду булочника. И хотя дальнейшая судьба несчастных квакш так и осталась загадкой, гуляет слух, что именно булочник, от которого весь следующий день за версту разило чесноком (и как минимум пять свидетелей были готовы подтвердить, что он покупал в бакалее непомерное количество сливочного масла), слопал их всех до единой. Версия прижилась, несмотря на яростные протесты последнего, которые включали в себя тот факт, что лягушачьи лапки едят лишь одни легковерные туристы, попавшиеся на старую «утку», запущенную еще в 1832 году каким-то проказником-купцом, – этот болван, будучи проездом в Лондоне, заявил там, что лягушачьи лапки – национальное блюдо французов.

Кое-кто старался как можно меньше общаться с Дениз Вигье, бакалейщицей, всегда памятуя о том, как в 1944-м бабка Дениз была подвергнута трибуналу, который признал ее виновной в «горизонтальном коллаборационизме», и наголо острижена в Перигё под плевки толпы. Жители вопросительно вздымали брови, глядя на полки, заставленные банками с франкфуртскими сосисками, в лавке Дениз Вигье и подталкивали друг друга локтями всякий раз, когда бакалейщица появлялась на ежегодном мемориальном богослужении перед памятником «Трем жертвам нацистских варваров, расстрелянным 19 июня 1944 года».

Фабрис Рибу отказался обслуживать Сандрин Фурнье в своем баре «Сен-Жюс» с тех самых пор, как умер его отец. Старик так настойчиво докучал торговке рыбой, упрашивая рассказать, в каком месте в лесу та находит столь восхитительные белые грибы, что в один прекрасный день Сандрин просто не выдержала и брякнула: «У охотничьей хижины». И хотя остатки злополучного омлета доставили в больницу в оперативном порядке, скорость доставки была все же недостаточной, чтобы определить, какой ядовитый гриб по ошибке употребил несносный старик. Все, разумеется, приняли сторону Сандрин Фурнье, ибо грибные места – это ревностно охраняемый фамильный секрет, который передается из поколения в поколение, однако в открытую поддержать ее не осмеливался никто: как-никак бар Фабриса Рибу был единственным на всю округу.

Стефан Жолли вышел из задумчивости.

– Блестящая идея, Гийом, – сказал он и, немного помолчав, добавил: – Пожалуйста, не пойми меня превратно, но ведь ты и сам не совсем женат. И никогда не был. Некоторые могут спросить: а что ты вообще знаешь о любви?

Гийом Ладусет глядел на свои колени. Друзья были неразлучны с тех пор, как мадам Ладусет кормила грудью Стефана Жолли, когда у его родной матушки – с появлением девятого и последнего ребенка в семье – пропало молоко. Мальчишечья дружба была скреплена днями, проведенными у реки в состязаниях, чья струя добьет до другого берега первой, – верх тогда одержал шестилетний Стефан, и Гийом относил это на счет бутылки лимонада, украденной из магазина. Но, несмотря на дружбу, булочник ничего не знал о смятенном состоянии, в коем уже давно пребывало сердце Гийома Ладусета. Недуг был настолько сильным, что доктору хватило одного взгляда в глубь уха несчастного, чтобы онеметь от изумления при виде озера невыплаканных слез. Врач понюхал спину Гийома – и содрогнулся от запаха гниющих цветов, что исходил от его хандры. Он цокал языком, пораженный необычайной гибкостью пациента. И отшатнулся от переизбытка гормонов, что сочились из внушительных Гийомовых желудей, сбегали каскадом по ногам и собирались на пальцах, производя поросль такой потрясающей густоты, что доктор с трудом раскопал в ней неведомо как попавшее туда арбузное семечко.

– Мсье Ладусет, – начал он после того, как пациент снова оделся. – Я думаю, мы оба знаем, в чем ваша проблема. Причем проблема весьма серьезная. Возможно, вы и поправитесь. А может, и нет. Боюсь, что медицинским вмешательством ваши страдания не облегчить. Если вам станет хуже – что я вполне допускаю, – вы, разумеется, можете обратиться ко мне опять, но повторяю еще раз: медицина здесь просто бессильна. Мне очень жаль.

Парикмахер снял с вешалки пальто и побрел к двери. Он уже почти захлопнул ее за собой, когда доктор окликнул его:

– Кто бы она ни была, надеюсь, она того стоит.

Многие в Амур-сюр-Белль ответили бы, что таких жертв Эмилия Фрэсс отнюдь не стоила. Совсем другое дело, конечно, когда речь шла о годах юности. И пусть Эмилия не была самой симпатичной девчонкой в деревне – сие тяжкое бремя несла на своих хрупких плечиках Лизетт Робер, – несть числа одобрительным взглядам, которыми провожало девушку все мужское население Амур-сюр-Белль по мере ее взросления. Еще в детстве, в одну из суровых зим после особенно сильного снегопада, когда никакой другой еды просто не осталось, сноровка Эмилии в стрельбе по черным дроздам привлекла к ней целый сонм обожателей-школьников. Когда ей исполнилось десять, она начала брать с каждого по пятьдесят сантимов за возможность погладить волосы цвета сливочного масла, так сильно ее раздражавшие, – при этом вся выручка шла на порох для отцовского ружья, которое тот регулярно одалживал дочурке втайне от матери. Когда же девочка подросла, стали поступать просьбы потрогать и другие ее места, но были встречены в штыки. И лишь Гийома Ладусета девушка подпускала ближе других, но он-то как раз ничего не просил. И все же близость этих двоих никогда не заходила дальше соприкосновения головами, когда они в изумлении созерцали еще трепещущие почки только что пойманного ими зайца.

Перед тем как в возрасте семнадцати лет покинуть Амур-сюр-Белль, Эмилия Фрэсс отдала Гийому свой складной охотничий «нонтрон» [4]4
  В Нонтроне делают лучшие во Франции складные ножи.


[Закрыть]с самшитовой рукояткой и выжженными на ней старинными узорами, попросив сохранить нож до ее возвращения. Гийому так и не удалось попрощаться с ней перед отъездом: в тот день он помогал отцу с заготовкой дров и слишком стеснялся сказать, почему ему вдруг приспичило так срочно уйти. Когда юноша вернулся в деревню, Эмилия уже уехала. Через несколько недель пришло письмо из Бордо, в котором Эмилия в подробностях излагала, как сильно ей нравится работа в мясной лавке дяди, и просила Гийома не говорить ее маме, что она стоит за прилавком, а не сидит за кассой, как было обещано. Однако юноша, душа которого уже разрывалась от тоски, так и не смог придумать, что написать в ответ. Он перечитал письмо несколько раз, а затем просто свернул его, положил в пустую жестянку из-под пастилок от кашля с надписью «Доктор Л. Гюйо» и закопал в саду под цветущим морозником. Огорчение Гийома из-за того, что он так и не набрался смелости написать Эмилии, было настолько сильным, что каждую зиму, когда цветок расцветал, он стыдливо отводил от него глаза.

Поразительный талант Эмилии управляться с ножом поначалу шокировал родственников. Но скоро все забыли про ее пол и возраст, и девчонка с длинной косой, которая, напевая чудные песенки, кромсает окровавленные говяжьи ребра и погружает руки в блестящие багровые внутренности, дабы излечиться от тоски по родному дому, превратилась в местную достопримечательность.

Понадобилось не так много времени, и Эмилия Фрэсс привлекла внимание Сержа Помпиньяка, местного землевладельца, заглянувшего как-то раз в лавку за парочкой фазанов. Когда он в шутку поинтересовался, не сама ли она подстрелила этих чудесных птиц, девушка ответила «разумеется» – так, словно покупатель спросил самую большую глупость, которую только можно себе представить. Вернувшись домой, Серж Помпиньяк обнаружил, что юная продавщица не идет у него из головы. В тот вечер он решил не подавать фазанов на ужин своему гостю. Вместо этого на следующий день он съел их сам – один, в своей роскошной столовой, – выплевывая дробинки, об одну из которых сломал зуб, и аккуратно раскладывая по ободку блюда. Расправившись с дичью, землевладелец по очереди подносил крошечные металлические шарики к свету и внимательно рассматривал каждый. Затем встал со стула, взял маленькую деревянную шкатулку и одну за другой уложил туда все дробинки. Они приятно перекатывались внутри, пока Серж Помпиньяк шел к письменному столу и прятал шкатулку в тайник. И лишь затем он позвонил своему дантисту.