Текст книги "Сват из Перигора"

Автор книги: Джулия Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Глава 16

В воскресенье, только Гийом открыл глаза, он тотчас понял, что сердце его бьется чаще обычного. Однако дело было не в предвкушении горячего, только из печки, пышного миндального рогалика из булочной Стефана Жолли – хотя в прошлом подобная мысль всегда приводила Гийома в настоящий экстаз. Причина его волнения лежала на кухонном столе рядом с желтой мухобойкой.

Сваха намеревался написать письмо Эмилии в пятницу вечером, сразу после того, как чуток поваляется в постели. На деле же «чуток» непривычно затянулся, так что когда он встал – после одиннадцати часов на спине, руки по швам, точно мертвец в гробу, – то первым делом подумал, а не заработал ли пролежни. Постояв, насколько хватило терпения, под безжалостной струей муниципального душа, который до сих пор так и не починили, Гийом побаловал себя кровяной колбаской, купленной в лучшей мясной лавке Брантома, и сел за кухонный стол с приготовленным листом писчей бумаги. Однако желудок крутило, точно мешок со змеями, и он не смог усидеть спокойно. Успев лишь поставить дату в верхнем углу, он уже снова был на ногах и варил вторую за утро чашку кофе, несмотря на то что кубик сахара не успел раствориться в первой. Вернувшись на место, Гийом написал обращение: «Chère Émilie», [32]32
  Дорогая Эмилия (фр.).


[Закрыть]но в следующую секунду уже стоял у черного хода, запустив руку в кулек с прошлогодними грецкими орехами, хотя не чувствовал и намека на голод. Очистив горсть орехов, он вновь уселся перед письмом и уставился на пустой лист, пытаясь подыскать нужные слова. Прошло совсем немного времени, и Гийом убедил себя, что ему срочно нужно обрезать ногти, – хотя стриг их лишь пару дней назад. Вернувшись из ванной, сваха взглянул на бумажный лист, перечеркнул «Chère Émilie»и заменил на «Ма chère Émilie». [33]33
  Моя дорогая Эмилия (фр.).


[Закрыть]Но пока он прикидывал, что же написать дальше, змеи в мешке снова заизвивались, и рука Гийома сама собой потянулась к буфетной полке за свежим номером «Antiquité et Braconte», что лежал возле миски с поклеванными абрикосами. Пролистывая журнал, сваха наткнулся на объявление о блошином рынке в Вилларе и уже через минуту заводил машину – торопясь отыскать очередную кофемолку «Пежо» для своей коллекции, выставленной на полке огромного светлого камина.

Припарковавшись у чьей-то парадной двери, по обе стороны которой красовались небольшие треноги с котелками, заполненными розовой геранью, Гийом Ладусет неспешно побрел вверх по узкой улочке, мимо запертой на замок церкви с восхитительным резным фестоном над входом. У первого же прилавка сваха остановился поглазеть на кружевные скатерти ручной работы, и, пока его тонкие пальцы перебирали стопки белых салфеток с монограммами, перевязанные полосками красной ленты, он поймал себя на мысли, что ищет комплект с инициалами «ЭФ», – но так и не нашел.

У следующего прилавка сваха неодобрительно зацокал языком, ибо выставленные на нем деревянные сабо были сплошь окутаны паутиной, сплетенной пауками еще в прошлом веке, и изъедены не одним поколением древоточцев. А поглядев на старый крестьянский инвентарь, разложенный тут же на земле, стал невольно прикидывать, подойдет ли что-нибудь из этого для ухода за фамильными овощами в замке.

Продолжая свой путь вверх по улице, Гийом Ладусет неожиданно столкнулся с одним из бывших своих клиентов еще по парикмахерской, который поинтересовался, как продвигаются дела на поприще сватовства.

– Примерно как та дюжина устриц, что покупаешь воскресным утром на Пляс-дю-Марш. Одна-две обязательно окажутся такими, что хрен откроешь, – ответил Гийом и повернул к площади.

Роясь в очередной жестянке, он откопал старый, покрытый ржавчиной дверной молоток в форме женской руки с апельсином. Владелец палатки заметил его интерес и тут же сообщил, что это оригинал – отсюда и цена. Но Гийома Ладусета потрясла вовсе не стоимость вещи, сваху поразило сходство с рукой женщины, что еще недавно лежала на подлокотнике кресла с облупившейся инкрустацией. И лишь обойдя все прилавки, Гийом вдруг сообразил, что совсем забыл о кофемолке «Пежо».

Он уже закрывал дверцу машины, но тут в мозгу его неожиданно вспыхнула картина так и не написанного письма, что ждало его на столе в кухне, и клубок змей вновь зашевелился внутри. Сваха тут же решил, что раз уж он все равно в Вилларе, то почему б ему не посетить знаменитые гроты с их блестящими кальцитовыми формациями. И это несмотря на то, что он был там уже тридцать семь раз, ибо матушка неизменно привозила сюда маленького Гийома, стоило ей лишь подумать, что у сына температура, да еще и давала взятку экскурсоводу, чтобы тот ни под каким предлогом не выпускал мальчишку из подземелья до момента закрытия. Однако лихорадка мало того что не думала спадать, но и, наоборот, усиливалась, пока Гийом в ужасе носился по сочащимся водой пещерам, пытаясь спастись от (как ему представлялось) замерзших призраков.

Спускаясь в грот по крутым ступенькам, сваха чувствовал, как прохладный, сырой воздух приятно поднимается под брючинами по ногам. Он медленно брел под просторными сводами – сокровища пещер мерцали в лучах светильников, – то и дело останавливаясь и с восхищением разглядывая на удивление тонкие сталактиты, свисавшие с потолка, точно каменные спагетти. Он углублялся все дальше, восторгаясь необыкновенными черными рисунками – творением рук доисторического человека. Но когда взгляду его предстали знаменитые полупрозрачные коричневато-желтые занавеси, свисавшие с потолка на манер простыней, все мысли Гийома Ладусета вновь обратились к женщине, которую ему так хотелось обнимать перед сном.

Вернувшись к машине, сваха решил, что писчая бумага на столе в его кухне никуда не годится, и порулил в направлении, противоположном Амур-сюр-Белль. Через сорок две минуты он прибыл в Перигё и сразу же направился в лучший papeterie [34]34
  Магазин канцелярских товаров (фр.).


[Закрыть]во всем городе – у кафедрального собора с похожей на ананас крышей, который всегда закрывался на обед. Более часа его нос втягивал чудесные ароматы, пока сам Гийом наслаждался разнообразием цветов, форм и размеров. После он заскочил в свой любимый магазинчик мыла на мощенной булыжником улочке в старом квартале города – и неважно, что на деревянных полочках над пыльной ванной уже не осталось свободного места, – где потратил тридцать семь минут на глубокую ингаляцию. И, поскольку с полудня во рту у него не было ни крошки – кроме пикантной колбаски «мергез» и ломтика багета, съеденных на блошином рынке, – Гийом решил заодно поужинать на одной из городских площадей. Но когда официант принес десерт и сваха взглянул на bavarois framboise, [35]35
  Малиновое желе (фр.).


[Закрыть]он не смог думать ни о чем, кроме болезненного цвета коленок Эмилии Фрэсс.

Добравшись наконец до дома, Гийом Ладусет чувствовал себя чересчур измотанным для новых уловок, лишь бы оттянуть время, – хотя и придумал пару-тройку довольно эффектных приемов по дороге в Амур-сюр-Белль. Ночь уже втискивалась в щели по обе стороны ставен, и сваха, вооружившись мухобойкой и бокалом домашнего «пино» из старой пластиковой бутылки из-под минералки «Vittel», вновь устроился за кухонным столом. Он развязал тесемку на пачке кремовой писчей бумаги, вытащил один из аккуратных листочков и, не тормозя на имени, дабы снова не сбиться с курса, принялся за письмо. Он писал, не замечая дьявольского воя москитов, и ручка его не остановилась ни на секунду. И вот уже рука Гийома выводит подпись в конце письма, в котором он таки поведал Эмилии Фрэсс о том, как он любил ее еще в школе; как любил, когда та уехала; как любил все время, пока она жила в Бордо; как любил после того, как она вернулась в деревню; как любит ее сейчас и как будет любить вечно. Он также добавил, что более всего в жизни сожалеет о том, что не нашел в себе смелости сказать ей об этом раньше, но что чувства к ней были настолько всепоглощающими, что лишили его сил. Допив последнюю каплю «пино», сваха поставил пустой бокал в раковину, поднялся в спальню, лег на кровать и оставался на суше весь остаток ночи.

На следующее утро, спускаясь по лестнице, Гийом Ладусет вдруг остановился, пораженный мерзкой картиной: гладкий кремовый бумажный листок измаран черно-белым пометом. Он кинулся на кухню, но письмо лежало в целости и сохранности. Он взял заветный листок со стола и еще раз перечитал, боясь, что ночь сделала его излишне смелым в выражении чувств. Однако, убедившись, что тон и содержание были именно такими, как он хотел, с облегчением вздохнул. Зная, что в доме нет ни одного безопасного уголка, куда бы чертова курица не добралась, он аккуратно свернул письмо, положил в карман и отправился в булочную.

Стефан Жолли поднялся с постели раньше, чем некоторые из птиц вернулись в свои гнезда: ему надо было успеть все приготовить, прежде чем оставлять булочную на попечение Гийома Ладусета. Воскресное утро всегда считалось самым утомительным за неделю – и не только потому что булочнику, как и всем остальным, хотелось понежиться под одеялом до окончания мессы. По воскресеньям спрос на его пирожные взлетал просто до небес: людям требовалось побольше сладкого, дабы хоть как-то скрасить свои мучения во время обеда в семейном кругу.

Стефан Жолли – в неизменной белой футболке и просторных шортах в голубую клетку – открыл дверь, соединявшую его дом с булочной, и включил радио, стремясь поднять настроение после подъема в столь несусветную рань. Он решил отказаться от кофе, ибо горечь напитка лишь обострила бы чувства, сделав его мучения еще более невыносимыми. Своими на удивление маленькими руками – исключавшими, по мнению школьного учителя Стефана, всякую надежду на карьеру пианиста-виртуоза – он замесил слоеное тесто для mille-feuilles и тарталеток с малиной и земляникой. После чего открыл дверцу черной старинной печи с надписью «Перигё 1880» и поместил выпечку внутрь вместе с яблочными пирогами.

Открыв пластмассовый ящик с приготовленными накануне профитролями, булочник начинил кондитерские мешочки creme pâtissièreи заполнил одну половину пирожных шоколадным, а другую – кофейным кремом. Далее он подогрел глазурь – шоколадную и кофейную – и принялся окунать профитроли по очереди в соответствующую кастрюльку, разглаживая глазурь коротеньким, пухлым пальцем. Выдернутый из сна ни свет ни заря, мозг его полудремал, и, когда с глазурью было покончено, булочнику и в голову не пришло по привычке облизать палец, – вместо этого Стефан Жолли занялся взбитыми сливками, а затем перешел к эклерам.

Печь вновь опустела; булочник открыл дверь в «холодную» и с трудом протиснулся мимо мешков с мукой: приходилось держать их здесь в силу невыносимой жары, из-за которой тесто слишком вспухало. Но даже это не помогало. Стефан Жолли пытался класть в тесто поменьше дрожжей, но караваи и багеты все равно вздувались до неимоверных размеров, чем жутко пугали покупателей.

Он выкатил стойки с поддонами, на которых красовались ровные шеренги раздувшихся за ночь отрезков теста, и поставил их рядом с печью. Пристроив кончик деревянной, напоминавшей весло лопаты на край открытой дверцы, а конец ее длинного черенка – на подставке у себя за спиной, чтобы лопата лежала горизонтально, булочник взял с поддона распухший сырой багет, уложил на лопату, резанул по нему пять раз лезвием бритвы, которую держал между губ, приподнял лопату и сунул багет в дальний угол печи, подсвеченный обычной настольной лампой. Он продолжал орудовать лопатой и бритвой до тех пор, пока все багеты не оказались внутри. Пот ручьями струился по лицу, нещадно щипал глаза. Закрыв дверцу печи, Стефан Жолли наконец-то перевел дух и смочил кашель – который относил на счет мучной пыли, а не сигарет – первой утренней чашкой кофе. А потом вернулся в «холодную» за дожидавшимися своей очереди караваями.

Заправив кремом тарталетки с малиной и земляникой, он нарезал тесто для mille-feuilles на три длинные полосы, две из которых намазал сдобренным ромом crème pâtissière, сложил все штабелем и украсил верхнюю полосу белой глазурью. Как всегда после нарезки равных порций, остался поскребыш, не годившийся на продажу, но оттого не менее вкусный, однако мысли Стефана все еще пребывали в хаосе от раннего трезвона будильника, и он на автомате отправил поскребыша в ведро.

Когда хлеб испекся, Стефан Жолли пошел за viennoiserie, что поспевала в «холодной» со вчерашнего вечера. Один за другим на свет появлялись подносы с croissants – завернутыми, переложенными маслом слоеными треугольниками; chocolatines, которые парижане зовут pains au chocolat; и pains aux raisins, [36]36
  Viennoiserie – венская выпечка, изделия из слоеного дрожжевого теста; croissants – круассаны; chocolatines, или pains au chocolat – булочки с шоколадом; pains aux raisins – булочки с изюмом (фр.).


[Закрыть]в кои-то веки не напомнившими Стефану Жолли скрученную воронку собственного пупка (спасибо раннему подъему, который высосал из его мозга остатки воображения). Булочник загрузил все это в печь – вместе с бриошами, выпятившими свои брюшки из жестяных формочек, – едва успевая утирать пот, обильно стекавший со лба и висков.

Но стоило ему перевалить через первый хребет, как за ним вырос новый пик, и Стефан Жолли ринулся за мукой – замесить тесто для хлеба на завтра. Дожидаясь, пока машина закончит раскатку, он присел на потертый белый табурет – снять напряжение с варикозного серпантина. Перепачканные мукой ноги булочника принялись отбивать ритм под музыку магнитолы – привычка, обычно дававшая о себе знать лишь после четвертой чашки кофе. Просто к этому времени Стефан Жолли полностью пришел в себя – мысли о женщине, с которой ему вот-вот предстояло встретиться на Ослином фестивале в Брантоме, стряхнули с булочника остатки сонливости.

К появлению голодного Гийома Ладусета караваи хлеба дыбились в корзинах вдоль задней стены, а пирожные выстроились аккуратными рядами за стеклом прилавка. Осталось лишь обслужить покупателей, сообщил булочник. Стефан Жолли показал другу ценники и наглядно продемонстрировал, как работает касса. Но сваха не слушал – он не мог оторвать глаз от печи, видневшейся в приоткрытой двери.

– Если, мало ли, вдруг наступит затишье, могу я попробовать испечь каравай? – с надеждой спросил он.

– День, когда я позволю тебе приблизиться к моей печке, наступит не раньше, чем ты разрешишь мне подойти с ножницами к твоим волосам, – объявил Стефан Жолли, которому в этот момент было совсем не до шуток.

Он еще раз пробежал глазами список заказов и напомнил свахе о том, что пирожных должно хватить всем, особенно женщинам. Перед тем как исчезнуть за дверью – переодеться к свиданию, – он велел не терять время и ознакомиться пока с кассой. Но Гийом Ладусет тут же прошел на кухню и в восхищении уставился на длинные деревянные лопаты, каждая под хлеб своего размера, покоившиеся на прибитых к стене скобах, точно весла на лодочной станции. Проскользнув в «холодную», он заглянул в мешки с мукой и не смог устоять перед искушением – засунул руку в каждый и попробовал на ощупь. Тут взгляд его упал на тазик со свежеприготовленным жидким тестом, и сваха немедленно макнул палец и оценил вкус сырой бриоши, сдобренной анисовым семенем и приправленной изюмом и ромом. Когда булочник вернулся обратно – узнать мнение друга насчет того, как он выглядит, – то тотчас встревожился, увидев, что с усов Гийома уже что-то свисает.

– Успел попрактиковаться с кассой? – спросил он сваху.

– Еще нет, – честно признался тот.

– Мне кажется, ты чересчур легкомысленно относишься к делу.

Усталость явно усилила раздражение Стефана Жолли. Ему пришлось напомнить Гийому, что он не только булочник в пятом поколении и обязан поддерживать честь фамилии, но и что его традиционный французский багет получил бронзовую медаль на прошлогоднем смотре Федерации пекарей департамента Дордонь. Он продемонстрировал свахе свои обкусанные до мяса ногти – результат нервозности из-за невыносимой жары, что раздувает хлеба до жутких размеров, приводящих в ужас его покупателей. И это в то время, когда страна ежедневно потребляет в среднем всего какие-то 300 граммов хлеба на душу населения – по сравнению с послевоенными 600-ми. А затем добавил, что хоть они с Гийомом и подурачились вволю за все эти годы – взять хотя бы их «тестовые» баталии, в процессе коих друзья нередко приканчивали весь ром, предназначавшийся для mille-feuilles, – сейчас, когда на карту поставлено все его благосостояние, валять дурака – это просто кощунство.

Гийом запротестовал: он относится к своей миссии более чем серьезно, и если Стефан Жолли и может кому-то доверить булочную, то только ему. Затем сделал комплимент другу насчет безукоризненного состояния его ботинок, с восхищением отметил, как замечательно сидит на нем новая белая футболка, и объявил стрижку булочника подлинным шедевром. Напомнив Стефану Жолли, чтобы тот не вздумал ковырять в зубах вилкой, если они со спутницей вдруг решат где-нибудь пообедать, Гийом поспешно распахнул дверь и провозгласил, что на свидание лучше прийти на час раньше, чем опоздать даже на минуту. Но булочник еще разок не преминул напомнить свахе, чтоб тот не занимался арифметикой в уме и не вздумал покуситься на выпечку. И на прощанье добавил, что булочная должна закрыться точно в 12.30, после чего следует запереть ставни изнутри и не реагировать ни на какие, даже самые отчаянные, стуки в дверь, равно как и на банкноты, подсовываемые в щель, ибо людям надлежит усвоить, что и булочники имеют право на личную жизнь.

– Будет сделано! – пообещал Гийом, буквально выталкивая друга на улицу.

Он стоял у двери, глядя вслед удаляющемуся автомобилю, но стоило Стефану Жолли исчезнуть из виду, как сваха тотчас же кинулся на поиски завтрака…

Прикованный к табурету тяжестью самого большого, еще горячего рогалика с миндалем, который только смог отыскать, Гийом Ладусет сидел в подсобке и размышлял над тем, как доставить письмо Эмилии Фрэсс. Болвану почтальону доверять, разумеется, нельзя. Равно как и опускать письмо в почтовый ящик у замка, ибо, если Гийома вдруг кто заметит, сплетен не оберешься. Не хотел он и вручать письмо лично, когда Эмилия придет в булочную за своим mille-feuille, – владелица замка вполне может прочесть его сразу, а Гийома совсем не радовала унизительная перспектива получить отказ прямо на месте. Не зная, как поступить, он решил, что поспособствовать мыслительному процессу может только свежая выпечка.

Когда сваха приканчивал третий кусок фруктового пирога и уже примеривался к стойкам с пирожными, его неожиданно осенило. Вооружившись пекарскими щипцами, он подошел к ровным рядам mille-feuilles, вытащил одно из них и очень осторожно перенес на рабочий стол Стефана Жолли. Мысленно прикинув размер, он сунул руку в карман, вытащил письмо и свернул его еще в несколько раз. Затем взял один из острых как бритва ножей, просунул лезвие в самую середину mille-feuille, чуть приподнял и очень аккуратно вложил письмо меж слоями теста. Потом закрыл слоеный квадратик как было, внимательно осмотрел со всех сторон и, убедившись, что письма почти не заметно, положил пирожное на тарелку, после чего отнес к прилавку и добавил к шеренге таких же mille-feuilles, расположив прямо под рукой, чтобы не перепутать. На минуту Гийом отключился, уйдя в эйфорию собственной гениальности, но оглушительный стук в дверь быстро вернул его на землю. Сваха взглянул на часы и, к своему ужасу, обнаружил, что булочной следовало открыться тринадцать минут назад. Прошло еще минимум четыре, прежде чем он разобрался, как поднять шторы, разыскал связку ключей и определил, который из них от входной двери.

К тому моменту никакие слова уже не могли утихомирить разгневанную толпу, готовую разнести дверь в щепки. С резвостью, характерной для всех старушек, сталкивающихся с препятствием в виде очереди, вперед выбилась мадам Моро. До сих пор не простившая матери Гийома того инцидента с угрем, мадам Моро с ходу налетела на сваху: мол, какого черта он тут забыл. Гийом попытался объяснить, что булочнику пришлось срочно уехать по крайне неотложному делу и он просто пришел другу на выручку, но старуха не стала ничего слушать и потребовала свой gros pain и пять пирогов с разными фруктами. Сваха моментально извлек коробку для вишневого, сливового и абрикосового лакомств, однако, начав укладывать их внутрь, обнаружил, что в коробку влезают лишь два пирога, и был вынужден приступить к процедуре сызнова. Он вручил мадам Моро хлебный каравай, но сообразил вдруг, что не знает, как пользоваться кассой, оказавшейся совершенно не такой, как его древний аппарат в парикмахерской. Гийом попробовал подсчитать сумму в уме, но выданный им итог тут же подвергся исправлению со стороны старухи при единодушной поддержке толпы. Так и не разобравшись, как открыть кассу, сваха был вынужден выдать мадам Моро расписку на сумму причитающейся ей сдачи. К четвертому клиенту стресс был уже таким сильным, что Гийом даже не пытался произвести в уме хоть какие-то подсчеты и всецело положился на подсказки очереди. В итоге свахе удалось-таки обслужить всю толпу, отдельные представители коей покинули булочную с весьма неплохим наваром.

Воспользовавшись минутным затишьем, Гийом скрылся в подсобке, чтобы хоть немного прийти в себя. Но едва он опустился на обтерханную белую табуретку, как раздался звон колокольчика. Надеясь, что уродливые хлеба отпугнут покупателей сами собой, сваха даже не пошевелился. Через некоторое время послышалось нетерпеливое покашливание, и Гийом моментально сообразил, что имеет дело с женщиной, которая полагает, что выждала достаточно, чтобы получить то, зачем пришла. Сваха неохотно поднялся и поковылял в магазин – в надежде, что у клиентки, кто бы она ни была, найдется достаточно мелочи, чтобы ему не пришлось выдавать очередную расписку.

У прилавка стояла не просто покупательница, а Эмилия Фрэсс собственной персоной – в старинном платье цвета янтаря, будто обрезанном по колено, и с чем-то блестящим в заколотых волосах. Обрадованный сваха тут же прошествовал к кассе, объяснил, что Стефан Жолли оставил булочную в его надежных руках на все утро, и спросил, чем он может ей помочь.

– Mille-feuille, пожалуйста, – ответила Эмилия.

Уверенность, не оставлявшая Гийома до сего момента, неожиданно исчезла, и он почувствовал, как сердце съеживается от страха: а вдруг во всей этой кутерьме он по нечаянности продал пирожное с письмом? Но, перегнувшись через прилавок, сваха вздохнул с облегчением: mille-feuille с сюрпризом по-прежнему было на месте, легко узнаваемое из-за своей необычной толщины.

– Конечно! Стефан Жолли предупреждал, что ты непременно зайдешь, и попросил оставить одно специально для тебя.

С этими словами Гийом взял вспученный квадратик щипцами и аккуратно поместил в коробку. Окрыленный тем, что план сработал, он добавил сверху еще три, объявив, что это за счет заведения.

Пока бывший парикмахер завязывал веревочку, Эмилия спросила, помнит ли он, как постриг ее тогда, в детстве, и она, к ярости своей мамы, стала походить на задиристого петушка. Гийом ответил, что конечно помнит, и спросил, помнит ли Эмилия грибы, что они вместе собирали в лесу, а потом жарили на костре в пещерах, где во время войны прятались участники Сопротивления. Эмилия ответила, что конечно помнит, и сваха приступил ко второй коробке, старательно и не спеша укладывая внутрь кофейные эклеры, лишь бы задержать любовь всей своей жизни подольше. Пока он усердно заправлял крышку, владелица замка спросила, помнит ли Гийом аварию, в которую они попали на его новом мопеде, и как она тогда рухнула прямо на него. Гийом ответил, что конечно помнит, и даже перегнулся через прилавок – показать шрам от ее зубов. Эмилия снова извинилась, а Гийом открыл третью коробку и уложил внутрь четыре ромовые бабы – в знак того, что нисколько не обижается. Пристраивая коробку поверх остальных, он спросил, помнит ли Эмилия, как они соорудили из велосипеда мельничное колесо, которое вращалось течением Белль и давало свет в их лесном убежище. Эмилия ответила, что конечно помнит, и спросила Гийома, помнит ли он, как его отец приходил к ним в дом и ел яблоки тайком от своей жены, которая их на дух не переносила, ссылаясь на Библию и неприятности, что сии греховные плоды принесли роду человеческому. Набивая очередную коробку кусками яблочного пирога – дабы Эмилия видела, что предрассудок не перешел по наследству, – Гийом ответил, что конечно помнит, и спросил, помнит ли Эмилия местного падре, что по субботам превращал деревенский клуб в маленький кинотеатр и крутил фильмы по своему усмотрению, неизменно шокировавшие зрительскую аудиторию. Эмилия ответила, что конечно помнит, и спросила, помнит ли Гийом, как еще в бытность мальчиком-служкой он помочился в купель перед началом мессы. Пытаясь скрыть густой румянец, заливший щеки, Гийом перегнулся через прилавок и, доставая четыре noix charentaises, [37]37
  Заварные орешки по-шарантски (фр.).


[Закрыть]честно признался, что помнит.

К моменту, когда Эмилия Фрэсс покинула булочную, Гийом Ладусет не только упаковал для нее все пирожные – включая и те, что хранились в подсобке на завтра, – но и решительно отклонил попытку владелицы замка расплатиться за них. Ему не хотелось, чтобы Эмилия поняла, что он не знает, как работает касса, и что в арифметике он полный профан. В результате коробок оказалось столько, что Эмилии пришлось подгонять машину, дабы увезти все домой.

Ликование свахи от того, что его хитроумный план удался, не смогли омрачить ни безудержный гнев постоянных покупателей Стефана Жолли, когда выяснилось, что в булочной не осталось ни одного пирожного, ни возмущенные протесты из-за его ошибок при подсчетах цены за хлеб. Ведь Гийому не только удалось передать Эмилии нужное mille-feuille, но и устроить так, что и вся остальная выпечка тоже попала к ней, а значит, исключена любая, даже малейшая вероятность ошибки. Столь велико было возбуждение Гийома Ладусета, что он закрыл булочную на полчаса раньше, когда не смог более выносить даже мысли о том, чтобы писать очередную расписку.

Шагая мимо места, где некогда возвышался каменный крест – пока церковь не сочла деревню более его недостойной, – Гийом мысленно представил себе Эмилию Фрэсс в просторной столовой замка. Вот она сидит за большим столом, красивые ноги отдыхают на прохладном полу pisé,и подносит к губам mille-feuille. Он видел, как любовь всей его жизни обнаруживает письмо, спрятанное меж слоями теста, и читает, поначалу недоверчиво и приходя в восторг с каждой новой строчкой. Восхищенная изысканностью стиля, равно как и изобретательностью и непревзойденным романтизмом способа доставки письма, она, без сомнения, прекратит дальнейшие поиски любви, ибо тут же сделает выбор в пользу сочинившего его поэта. Когда же они с Эмилией поженятся, она откроет ящичек прикроватной тумбочки, достанет жестянку из-под пастилок от кашля с надписью «Доктор Л. Гюйо» и положит туда его ответ. И два письма, как и их авторы, не разлучатся более никогда. Столь зачарован был Гийом Ладусет этой идиллической картиной, что, задрав брючину, дабы выяснить причину непонятного зуда, великодушно простил комаров, чьи сатанинские укусы испещрили его волосатые лодыжки. А когда он остановился перед своим домом – рассмотреть неприглядный шлепок прямо у входной двери, – то даже пожалел несчастную птаху, набившую брюхо вишней с его любимого дерева, ведь бедняжке пришлось справляться с весьма непростой задачей – пропустить через себя целых четырнадцать косточек.

Войдя на кухню, Гийом Ладусет обнаружил, что счастье лишило его аппетита. Но решил тем не менее пообедать – иначе это было бы против природы. После нескольких ломтиков коровьего языка, миски дубоволистного салата и двух порций «Кабеку» сваха позволил себе небольшую сиесту. У гостевой спальни он притормозил и завернул внутрь – задернуть шторы от солнца, бьющего в комнату прямой наводкой. Бросив взгляд в окно, сваха вдруг заметил, что ужасные корнишоны Ива Левека куда-то исчезли. Преисполненный великодушия, он дал себе слово после сна непременно заглянуть к соседу и выразить соболезнования. Свахе также не терпелось узнать, как прошло свидание дантиста с Дениз Вигье, ибо после их золотоискательской экспедиции тот так и не появился в брачной конторе.

Ив Левек запустил сваху в дом с явной неохотой. Соседи прошли к грядке, где когда-то росли пресловутые корнишоны, и, пока они смотрели на пожухлые трупики, покоившиеся на компостной куче, Гийом Ладусет едва сдерживал желание в очередной раз заметить дантисту, что сажать их следовало, когда Луна проходила созвездие Овна.

Мужчины присели за белый пластмассовый стол под зонтиком в саду, и Ив Левек подробно описал свое утро с мерзостной бакалейщицей. Гийом тем не менее похвалил дантиста, услышав, что тот заплатил за Дениз Вигье и не забыл сделать комплимент ее платью. Он даже отметил умение Ива Левека принимать подарки – после того как узнал, что тот быстренько прикарманил найденный бакалейщицей самородок. Настроение свахи было настолько приподнятым, что он даже не выговорил дантисту за то, что тот столь необдуманно отверг кандидатку лишь из-за легкомысленного поведения ее бабки во время войны. Гийом просто напомнил соседу, что он не продвинется ни на йоту в поисках любви, если не сосредоточится на утиной ножке, не забудет про то, что прогоркло, и не пожмет плечами, обнаружив маленькую зеленую пуговку.

– А что она сама тебе рассказала? – поинтересовался дантист.

– Дениз Вигье, в отличие от некоторых, полна оптимизма. Даже не прочь встретиться еще раз. На твоем месте я бы согласился.

Желая переменить тему, Ив Левек сходил в дом и вернулся с подносом, на котором красовались две миндальные tartelettes, одну из которых он тут же поставил поближе к гостю. Сваха был искренне поражен – и не только потому, что дантист за всю жизнь ни разу не угощал его ничем, кроме грецких орехов и фиг, от которых попросту не знал, как избавиться. Гийома удивило другое: ведь сегодня утром в булочной Ив Левек даже не появлялся.

– Откуда это у тебя? – Сваха взял пирожное своими тонкими пальцами, откусил и провозгласил с полным ртом: – Как вкусно!

– Из замка.

– Из замка? – не понял Гийом.

– Ну да. Говорят, ты продал все пирожные Эмилии Фрэсс. Она, разумеется, не знала, что с ними делать, и стала их раздавать. Для тебя не секрет, как быстро у нас в деревне расходятся слухи. Нужно было всего-то подняться к замку – и вернуться назад уже с полной коробкой выпечки.

Вот тогда-то Гийом Ладусет и осознал, что любой из жителей Амур-сюр-Белль может в данный момент читать его любовное послание к Эмилии – письмо, которое он не решался написать долгих двадцать девять лет. Миндальная тарталетка тут же вернулась в тарелку: бедняга ощущал лишь едкий вкус ужаса.