Текст книги "Сват из Перигора"

Автор книги: Джулия Стюарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Глава 1

Гийом Ладусет вытер тонкие пальцы о штанину и запустил их в стеклянную банку. Стоило ему нащупать в холодном и склизком жире утиную ножку, как у него тотчас потекли слюнки. Выудив улов, Гийом опустил консервированную ножку в кассуле, [1]1
  Блюдо, состоящее из фасоли, свиных шкурок и приправ. Слово «кассуле» происходит от названия традиционной глиняной посуды. Основа кассуле – бобы, поскольку именно они придают блюду наваристость и аромат. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]приготовленное его матушкой тридцать один год назад и томившееся на огне с тех самых пор. Несколько секунд призрачно-белая голяшка покоилась на останках бобов с колбасой, а затем исчезла, подгоняемая тычком деревянной ложки.

Смотритель за кассуле – теперь, когда матушка тронулась умом, – парикмахер с почтительной медлительностью помешал блюдо, наблюдая, как в парах тимьяна и майорана всплывает гусиная кость. Мясо облезло давным-давно – эту ножку мамаша Гийома опустила в кастрюлю двадцать два года назад, по случаю открытия сыном собственной парикмахерской. Мадам Ладусет тогда строго-настрого запретила доставать косточку – из материнской гордости. А после смерти супруга, когда разум ее окончательно помутился от горя, мадам Ладусет убедила себя в том, что удача сына, открывшего собственное дело, – единственное счастливое воспоминание из тех тяжелых времен – есть не что иное, как доказательство существования Всевышнего. Именно это убеждение стало причиной ее раздражающей привычки внезапно вскакивать из-за стола и бросаться к ничего не подозревающему гостю, которому по ошибке досталась заветная серая косточка. Точно пинцетом, она выдергивала кость из тарелки, приговаривая «и не надо так спешить», будто несчастный только и думал, как бы удрать, сжимая в руках то, что превратилось для мадам Ладусет в святые мощи.

В бобовой гуще всплывали то луковица, датированная мартом 1999-го, то морковки, добавленные на прошлой неделе, то неизвестно откуда взявшийся зубчик чеснока, а то и маленькая зеленая пуговка неведомого происхождения, так и не истребованная законным владельцем. С тщанием археолога Гийом поскреб ложкой по днищу и стенкам чугунной кастрюли, снимая почерневшую корку: по утверждению парикмахера, именно корка, наряду с самой первой и давно уже обратившейся в известь тулузской колбаской, составляла секрет непревзойденного вкуса блюда. Хотя бытовало и другое мнение: кое-кто винил именно древнюю колбасу в том, что аптекарь Патрис Бодэн, никогда прежде не обнаруживавший признаков помешательства, стал вдруг отъявленным вегетарианцем, – позор, который деревне так и не удалось с себя смыть.

Поддерживать кассуле было не просто сыновним долгом – на нем зиждилось доброе имя семьи Ладусет. Война из-за кассуле длилась уже многие годы, а признаков перемирия все не наблюдалось. Те редкие счастливцы, кому довелось стать свидетелями начала этого исторического противостояния, подтверждали, что первый пушечный залп раздался на бастионах мадам Ладусет. Заметив, как мадам Моро покупает на Пляс-дю-Марш помидоры, она мимоходом осведомилась, что та собирается приготовить. Выслушав ответ, мадам Ладусет в ужасе отпрянула – шаг, не оцененный по достоинству бакалейщицей, ногу которой мадам пригвоздила к полу.

– Но помидорам не место в кассуле! – вскричала возмущенная мадам Ладусет.

– Отнюдь, – возразила мадам Моро. – Лично я всегдадобавляю помидоры.

– Скажите еще, что вы и баранину в кассуле кладете!

– Не будьте посмешищем, – парировала мадам Моро. – Я никогда бы не опустилась до таких извращений!

– Посмешищем? Это не я кладу в кассуле помидоры, мадам! Интересно, что обо всем этом думает ваш муж?

– А без помидоров он и в рот не возьмет, – последовал лаконичный ответ.

Буквально через минуту уличные зеваки уже наблюдали, как мадам Ладусет решительно марширует к супругу мадам Моро. Тот сидел на скамейке у фонтана, который якобы исцелял от подагры, и наблюдал за неравной борьбой муравья с древесным листком, раз в пять крупнее противника. Взгляд мсье Моро уткнулся в пару тощих, как у цапли, ног, хозяйка коих сжимала в руках корзину, набитую – как тут же подсказал ему нос – свежей рыбой.

– Мсье Моро, – взяла мадам Ладусет с места в карьер. – Прошу меня простить, но это вопрос чрезвычайной важности, и только такой истинный француз, как вы, способен дать на него ответ ясный и точный. В кассуле следует класть помидоры или нет?

Мсье Моро был столь ошарашен неожиданным появлением мадам Ладусет и ее вопросом, что не нашел ничего лучшего, как ответить чистейшую правду:

– Правильно приготовленное кассуле – вечный предмет для спора. Лично я предпочитаю его без помидоров, как готовила моя матушка. Только, ради всего святого, не говорите об этом моей жене.

Если верить Анри Руссо, которому довелось стоять за мадам Моро, когда та расплачивалась за томаты, вернувшаяся в лавку мадам Ладусет устремилась прямиком к сопернице и пересказала разговор с мужем последней слово в слово. Завершив свою речь сентенцией, что готовить кассуле правильно – гражданский долг каждой женщины. К несчастью, Анри Руссо не расслышал, каким словом мадам Моро обозвала ее в ответ. Это преступление мадам Руссо до сих пор не простила мужу – более того, она настояла, чтобы отныне тот носил слуховой аппарат, и неважно, что глухотой мсье Руссо отнюдь не страдал. Однако дальнейшие события оказались более чем очевидными. Мадам Ладусет выдернула из корзины то, что без сомнения являлось свежайшим угрем, и смачно шлепнула мадам Моро рыбиной прямо по носу, после чего сунула морду угря за корсаж противницы и горделиво удалилась. Мадам Ладусет была уже на середине Рю-дю-Шато, когда, к неописуемому восторгу односельчан, и не мечтавших о столь пикантном развлечении вторничным утром, мадам Моро извлекла из бумажного пакета увесистую помидорину и прицельно метнула в спину врага. Бросок был настолько силен, что удар едва не сшиб мадам Ладусет с ног.

И хотя с тех пор эти двое не обмолвились друг с другом ни словом, обстрелы продолжались с завиднейшей регулярностью. Мадам Моро не расставалась с огромной миской перезрелых томатов, всегда стоявшей на подоконнике у нее в кухне, используя овощи в качестве боеприпасов всякий раз, когда соперница проходила мимо. Мадам же Ладусет при виде врага неизменно корчила мерзейшую рожу, явно намекая на угря. И пусть с годами метательные способности мадам Моро пошли на убыль, а мимический дар мадам Ладусет – к слову сказать, и так невеликий – отнюдь не усилился, чему виной пара плохо сидящих вставных челюстей, дамы пронесли взаимные оскорбления вплоть до глубокой старости, превратив их в разновидность дружеского приветствия…

Оставив утиную ножку подогреваться, парикмахер решил выйти в огород за пучком салата. Пока он добрался до задней двери, к его босым ногам прилипла целая коллекция: острый черный камешек, рыжеватое перышко, две сухие чечевички и маленькая наклейка от яблока с надписью «Пом дю Лимузен». Гийом Ладусет приподнял правую ногу и по очереди стряхнул камешек, чечевички и рыжеватое перышко. Затем, бормоча под нос проклятия, отцепил наклейку и немедля отнес все в мусорное ведро.

Сунув волосатые пальцы ног в коричневые сандалии, стоявшие у мешка с грецкими орехами, Гийом приоткрыл заднюю дверь ровно настолько, чтобы пролезла голова, и внимательно огляделся. Его цепкий взгляд скользнул по верхушкам стен, еще теплых от вечернего солнца, и газону, который он собирался подстричь ровно через два дня, когда Луна пойдет на убыль и окажется перед созвездием Рыб. Затем парикмахер нагнулся и заглянул под розовые кружева гортензии. Убедившись, что путь свободен, Гийом наконец осмелился выйти наружу и быстро запер за собой дверь. Переполняемый предвкушением ужина, он прошел мимо маленького колодца с остроконечным каменным навесом и старых кроличьих клеток, где теперь хранились горшки для цветов. Тишину нарушал лишь стук дешевых сандалий по сухим парикмахерским пяткам да беспрестанный, на два тона, звук – это кукушка, демонстрируя поразительное отсутствие фантазии, призывала к спариванию.

Широко расставив над грядкой ноги, Гийом нащипал добрый пук похожих на дубовые, с бордовым румянцем, салатных листьев. Сняв с куста пару помидорин, парикмахер с гордостью вдохнул их восхитительный аромат и перевел взгляд на молодую картофельную ботву – в надежде, что хоть в этом году огородик минуют опустошительные набеги колорадского жука.

Вернувшись к двери, Гийом неслышно отпер ее, чуть приоткрыл и заглянул внутрь, быстро оглядев верхушки буфетов, он нагнулся и проверил под столом. Убедившись, что в доме по-прежнему никого, Гийом тщательно промыл помидоры и салат, дабы не пасть жертвой глистов. Аккуратно уместив овощи в миску, он поставил ее на поднос, положил рядом вилку, добавил голубой соусник и белую льняную салфетку с собственными инициалами, красными нитками вышитыми в уголке. Композицию дополнил бокал разочаровывающего вина «Бержерак», которое Гийом поклялся никогда больше не покупать, но раз уж вино куплено, выливать его негоже. По соседству с бокалом он пристроил упаковку своего любимого козьего сыра «Кабеку» – хотя и исчерпал недельный рацион, который сам для себя установил. Помешав кассуле в последний раз, Гийом зачерпнул гущу вместе с утиной ножкой и наполнил тарелку. Пару секунд он смотрел на порцию. Вспомнив отражение своего живота, увиденное в зеркале ванной вечером накануне, – живота, от которого, учитывая, что на дворе разгар мая, больше никак нельзя было отмахнуться, сославшись на «зимний плюмаж», – Гийом вернул три большие ложки обратно в кастрюлю, поднял поднос и направился к задней двери. Но не успел парикмахер открыть ее, как его взгляд скользнул назад, к горке фасоли, которую он только что сгреб обратно. Метнувшись к плите, Гийом плюхнул все опять в тарелку. И, упреждая чувство вины, решительно вышел из кухни, захлопнув дверь ногой.

Гийом Ладусет уютно устроился под ореховым деревом, на рябом от лишайника стуле, за покоробившимся от времени деревянным столом. Здесь он нередко трапезничал, нежа босые ноги на прохладной травке и восхищаясь изумительной пышностью своего маленького огорода. Взяв вилку, парикмахер нацелился на кусок соблазнительно пухлой колбаски. Зубцы уже изготовились пронзить кожицу, но тут рука Гийома замерла, а сам он безучастно уставился перед собой. Затем, очень медленно, парикмахер положил вилку на поднос. Теплая, крупная слеза скользнула по морщинкам в уголке его глаза, пробежала по шрамику на щеке, справилась с порогами жесткой щетины и повисла, подрагивая, на подбородке.

Но расстроил Гийома вовсе не явственный запах утиного жира и даже не вид вывешенного на веревке поодаль нижнего белья Лизетт Робер – зрелище, разбившее, по утверждению односельчан, не менее семнадцати холостяцких сердец. И не пара замеченных Гийомом крошечных черных глаз, что с интересом разглядывали его трапезу с соседской крыши. Причина столь внезапного отчаяния Гийома Ладусета была в ином: он вдруг вспомнил голову Жильбера Дюбиссона, когда тот вошел в парикмахерскую нынче днем, как регулярно делал каждые восемь недель, и опустился в кресло перед зеркалом со словами: «Как всегда, пожалуйста». И лишь когда почтальон снял кепку, Гийом Ладусет, к своему ужасу, увидел, что Жильбер Дюбиссон совершенно лыс.

Глава 2

Безволосые клиенты не входили в список проблем, которые мог предвидеть Гийом Ладусет, когда в возрасте пятнадцати лет он окончил школу и поступил в Академию мастеров-парикмахеров Перигора. [2]2
  Перигор – исторический и культурный регион на юго-западе Франции, известный своей кухней, мягким климатом и богатым историческим наследием.


[Закрыть]Отец его имел несколько иные виды на будущее своего единственного ребенка, зачатие коего потребовало столько времени, что супруга мсье Ладусета даже совершила паломничество в Брантом [3]3
  Благодаря сохранившимся памятникам Средневековья этот городок получил прозвище «Перигорская Венеция». Там, в частности, находится самая древняя колокольня Франции.


[Закрыть]– потереться, согласно древней традиции, о церковный затвор, что якобы способствовало плодовитости. И хотя радость мсье Ладусета от успеха данного предприятия не поддавалась описанию, вместе с ней он заполучил и источник крайнего раздражения, поскольку отныне его супруга обзавелась безоговорочной верой в любой, даже самый невероятный, крестьянский вздор. Работник заброшенной каменоломни, приспособленной под выращивание шампиньонов, мсье Ладусет целые дни проводил согнувшись над кучами лошадиного навоза – спина его пребывала в не менее бедственном положении, чем нос, – мысленно представляя себе, как малыш, которого носила его жена, с комфортом посиживает в каком-нибудь пухлом банковском кресле. Однако стоило мальчику появиться на свет, и никаких сомнений насчет его будущей профессии не осталось. Ибо порхающие пальчики маленького Гийома были самой поразительной вещью из всех, что когда-либо доводилось видеть мсье Ладусету. И всякий раз, когда мадам Ладусет с гордостью разматывала пеленки, призывая всех окружающих восхититься внушительными желудями своего ненаглядного чада, муж ее не мог думать ни о чем другом, кроме пальцев сынишки. Еще не научившись сидеть, малыш исхитрился залезть в швейную корзину мамаши, вынуть оттуда ножницы и изрезать детское одеяльце, превратив его точь-в-точь в профиль мадам Ладусет. Когда же Гийом начал ползать, матери пришлось попрятать все ножницы в доме – особенно после того, как, вернувшись однажды из сада, она обнаружила, что из занавесок в гостиной выкроены силуэты орехового дерева.

Свою навязчивую одержимость Гийом прихватил с собой и в школу. Когда классу задали сочинение о Революции на тысячу слов, мальчик вручил учителю вырезанную из бумаги модель Бастилии – в комплекте с миниатюрной гильотиной. Радости парикмахерства Гийом открыл для себя в тот самый день, когда его одноклассница Эмилия Фрэсс предложила ему горсть молодых трюфелей в обмен на обещание укоротить ее локоны цвета топленых сливок, жутко раздражавшие Эмилию, мешая карабкаться по деревьям. Гийом Ладусет охотно согласился бы и без грибной взятки. Он настоял на том, чтобы использовать свои любимые ножницы, припрятанные в саду под большим камнем. Надо отдать ему должное, парнишка ни разу не пожалел о том своем согласии – даже когда его подвергли домашнему аресту на весь остаток каникул после того, как мадам Фрэсс заявилась к ним домой и потребовала объяснить, с чего это ее единственная доченька стала вдруг похожа на задиристого петушка.

Никогда прежде не отличавшийся особым прилежанием, в Академии мастеров-парикмахеров Перигора Гийом Ладусет стал самым усердным в своем потоке. С какой-то отрешенной сосредоточенностью наблюдал он за тем, как преподаватель демонстрирует краеугольный камень парикмахерского дела – мужскую стрижку «под бокс». Не слыша ничего, кроме голоса мастера, Гийом следил, как правой рукой тот прочесывает прядь волос, перехватывает между пальцами левой и отрезает ножницами, точно по волшебству возникшими вместо расчески в правой руке. Для Гийома сия неуловимая смена была сродни фокусу. В изумлении смотрел он, какой идеально симметричной получалась голова модели, насколько прямой – точно поля в тетради, коих всегда требовал его школьный учитель, – выходила линия волос над воротником и как мазок специальной помады, наложенный движением столь проворным, что оно походило на ловкий трюк, завершал сей шедевр.

Но восхищение Гийома от овладения искусством стрижки волос, подравнивания бород, вощения усов и бритья с помазком не шло ни в какое сравнение с тем чувством, что охватило его в начале одного из занятий, когда преподаватель вдруг чиркнул спичкой, зажег тонкую восковую свечу и подошел к модели. В глазах несчастного промелькнул едва заметный намек на ужас. Сжав прядь между указательным и средним пальцами, учитель провел язычком пламени по самым кончикам волос и тут же пальцами загасил оранжевый огонек. Со словами, что процедура эта – крайнее средство для секущихся кончиков, он обработал всю голову жертвы, наполнив аудиторию чудовищным запахом паленого волоса. Гийома Ладусета то представление поразило куда сильнее, чем все, что он видел до этого в цирке.

«Руководство по парикмахерскому искусству» Академии мастеров-парикмахеров Перигора (издание второе, переработанное и исправленное) юноша штудировал с такой одержимостью, что его матушка не на шутку перепугалась, как бы сын не ослеп. В преддверии выпускного экзамена Гийом нервничал столь сильно, что четыре дня подряд наотрез отказывался от пищи, и мадам Ладусет с трудом сдерживала желание усадить сына подле себя, зажать ногами и впихивать еду силой, точно в гуся. В день экзамена Гийом напоминал цветом лица устрицу и, прежде чем войти в аудиторию, тринадцать раз проверил, на месте ли авторучка, – до того он страшился, что та испарится сама собой. Но стоило ему прочесть первый вопрос билета, «Как надлежит вести себя парикмахеру?», и аппетит моментально вернулся. Внутренне весь ликуя, Гийом написал: «Парикмахер обязан совмещать благородство и честь с чистоплотностью и доверием к себе. Прежде всего, следует остерегаться зловонного дыхания и предосудительных запахов тела. Ежедневный прием ванны обязателен. Для того чтобы сохранить постоянную клиентуру, хорошему парикмахеру надлежит всячески избегать склок, потери самообладания, кричащих нарядов, богохульств и распространения сплетен».

К моменту, когда юноша прочел второй вопрос, «Как следует прикреплять накладные усы и бороду?», он почувствовал голодную тошноту и ответил буквально следующее: «В случае усов, нанести на верхнюю губу резиновый клей, подождать, пока тот загустеет, приложить усы и осторожно прижать подходящей тканью. Если выяснится, что усы приклеились неподобающим образом, следует, предупредив клиента, сдернуть их одним рывком, с максимальной решительностью и силой. После чего приложить снова и подровнять по вкусу клиента. В случае бороды, повторить то же самое, с одним-единственным исключением: клей следует наносить в области подбородка».

К третьему вопросу, «Что нужно помнить при стрижке „полубокс“?», он уже грыз экзаменационный билет, вспоминая уроки мастера: «„Полубокс“ надо стричь с осторожностью и ясным умом. И никогда не забывать главное: после того как волос сострижен, назад его уже не вернешь».

Не в пример одному из своих сокурсников, чью модель увезли в больницу с ожогами второй степени прямо с практического экзамена, Гийом Ладусет вышел из Академии мастеров-парикмахеров Перигора с красным дипломом. В следующий же день матушка поместила диплом в рамку: первый аттестат в их роду, многие из которого не умели даже читать. Злосчастная рамка жутко смущала Гийома, когда тот носил диплом из деревни в деревню и из города в город в поисках работы. Но вскоре смущению настал конец: Пьер Рузо согласился взять парня к себе в парикмахерскую – в городке под названием Нонтрон. Всю первую неделю – спасибо каждодневным велосипедным поездкам, длившимся час сорок три минуты, – бедняга ходил точно с буханкой хлеба, вставленной между ног.

Поначалу обязанности нового подмастерья ограничивались подметанием и упаковкой в мешки волос, шедших на продажу производителю матрасов, – доходный побочный бизнес, из-за которого кое-кто из клиентов обвинял Рузо в том, что из парикмахерской человек выходит с меньшим количеством волос, чем рассчитывал. Кроме того, каждый вечер после закрытия заведения Гийом вытряхивал брюки хозяина, оснащенные широченными манжетами. Так продолжалось несколько месяцев, прежде чем Гийому доверили первого самостоятельного клиента, – выбрал его сам хозяин, знавший привычку этого человека всегда и всюду разгуливать в берете. Но опасался Пьер Рузо совершенно напрасно: Гийом Ладусет, чьи пальцы так лихорадочно тряслись от желания поскорее взяться за дело, что он едва справлялся с велосипедным рулем, сотворил настоящее чудо, после чего клиент напрочь отказался от своего засаленного берета.

Поскольку Гийом Ладусет жил слишком далеко, цирюльник настоял, чтобы тот столовался у него в доме. И хотя стряпала Франсин Рузо просто восхитительно, а кроме того, можно было пялиться в ложбину меж ее роскошных грудей, Гийом все же чувствовал себя не в своей тарелке, трапезничая в компании этой пары. Ибо, хоть парикмахерское искусство было и его страстью тоже, за переменой блюд босс практически никогда не слезал со своего излюбленного конька. Так или иначе, но все застольные разговоры неизменно сводились к участию Пьера Рузо в чемпионате мира по парикмахерскому искусству в Иллинойсе, который, как он всякий раз уточнял для своего молодого помощника, находится в США. Вопреки своей подготовке – парикмахер гордился умением выдерживать линию стрижки на шее под самым точным углом; раздобыл редчайший лосьон, который не сыщешь даже в самом Париже; скопил деньги на билет в Иллинойс и обратно, припрятав жестянку со сбережениями в дымоходе, – Пьер Рузо так и не подал заявку на участие в чемпионате. Гийом Ладусет, который вскоре знал о чемпионате все до мельчайших подробностей, лишь молча кивал, сидя с набитым ртом и размышляя, какие красивые летние платья он купил бы Франсин Рузо на те деньги, что коптились в печной трубе зимними вечерами.

И все же, несмотря на склонность к бесконечным повторам и страшно бесившую Гийома привычку Пьера Рузо доедать «Кабеку» до последней крошки, молодой человек питал к боссу самые глубокие чувства – еще более глубокие, чем к его супруге. В парикмахерской работалось с удовольствием, а недельного жалованья вполне хватало, чтобы откладывать на мопед. Так что спустя два года, когда Гийом пересчитал монеты, скопившиеся в старой ночной вазе, верой и правдой служившей вот уже четырем поколениям Ладусетов, он понял, что скопил достаточно.

В следующий же выходной Гийом на попутке отправился в Перигё – ближайший к ним большой город. Весь обратный путь юноша трясся от страха пополам с неуемным восторгом. Добравшись до дома, он тут же принялся драить мопед, хотя тот и так сиял точно новый пятак. Первым человеком, кого Гийом пригласил опробовать свое приобретение, была Эмилия Фрэсс. Сперва парочка неуверенно прокатила по Рю-дю-Шато, четыре ноги, боязливо свесившись, скребли землю. Но уже после памятника «Трем жертвам нацистских варваров, расстрелянным 19 июня 1944 года» мопед заметно прибавил ход, ноги подогнулись, и молодые люди стрелой вылетели из деревни, скаля от страха зубы, обдуваемые до сухоты встречным ветерком.

Единственным разочарованием Гийома Ладусета, когда они мчались вдоль кукурузных полей, было то, что ему так и не удалось всецело сосредоточиться на обвивших его бедрах Эмилии Фрэсс. Волосы – мать все же заставила ее отрастить их – развевались позади них, точно желтый ковер-самолет, пока Эмилия не обернулась посмотреть вслед удаляющейся деревне. Ее локоны облепили лицо Гийома, закрыв обзор. Взлетев на кочку, парочка испустила отчаянный вопль вроде тех, что следуют за внезапным осознанием, что сейчас будет больно. В итоге Эмилия отделалась синяком на челюсти, приземлившись поверх своего спутника с разинутым от ужаса ртом. Самой же серьезной раной Гийома была ущемленная гордость: мало того, что пришлось как-то объяснять свою хромоту, так еще и на щеке, вместо первого поцелуя, навечно запечатлелся след от укуса.

Смерть отца мадам Ладусет явилась для односельчан неожиданностью. Были, правда, и такие, кто тешил себя надеждой, что день этот все же наступит, причем скорее рано, чем поздно, поскольку старик все чаще забывал надевать штаны перед тем, как выйти из дома, – зрелище, вселявшее ужас не только в женщин, особенно в ветреную погоду. Последний раз Гийом навестил деда за день до смерти, искренне удивляясь, что даже в двадцать четыре внуку по-прежнему нельзя приближаться к дедушкиной смоковнице. По объяснению мадам Ладусет, дед до сих пор не простил ему того раза, когда пятилетний Гийом обнаружил спрятанные от него ножницы, вскарабкался на стремянку и отчекрыжил все до единой ветки, так что понадобилось добрых семь лет, прежде чем смоковница вновь смогла плодоносить.

Дом отошел к мадам Ладусет, которая хоть и обожала сына даже больше, чем своего бесценнейшего супруга, однако тут же предложила Гийому переехать туда. Ибо храпы юного парикмахера, выплыв из раскрытого молодого рта и прокувыркавшись по полу спальни, прокатывались под дверь, проходили сквозь набитую волосом дикого кабана подушку от сквозняка, скользили через прихожую, с грохотом скатывались по крутым деревянным ступенькам и, обогнув два угла, проникали сквозь толстую каменную стену спальни мадам Ладусет с висящим на ней образом пресвятой Богородицы. Мсье Ладусет утверждал, что способность их отпрыска мирно спать, издавая столь ужасающий звук, уходит корнями в раннее детство, когда неугомонная мать поминутно нарушала сыновний сон, дабы удостовериться, что малыш еще жив. И когда Гийому стукнуло пять лет и три месяца, матушка его, к бесконечному своему ужасу, обнаружила, что сын завел привычку спать на спине, вытянув руки по швам и не шевелясь.

– Точно мертвец в гробу, – причитала она, обращаясь к мужу.

Гийом Ладусет с радостью перебрался в дом деда, прихватив с собой лишь фамильную ночную вазу с накопленными сбережениями да красный диплом Академии мастеров-парикмахеров Перигора в деревянной рамке. Внезапно познав свободу, о существовании которой он даже не догадывался, Гийом оставлял грязную посуду до следующего утра, заглатывал «Кабеку» пачками и расхаживал нагишом. Когда Пьер Рузо заметил непривычную молчаливость молодого помощника, то решил, что Гийом все еще скорбит о покойном деде. На самом деле Гийом Ладусет ни разу даже не всхлипнул, поскольку никак не мог поверить, что вот сейчас не откроется дверь и старик не войдет в родовое гнездо в одной лишь рубашке, после чего его придется метлой гнать наверх за штанами. По-настоящему Гийома угнетало нечто совсем иное: молодой человек твердо решил вложить скромное наследство в собственную парикмахерскую, но не знал, как сообщить неприятную новость любимому боссу. В конце концов помощь неожиданно пришла в лице Франсин Рузо. Как-то за обедом Франсин поинтересовалась, почему Гийом не доедает кролика в черносливе, и тот ответил, что унаследовал кое-какие деньги, но никак не может решить, что с ними делать. Реакция последовала незамедлительно:

– Чего тут думать? Ты должен открыть собственную парикмахерскую. Правда ведь, Пьер?

Расправившись с остатками «Кабеку», Пьер Рузо глубокомысленно заключил:

– Это мечта любого парикмахера. Это – и еще одно: чтоб в его кресле никогда не сидел клиент, у которого на ушах волос больше, чем на голове.

Суммы, оставленной внуку покойным дедом, было явно недостаточно, чтобы купить помещение, оборудовать его креслом и раковиной и обеспечить Гийома жалованьем на первое время, пока бизнес не встанет на ноги. Однако решение вскоре возникло само собой, и до трех часов ночи Гийом лежал на спине без сна, потирая ладонями простыню, – сердце сжалось от возбуждения точно зеленый грецкий орех, ступни колыхались вперед-назад, а мысли скакали как сумасшедшие, пытаясь охватить все, что необходимо для превращения в парикмахерскую дедовой кухни.

Благодаря помощи лучшего друга, булочника Стефана Жолли, привыкшего ворочать увесистые мешки с мукой, много времени это не заняло. Первым делом друзья пристроили еще одну маленькую кухоньку к задней части дома, а затем удлинили имевшуюся. Для начала Гийом Ладусет заказал всего одну раковину – о расширении можно было подумать и позже – и черное кожаное кресло той же модели, что и в парикмахерской Пьера Рузо. Дидье Лапьер, деревенский плотник, установил против зеркала вдоль стены скамью, для которой мадам Ладусет сшила подушки. Сын, правда, быстренько убрал их с глаз долой, дабы не шокировать клиентов оборочками.

Рядом с окном появились полки, где должны были разместиться товары, которые парикмахер надеялся продавать для увеличения прибыли. Битый час Гийом аккуратно расставлял и раскладывал баночки с лосьонами, расчески, шампуни, коробочки с бритвами, накладные баки, помазки, тоники для волос и карандаши для подкраски седых усов. Закончив, он отступал на пару шагов, склонял голову набок, оценивал результат – и начинал все сызнова.

Если Эмилия Фрэсс была первой любовью Гийома Ладусета, то парикмахерская стала второй. Дела пошли в гору довольно быстро, и уже через пару месяцев на скамье по субботам сидело не менее трех человек. Не все из них, правда, являлись клиентами. Некоторые заходили просто погреться, а кое у кого даже хватало наглости заскочить предварительно в бакалею за пачкой печенья «Пти Борр Лю», чтобы почувствовать себя вроде как дома. Давя в себе раздражение, Гийом терпеливо сносил горы крошек, со временем находивших дорогу в его дешевые кожаные сандалии, поскольку благодаря толчее на скамье складывалось впечатление, что парикмахерские услуги пользуются повышенным спросом, а что может быть лучше для бизнеса. Привычка сельчан торчать в доме Гийома никуда не девалась и с приходом весны – они заскакивали под предлогом пересидеть дождь. Летом же прятались от жары, покрикивая на каждого входящего, чтоб закрывал дверь и не впускал знойный воздух, непрошеным гостем рвущийся с улицы. Когда дел становилось невпроворот, парикмахер прогонял бездельников, и те разбегались, словно стадо диких козлов. А иногда бывало и так, что, к своему огромному огорчению, Гийом заставал то одного, то другого в гостиной – задравши ноги на столик, наглец смотрел в телевизор – или в туалете, на унитазе, с его любимыми комиксами о приключениях Счастливчика Люка в руках.

Гийом Ладусет никогда не забывал того, чему его научили в Академии мастеров-парикмахеров Перигора, особенно слов из «Руководства по парикмахерскому искусству» (издание второе, переработанное и исправленное). По утрам, прежде чем спуститься по лестнице, Гийом удостоверялся, что он по-прежнему являет собою Живой Пример. Опорожнив мочевой пузырь, парикмахер не покидал ванной до тех пор, пока его волосы и усы не представали во всем их великолепии, достаточном, чтобы пробудить в клиентах желание выглядеть точно так же. Предметом особенной гордости Гийома Ладусета был его знаменитый начес «волна». Дважды в неделю, вымыв голову и нанеся лосьон для укладки, Гийом аккуратно приставлял палец к волосам, формировал с помощью расчески гребень, а затем повторял процедуру вокруг головы. Три свои вариации Гийом называл «трубадур», «помпадур» и «амбассадор». И хотя спрос на них был, мягко говоря, не очень – большинство клиентов противились необходимости надевать сеточку для волос, пока те сохли, – парикмахер испытывал немалое удовлетворение просто от осознания того, что такая услуга доступна любому, стоит лишь пожелать.

После начального всплеска интереса со стороны односельчан бизнес постепенно вошел в колею и приносил плоды более двух десятилетий: клиенты захаживали раз в четыре недели, соблазненные парикмахерской мантрой о том, что «истинному джентльмену стрижка ни к чему». Годы шли своим чередом, и мало-помалу у Гийома скопилась пусть небольшая, но весьма любопытная коллекция парикмахерской утвари, добытой на бесчисленных блошиных рынках в соседних деревеньках и городках. Среди безвкусных и неоправданно дорогих безделушек Гийому посчастливилось откопать несколько старых мисок для бритья с полукруглым вырезом под шею. Он также приобрел набор деревянных шариков, что закладывались за щеку для облегчения процедуры. Были там и медные щипчики для усов, которые после нагрева создавали изумительнейшие завитки, и целый арсенал опасных бритв – в том числе и его любимая, с перламутровой рукояткой. Свою коллекцию Гийом с гордостью выставлял на столике в переднем углу парикмахерской – дань уважения ремеслу, чьи представители некогда были в большой чести, и до 1637 года именно им поручалось решать такую престижнейшую из задач, как кровопускание.