Текст книги "Письма из Лондона"

Автор книги: Джулиан Барнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Однако, как бы ни определялось «везение» и сколь бы широко ни интерпретировалось оно шахматными патриотами на протяжении первых трех партий, ни одному комментатору не хватило наглости прибегнуть к этому объяснению после четвертой партии. В тот день в Гроссмейстерской Гостиной яблоку негде было упасть и гудела она пуще обычного: ожидалось побоище. Шорт во второй раз играл белыми, должен был идти и побеждать и с самого начала принялся тщательно выстраивать растянутую и крепкую позицию. Каспаров, которого простили бы за спокойную игру черными – он мог пожинать урожай побед в первых трех партиях и неторопливо заманивать в свои сети Шорта, которому самое время было рвать жилы, – вместо этого ответил агрессивной вариацией комбинации «Отравленная Пешка». Черные в этом случае вынужденно принимают пешку на вертикали белого ферзевого коня, неблагоприятным последствием чего становится изоляция ферзя, который должен изрядно попотеть, чтобы пробить себе дорогу к основному месту действия. В теории белые нейтрализуют черную королеву, в хвост и в гриву гоняя ее по доске и по ходу дела формируя из своих фигур атакующий строй. Шахматы, даже на дилетантском уровне – это споры о построении и активности, развитии позиции и материала; на более высокой ступени любое промедление может оказаться смерти подобно. Это то, что сделал Шорт: он сдал пешку, чтобы форсировать наступление.

Затем произошло нечто еще более неожиданное: Шорт предложил голодной каспаровской королеве вторую пешку. Гроссмейстеры глазам своим не поверили: не осмелится ведь Каспаров взять и эту пешку тоже? Даже если она была отравлена не настолько явно, как первая, – все равно, должна же и она быть хоть сколько-нибудь токсична. Но черная королева в тот день могла похвастаться луженым желудком и сожрала вторую пешку; после чего Шорт выпихнул ее в сиротливую клетушку на простаивающую сторону доски. На этот раз она казалась еще более изолированной, чем раньше. У Каспарова было на две пешки больше, зато на 20-м ходу Шорт за милую душу мог свести партию к ничьей простым повторением ходов – если бы хоть сколько-нибудь усомнился в своем позиционном преимуществе.

Когда монитор высветил следующий ход Шорта – Rael, отклоняющий варианте ничьей, по Гросмейстерской Гостиной пронеслись радостные возгласы и даже раздались хлопки. «Он идет на победу – он отверг ничью!» Дальше – лучше: «После Nc4 Каспарову придется пожертвовать фигурой». Так все в точности и вышло – он подставил свою ладью под коня, иначе его королеву огрели бы тряпкой и вымели на помойку, как навозную муху, угодившую в паутину. Шорт прессовал по всем фронтам, тогда как Каспаров, казалось, ушел в глухую оборону, не заботясь об улучшении позиции, иногда подлатывая бреши и редко-редко позволяя себе неопасные контрвыпады. Они достигли точки, когда Каспаров, съев пешку, неминуемо должен был спровоцировать размен. Чемпион надлежащим образом сыграл 27… dxc4, после чего, Гостиная не сомневалась, Шорт должен был взять черную пешку своим слоном. Когда он не сделал это, зал замер; слышно было, как руки потеют от напряжения. «Гляньте-ка, Найджел опять думает. Это очень плохой признак. Он не похож на человека, который следует по заранее запланированному маршруту». Найджел между тем продолжал думать. «Язык тела выглядит паршиво». Как выяснилось позже, англичанин ошибся в расчете последствий долгого вынужденного размена и теперь ему ничего не оставалось, как сыграть худший ход.

Начиная с этого момента и далее, Гостиная наблюдала за тем, как Каспаров огнем и мечом идет по шортовским городам и весям. Шорт вынужден был делать то, с чем не понаслышке знакомы игроки второго ряда, чьи позиции трещат по швам: самоубийственные броски на короля противника – отлично понимая при этом, что тебя расстреляют из пулеметов в крошево еще до того, как ты достигнешь вражеского дзота. «Что мне сказать про этот ход?» – вопрошал Эрик Шиллер, американский мастер спорта и выпускающий редактор Official Bulletin того дня. Он помешкал над своим компьютером за столом главных гроссмейстеров, ожидая подсказки. «Жопа», – сказал кто-то из экспертов. «Полная жопа», – добавил второй. Настроение было мрачное, с тем добавочным оттенком горечи, который появляется, когда дело идет к тому, что свой вроде как парень вот-вот разочарует тебя. «Это жопа или полная жопа?» – спросил Шиллер, надеясь разрядить обстановку. «Это неминуемая жопа», – вмешался третий специалист. «Так все-таки – это жопа, полная жопа или неминуемая жопа?» Но ни у кого так и не хватило смелости ответить, и на 39-м ходу, за секунду до того, как его время истекло, Шорт капитулировал. Не стоит удивляться, что устный обмен мнениями не пробил себе дорогу в печатную версию Bulletin, хотя собственно оценка происшедшего там не особенно зашифровывалась. Шортовский ответ на 27… dxc4 был охарактеризован как «откровенно абсурдный», тогда как американский гроссмейстер Патрик Волфф (который провозгласил победу для Шорта на 14-м ходу и победу для Каспарова на 20-м) лаконично отрапортовал о шортовской позиции после 34 хода следующим образом: «Дело дохлое».

Когда подслушиваешь околошахматный треп, обнаруживаешь, что он воспроизводит и подтверждает гремучую смесь насилия и интеллектуальности, свойственную этой игре. Тогда как на демонстрационных досках они всего лишь кончиками пальцев передвигают фигуры – проворно опровергая наивное предложение еще какого-нибудь гроссмейстера, если судить по языку, можно подумать, что они участвуют в уличной драке. Вы не просто атакуете фигуру, вы набрасываетесь на нее. Не просто берете, допустим, ладью – но сшибаете ее, мочите или вырубаете. Пешки могут тихо-мирно перемещаться по доске – но предпочитают нестись в атаку, будто это штурмовые дивизии. Навязывая противнику цейтнот, вы стараетесь повиснуть на нем', жертвуя фигуру – сдаете ее, будто город на разграбление. И поскольку глаголы, связанные с семантикой насилия, требуют жертв, деревяшки вашего противника воплощаются в живую материю: «Я хочу надрать уши такому-то парню и такому-то».

Где агрессия, там и презрение. Так стратегия противника, которая кажется пассивной или неавантюрной, объявляется вегетарианской. (Гитлер, разумеется, был вегетарианцем, но это не важно.) Вот Найджел Шорт размышляет перед матчем на первенство мира, не воспользоваться ли ему кое-какими из тех эксцентричных дебютов, которые он опробовал в игре с Карповым: «Нет, для Каспарова такие дебюты – это семечки, с такими дебютами он мне жопу надерет. Мне нужно изобрести дебют, достойный настоящего мужчины. Чтоб это была не какая-нибудь тарталетка [160]160
  Отсылка к постфеминистской работе «Настоящие мужчины тарталетки не едят».


[Закрыть]». Настоящие мужчины не позволяют, чтобы им надрали жопу; они сами надирают. А вот кое-какие предматчевые высказывания Шорта, взятые из «Внутренней игры» Доминика Лоусона. «Я вставлю ему по самые помидоры». «Я этого парня натяну так, что мало ему не покажется». «Узнает он у меня, что такое кузькина мать». «Я ему такой мат поставлю, что он потом всю жизнь будет с больной жопой ходить». Лоусон также вспоминает один турнир в Барселоне, где он впервые услышал от Шорта аббревиатуру «330», которая, сколько он мог понять, была сокращенным обозначением какой-то сложной тактической уловки. Поначалу ему стыдно было признаваться в том, что он не знает чего-то, касающегося шахмат, но после того как Шорт и американский гроссмейстер Ясер Сейраван использовали выражение несколько раз, он наконец сломался и осведомился, что же это такое. «Заманить. Задавить. Отмудохать», – хором грянули в ответ оба гроссмейстера.

Есть и другой язык, сложным образом переплетенный с первым, – язык теории и устремлений; и слова в нем подлиннее. Ход может быть естественным или искусственным, позиционным или антипозиционным, интуитивным или антиинтуитивным, тематическим или дисфункциональным. Если цель этого хода – скорее задержать противника, чем вселить в него тревогу, говорится, что он профилактический. А к чему стремятся оба игрока? К истинности позиции или, иногда, к абсолютной истинности позиции. Они сражаются, чтобы удостоверить что-либо; хотя посторонний наблюдатель может и не верить в истинность этого. В результате каждая партия становится сценой из зала суда, а чемпионат мира – Судным днем. Другая аналогия – философская беседа, симпосиум: можно ведь сказать, например, «игроки продолжают свою дискуссию, касающуюся вариации Вс4 Найдорфа». Чисто умозрительные притязания, как видите, сочетаются с приземленной брутальностью; и, похоже, игроки так и не выработали какого-то промежуточного языка.

Стратегическое вербальное насилие вовсю практикуется и за пределами шахматной доски. Два бранных термина, которые мне чаще прочих приходилось слышать в среде шахматистов, были «предатель» и «полоумный». Оба этих эпитета широко использовались в ходе глобального организационного конфликта, предшествовавшего лондонскому состязанию. На протяжении многих десятилетий первенства мира по шахматам проводились под эгидой FIDE, Международной федерации шахмат, но чем дальше, тем больше, между закоснелой бюрократией и скоропреходящими эго с высокими финансовыми амбициями возникали разного рода трения. Отношения между FIDE и игроками высшей лиги резко испортились в президентство Флоренсио Кампоманеса. Когда я спросил одного английского гроссмейстера о его мнении насчет Кампоманеса, он ответил, что это очаровательный, здравомыслящий и очень приятный господин: единственная проблема состоит в том, что ему следовало бы руководить не спортивной федерацией, а маленькой марксистской страной с большим военным бюджетом.

Квалификационный цикл, из которого Найджел Шорт вышел в соперники Каспарова, как обычно, был организован FIDE. Кампоманес уже даже объявил, что финал пройдет в родном шортовском Манчестере, когда два претендента вдруг самовольно похитили состязание, учредив свою собственную конкурирующую организацию – Профессиональную шахматную ассоциацию. ПША продемонстрировала (отчасти у нее просто не было другого выхода), что можно успешно провести большой чемпионат, сократив количество чиновников и упростив бюрократические процедуры; они ввели некоторые удобные для зрителей изменения в правилах (так, каждая отдельная партия должна была заканчиваться без перерыва); они зарабатывали больше денег для себя; и, естественно, их обвинили в том, что они предатели. Каспаров боролся с FIDE много лет; тогда как Шорту, видите ли, не нравилось, чтобы думали, будто он явился на все готовенькое. «FIDE считала меня милым маленьким кроликом – ну как же, я все время улыбаюсь и выгляжу безобидным, – позже вспоминал англичанин. – Но я – кролик с острыми зубами, мне палец в рот не клади».

Что это – чреватая большим будущим смелая вылазка плюс принципиальное утверждение права индивиуума продавать свои услуги лицу, предложившему наивысшую цену, или сиюминутное своекорыстие? Несомненно, того и другого понемножку. Учреждение ПША способствовало хорошей подготовительной рекламе; но одновременно вся эта предматчевая суматоха отвлекала игроков от собственно финала. Шорт, никогда не игравший на таком уровне, скорее мог пострадать от всех этих помех; и бранили его больше, чем Каспарова. Один манчестерский сановник, понявший, что чемпионат уплыл у него из рук, назвал Найджела «дурья башка»;

12 Письма из Лондона тогда как Британская шахматная федерация распространила резолюцию о том, что Шорт дискредитировал игру, и разбранила самого знаменитого своего игрока в странно душещипательном пресс-релизе: «Вы могли бы быть шахматным героем, легендой своей эпохи, а вы…» Кампоманес тем временем поквитался тем, что лишил Каспарова его титула, исключил обоих игроков из рейтингов ELO (официально подсчитанный коэффицент силы) и учредил параллельный и одновременный чемпионат мира под эгидой FIDE. Мир шахмат стал таким же расколотым, как мир бокса, и к концу года у нас будут сразу три чемпиона мира – по версии ПША, по версии FIDE плюс Бобби Фишер, который вот уже много лет продолжает утверждать, что поскольку никто ни разу не победил его, то ЕЮЕпишша его титула незаконно, так что он по-прежнему – питего ипо.

ПША – организация настолько ad hoc, что состояла она – и по-прежнему состоит, на момент написания – только из Шорта, Каспарова и каспаровского юриста; она была создана, по часто цитируемому выражению Рэймонда Кина, «с целью даровать шахматам второе рождение – и жизнь в современном мире». Что подразумевало «обеспечить болельщикам максимальное удовольствие и максимальную отдачу – спонсорам», согласно одному из редких публичных заявлений Ассоциации; также это подразумевало «точнее сфокусированный маркетинг». На своей первой пресс-конференции Найджел Шорт говорил о необходимости «профессионализировать и коммерциализировать этот спорт, как это произошло с теннисом и гольфом». Звучит это достаточно красиво, но в декларациях Ассоциации есть и довольно много демагогии. А еще – все тот же ползучий канцелярит. Как вам, например, такие заявления: «ПША – первый руководящий орган, со-основанный чемпионом мира и финансируемый им с перспективой дальнейшего предоставления титула посредством состязаний, организованных согласно разработанным правилам. Таким образом, у ПША есть неотъемлемое право поступать вышеописанным образом – каковым не обладал ни единый из предшествующих компетентных органов». Если перевести это на язык детской площадки, получится примерно следующее: «А игрушка-то самая большая у меня! Обманули дурака на четыре кулака, курица помада, так тебе и надо! А ну-ка отними, а ну-ка отними!» Профессионализировать и коммерциализировать… теннис и гольф. Отчасти это означает-телевидение, и вещательные корпорации раскрыли свои объятия. Channel 4 (как один из спонсоров) транслировал матч трижды вдень, Би-би-си посвятил чемпионату ежедневную передачу. Телевизионные крупные планы откровенно подчеркивали физиогномические и мимические различия между двумя игроками: Каспаров вьется угрем – нахмуренный, насупленный, гримасничающий; то закусит губу, то почешет голову, то дернет себя за нос, то потрет подбородок; время от времени он тюкает подбородком скрещенные пятерни, как театрально озадаченная собака; Шорт – невозмутимый, с безмятежным лицом; у него острые локти и деревянная осанка – будто он забыл вынуть из куртки вешалку-плечики. Но весь этот репертуар тиков, плюс недифференцируемый способ играть ходы (не больно-то много пространства для комментария насчет захвата, рывка и подсечки) не бог весть как увеличивает пантеон спортивных изображений. Эксперты изо всех сил старались интерпретировать язык тела – с рвением новоиспеченных антропологов («У Найджела костяшки пальцев прижались к подбородку – он действительно концентрируется»), но слишком часто вынуждены были сводить свои комментарии к героическим попыткам расхвалить то, что происходит. «Мы в самом деле видим, как два человека думают публично! – восторгался надлежащим образом названный мистер Кин [161]161
  Keen по-английски – «энтузиаст».


[Закрыть]. – Мышление воплощается на телеэкране!» Камера в самом деле обеспечила один план, дававший адекватное представление о силовом поле игры: вид сверху обоих шахматистов, вытянувшихся над доской, всего в каких-то двух клетках, отделяющих их от маорийского трения носами или, что более вероятно, удара головой. Однако ж когда ни говорить, ни показывать больше нечего, то единственное, что, по существу, остается в телевизоре от шахматной партии, – это двое сидящих людей, передвигающих деревяшки.

Или – довольно часто, чтоб жизнь медом не казалась – не двигающих. Channel 4, передававший первый час каждой игры в прямом эфире, ударялся в обсуждение квазифилософских проблем бытия и ничто. Неизменно происходило одно и то же – в первые несколько минут игроки за один присест проскакивали известный дебют, пока один не отклонялся от стандартной линии, приступая к заранее подготовленной вариации. Игрок, столкнувшийся с сюрпризом, устраивался поудобнее, чтобы, впав в полудрему, с чувством, с толком, с расстановкой поразмышлять о случившемся, тогда как новатор отходил и делал себе чашечку чая. Кульминацией этого эфирного «воплощенного мышления» стала Девятая партия, сама по себе факсимиле Пятой в своих дебютных ходах. После того как первые одиннадцать ходов оттарабанили за пару минут, Каспаров сыграл оригинальный ход. Шорт думал. И думал. Рекламная пауза. И думал. И думал. Вторая рекламная пауза. И думал. Наконец, на исходе сорока пяти минут прямого эфира, он рокировался. Теннис и гольф? До свиданья.

Другая причина, по которой шахматы вряд ли побьют рекорды популярности (а поддержка овоща, сутки напролет валяющегося на диване перед телевизором, равно как и обалдуя, протирающего штаны на трибунах, является существенным финансовым фактором), – это харизмы игроков, весьма и весьма различающиеся. Если бы у всех игроков были такие же светлые головы и подвешенные языки, как у Гарри Каспарова, шахматы могли бы печатать собственные чековые книжки. Но истина в том, что слишком много членов клуба четырех коней не то чтобы совсем ку-ку, но, как бы это сказать, принадлежат к особой касте трэйнспоттеров [162]162
  человек, отличающийся неплохими умственными способностями, однако всецело поглощенный каким-либо занудным хобби, как, например, собиранием спичечных этикеток, трэйнспоттингом.


[Закрыть]. Склонность к аноракам, полиэтиленовым пакетам, лежалым бутербродам, интровертное возбуждение – это лишь некоторые из их отличительных особенностей. Телевидение изо всех сил старалось работать с отдельным и особям и: двумя штатным и гроссмейстерами Channel 4 были Дэниел Кинг, выглядевший – со своей шевелюрой до плеч и сорочками всех цветов радуги – определенно vie de Boheme, на фоне коллег по крайней мере, и словоохотливый тип по имени Рэймонд Кин (прозванный «Пингвином» из-за своего раскормленного брюшка и довольно антарктических контуров головы и плеч). Самым впечатляющим, однако ж, – или, если вы были озабоченным рейтингами инспектором телеканала, производящим самое страшное впечатление – был третий: Джон Спилман.

Спилман, вне всякого сомнения, очень сильный игрок – в 1988-м он одолел Шорта в кандидатском цикле, а в настоящее время был одним из секундантов англичанина. Кое-кто, более того, придерживался мнения, что спилмановский заковыристый и неизмеряемый общим аршином стиль мог причинить Каспарову больший ущерб, чем шортовская манера, агрессивная без обиняков; впрочем, когда в порядке эксперимента я изложил эту теорию гроссмейстеру Джеймсу Пласкетту в баре Гостиной, он посмотрел на меня так, будто я только что сыграл какой-то откровенно идиотический дебют (что – то вроде lh4), и ответил: «Газза разгромит кого угодно, разве нет?» А вот моя скромная лепта в памятник Спилману: однажды я играл с ним в благотворительные синхронные шахматы, и, надо сказать, он управлялся с моим атакующим напором и заранее заготовленными оригинальными ходами куда как недурно, особенно если учесть, что одновременно он отражал натиск еще тридцати девяти человек. (По правде сказать, вот что там происходит: ты сидишь над доской, обливаясь холодным потом и испытывая чувство жуткого одиночества – зная, что обязан сходить к тому моменту, когда гроссмейстер вновь предстанет перед тобой. Это прекрасно на старте, когда риск позорно дать зевка меньше, и у тебя есть сколько-то времени на раздумье, пока он шастает по другим тридцати девяти доскам; но по мере того как партия развивается, другие игроки выбывают, позиция усложняется, твой истязатель носится между столами с такой скоростью, что едва успеваешь взглянуть на доску, а уж он опять тут как тут. В такие моменты чувствуешь жалкое подобие того, что значит выдерживать полномасштабный прессинг самого высокого уровня с другой стороны доски. Еще один унизительный аспект – осознавать, что мечущаяся фигурка, которая на секунду вглядывается в позицию, отстреливается и как угорелая мчится дальше, на самом деле играет не с тобой; она играет с доской. Ты не только какая-то несчастная одна сороковая ее времени на размышление, но также и простой эквивалент некой готовой позиции, этюд, подсунутый ему кем-то из тренеров, чтобы немножко растормошить своего подопечного.

Но Спилман, при том что за доской-то он семи пядей во лбу и нянькаются с ним, будто с малым дитятей, никогда не станет Агасси шестидесяти четырех клеток. Однажды в The Times его имя набрали с опечаткой – «Specimen» [163]163
  Человек со странностями.


[Закрыть]и это прозвище по-прежнему на слуху и не утратило своей актуальности. Рослый, нескладный и стеснительный, вечно с потупленным взором, в очках с толстыми линзами и круглой клумбой волос на голове, которых не касалась расческа,Specimen – крайний случай «яйцеголовости» игрока в шахматы. Вторым его прозвищем, дошедшим до нас с тех времен, когда он помимо всего прочего носил карабас-барабасовскую бороду, было Speelwolf. Сохранились раритетные телевизионные кадры, где он танцует после шахматной Олимпиады. Не то чтобы это существо крутится волчком – оно как будто разматывается: исступленное, напрочь лишенное координации, вихреобразное, сорвавшееся с цепи после нескольких дней, проведенных в строгой дисциплине. Боадицея [164]164
  Древняя королева Британии, взбунтовавшаяся против римлян.


[Закрыть]со своими ножами на осях колесниц и та расчистила бы вокруг себя меньше места, чем гроссмейстер на танцполе. Несмотря на его регулярные появления в телевизоре на протяжении трех месяцев, можно было бы побиться об заклад на что угодно, что ни одна сеть магазинов одежды не обратилась к нему впоследствии с предложением спонсорского контракта. Короче говоря, он – самый страшный кошмар спортивного маркетолога. Все это, разумеется, к вящей – и более серьезной – славе шахматного спорта. Однако ж тревожное и неотменяемое присутствие Specimen служит символическим препятствием мечтам популяризатора.

Когда началась Пятая партия и Шорт отставал на целых три очка, букмекеры «William Hill» отказались дальше принимать деньги на Каспарова. Патриотически настроенные оптимисты прочесывали архивы в поисках прецедентов плохих стартов, героически преодоленных (разве не проигрывал Стейниц 1:4 в чемпионате мира, великий Фишер – 0:2, а Смыслов так и вообще один в один – 1/2: З 1/2). К Девятой партии Шорт, однако ж, проигрывал уже все пять очков, и ни о каком чемпионстве речи быть не могло. Чего на самом деле не смогла показать немилосердная статистика, так это что игры были яркими и захватывающими, и причем почти до самого конца состязания. Оба шахматиста питали склонность к резким, открытым позициям, что – помимо всего прочего – подразумевало, что наблюдатель-дилетант мог гораздо отчетливее понимать происходящее. Не все профессиональные обозреватели одобрили это. Во время Шестой партии комментаторскую кабинку Театра Савой занимал американский гроссмейстер Ларри Иване, который качал головой с таким скепсисом, что в наушниках практически слышен был хруст его шеи. «Да это какой-то этюд из серии «Против лома нет приема» из журнала Kingpin. Да разве это похоже на партию на чемпионате мира? Да на бульваре и то лучше в шахматы играют». Возможно; но одно было очевидным: здесь напрочь отсутствовали те зажатые, вязкие позиции старой советской школы, в которой первым делом считалось лишить противника пространства, с перспективой, если все пойдет гладко, разменяться пешками ходу эдак на 80-м, за чем следовал каверзный обмен слон-за-коня – на 170-м ходу, и все это вело к умеренной разбалансировке позиций противника и легкому техническому преимуществу ходу эдак на 235-м мучительного эндшпиля. Ничего подобного: здесь были шикарные, кавалеристские атаки и головокружительные ретирады, которым аплодировал бы сам Бастер Китон.

Новость о том, что Найджел Шорт вышвырнул своего тренера на исходе первой недели игры, придала перца Восьмой партии, завершившейся боевой ничьей. Любомиру Кавалеку дали расчет после Третьей партии, и сейчас он вернулся в Штаты. Известие было тем удивительнее, что потоки дифирамбов «Любошу» не иссякали, вплоть до того момента, как Шорт сделал свой первый ход. Он был, говорили нам, секретным оружием Найджела; у него была не имеющая себе равных база данных миллионов партий; он был «чехом, которого хлебом не корми, дай побить русских» (уехав из Праги в 1968 году, он снова всплыл на поверхности в Рейкьявике в качестве неофициального секунданта Фишера). Он тренировал Шорта с первых шагов англичанина на пути к завоеванию титула и разнообразно описывался как его ментор, гуру, заместитель отца и Свенгали [165]165
  Отсылка к роману Джорджа Дю Морье «Трилби» (1894) – слово «Свенгали» описывает одержимого недобрыми намерениями человека, который пытается убедить или заставить другого исполнять свои приказы.


[Закрыть]. О степени его влиятельности можно было судить по такому деликатному откровению Кейти Форбс: Кавалек «также обращает внимание на регулирование телесных функций своего подопечного. После того как Шорт выпустит пар перед матчем, поиграв на гитаре, Кавалек не забывает напомнить ему опустошить пузырь».

Кавалека выперли, как выяснилось позже, за то, что он перестал фонтанировать новыми идеями, с чрезмерным рвением наслаждался бесплатным мини-баром и стал, по словам Шорта, оказывать на него «угнетающее воздействие». Хотя шортовский лагерь старался не придавать значения этому событию – Доминик Лоусон даже объявил, что Найджел наконец получил «ту команду, которую он хочет», последующий отчет того же журналиста о шортовском гневе и смятении открывает и вторую сторону медали: «Завтра я должен убить Каспарова. Но сегодня я убиваю своего отца… Он был моим ментором. За прошедший год я видел его не реже, чем собственную жену. Да какое там, на самом деле я провел с ним больше времени, чем с Реей… Вы ощущаете некоторую безжалостность того, что произошло? Это отцеубийство». Слушая эти стенания, Лоусон «почувствовал себя статистом в "Царе Эдипе"». Несомненно, абсолютно правильного момента для отцеубийства не бывает, но выбор времени для расставания с Кавалеком – а стало быть, и его пресловутой базой данных – не производил впечатления наиболее удачного: все это играет на руку противнику и удручает сочувствующих соотечественников. Не говоря уже о том, что некому теперь будет напомнить Найджелу помочиться перед игрой.

В первую субботу октября состязание достигло своей серединной точки, а Шорт так ни разу и не выиграл и по-прежнему отставал – уже на пять чистых очков. В каком-то смысле с состязанием было покончено, и букмекеры оценивали шансы Шорта на победу такими же вероятными, как подтверждение существования лох-несского чудовища в следующем году. Шортовские амбиции также подверглись перекройке: его целью было – лиха беда начало – записать на свой счет хотя бы одну победу; он «учился играть» с Каспаровым с долгосрочным прицелом показать себя лучше в следующий раз. Довольно далеко уже, как видите, от опасения, что ему придется «опуститься до уровня животного, чтобы победить животное». Но в смысле накала страстей конца было не видать, и для Шорта наступила его лучшая неделя состязания. В Десятой партии он, играя белыми, провел до последнего времени самую мощную атаку и затем упустил то, что Official Bulletin назвал «четырьмя абсолютно очевидными победами» и вынужден был довольствоваться ничьей. В Одиннадцатой партии Каспаров толково сыграл на том, что его соперник был деморализован после упущенной победы: он свел дебют к шотландской партии, в которой пару лет назад уже разгромил Шорта, и вытряс из него всю душу, будто заранее зная все, чем тот может ответить. Шортовский строй пешек – с дублирующимися пешками на двух вертикалях – выглядел никудышно; однако Шорт хитроумно защищался, катастрофа потихоньку рассосалась, так что игравший белыми Каспаров предложил ничью. (Наибольшее количество толков вокруг этого матча вызывала шортовская готовность принимать дублирование своих пешек. Какому-нибудь члену клуба четырех коней это режет глаз, тогда как мастера рассматривают это как обстоятельство, создающее полезную открытую вертикаль.) Двенадцатая партия была страшно напряженной от дебюта до эндшпиля – здесь Шорт столкнулся с позицией, которая в глазах шахматного неумехи выглядела для него ужасной: у него был слон за тремя пешками, но тогда как все эти три ферзевые пешки были заблокированы двумя каспаровскими, у чемпиона были четыре проходные и взаимосвязанные пешки со стороны короля, которые сгрудились в глубине доски, как вторгшиеся из космоса инопланетяне. Тем не менее гроссмейстер международного класса Крауч, сидевший бок о бок со мной, провозгласил ничью; так что неумехам не следует недооценивать возможности единственного слона, равно как и обороноспособность подвижного короля. Шорт получил третьи свои пол-очка за эту неделю.

В тот день в Гроссмейстерской Гостиной была полна коробочка: гроссмейстеры со свитой, журналисты, выпивохи, жены и дети, предатели и полоумные. Бросались в глаза Рея Шорт с Кивели; тут же околачивался Стивен Фрай, актер – шахматоголик, декламируя кому ни попадя свою собственную маленькую литературную домашнюю заготовку насчет той переделки, в которую угораздило попасть Шорта («Антоний и Клеопатра», II. iii, Прорицатель – Антонию: «Во что с ним ни играй, ты проиграешь, // Все выгоды твои он осмеет. Взойдет его звезда, твоя заходит» [166]166
  Цитата в переводе Б. Пастернака.


[Закрыть]). По идее атмосфера должна была бы быть задушевная, но в воздухе витала и некая нотка досады. Громче всех, как обычно, разглагольствовали-о том, как надо и как не надо – за столом гроссмейстеров; в принципе там болели за Шорта. Но присутствующие также наблюдали нечто такое, чего всем этим маэстро явно не видать как своих ушей: бой за титул чемпиона мира. И при том что шахматы – игра чрезвычайно соревновательная, вся эта досада выплеснулась на того, кто оказался там вместо тебя, – на Найджела, стало быть, Шорта. Патриотизм (или сочувствие к побитой собаке, или вежливость к устроителям мероприятия) может, таким образом, отступить на второй план перед «Господи, ну чего ж это он творит-то?». Когда Шорт конем блокировал дальнюю атаку слона по диагонали, весь стол буквально взвыл от ужаса; но на самом деле это стало исходной точкой прочной защиты. На протяжении матча эксперты и по телевидению, и через наушники в Савое, и в Гроссмейстерской Гостиной, то и дело ошибочно прогнозировали следующие ходы обоих игроков. Очень немногие готовы были сказать: «Я не понимаю, что происходит» или «Мы узнаем это только тогда, когда получим анализ позиции от самих игроков». Но для тех, кто угрелся за гроссмейстерским столом, подглядывал в свои базы данных, выдергивал оттуда возможные вариации и затем отказывался от них, не подвергался стрессу живой игры, курсировал к бару за напитками, искрил в воздухе, пронизанном соперничеством, и при этом не имел отношения к соперничеству настоящему, в двух домах отсюда, – часто было понятно, что происходит, чересчур хорошо. «Ну да, так тоже можно, – уныло сказал Тони Майлз (первый британец, ставший гроссмейстером), со значением подвигав двумя-тремя пешками, – но это ловушка». Если и ловушка, то, судя по дальнейшим ходам Найджела Шорта, ему удалось ее проигнорировать. Несколько раз я вспоминал историю про писателя Клайва Джеймса, который однажды снабжал подписями фотографии в воскресной газете Observer. Затем один услужливый замредактора от души усовершенствовал их – сделал шутки более явными и устранил длинноты. «Знаете что, – сурово отчитал Джеймс этого зама и потребовал от него восстановить первоначальный текст, – если бы я писал вот так, я был бы вами».