Текст книги "Письма из Лондона"

Автор книги: Джулиан Барнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Джулиан Барнс
Письма из Лондона

Предисловие: на совести автора

В детстве я ужасно любил книжки I-Spay, эти практические задачники для юных следопытов. Они были тематические – про бабочек, про лондонские статуи, про колесный транспорт. По каким-то наводкам ты разыскивал указанные объекты и вписывал в соответствующие графы их точные координаты. За каждую находку ты получал определенное количество очков: десять за бабочку-адмирала, тридцать за раритетный почтовый ящик Эдуарда VIII и так далее. Затем ты отправлял заполненную книжку (нет-нет, никто в мыслях не имел жульничать) в вигвам Великого Вождя I-Spay – News Chronicle, на Бувери-стрит. Взамен этот мифический персонаж – мне он почему-то казался обитателем глухой глубинки – присылал тебе декоративное перо в качестве наглядного свидетельства твоей ястребиной зоркости.

Перо мне не досталось ни разу: либо мне не удавалось обнаружить требуемое количество объектов, либо какая-то деталь, без которой никак нельзя было стать членом клуба, препятствовала тому, чтобы я приступил к оформлению своего «ирокеза». Но мне запомнилась пара осуществленных под прикрытием старших вылазок из Актона W3 в центр Лондона, в ходе которых, вооруженный заточенным карандашом, я лихорадочно испещрял свой бортовой журнал адресами разного рода диковинок вроде фургонов с продтоварами на конной тяге или эполетов швейцаров. Насколько я понимаю, мы сравнительно редко практикуем этот тип сосредоточенного вглядывания: в целом мы склонны разыскивать то, к чему уже испытываем интерес. Всякий раз, когда мы фокусируем взгляд на чем-нибудь или рассеиваем его, наши привычки, наблюдения и наше видение мира попросту подтверждаются в очередной раз.

Вот почему, когда в конце 1989 года Боб Готтлиб, главный редактор The New Yorker, пригласил меня стать лондонским корреспондентом журнала, меня охватили самые разные чувства – противоречивые и вполне предсказуемые. Это могло быть очень приятной работой; это могло стать приговором к пожизненному заключению; это могло хорошо оплачиваться; это могло оказаться классической западней для писателя. Однако, помимо всех этих «про» и «контра», я услышал самый убедительный аргумент в пользу того, чтобы взяться за эту работу: это заставит тебя открыть глаза. Ага, подумал я, вот оно, приплыли – I-Spy. «Я буду шпионом в Лондоне»; «шпионом в Англии».

В самом деле, я собирался стать иностранным корреспондентом в своей собственной стране. Эта роль сопровождалась вызовом технического характера, с которым в журналистике мне прежде не доводилось сталкиваться. У меня будут искушенные читатели, на уровне слов понимающие все мною сказанное, но обычаи и события, которые я описываю, в культурном отношении могут выглядеть для них столь же странными, как какие-нибудь древнеримские. Разумеется, на свете много американцев-англофилов: именно с ними мы в Британии обычно и сталкиваемся. Но неамериканцам всегда следует помнить, что любая страна интересуется Америкой больше, чем сама Америка – прочими странами: это естественное следствие международного баланса мощи и денег. Оказавшись в Соединенных Штатах, вы без особых затрат можете провести сеанс магии: покупаете газету – и видите, как ваша страна исчезает. Лет десять назад я гостил в Форт Уорт и смотрел там по телевизору церемонию открытия Олимпийских игр в Лос-Анджелесе. Во время шествия участников состязания, комментируя географическое положение и величину каждой страны, субтитры канала ABC объясняли эти параметры посредством отсылки к американским реалиям: Бутан соответственно был в Центральной Азии и «прибл. 1/2 Индианы». Однако ладно б еще только Бутан. Кому-то пришло в голову, что американского зрителя следует просветить также и касательно Бельгии («на северо-западе Европы»), Бангладеш («прибл. Висконсин») и, страшное дело, Британии. Мне посоветовали переосмыслить мою страну как «ту, что размером с Орегон».

Так что в правиле «не держать даже самую очевидную фразу за само собой разумеющуюся» был свой прок. «Следующие всеобщие выборы, которые пройдут в мае или октябре…» Минуточку, взвивается у меня в голове американский бузотер, то есть как это «или»? О, вы что же, хотите сказать, что выборы не проводятся регулярно? И правительство само назначает дату выборов? Да вы шутите. Кто мог додуматься до того, что это хорошая идея? И так далее. Радикальнее всего мне пришлось переосмыслить все то, что мне представлялось общеизвестным, когда я работал над статьей про Лондонский Ллойдз, одну из тех типично британских институций, которые вроде бы и так понятны просто потому, что ты британец и живешь в Британии (размером с Орегон). Я не думаю, что мои тонкостенные предрассудки выдержали бы легкое потюкивание очевидности. И если уж я, беспристрастный наблюдатель, был ошеломлен тем, что выяснилось, то вообразите удивление ллойдовских Имен, которые пребывали в блаженном неведении, а затем внезапно обанкротились несколько раз кряду, я уж не говорю об отдаленном и ни в какие ворота не лезущем удивлении американского инвестора. Ничего сверхъестественного в том, что многие американские Имена в настоящее время отказываются оплачивать свои счета.

Моя предшественница на посту лондонского корреспондента, писательница Молли Пантер-Дауниз, была нанята в 1939 году и сохраняла за собой это место на протяжении почти полувека. Брендан Гилл писал, что во время войны «для нас и наших читателей она была таким же воплощением доблестного английского духа, как сам Черчилль». Мои собственные первые (и последние) пять лет были менее насыщены событиями всемирно-исторического значения, чем ее, но и в них случались свои поучительные моменты, иной раз драматичные (как падение миссис Тэтчер), иной раз фарсовые (как устойчивость Нормана Ламонта). Разумеется, я никогда не претендовал на то, чтобы быть воплощением чего-либо, не говоря уже о духовной параллели с каким-либо из премьер – министров, которые правили бал, пока я писал; и я сомневаюсь, чтобы американские читатели рассматривали меня подобным образом. Я также с настороженностью отношусь к Zeitgeist-журналистике и к тенденции кромсать историю на десятилетия, каждое якобы с присущими только ему специфическими характеристиками. Чувствовались ли в общественной жизни, в первой половине девяностых, усталость и повторяемость, некое ощущение близкой развязки? Да пожалуй, что и чувствовались. И если так, то есть и чему порадоваться, и от чего впасть в уныние: Флобер говорил, что его любимые исторические периоды – это те, которые заканчивались, потому что это подразумевало рождение чего-то нового. Если большинство наблюдателей не ошибаются – журналистская формулировка, которая обычно означает «я думаю», – то текущий четвертый срок консерваторов у власти пока что будет последним. Заключительная вещь в этом сборнике приоткрывает то «нечто новое», что вот-вот должно родиться.

Писать для The New Yorker означает – повезло так повезло – подвергаться редактуре The New Yorker, бесконечно цивилизованный, радетельный и благотворный процесс, который откровенно сводит тебя с ума. Это начинается в приснопамятном – не всегда с нежностью – департаменте, известном как «полиция стиля». Это суровые пуритане, которые разглядывают твои фразы и, вместо того чтобы увидеть в них, как ты сам, счастливую смесь правды, благолепия, ритма и остроумия, обнаруживают исключительно никчемные руины поверженной грамматики. Плотно стиснув губы, они делают все возможное, чтобы защитить тебя от тебя же. Ты издаешь сдавленные хрипы протеста и пытаешься восстановить свой первоначальный текст. Приходит новый набор гранок, и иногда тебе милостиво дозволяется единственная небрежность; но рано радоваться – одновременно ты обнаруживаешь, что они исправили другой грамматический недогляд. Любопытно, что сам ты не имеешь возможности добраться до полиции стиля, чтобы поговорить с ними, – ни при каких обстоятельствах, тогда как они сохраняют за собой право вмешиваться в твой текст в любое время – отчего существа эти кажутся еще более инфернальными. Я представлял, как они сидят в своем офисе, где со стен свисают электрошоковые дубинки и наручники, и обмениваются сатирически-безжалостными комментариями по поводу авторов New Yorker',а: «Угадай, сколько разорванных инфинитивов [1]1
  Разорванный инфинитив особенно распространен в разговорной речи, а в письменном языке допускается редко. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]этот английский телепень допустил на этот раз?» На самом деле, не такие уж они твердолобые, какими я описал их, и даже признают, как полезно бывает иной раз разорвать инфинитив. Мое личное слабое звено – нежелание выучить разницу между определениями со словом «который» и причастной конструкцией. Да, я знаю, что есть какое-то правило, имеющее отношение к индивидуальности в противоположность классу или что-то в этом духе, но у меня есть свое собственное правило, которое звучит примерно так (или надо было сказать «звучащее примерно так): если у тебя где-то поблизости уже орудует «КОТОРЫЙ», то лучше прибегнуть к причастной конструкции. Не думаю, что когда-нибудь мне удастся убедить полицию стиля в эффективности этого базового принципа.

Редактором, осуществлявшим мягкое посредничество между мной и полицией стиля, был Чарльз МакГрат. Я работал с ним в связке на протяжении пяти лет, под всеохватной верховной властью сначала Боба Готтлиба, а затем Тины Браун. В этом пункте предисловия к сборнику статей принято хвалить такт вашего редактора, его находчивость, настойчивую любезность и прочее, и равным образом читатель предисловия в этой точке должен зевнуть так, чтобы затрещало за ушами. Так что вместо всего этого расскажу-ка я вам лучше историю о редакторской работе мистера МакГрата. Примерно на середине моего пути мы вели третий или четвертый бесконечный разговор о некой очередной статье; она прошла уже через сколько-то гранок. В этой стадии любой автор знает статью практически наизусть: она надоела тебе хуже горькой редьки, и ты ждешь только одного – что ее наконец пустят в печать, но приходится вежливо участвовать в том, что, как ты надеешься, является последней парой вопросов. Именно в этой точке Чип привязался к какому-то прилагательному, которое я использовал, одному из тех слов, вроде «гонадный» или «карбонизированный», которые не входят в твой базовый словарь, но до которых время от времени ты дотягиваешься. «Вы уже однажды использовали «карбонизированный», – сказал Чип. «Мне так не кажется», – ответил я. «Да, я уверен, что да», – сказал он. «Я совершенно уверен, что нет», – ответил я, начиная несколько раздражаться – какого черта, я знаю эту статью вдоль и поперек. «А я вполне уверен, что да», – отвечал Чип – и я услышал, как его голос также напрягся, словно он собирался с силами, чтобы продолжить натиск. «Ну и позвольте осведомиться, – сказал я тоном чуть ли уже не истерическим, – в какой же гранке, в таком случае, я использовал это слово?» «О, – сказал Чип, – я не имел в виду эту статью. Нет, это было пару статей назад. Я разыщу». Именно так он и поступил. Месяцев девять назад я употребил это слово. Разумеется, я тут же его вычеркнул. И вот это, если кому интересно, и есть редакторская работа.

После того как твою статью подкорнали и подзавили (не всегда гладкий процесс: иногда тебе кидают обратно сущего пуделя), она доставляется в отдел проверки информации The New Yorker. Фактчекеры – люди молодые, бдительные, безупречно вежливые и на редкость упертые. Они выколачивают из тебя всю душу, а потом спасают твою задницу. Также они подозрительно относятся к обобщениям и риторическим преувеличениям и предпочли бы, чтобы последнее предложение выглядело так: «Они выколачивают из тебя четверть души и в 17,34 процента случаев спасают твою задницу». Давать показания под присягой перед судом – это пустяки по сравнению с тем, чтобы предстать перед отделом проверки из New Yorker'а. Им наплевать, кому позвонить, чтобы удовлетворить свою страсть к блохоискательству. Они переспрашивают тебя, твоих информаторов, сверяются со своей компьютеризированной системой информации, с непредвзятыми экспертами; они наводят справки очно и заочно. Когда я интервьюировал Тони Блэра в Палате общин, на меня произвели впечатление элегантные дверные петли в зале Теневого Кабинета. Мой Певзнеровский гид сообщил мне, что они принадлежат Пуджину или, точнее, «Огастесу У.Н. Пуджину». Певзнер утверждает: «Не рискуя ошибиться, мы можем сказать, что он разработал дизайн всех металлических деталей, витражей, плитки и так далее, вплоть до фурнитуры дверей, чернильниц, вешалок и проч.». Затаив дыхание – проглотит ли отдел проверки фразу «не рискуя ошибиться», я приписал в своей статье эти петли «Огастесу Пуджину» и принялся ждать звонка фактчекера по этой и смежным темам. «Могли бы мы убрать слово «Огастес», чтобы не перепутать его с его отцом?», – раздался первый выстрел. Да пожалуйста, о чем речь: я написал «Огастес Пуджин» исключительно из тех соображений, что, как мне казалось, американцы предпочитают говорить «Джон Мильтон» вместо «Мильтон» (правда состоит еще и в том, что я не подозревал, что у Пуджина был отец, не говоря уже о том, что мое сокрытие инициалов спровоцирует генеалогическую катастрофу). Затем я стал ждать следующих вопросов. Их не последовало. Настроившись едва ли не на сатирический лад, все с тем же Певзнером, открытым на нужной странице, перед глазами, я спросил: «Вас устраивает, что петли принадлежат Пуджину?» «О да, – последовал ответ, – я справился в Музее Виктории и Альберта».

За все эти пять лет я всего раз видел, как фактчекеры потерпели поражение. В статье про новые изображения на британских монетах я рассказывал о том, как члены Консультативного комитета по дизайну монет, направляясь к месту своих заседаний в Букингемском дворце, проходят мимо картины Ландсира. Звонок из Нью-Йорка не заставил себя ждать. «Меня чуточку беспокоит Ландсир». – «Что значит беспокоит?» – «Мне надо выяснить, висит ли он по-прежнему там, где он висел в тот момент, когда ваш информатор проходила мимо него». – «Ну что ж, полагаю, вы ведь всегда можете позвонить в Букингемский дворец». – «О, я уже говорил с дворцом. Нет, проблема в том, что они отказываются подтвердить или опровергнуть, есть ли такая картина вообще внутри дворца».

Я изрядно повеселился, когда их энергия направлялась не на меня, а на моих информаторов. Помимо всего прочего, в процессе проверки фактов обнаруживались комические несоответствия между тем, как ты описываешь людей, и тем, как они воспринимают сами себя. Один акционер Ллойдз не хотел говорить, что он живет «у Лэдброук-Гроув» – только «в Холланд-Парк» (оказывается, в тот момент он пытался продать свой дом). Другое ллойдовское Имя требовало, чтобы отдающее чем-то нехорошим словосочетание «второй дом» непременно поменяли на «коттедж». А еще был политический обозреватель, который ни с того ни с сего заартачился, наотрез отказавшись от определения «ветеран», и умолял фактчекера, что «видавший виды» будет более подходящим эпитетом.

Но в конечном счете фактчекеры всегда возвращаются к тебе, автору. И вот тут я открыл – после нескольких лет мытарств – три самых заветных слова для New Yorker: «на совести автора». Если, например, фактчекеры пытаются подтвердить, что сон о хомяках, который приснился твоему дедушке в ночь, когда Гитлер вторгся в Польшу, – сон, который нигде не был зафиксирован в письменной форме, но изложен был тебе лично, когда ты мальчонкой сидел у него на коленях, сон, для которого, после смерти дедушки, ты являешься единственным сосудом, – и если фактчекеры, приперев всех живых родных и близких к стенке и безуспешно прочесав словари подсознательного, наконец признаются, что они сломались, вот тут по транслатлантической связи ты примирительно бормочешь: «Думаю, это можно оставить на совести автора». После чего эти магические слова, слова, освобождающие The New Yorker от ответственности и перекладывающие конечную литературную ответственность на тебя, автора, царапаются на полях гранок. Разумеется, ты должен произнести эту фразу правильным тоном, подразумевая, что ты не менее фактчекера скорбишь о том, что проверить это невозможно, и ты не должен пользоваться этим слишком часто, иначе тебя будут подозревать в легкомыслии, в том, что ты не докапываешься до правды. Но однажды произнесенные эти слова обладают безмятежной властью, совершенно понтификианской.

Это предисловие, faute de mieux [2]2
  за неимением лучшего (фр.).


[Закрыть], было проверено на достоверность сведений мной самим (и, да, я могу подтвердить, что площадь Соединенного Королевства довольно близка к площади Орегона), тогда как «Письма из Лондона» весьма выиграли от того энергичного редакторского процесса, который я описал. Но само собой разумеется, все нижеследующее будет, если использовать выражение, которое, мне жаль, я не могу использовать больше, – на совести автора.

Ноябрь 1994

1. Депутат-TB

«Лучшее шоу в городе» стартовало в прошлом ноябре, и спонсоры взяли на себе необычное обязательство: спектакль гарантированно продержится восемь месяцев. Неужто новый Ллойд Уэббер – или Дастин Хоффман, стремительно возвращающийся на сцену после своего триумфального Шейлока? Как бы не так: новой потехой, которую нам пообещали, стала телетрансляция заседаний Палаты общин. И, в лучших традициях шоу-бизнеса, высочайшее требование учредить это дневное представление в прямом эфире исходило от одного из главных участников: сэра Бернарда Уизерилла, спикера палаты, чья милостивая непредвзятость входит в его обязанности. Шестидесятидевятилетний сэр Бернард, отпрыск текстильного магната, в свое время поставлявшего джодпуры [3]3
  бриджи для верховой езды; название по индийскому Джодхпуру.


[Закрыть]королеве, ныне красуется перед телекамерами, а заодно и перед строптивой палатой, облаченный в башмаки с пряжками, черные чулки, черную мантию со шлейфом и полный, с буклями, щекочущими ключицы, парик. Мало кто мог предположить что-то подобное, но он сам отхватил себе эту двойную работенку – парламентского блюстителя дисциплины и персонажа телевизионных рекламных роликов. Ярмарочный клоун, зазывающий публику в фанерный балаган, когда сам оказывается внутри, перепрофилируется в арбитра.

Британский парламент, который в XVIII веке подвергал тюремному заключению тех, кто стремился дословно запротоколировать его деятельность, отчаянно сопротивлялся требованиям показывать его по телевизору еще с шестидесятых годов, когда эта тема впервые замаячила на повестке дня. Палату лордов разрешили снимать несколько лет назад, хотя нельзя сказать, чтобы эта пенсионерская «мыльная опера» собирала толпы зрителей: в Верхней палате все до чрезвычайности учтивы (некоторые благодаря любезности Морфея) и подчеркнуто корректны по отношению к своим седобородым коллегам из оппозиционной партии. Там не было материала ни для драмы, ни для рейтингов; с другой стороны, все очевиднее становилась нелогичность странного закона, в соответствии с которым деятельность Верхней палаты была доступна гражданину в нормальной телевизионной реальности, тогда как то же самое в Нижней было представлено в девятичасовых новостях цветными рисунками, озвученными радиозаписью.

Разумеется, против новшества были выдвинуты обычные доводы. Вторжение телевидения нанесет ущерб достоинству палаты; члены парламента нарочно будут рисоваться перед камерой; торжественный процесс управления государством падет жертвой телеамбиций исполнителей эпизодических ролей. Сторонние наблюдатели придерживались противоположной точки зрения, поскольку радиосвидетельства демонстрировали, что с достоинством в палате и так дела обстояли не лучшим образом. Простому избирателю, воспринимающему законотворческий процесс на слух, все это казалось не столько многомудрыми дискуссиями, сколько болтовней в пивной, где ораторов все равно невозможно услышать из-за помех хрипатых тори, которые надсаживаются за свои центральные графства, и сипатых лейбористов, надрывающих горло за свой черноземный люд. Мать Парламентов – британцам нравится думать о своем законодательном учреждении именно в таком ключе – скорее производила впечатление жирной свиноматки, катающейся на своих поросятах. У скептиков также возникал вопрос: а что, если от камер не сумеют укрыться те члены клуба, которые не имели привычки беспокоиться насчет того, чтобы почистить перышки перед выходом на сцену? Преимущественно состоящая из мужчин, Палата общин на протяжении десятилетий была выставкой убогости, не имеющей себе равных ни в одной другой профессии, кроме разве оксфордских преподавателей: то была витрина сшитых левой ногой костюмов, музей коротких носков, паноптикум галстуков с узлами типа «мотай потуже – красивше будешь», коллекция безобразных гарнитуров, порошковая бомба из перхоти. И точно так же, как оксфордскому преподавателю по-прежнему феерически легко прославиться в качестве местного «персонажа» (носить одежду с чужого плеча, передвигаться на мотоцикле, каждый вечер сидеть в одной и той же пивной на одном и том же стуле), так же и в палате хохмач, однажды сумевший вылить на кого – нибудь ушат грязи, имел все основания рассчитывать на репутацию бесподобного остроумца, тогда как малейшее потакание своим слабостям в одежде превращало тебя в денди. Может статься, именно этого они боялись – не дай бог мы все это увидим.

Естественно, после стольких-то лет опасений, предшествующих введению камер, да еще усугубленных дополнительными подозрениями насчет того, что степенно выглядящие парламентарии априори будут проигрывать колоритным, были установлены строгие правила – куда именно дозволяется совать свое рыло камере. Разрешаются общие, широкоугольные, отснятые со стационарной позиции планы, но впоследствии режиссер должен (в течение испытательного срока по крайней мере) следовать пакету инструкций, выработанных, чтобы (сами выберите наиболее подходящую точку зрения): а) акцентировать торжественность происходящего или б) отфильтровывать из событий всю возможную драматичность. В частности, камера должна оставаться на ораторствующем члене парламента до тех пор, пока он не закончит свою речь; врезы других депутатов – кадры реакции – позволяются только в том случае, если говорящий специально обращается к коллегам по ходу своей речи; съемки галерей прессы и публики не позволяются, равно как и горизонтальное панорамирование скамеек; наконец, в случае возникновения беспорядка камера должна либо удовольствоваться изображением спикера, призывающего парламент к порядку, либо вернуться к широкому кадру, который не включает в себя сцену дебоша. В этом наборе правил, ограничивающих откровенную игру на публику и искусственное привлечение к себе внимания с помощью дурного поведения, несомненно, есть своя логика; но беспристрастному зрителю все это напоминает о суровых предписаниях, которым должны были следовать участницы фарсовых ревю в старинном мюзик-холле «Уиндмилл» [4]4
  «Ветряная мельница»; известный лондонский мюзик-холл; закрылся в 1964 г.


[Закрыть]. Танцовщицам позволялось оставаться обнаженными до тех пор, пока они не двигались; если что-нибудь шевелилось, это было против правил.

Стоит ли удивляться, что члены парламента уже начали эксплуатировать ограничения, наложенные на камеру. Если кадры ответной реакции зала зависят от называния имени члена парламента, то у любителя поразглагольствовать может появиться соблазн как бы невзначай вставить в свою речь имя того парламентария со скамеек оппозиции, который демонстративно игнорирует говорящего. И если во всех прочих случаях камера должна неукоснительно держаться на ораторе, то, стало быть, в нее также неизбежно попадет и небольшая группа людей (членов той же самой партии), которые сидят спереди и сзади него/нее. Так родилась техника, известная как «даунаттинг» [5]5
  неологизм, появившийся в английском языке в 90-е годы XX века и не зарегистрированный пока в словарях.


[Закрыть], в соответствии с которой окружающие говорящего ведут себя так, словно им не приходилось слышать столь захватывающей речи с тех пор, как Генрих V обратился к своим войскам перед Азенкуром. Даунаттинг затруднительно проделывать маленьким партиям, и на первых порах можно было видеть, как либерал-демократы en masse (masse в данном случае – не более полудюжины) взволнованно привстают где только можно, чуть только один из них собирался произнести речь, которую транслируют по телевизору. «Даунаттинг!» – кричали другие партии. «Ничуть, – объясняли либерал-демократы, – просто когда один из нас произносит речь, всем прочим нравится его слушать…» Существует также ухищрение, известное как «негативный» или «ядовитый» даунаттинг. Оно применяется, когда инакомыслящий член партии обрушивается на свою собственную переднюю скамейку [6]6
  министерская скамья в английском парламенте или скамья, занимаемая лидерами оппозиции в парламенте.


[Закрыть]; в этих обстоятельствах лояльные партийцы, окружающие диссидента, могут зевать, почесываться, ерзать, энергично трясти головами с неодобрением, в общем, выражать свою точку зрения языком жестов.

Запуск «Депутат-ТВ» – так это все называется – происходит в тот момент, когда миссис Тэтчер продержалась на посту премьер-министра вот уже десять лет и лидера партии – пятнадцать; к тому времени, как она поведет консерваторов на следующие выборы (в 1991-м или самое позднее в 1992– м), появятся новоиспеченные избиратели, которые с самого раннего своего сознательного возраста не знали никакого другого лидера тори (и следовательно, никакой другой консервативной традиции – к примеру, либерального консерватизма предыдущего лидера Эдварда Хита). Оппозиционные партии – что по сути означает только лейбористов, поскольку все прочие в очередной раз отодвинулись в статус охвостья – познали десятилетие схизмы, распрей и немощи. Однако сейчас, впервые за много лет, лейбористская партия впереди – значительно впереди – по опросам общественного мнения. И раз уж политические паковые льды вскрываются в Восточной Европе, то почему тому же самому не произойти и у нас? Миссис Тэтчер, какой ее видят со скамей оппозиции, – пария среди своих коллег-лидеров стран Общего Рынка, она не может похвастать сердечными отношениями с Бушем, как это было у нее с Рейганом, она не способна адекватно отреагировать на быстротекущие процессы в Восточной Европе и остается настолько же безапелляционной и доктринерской на одиннадцатом году службы, какой была на самом первом. На «Депутат-ТВ» лидер лейбористов Нил Киннок любит начинать свои вопросы с фразы: «Разве премьер-министр не находится в абсолютной изоляции в своей позиции по?..» Снова и снова лейбористы пытаются создать премьер-министру репутацию человека, который не имеет представления даже о собственных сторонниках, – лидера, окруженного поддакивающими подхалимами, которые скрывают от нее реалии сегодняшнего мира.

Изоляция, однако ж, дело такое – тут все зависит от точки зрения. В конце прошлого года на поверхность всплыл пузырек возбуждения – когда, впервые за пятнадцать лет, миссис Тэтчер как лидеру консерваторов был брошен вызов. В уставе партии есть положение о ежегодном неодобрении, но то был первый раз, когда кто-либо захотел – или осмелился – воспротивиться ей. Сэр Энтони Мейер, почтенный, мокроватый [7]7
  «Мокрый» – член парламента умеренных убеждений, не поддерживавший «жесткую» монетаристскую политику М. Тэтчер.


[Закрыть]заднескамеечник без какого-либо определенного политического будущего, вызвал огонь на себя: он был самоотверженным кроликом, щебечущей канарейкой, которую запустили в угольную шахту, чтобы проверить, есть ли там ядовитый рудничный газ, или – предложим корректное выражение из мира животных – заслонной лошадью. Он не собирался выигрывать; что могло оказаться интересным, так это как именно он проиграет. Если бы он набрал, скажем, восемьдесят голосов (из 374 возможных), это выглядело бы так, что огромную слониху ранило. Если бы он набрал достаточно, чтобы спровоцировать второй тур, мог бы возникнуть реальный кандидат: одинокие хищники после долгих лет жевания травки на задних скамейках ополоумели от голода; плотоядные лидеры шайки с передних скамеек замерли в ожидании первого промаха.

Голосование показало, что если где-либо еще миссис Тэтчер и изолирована, то только не в консервативной партии. Она получила 314 голосов, сэр Энтони – 33; еще было 25 испорченных избирательных бюллетеней и трое не проголосовали. Последние два пункта требуют некоторых разъяснений. Людям со стороны может показаться странным, что 7,2 процента партии, по общему мнению опытной и гордой следованием путем демократии, оказываются не в состоянии ответить на простой вопрос: кого из двух лиц они предпочитают видеть лидером своей организации? Не то поведение, которое служит хорошим примером широким слоям электората. С какой стати члену парламента портить бюллетень? Значит ли это то, что значит, когда избиратель делает это на всеобщих выборах: анархическое добавление лишнего имени в документ, опрометчивая попытка проголосовать более чем за одного кандидата, накарябанная на скорую руку похабщина? По-видимому, ничем это особенно не отличается. Наиболее правдоподобное объяснение, которое можно выдвинуть по поводу испорченных избирательных бюллетеней, – что данные консервативные члены парламента не хотели поддерживать миссис Тэтчер, но не хотели и признаваться в своей измене: голосуя за обоих кандидатов (и таким образом аннулируя свое право голоса), они могли вернуться в свои избирательные округа и заверить принадлежавших к более правому крылу сторонников, что, разумеется, они проголосовали за Мэгги, не чувствуя при этом угрызений совести.

Лейбористская партия, пытаясь держать хвост пистолетом, заявила, что этот результат был ровно то, что они хотели: премьер-министру нанесен ущерб, но она по-прежнему сохраняет за собой свою позицию. Лейбористская партия полагает, что миссис Тэтчер – главное препятствие партии тори, и в этом мнении (также как и в представлении тори, что она – их величайшая сила) есть некое правдоподобие, но точка зрения лейбористов, поздравляющих себя с тем, что премьер-министр теперь точно поведет консерваторов на следующие выборы, не вполне убедительна. Против кого вы скорее сплотитесь в Олимпийском финале – против трижды золотого медалиста, чьи результаты в последнее время несколько разочаровывали, или новичка, которого выставили на замену в последнюю минуту?

Понятное дело, лейбористы приветствовали «Депутат – ТВ» как возможность публично продемонстрировать то, в чем они уже долгое время были уверены, но что никак не могли втолковать на всеобщих выборах: что премьер-министр – тупорылая экстремистка, которая систематически руинировала страну на протяжении десятилетия. Самое время продемонстироровать это – в институции, известной как «Вопросы депутатов к премьер-министру»: каждый вторник и четверг в три-пятнадцать. Это тот момент в процессе управления государственными делами, которым парламентарии гордятся: в американской системе, указывают они, эквивалента нет. Премьер-министр обязана дважды в неделю являться в Палату общин и в течение четверти часа отвечать на вопросы парламентариев с обоих краев палаты о своих обязанностях и политике правительства. Это момент, по их словам, когда премьер-министр наиболее уязвима, когда миссис Тэтчер, полагающуюся только на свои служебные конспекты и на то, что у нее достанет сообразительности справиться с чем бы то ни было, что в нее швыряют, можно «вышибить из колеи» усилиями оппозиции. Спикер действует как арбитр и ведущий ток-шоу, предоставляя слово членам парламента вроде как наобум (обычно он чередует два края палаты), резервируя до трех вопросов для Нила Киннока и один для лидера либерал-демократов. И вот этот момент – одновременно священный и жизненно важный – в демократической жизни страны наконец должен был быть засвидетельствован голосующей общественностью.