Текст книги "Письма из Лондона"

Автор книги: Джулиан Барнс

Например, они еще могут понять нашу манеру разговаривать через губу, когда это делают политики высокого ранга – но не бульварные ведь журналисты. Как английского франкофила меня часто просят объяснить шовинизм, агрессивность и спесивый тон нашей популярной прессы. Эти полканьи ухватки в последний раз наиболее выразительно проявились на первой полосе Sun за 1 ноября 1990 года, ровно за месяц до начала работ в Тоннеле. Напечатанная под заголовком «ДЕЛОР, ПОШЕЛ в ЖОПУ» и с подзаголовком «Завтра в полдень милости просим читателей Sun сказать французскому дурню, куда ему запихивать свои экю», передовица напоминала скорее атавистический пердеж: «Сегодняшняя Sun призывает семью своих читателей-патриотов сказать безмозглым мусью: КАТИТЕСЬ К СВОИМ ЛЯГУШКАМ! Они ОСКОРБЛЯЮТ нас, ЖГУТ наших овец, НАВОДНЯЮТ нашу страну своей поганой фуагрой и ЗАМЫШЛЯЮТ упразднить наш добрый старый фунт. Теперь ваша очередь пнуть под зад всю эту ГОЛЛЬ ПЕРЕКАТНУЮ». Этот бодрый политический анализ, за уморительной подписью «отдел дипломатии Sun», был подкреплен коллекцией ксенофобских шуточек – «Как называется француз с IQ 150? Деревня»; «Как называется француз, у которого двадцать подружек? Пастух», – любую из которых с тем же успехом можно было применить к любой другой нации, вызывающей ненависть. Sun настоятельно рекомендовала своим читателям выйти на следующий день на площади по всей стране и, когда пробьет двенадцать часов, повернуться в сторону Парижа и заорать: «ДЕЛОР, ПОШЕЛ В ЖОПУ», чтобы «французы на все сто ощутили взрыв ваших антилягушатнических настроений».

Палеолит? Низость? Гнусность? Безусловно. И тот факт, что это подзуживание не вылилось в уличные манифестации – когда на следующий день элитарные газеты выслали своих журналистов на Трафальгарскую площадь, те обнаружили всего полдюжины вдохновленных Sun протестующих, – не сводит историю такого рода к «просто-напросто безобидной шутке», нисколько. Эта торговля с лотка хамским национальным мифом и разящей пивом расовой демонизацией – подлое и пагубное занятие. Как культурное явление все это также для французов уму непостижимо. У их собственной таблоидной прессы совсем другие тараканы в голове. В свою последнюю поездку на пароме Дувр-Кале, в середине апреля я подобрал в Перонн самые жесткие аналогиSun – Infos du Monde, Speciale Derniere и France Dimanche. Передовые статьи там были соответственно о восьмидесятичетырехлетней канадской бодибилдерше, которую только что выбрали «Мисс Мускул-1994», о предположительно «трагическом» финале правления Миттерана и новость о том, что принцесса Каролина Монакская заказала себе свадебное платье. Другими темами, вызвавшими повышенную озабоченность, были: группа американских школьников, чьи языки покрылись волосами, итальянка, которая ест спагетти носом, опять же «трагическая» жизнь актрисы Мартин Кароль, обнаружение ранее неизвестного романа Камю, преследование Роберта Вагнера призраком Натали Вуд, намеки на беременность Клаудии Шиффер и возможность повторного вступления в брак певца Джонни Халлидея с одной из его предыдущих жен. В каждой из этих газет было по одной важной заметке о Британии: очередная халтура об Уоллис Симпсон и Эдуарде VIII (которую можно писать уже левой ногой с завязанными глазами), сплетня о ежегодном званом обеде Общества собак ее королевского величества (шавки в ленточках и бантиках ужинают при свечах: меню, понятное дело, прилагается) и статейка в духе Китти Келли [184]184
  Эталонный автор слащаво-скандальных биографий знаменитостей.


[Закрыть]о герцоге Эдинбургском и его любовницах. Эта последняя история, нечего и говорить, концентрировалась скорее на эротических возможностях герцога и молчаливом переживании королевы, чем на, скажем, каком-либо культурном или институционном лицемерии. Ничего не меняется: сплетня, снобизм и сентиментальность продолжают править этой сферой журналистики.

Более того, когда французы тужатся ответить на атавистический пер Деж и охальные шуточки собственным эквивалентом, результат никак нельзя назвать выдающимся. В начале этого года французский профессор, пишущий под националистическим псевдонимом Шантеклер [185]185
  Шантеклер – (галльский) петух, персонаж одноименной пьесы Эдмона Ростана.


[Закрыть], издал сатирическую английскую грамматику, озаглавленную Pour en Finir Avec L'Anglais [186]186
  «Окончательное решение английского вопроса» (фр.).


[Закрыть]. О тяжеловесном юморке этой антологии можно судить по списку Полезных Выражений, которые могут понадобиться вам в британской гостинице («Горничная входит в стоимость?», «Тут под простынями крыса. Это нормально?») и в бакалее («У вас яйца тухлые», «У вас бананы слишком зеленые», «Засуньте их себе в задницу», «Гляньте-ка, моя собака от этого нос воротит»). А вот несколько пассажей о нашем национальном характере – привлекающих внимание и стремящихся оправдать издательский вынос на суперобложку «Книга, Которая Позорит Англию!». Мы, согласно Шантеклеру, «самый грязный, двуличный и развратный из всех народов», «скоты и пьяницы», обуреваемые «пуританскими комплексами». Мы неразговорчивы до степени немоты; наша знаменитая любовь к животным объясняется исключительно тем, что мы «ощущаем себя на той же ступени развития, что и они»; а наша образовательная система призвана раскрыть нашу природную склонность к телесным наказаниям и содомии. Это, можно сказать, стандартный набор обвинений – бывший французский премьер-министр Эдит Крессон также публично обвиняла нас в недостаточном поощрении гетеросексуальности, – хотя Шантеклер забывает еще один популярный французский упрек: англичане одеваются как голытьба, а уж нижнее белье у них – это вообще слезы. Также не упомянута скаредность. (Это давняя притча во языцех. Австралийцы, смешав в одну кучу нашу баснословную скупость и негигиеничность, отчеканили недурственное двойное оскорбление: англичане, говорят они, «хранят свои деньги под мылом».)

Профессор изгаляется и так и эдак, но куда там ему до настоящей английской зубодробительности – кишка тонка. Вот, например, как начинается его книга: «Я всегда был англофилом и американофилом, до такой степени, что окружающие часто упрекали меня в этом. Однако ж – кого люблю, того и бью». Безнадежно: никакой злобы в этом гаврике нет и в помине. Более того, его постоянно подводит очень французское предпочтение тщательно продуманного и элегантного подкалывания тупому оскорблению. Столкнувшись с тайной, каким образом англичанине умудряются размножаться, профессор предлагает следующее логичное – да что там, картезианское – решение. Да, они пуритане, и, да, они содомиты; однако ж одновременно они – алкоголики. Ergo, ответ должен быть таким: алкоголь помогает им преодолеть их пуританство в плане секса; и попутно от алкоголя мозги у них встают набекрень, они промахиваются – и по ошибке оплодотворяют все что нужно; нация продолжает бухать дальше. Что и требовалось доказать. Разве может здравомыслящий англичанин обидеться на это?

Тоннель под Ла-Маншем включает в себя самый длинный в мире подводный отрезок пути (24 мили) и является изумительным образчиком инженерного искусства. Железнодорожное сообщение избавит нас от докуки и ералаша аэропорта и предложит заманчиво бесшовный переезд из Лондона в центр Парижа или Брюсселя. А если мы за рулем, то Le Shuttle сэкономит тридцать или сорок минут по сравнению с паромом Pride of Calais. Но оба они, на мой взгляд, в конечном счете лишат нас чего-то гораздо более важного: ощущения пересечения Ла-Манша. С тех пор как тридцать пять лет назад наш семейный Трайамф Мейфлауэр [187]187
  «Трайамф» – марка английского легкового автомобиля; «Мейфлауэр» – название судна, на борту которого в 1620 г. в Северную Америку прибыла одна из первых групп английских колонистов.


[Закрыть]на лебедке был перенесен из ньюхэвенских доков в недра дьеппского парома, я проделывал это путешествие бесчисленное количество раз, но по-прежнему помню ощущение тихого благоговения, охватившее меня в тот самый первый раз. Сначала – тщательно соблюденный ритуал погрузки, потом – пробежка с широко раскрытыми глазами вокруг палубы, недоверчивый осмотр люлек со спасательными шлюпками, шпоночные соединения которых казались закатанными под пятьдесят четыре слоя краски, рев саксофонных басов в момент отшвартовки, замирание сердца, когда понимаешь, что дальше – открытое море, где нет никаких волноломов, первые брызги водяной пыли в лицо, обнаружение в туалетах дополнительных ручек, чтобы не дай бог не вывалиться или не провалиться в толчок, силуэты орущих чаек на фоне удаляющегося суссексского берега. Затем – срединный проход – земли уже не видать, море берется за дело всерьез, свет потихоньку меняется (смотреть на север с французской стороны – более впечатляюще, чем смотреть на юг с английской), и ты машешь редким встречным кораблям с таким исступлением, будто плывешь на плоту «Медуза». Наконец – медленное приближение к французскому берегу, тревожное посасывание под ложечкой, пустая песчаная коса, церковь на вершине утеса, без сомнения, посвященная покровительнице рыбаков, удильщики на волнорезе, недовольно поднимающие глаза, когда зыбь от твоего корабля начинает качать их поплавки, затем скрипение туго натянутых мокрых канатов и внезапное предвкушение первого французского запаха – который оказывался смесью кофе и дезинфицирующего средства для мытья полов.

Это чувство переезда – психологическое переключение передачи, необходимую паузу – можно было ощутить почти до самого последнего времени, но затем новое поколение паромов значительно обесценило этот опыт. Во-первых, эти новые плавучие вавилоны были намного крупнее, однако, парадоксальным образом, чем больше пассажиров они перевозили, тем меньше пространства оставалось на палубе: всего пара узких проходов, тропинки для клаустрофобов. Море, таким образом, оказывалось теперь словно бы за двойными стеклами. Во-вторых, эти большие суда были гораздо более устойчивыми – что уменьшало количество рвоты. Без сомнения, продажи билетов вследствие этого пошли вверх, но что же это за переезд такой, если в нем нет рвоты (и зрелища того, как другие это делают)? В-третьих, паромы стали развлекательными центрами и мегамоллами: мы уже не столько плаваем, сколько подбираем то, что плывет нам в руки. Современный пассажир, пересекающий Ла-Манш, путешествует ради того, чтобы наслаждаться морем, не более, чем нелегальный игрок отправляется в офшорное казино ради того, чтобы восхищаться кораллами. Паромные компании запросто предлагают горящие билеты для пассажиров без мест туда-обратно за Ј 1, и, по словам представителя «Ховерспид» [188]188
  Пассажирская компания; ее суда на воздушной подушке курсируют через Ла-Манш по маршрутам Дувр – Булонь и Дувр – Кале.


[Закрыть]Ника Стивенса, «пересечение Ла-Манша лишается материальности. Это альтернатива Хай-стрит [189]189
  Название главной торговой улицы во многих городах.


[Закрыть]». Суда превратились в галдящие базары, запруженные суетящимися, орущими во все горло охотниками за скидками: поставьте идею распродажи рядом с идеей бухла, и англичане (это и без всякого Шантеклера ясно) тотчас же сорвутся с цепи.

Да и вообще – куда нынешним переездам до тех, что были раньше. Вовсе не нужно быть ненавистником Европы или ксенофобом, чтобы с любовью относиться к идее границы. Наоборот: мне кажется, что чем больше Европа интегрируется экономически и политически, тем больше каждая страна должна подчеркивать свою культурную обособленность. (Французы абсолютно справедливо в недавних переговорах по GATT [190]190
  General Agreement on Tariffs and Trade – Генеральное соглашение по таможенным тарифам и торговле стран Атлантического союза.


[Закрыть]потребовали «исключить культуру» из числа вопросов, нуждающихся в правительственных субсидиях: вот поэтому у них есть киноиндустрия, а у нас только горстка независимых киношных индивидуумов.) Границы, таким образом, полезны. Хорошо, что тебе напоминают, что «здесь» – место, откуда ты уезжаешь, место, откуда ты, тогда как «там» – место, куда ты собираешься, не то, откуда ты, и где все по-другому. Одно дело знать это, другое – когда тебя заставляют это почувствовать. Пересечение границ в старой Восточной Европе не доставляло каких-то особенных удовольствий, но одна вещь, которую они всегда хорошо делали, – это заставить тебя почувствовать чужаком. Ты не отсюда, давали понять эти люди в странной униформе, и поэтому мы смотрим на тебя с подозрением: ты виновен, пока не подтвердишь свою невиновность, и здесь ты не найдешь того богатого ассортимента теплого пива, которое любишь пить дома. Я помню, как переезжал однажды с приятелями-студентами в середине шестидесятых микроавтобусе из Польши в Россию и как русские пограничники заставили нас уничтожить то крошечное количество свежих фруктов и овощей, которое мы везли с собой: другими словами, наш обед. Тогда это казалось бессмысленным и запугивающим, но теперь, при оглядке назад, представляется зловещим уроком: нет, сказано было нам, Польша кончилась, здесь вам другие правила. Примерно в то же время один мой друг отправился на каникулы в Албанию. Пуританин по натуре, не испытывавший антипатии к режиму Тираны, он намеренно перед отъездом оболванился, чтобы его не приняли за упаднического хиппи. Отродясь не видел, чтоб у него были такие короткие волосы; но на въезде из Югославии они выволокли моего друга с полки, усадили его прямо на таможенном посту в деревянное кресло, сбрили те полторы шерстинки, которые сумели отыскать, а затем влепили ему штраф, трехкопеечный, просто чтобы впредь неповадно было.

Не слишком-то много шансов дешево постричься на выезде из Евротоннеля. Да чего уж там, отныне ваш переезд из Англии во Францию пройдет без сучка без задоринки, если только вы, например, не растафари, размахивающий косяком размером с багет, или не едете в автомобиле с колумбийскими номерами. Если нет, то ваше путешествие будет выглядеть примерно так: в любое время дня и ночи вы прибываете на терминал Черитон, покупаете билет в будке на въезде, пару раз махнув паспортом, проходите британскую и французскую таможни и закатываетесь на одну из двухуровневых платформ. Эти тридцать пять минут, за которые вы перенесетесь во Францию, будут аскетическим опытом: без сигарет, без бара, без бутиков, без магазинов беспошлинной торговли, ну разве что вам позволяется покинуть свое место и посетить один из туалетов, расположенных в каждом третьем вагоне. Это будет аскетическим опытом и в духовном смысле: судя по первым отчетам, там даже и уши-то не закладывает – то есть нет никаких напоминаний о том, где вы находитесь. Вы не увидите ни Белых Скал Дувра при отъезде, ни Бассен дю Паради в Гавани Кале по прибытии; да какое там, за все это время вы вообще ни разу не заметите воду. Затем вы вынырнете на французской сортировочной станции и, не повстречав ни единого служителя закона, рванете к автомагистрали и коттеджу, который вы арендовали на отпуск.

В 1981 году на открытии Хамбер Бридж была исполнена кантата на слова поэта Филипа Ларкина. В финальной строфе он описывал мост следующим образом:

 
Тянущийся к миру, как тянутся к нему наши жизни,
Как все жизни, тянущиеся к тому, что мы можем дать
Лучшее, что есть в нас, и то, что мы считаем правдой:
И всегда – мостами, которыми мы живем.
 

Это то, что чувствуют или хотели бы чувствовать большинство людей. Grand projet должен вдохновлять, должен опьянять нас, чтобы мы заново переосмысливали наше место и цель в мире. Но, пожалуй, Тоннель под Ла-Маншем появился слишком поздно, чтобы годиться на эту роль. Вообразите, что было бы, если б его построили сто или более того лет назад, до того как Блерио перелетел Ла-Манш, до радио и телевидения. Тогда это было бы чудом: он мог бы даже изменить историю, а не просто соответствовать ей. Однако то, что нам сейчас досталось, – это наидерзновеннейший проект XIX века, реализованный ровно перед тем, как мы входим в XXI. Такое как бы удобство, нечто, за что следует испытывать благодарность, столь же впечатляющее, как прекрасный новый участок автострады. И все же когда-нибудь настанет тот далекий, возможно, химерический день, когда британцы наконец преодолеют свои запутанные и саморазрушительные чувства к французам, когда они решат, что несходство вовсе не означает – неполноценность, и когда сторонники «Малой Англии» [191]191
  Сторонники «Малой Англии» – пренебрежительное прозвище, которое сторонники расширения Британской империи дали в период англо-бурской войны противникам новых колониальных захватов.


[Закрыть], таблоидные журналисты и джоны-ганды, с сердцами, трепещущими от звучащего в них chanson, выстроятся в Фолкстоуне и проорут в зёв Тоннеля: «Лягушатники! Лягушатники! Лягушатники! К нам! К нам! К нам!»

Июнь 1994

15. Левой, правой, левой, правой: пришествие Тони Блэра

14 июля общественно-политическая элита Британии съехалась в Вестминстерское аббатство на поминальную службу по лидеру лейбористов Джону Смиту. Послы иностранных государств, церковные иерархи, пара бывших премьер-министров и nomenklatura всех крупных политических партий: влажная фантазия ИРА, да и только. День выдался душный: экипажи карет «скорой помощи» и Британский Красный Крест были приведены в состояние боевой готовности на случай, если у кого-нибудь из пожилых политиков подкосятся ноги. Однако внутри Аббатства было нежарко, а когда заиграл Оркестр Граймторпских копей, воздух сделался совсем студеным. В английском духовом оркестре, который не наяривает разухабистое ламца-дрица-гоп-ца-ца, есть нечто необычное – нечто, навевающее грусть, пронзительную и возвышенную. Эти звуки – акустический эквивалент топких косогоров, фабричныхтруб и запаха сажи. Когда миссис Смит и трех ее дочерей подвели под перекрестие трансепта к их местам, оркестр исполнял «Нимрода» из элгаровских «Вариаций Энигмы». В выборе музыкального сопровождения присутствовала дополнительная политическая пикантность: консерваторы в ходе своей программы закрытия шахт добили и Граймторпскую Копь, так что все, что сейчас от нее остается, – это слабое эхо, ее оркестр.

Преждевременной кончине Смита предшествовал сердечный приступ, который он перенес пять лет назад, но тем не менее это событие застигло всех врасплох. Партийные лидеры, как дирижеры оркестров, обычно живут долго – можно подумать, что близость к власти действует на них, словно маточное молочко. Когда в прошлом мае в возрасте пятидесяти пяти лет умер Смит, не менее четырех предыдущих лейбористских лидеров, включая двух премьер-министров из юрских шестидесятых и семидесятых, по-прежнему благоденствовали. Пресса тори и та на все лады оплакивала покойного, причем ее дифирамбы тому самому человеку, которого на последних выборах она усердно размазывала по стенке, выглядели до некоторой степени экстравагантными. И то было не просто лицемерие, или хорошие манеры, или политическая хитрость (надувай мертвого противника, чтобы проще было втоптать в грязь тех, кто пока жив). Смерть политика, не успевшего войти в полную силу, вызывает особенно щемящее чувство. Без пяти минут лидер, который так и не сделался лидером, – это тот, кто никогда не обманывал наших ожиданий, как все остальные; его смерть дает нам мандат на идеализм, который мы переносим на покойного.

В эпитафиях Смита провозглашали чутким и страстным человеком, блистательно остроумным, любителем распотешить честную компанию, вечно первого у стойки бара в поезде на обратном пути в Шотландию после тяжелой недели в Парламенте. Большинство британцев абсолютно не подозревали ни о чем подобном, поскольку он всегда производил впечатление нахохленного филина, человека в футляре, главной стратегией которого, судя по всему, было удерживать лейбористскую партию от ссор по пустякам и выжидать, пока Тори сами выгрызут друг другу нутро. Он казался умнее, чем Джон Мэйджор, но в целом не более захватывающим: вы бы, наверно, не удивились, если бы обнаружили мистера Мэйджора в окошечке своего местного банка, на выдаче десятифунтовых банкнот, а – в обшитом панелями заднем кабинетике – мистера Смита нахмурившим брови из-за вашего овердрафта. Оказалось, эта суровость на публике была напускной. Жена одного лейбористского члена парламента, про которую известно, что она на дух не переносит зануд, уверяла меня, что «Джон был очень, очень забавным. Если ты знал, что он тоже будет в гостях, это гарантировало – скучать точно не придется». Так почему же, спросил я ее, тогда как большинство политиков скорее стараются показаться более занятными, чем они есть на самом деле, Смит выбрал столь необычную и хамелеонскую линию поведения? «Он решил не демонстрировать свое остроумие на публике, – ответила она, – из-за Киннока и чтобы не выглядеть легкомысленным». Может статься, в этом и был кое-какой резон: здесь юмор и непосредственность – удел выработавших свой, ресурс заднескамеечников, упустивших свои шансы на реальную власть, тогда как в верхних эшелонах все должно звучать так, будто одновременно копии в трех экземплярах направлены во все инстанции, а каждая буковка проверена-перепроверена имиджмейкерами и политтехнологами. Нил Киннок, предшественник Джона Смита на посту лидера, однажды во время Фолклендской войны ненароком вляпался в неприятность. Он участвовал в каком-то ток-шоу, и кто-то из аудитории сказал ему, что как политик миссис Тэтчер продемонстрировала, что «на нее где сядешь, там и слезешь». Он ответил: «Жаль, что ради того, чтоб доказать это, другие должны гробиться в Гуз-Грин». В тех обстоятельствах это был превосходный ответ – забористый, сердитый и уместный, – однако затем оказалось, что его сочли политически недопустимым, и очень скоро мистер Киннок рассылал фолклендским вдовам разъяснительные письма с извинениями. Едва ли Джон Смит мог сделать промахи такого рода: шотландский юрист, пресвитерианец, не смущавший ни английскую глубинку, ни Сити, он был преимущественно человеком, которому можно было доверить везти патроны.

Перчатка кэтчера [192]192
  специальная бейсбольная перчатка, при помощи которой кэтчер ловит мяч.


[Закрыть]теперь перешла к самому молодому в истории лидеру лейбористской партии. Тони Блэру сорок один год, он член Парламента с 1983-го, и он по-прежнему достаточно молод (или пользуется услугами достаточно профессиональных советников), чтобы быть в состоянии назвать множество имен нравящихся ему рок-групп, когда его интервьюирует д и джей с «Радио-1». Он вырос в Дареме, учился в Феттес-колледже [193]193
  Старинная привилегированная средняя частная школа.


[Закрыть]в Эдинбурге, а затем в Сент-Джонс-Колледж, в Оксфорде. Там он пел и играл на гитаре в группе, называвшейся «Паршивые слухи»; что более существенно, он обратился и в христианство, и в социализм. В Лондоне он вступил в Лейбористскую партию и стал адвокатом; познакомился с будущей женой, опять же адвокатом, в соседнем кабинете. В 1982-м он принял участие в пародии на дополнительные выборы в Бикоснфилде, в самом логове тори; затем, отчасти благодаря везению, отчасти с помощью личного убеждения, перебазировался в безопасный лейбористский избирательный округ Седжфилд, в графстве Дарем. С тех пор фарт, умение рассчитывать время, а также дальновидность стали факторами, определившими его карьеру. Довольно на ранней стадии его стали выделять лейбористские бонзы – как восходящий талант, и консерваторы – как потенциальную угрозу. Большинство людей, с которыми я говорил о Тони Блэре – даже спящий на ходу швейцар в Палате общин, – уверяли меня, что почуяли в нем будущего лидера с самого начала.

Во время выборов лидера (в ходе которых мистер Блэр разбил обоих соперников с очень грамотно рассчитанной степенью выразительности – красиво, но не унизительно) часто утверждалось, что одной из его главных политических добродетелей является его привлекательность для Юго-Востока. Под «Юго-Востоком» следует понимать тех ключевых избирателей из квалифицированного рабочего класса и менеджмента среднего звена, которые перешли в лагерь миссис Тэтчер и остались с мистером Мэйджором. Пожалуй, так оно и есть, однако это не значит, что новый лидер вызывал отвращение у Севера: даремское детство, шотландское образование, даремский избирательный округ и – решающее обстоятельство: его жена – падчерица Пэт Финикс, которая в течение многих лет играла королевскую роль Элси Танер в «Улице Коронации», долгоиграющей телевизионной «мыльной опере» о жизни рабочего класса Севера. Это непрямое, но неопровержимое родство – примерно так же королевская семья соотносится с Барбарой Картленд.

Другая часть его родословной не менее любопытна и не была известна даже самому мистеру Блэру, пока журналюги не сунули нос в его жизнь. Daily Mail, несомненно, действовавшая в интересах общества, и, разумеется, без какой-либо задней мысли о том, что ей удастся раскопать какую-то позорную тайну, заказала генеалогические исследования по семье Блэра. Раньше часто сообщалось, что дедом нового лидера по отцовской линии был такелажник Гованской верфи по имени Уильям Блэр. Это добавило ему полезной пролетарской аутентичности, особенно учитывая то, что отец Тони Лео был мало того что университетским ученым, так еще и консерватором со стажем и убежденным тэтчеритом. Исследователи, однако, обнаружили, что подлинными родителями Лео были не Блэры, а пара мюзик-холльных артистов – Чарльз Парсонс и Сесилиа Риджуэй; в момент, когда у них родился ребенок, они гастролировали по Северу – и отдали Лео на попечение мистеру и миссис Блэр. Этот витающий над всей историей душок незаконнорожденности вряд ли постыден; больше отношения к делу имеет выдающееся совпадение – и у нынешнего премьер-министра (сына артиста Тома Болла), и у нынешнего лидера оппозиции в венах течет мюзик-холльная кровь. В том, что эти двое оказались во главе своих партий в Палате общин, есть нечто ламаркианское: наглядное доказательство того, что приобретенные признаки передаются по наследству.

Вся пресса от мала до велика также кинулась в погоню за информацией приватного характера. Тут, пока, во всяком случае, ничем поживиться не удалось: Паршивые Слухи оказались не более чем названием группы. К примеру, мистер Блэр, похоже, был единственным студентом-рокером за все 1970-е годы, кто ни разу не принимал наркотики. Что случилось с Оксфордским университетом? Президент Клинтон учился там – и не кумарил; а Тони Блэр так даже и пальцем не притрагивался к бесовскому зелью. Как сказал один из его оксфордских сверстников, «Слушай, уж я-то знаю, о чем говорю, и мой ответ – ни-ни. В отличие от всех нас этот парень вообще, похоже, ни разу и капли в рот не брал». Чегооооо? А затем есть, знаете, кое-что такое, ну, то, чем люди, особенно люди молодые, имеют обыкновение заниматься, оставшись вдвоем, тет-а-тет; но даже и здесь, похоже, ничего особенно бросающегося в глаза, такого, чтобы нужно было вызывать патрульных, не обнаружилось. В Оксфорде, согласно Independent on Sunday, все единогласно заявляют, что Тони – «ни-ни». Неслыханно: можно подумать, этот малый собирался баллотироваться на престол Архиепископа Кентерберийского. С другой стороны, может, это и к лучшему, потому что, когда к британской политике начинают приплетать откровенно этические вопросы – вроде тех, которыми терзали в последние недели мистера Блэра, – обычно это кончается самоубийством. Не успели в прошлом году тори запустить свою кампанию «Назад к основам», как тотчас же выплыло, что многих консервативных депутатов самих нужно тюкать об эти самые основы самыми разными частями тела. Есть ли у мистера Блэра какие-либо скверные, ну или хотя бы непредосудительные, но особенности? Ну что ж, могу и я внести свою лепту в навозную кучу накопленных к настоящему времени сведений – сами решайте, о чем это может говорить.

Энтони Ховард, видавший виды политический обозреватель и бывший редактор New Statesman, сообщил мне об этой детали – по которой сразу видно человека дела – с трепетом в голосе: «Мне никогда не приходилось сталкиваться с кем – нибудь, кто бы так быстро ел. То есть я и сам быстро ем, но ведь я еще и с половиной своей печенки не управился, а он уже тут как тут, сидит с пустой тарелкой».

Победа мистера Блэра была успехом тех лейбористов, которых в настоящее время называют «модернизаторами». В какой-то мере политическая борьба – это схватка разных терминологий: пришпиль себе на грудь лучший ярлык и нашлепни худший на спину своего противника, желательно в том месте, где лучше всего входит нож. В партии Тори много лет лягались друг с другом «мокрые» и «сухие» (теперь эти междоусобицы плавно перетекли в сражения между «консолидаторами» и «радикалами»). В лейбористской партии в течение долгого времени борьба шла между «умеренными» и «воинствующими» (причем некоторые отъявленные соглашатели пытались разрешить этот конфликт лингвистически, объявив себя «умеренно воинствующими»). Сейчас это скорее «модернизаторы» против «традиционалистов». Модернизаторы бились за то – помимо всего прочего, – чтобы лейбористы вновь стали выбираемыми: для этого нужно было навести марафет, демократизировать внутреннюю избирательную систему, уменьшить влияние профсоюзов, принять сколько – то рыночных реалий. Кое-кто посматривал на такого рода деятельность как на классическое предательство правой буржуазии. На выборах лидера ультралевые в избирательных округах не без остроумия окрестили Блэра «ликвидационистским кандидатом»; о том, насколько глубокие подозрения вызывали модернизаторы, можно судить по недавнему замечанию маститого gauchisteТони Бенна: «Если присмотреться к апартеиду в Южной Африке, то выяснится, что он никуда не делся после того, как Нельсон Мандела обзавелся розой в петлице, новым костюмом, новым политическим курсом и Saatchi &Saatchi» [194]194
  Международное сетевое рекламное и пиарагентство; специалисты по политтехнологиям.


[Закрыть]. Однако позиции модернизаторов сильнее, и не в последнюю очередь потому, что их ярлык оказался удачнее. «Традиционалисты ненавидят, когда их называют традиционалистами», – сказал мне один журналист, парламентский корреспондент. И если воровство табличек с именами продолжится, им даже не позволят называть себя левыми слишком долго. Вот что заявил Тони Блэр перед выборами: «Многие из тех, кто называют себя левыми, вовсе не находятся слева, если левый значит – радикальный. Они просто представляют некий вид консерватизма».

Так старых левых кастрировали словами. Для модернизаторов заскорузлый, допотопный социализм мертв. Они настолько самоуверенны, что утилизируют сейчас даже само слово «социализм». Раньше этот термин был жупелом, и в лейбористском манифесте 1992 года он так и не появился на том, по-видимому, основании, что, как предполагалась, вызывал у политических незнаек непреодолимый рвотный рефлекс. Сейчас он опять робко возвращается в пользование – отчищенный от своих старых ассоциаций, будто крашеная – перекрашенная дверь, которую погрузили в кислотную ванну и вынули оттуда словно только что выструганной из свежей древесины. Как выразился на предвыборном митинге в Кардиффе Тони Блэр: «Наше принципиальное убеждение состоит в том, что для индивидуального успеха необходим сильный объединенный социум. Поэтому мы называем это: социализм». Мистер Блэр даже опубликовал в Фабианском обществе [195]195
  Политическая социал-реформистская организация; проповедует постепенный переход к социализму путем частичных реформ. Основана в 1884 г. группой интеллигентов; вошла в Лейбористскую партию на правах коллективного члена, сохранив свою организацию; активно участвует в разработке программ и идеологии Лейбористской партии; названа по имени древнеримского полководца Фабия Кунктатора, известного своей выжидательной тактикой.


[Закрыть]брошюру, по срокам приуроченную к выборам, под дерзким заголовком «Социализм». Его социализм, или, чтоб уж не пропадал зря его окказиональный и разрежающий дефис, социализм, не имеет отношения к плановой экономике, классовым столкновениям и частной собственности; скорее этот термин обозначает государственное партнерство и мягкий интервенционализм, стимулированный теми «идеями, которые ассоциируются с левизной, – социальная справедливость, сплоченность общества, равенство возможностей и общность интересов».