Текст книги "Письма из Лондона"

Автор книги: Джулиан Барнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Монокулярность дома, слепота за границей. Алан Кларк сообщает о вопросе, который миссис Тэтчер задала государственному служащему Фрэнку Куперу через два года после того, как ее выбрали лидером партии, тогда еще опозиционной. «Должна ли я заниматься всей этой международной ерундой?» – спросила она, и когда он ответил: «Вам этого не избежать», – скорчила недовольную гримаску. Купер также вспоминал, как «когда она [и Купер] встречалась с Рейганом и Картером, у нее глаза на лоб полезли – насколько бестолковыми те оказались. «Да как же они могут уравлять такой державой?» – и т. д.». С годами она стала испытывать удовольствие от помпезных приветствий, автомобильных кортежей и, разумеется, банкетов chez Миттеран, но, кажется, так и не научилась подозревать, что, когда тебе аплодируют в Восточной Европе, это необязательно означает нечто больше, чем публичное выражение пренебрежения к местным правителям. Она уверена, что «те убеждения и политический курс, которые я… внедрила в Британии», помогли «изменить положение дел в мире». Ей в голову не приходит, что на Фолклендскую экспедицию можно посмотреть и другими глазами – не как на первый шаг к установлению нового мирового порядка, но как на последнюю судорогу имперского прошлого. Ей гораздо легче общаться с шейхами из далеких стран, чем с европейскими демократами. Она воображает, что ее враждебное, брюзгливое, вечно через губу отношение к Европе воспринималось как признак того, что Британия снова ходит с высоко поднятой головой. Она считает, что, оскорбляя людей, ты добиваешься их уважения.

В одной из телепередач, вышедшей одновременно с публикацией «Годов на Даунинг-стрит», она предложила следующее тонкое наблюдение: «В британском народе живет глубинный инстинкт справедливости и правосудия: такова уж наша характерная особенность. В Европе этого глубинного инстинкта справедливости и правосудия нет – им лишь бы урвать побольше. Это одно из громадных различий между нами». К двухсотлетию Французской революции – «абстрактные идеи» которой, замечает она, были «сформулированы самовлюбленными интеллектуалами» – она дала интервью Le Monde, из которого она с гордостью цитирует: «Не с Французской революции начались права человека… на самом деле [они] уходят корнями в иудаизм и христианство… [у нас, англичан] был 1688 год, наша тихая революция, когда Парламент навязал свою волю королю… это вам не французская революция… «Свобода, равенство, братство» – да, но, я полагаю, они забыли про обязанности и долг. Ну а кроме того, до братства, сами понимаете, вот уже сколько лет дело не доходит». Странно, с чего бы все эти бедные недоразвитые иностранцы по-прежнему долдонят о 1789-м, а не о 1688-м, как о своей символической дате. Не менее странно и то, что английская революция, на которую додумалась сослаться миссис Тэтчер, – это революция 1688 года, а не намного более известная, случившаяся в 1649-м, которая также привела к тому, что Парламент навязал свою волю королю, хотя и в несколько иной манере – ему отрубили голову, точно так же, как это будет сделано во Франции. Le Monde, словно поддакивая душевнобольной, озаглавила свое интервью «"LES DROITS DE L 'HOMME N'ONT PAS COMMENCE EN FRANCE", NOUS DECLARE MME. THATCHER» [152]152
  «Права человека не начались во Франции», – заявляет нам мадам Тэтчер (фр.).


[Закрыть].

«Годы на Даунинг-стрит» не являются, разумеется, «книгой» в обычном смысле слова. Политики такого уровня по большей части не слишком-то дружат со своим собственным языком: они лишь несомненно подразумевают то, что кто-то еще помогает им сказать. Для речи нужны спичрайтеры (миссис Тэтчер прибегала к услугам драматурга Рональда Миллара и писателя Фердинанда Маунта, указывая тем самым, надо полагать, «самовлюбленным интеллектуалам» то место, которого они заслуживают); а для книги редакторы – литературные негры, архивные крысы, свиньи для поисков баек – трюфелей, просеиватели документов, лакировщики стиля. В этом нет ничего скандального или мошеннического. Книга миссис Тэтчер подлинна в своих демагогических помпезностях, в заново отрыгнутых речах и документах, в разбухших акронимах. Она также подлинна, когда речь заходит о нарочито скромном гардеробе мемуаристки – «Перед поездкой в лагерь беженцев я надела простое хлопчатобумажное платье и туфли без каблука» – и когда приходится разделываться с репьем приставшими внутрисемейными долгами: «Быть премьер-министром – одинокая работа. В некотором смысле так даже лучше: сразу несколько человек не могут дирижировать оркестром. Но с Деннисом я никогда не была в одиночестве. Какой человек. Какой муж. Какой друг».

Наконец, она подлинна как образец колоссального тщеславия, пусть даже и неудивительного. За десять с чем-то лет своего правления миссис Тэтчер с премьер-министерского уровня поднялась сначала до президентского, а потом и до императорского – прогресс, отразившийся как в ее грамматике (чем дальше, тем больше она склонна использовать королевское множественное число), так и в ее нарядах. Эти ее поздние официальные туалеты – для таких случаев, как банкет у лорд-мэра [153]153
  Ежегодный торжественный обед в лондонском Гилдхолле после избрания нового лорд-мэра лондонского Сити на котором по традиции с речью выступает премьер-министр.


[Закрыть], эти растущие как на дрожжах ссылки на королеву Елизавету – на Первую, могущественную, а не на Вторую, обыкновенную. Мало того, заботясь о наших больших государственных делах, она не забывала и бдительно отмечать перхоть на наших воротниках и суповые пятна на наших галстуках: «Каждый раз, когда я возвращаюсь из какого – нибудь иностранного города, в котором тротуары вымыты с шампунем, моя администрация и министр по вопросам окружающей среды знают, что их ждет суровый выговор за усыпанные мусором улицы в некоторых лондонских кварталах». Все это совсем не обязательно имеет какое-то отношение к реальности (в противном случае вам могло бы прийти в голову, что состояние улиц и упразднение Совета Большого Лондона – вещи взаимосвязанные), но в книге миссис Тэтчер играет на публику с не меньшим блеском, чем в реальной жизни. Это апология и продление ее правления, равно как и способ без особых хлопот отхватить миллиончик-другой. Здесь витает все тот же самый угнетающий дух Тэтчер, который чувствовался на протяжении всего ее премьерства. Иной раз приходится щипать себя за руку и напоминать себе, что хоть книга и толстая, это еще не обязательно делает ее историей. Что и говорить, даже и пламенные апостолы тэтчеризма пишут разные евангелия. Когда в 1990 году премьер-министр консультируется со своими коллегами о ходе выборов партийного лидера, вереница иуд и фарисеев на мгновение оживляется с прибытием Алана Кларка. Миссис Тэтчер свидетельствует: Даже в мелодрамах есть антракты, даже в «Макбете» есть сцена с привратником. И вот ко мне заехал мой доблестный друг Алан Кларк, государственный министр [154]154
  Государственный министр – член правительства; в крупных министерствах; является фактически первым заместителем министра соответствующего министерства.


[Закрыть]в министерстве Обороны – поднять мой дух ободряющим советом. К несчастью, он по-прежнему настаивал на том, чтобы я продолжала бороться несмотря ни на что, даже при том, что была обречена на поражение – потому что лучше отступить в лучах славного поражения, чем тихо раствориться в сумраке, пожелав всем спокойной ночи. Поскольку я не испытывала особенной склонности к вагнеровским финалам, его визит поднял мне настроение ненадолго. Однако мне было приятно, что даже когда я проигрываю, есть еще люди, которые верны мне до самого конца.

А вот как выглядит версия этой встречи, изложенная самим Аланом Кларком в его «Дневниках»:

Спустившись по лестнице, я вновь присоединился к кучке людей, толпящихся перед ее дверью. Очень скоро Питер сказал мне: «Я могу сейчас протолкнуть тебя – но всего на секундочку, имей в виду».

Она выглядела невозмутимой, почти прекрасной. «А, это вы, Алан…»

«Да, попали вы в переплет».

«Сама все знаю».

«Эти советуют вам уйти, да?»

«Нет, я не уйду ни за что. Я сделала заявление».

«Вы молодец. Настоящая львица. Но Партия сдаст вас».

«Я боец».

«Ну так бейтесь. Боритесь до самого конца, до третьего голосования, если считаете, что так надо. Но вы проиграете».

Мы помолчали немного.

«Это будет совершенно чудовищно, если Майкл [Хезелтайн] победит. Он загубит все, за что я боролась».

«Но зато как красиво можно уйти! Не потерпев ни единого поражения на трех выборах, ни разу не отвергнутой народом. Низложенной ничтожествами.

«Но Майкл… как премьер-министр».

«Да кто такой этот Майкл? Никто. Хер с горы. Он и шести месяцев не продержится. Не факт даже, что он не завалит консерваторов на всеобщих выборах. А вы уже вошли в историю, с вами никому не тягаться…»

Снаружи началась возня – дверьто открывали, то закрывали, очень настойчиво – явно указывая мне на то, что аудиенция окончена.

«Алан, очень мило с вашей стороны было зайти ко мне…»

Миссис Тэтчер конструирует – неуклюже, с нарочитыми ретардациями – комическую интелюдию, в ходе которой ее героиня демонстрирует подобающую государственному деятелю степенность. Кларк – живо, в два мазка – набрасывает трагичный эпизод, где предстает человеком, которому главное – сказать правду, а дальше хоть трава не расти. Трудно не предпочесть кларковскую версию, даже если он нарочно рисуется перед читателями. (Видите – такой уж я удалец, не боюсь сказать «хер с горы» перед Мэгги.) Будущим историкам никуда не деться от мемуаров Тэтчер – равно как и тем, кто жил под ее сапогом столь долго, не отделаться от ощущения ее мрачного и угнетающего присутствия. Когда бы Троллоп занимал в ее мире чуть больше места, возможно, она слышала бы о его романе «Знал, что был прав» и, может статься, окрестила бы свои «Годы на Даунинг-стрит» так, как – и никак иначе – они и должны были бы называться: «Знала, что права».

Ноябрь 1993

12. 330: Чемпионат мира по шахматам

Это самый диковинный театр из всех, какие только бывают: аскетичный, минималистский, пост-Беккетовский. Двое в элегантных костюмах напряженно всматриваются в маленький столик, над которым нависает стильный серо-бежевый экран. Первый – долговязый, нескладный, мертвенно-бледный, в очках – занимает пурпурное, с высокой спинкой и массивными подлокотниками клубное кресло. Второй – пониже, помельче и посмуглее – притулился на странной конструкции, дизайн которой можно было бы квалифицировать как московский баухаус: низкая спинка, обтянутая черной кожей, хромированные корпус и ножки. Оба вцепились в свои кресла руками и ногами. Костюмы, слава богу, они меняют, а еще каждое утро, по очереди, пересаживаются с одной стороны стола на другую; но кресла свои они всегда таскают с собой.

Единственные прочие видимые персонажи – пара пожилых джентльменов, которые наблюдают за своими младшими коллегами, расположившись на заднем плане и словно воплощая некий второстепенный зеркальный сюжет. Ни один из четверых не разговаривает; тем не менее в ушах театралов звучат диалоги. Закупоренная в застекленной кабинке, высоко наверху, на уровне второго балкона, невидимая третья пара актеров пытается разгадать мысли персонажей на сцене. Эта заполняющая наушники какофония из рискованных предположений и азартных прогнозов – самое интересное в этом театре: поскольку на сцене либо не происходит ровным счетом ничего, либо повторяется одно и то же. Изредка оба исполнителя главных ролей делают легкие движения руками, после чего немедленно принимаются что-то карябать в своих книжечках. Из прочего в этих четырех-шестичасовых дневных спектаклях есть только входы и выходы: один персонаж внезапно вскакивает, будто его оскорбили, и уходит в левую кулису – нескладный, ковыляя на цыпочках, мелкий – суетливо семеня. Иногда, набравшись духу, они могут покинуть сцену одновременно. Но лишенные телесной оболочки голоса никуда не денутся из уха и продолжат оценивать, теоретизировать, фантазировать – озабоченные, самоуверенные, ликующие, поникшие.

Скептики утверждают, что наблюдать за шахматным матчем – развлечение того же рода, что смотреть, как сохнет краска на картине. Ультраскептики отвечают: по отношению к живописи сравнение несправедливо. Однако ж в течение трех месяцев самые дешевые места в Театре Савой были, судя по всему, самыми дорогими дешевыми местами во всех лондонских театрах. Чтобы посмотреть на Чемпионат мира по Шахматам, организованный The Times, из партера, нужно было выложить двадцать фунтов, £35 – с балкона, £55 – из бельэтажа. Со стороны газеты The Times попытка компенсировать некоторую часть своих вложений, оцениваемых в £4–5 миллиона, была обусловлена не только жадностью или безрассудностью – тут было и искреннее предвкушение интереса отечественной публики. Впервые в современной истории чемпионата – ведущего свою летопись от состоявшегося в 1886 году матча между Стейницем и Цукертортом – в качестве претендента на титул возник британец. Найджел Шорт также был первым представителем Западного мира, прорвавшимся в финал соревнования – после Бобби Фишера в 1972-м. А чтобы найти другого представителя Запада, до Фишера, нужно было вернуться аж в 1937 год – к голландцу Максу Эйве; тогда как в пост-фишеровскую эпоху единственный способ проникнуть на какой-либо из следующих семи матчей за звание чемпиона мира состоял в том, чтобы быть русским с фамилией, начинающейся на «К»: Карпов, Корчной, Каспаров. И вот наконец в эту компанию затесался свой парень, за которого надо было как следует поболеть – потому как в этой паре он был явным аутсайдером. Эксперты в один голос твердят, что Каспаров – сильнейший игрок в истории шахмат; Шорта и в первую десятку никто не ставил. О том, что за работенка ему предстояла, можно было судить по тому факту, что даже один из каспаровских секундантов, грузинский гроссмейстер Зураб Азмаипарашвили, в мировой квалификации котировался выше англичанина.

Гарри Каспаров был настоящей звездой – или производил такое впечатление. Это был чемпион-чемпионыч – динамичный, агрессивный, капризный; он часто позировал перед камерами тягающим гири, колотящим грушу, гоняющим мяч или плавающим в своем «хорватском островном пристанище». Он был символом новой России – родом из «раздираемого войной Баку», приятель Горбачева, а потом и Ельцина; умел подать себя и носил эффектное, пусть и неоригинальное прозвище Газза [155]155
  Газза – прозвище великого английского футболиста Пола Гаскойна.


[Закрыть]. Насчет подать себя Найджел Шорт был более тяжелым случаем, поскольку, как и многие шахматные корифеи, единственное, чем он по большей части занимался все свои двадцать восемь лет, была игра в шахматы. В общем и целом про него были известно всего две вещи: что одно время он выступал в подростковой рок-группе «Приспичило!» (первоначально именовавшейся «Упор тазом») и что в сейчас он женат на гречанке на семь лет старше себя, которая практикует театральную терапию. Нуда «шахматная биография» – это ведь, как съязвил однажды Трюффо про словосочетание «британский фильм», – противоречие в терминах. Шахматы, как всем известно, – деятельность, не имеющая никакого отношения ко всей прочей жизни: отсюда и берется их мимозная интеллектуальность. Теоретически биография связывает частную жизнь с общественной таким образом, что первая подсвечивает вторую. Но в шахматах такая связь, или редукция, невозможна. Предпочитаетли гроссмейстер X французскую защиту потому, что его мать бросила его отца, когда он был еще маленьким ребенком? Ведет ли ночное недержание мочи к Грюнфельду [156]156
  Защита Грюнфельда.


[Закрыть]? И так далее. Фрейдисты могут рассматривать шахматы как эдипальную деятельность: конечная цель здесь – убить короля, а сексуально-привлекательная королева выполняет доминирующую функцию. Но притянутые за уши параллели между поведением игрока на доске и за ее пределами дают столько же опровержений, сколько доказательств этой психологии.

Именно поэтому Кейти Форбс, беспощадно выпотрошившая своего клиента в «Найджел Шорт: охота за Короной», добавила к его образу всего несколько штрихов неочевидной применимости. В детстве Найджел свалился в канал в Амстердаме; в двадцать лет, посреди родного Манчестера, его ограбили на улице; когда ему было тринадцать, его родители развелись; он часто заявлял о том, что желал бы стать депутатом в парламенте от партии тори. О том, сколь скудна событиями биография мистера Шорта, можно судить по тому, что в одном месте мисс Форбс вынуждена зафиксировать, что в отрочестве Найджел «пугал знакомых, угрожая покрасить волосы в синий цвет». Угроза, впрочем, так и не была приведена в исполнение, хотя, как знать, одаренный воображением психобиограф мог бы поработать с этой деталью, учитывая то, что синий – символический цвет Консервативной партии.

Все эти незначительные и банальные подробности воспроизводились к месту и не к месту. Поскольку игроки в шахматы, как правило, ни харизматичны, ни полиморфны, забавно было наблюдать, как Шорта всем миром впихивали в различные журналистские шаблоны. Для журнала Hello! этого консервированного рисового пудинга газетного киоска, он был Найджел-семьянин, с блаженной улыбкой позирующий на фоне своего греческого пристанища с женой Реей и маленькой дочкой Кивели в обнимку. Для Sun он был Найджел – современный британский герой, «любитель рок-музыки и оторваться с корешами за кружечкой пивка… Он прорвался из самых низов и при этом не пренебрегал и другими своими страстями – женщинами и музыкой». Шорт безропотно снялся на фотографии в стиле «мачо» – с головы до пят затянутый в черную кожу, с электрогитарой наперевес, он красовался между аршинными шахматными фигурами. Название заметки? «ITS ONLY ROOK AND ROLL BUT I LIKE IT» [157]157
  «Сан» отсылает к названию известной песни Rolling Stones «Its Only Rock And Roll But I Like It», но при этом слово «rock» заменено на «rook» – тура, ладья.


[Закрыть]. Невинная забава, нет-нет, пожалуйста, однако ж – выглядит довольно неубедительно. Кстати, у Найджела тоже есть прозвище. Если Гари – Газза, то Найджел – Ношер. Этимология? «Nigel Short» анаграмируется в языке школьников как NosherL. Git [158]158
  Звучит примерно как «Найджел – дурак набитый».


[Закрыть].

Шорту двадцать восемь, Каспарову тридцать, но, судя по предматчевым пресс-конференциям, можно было бы предположить, что разница в возрасте между ними гораздо значительнее. Шорт – мальчишеская фигура в костюме бутылочно-зеленого цвета с прохвессорскими очочками и стрижкой полубокс – был совершеннейший недоросль: нервозный, тушующийся, и говорил он с несколько придушенными гласными, как заика, прошедший через логопеда. На подиуме при нем находился его менеджер и бухгалтер, гроссмейстер Майкл Стин (о котором однажды было сказано, что он думает о шахматах всегда, кроме того времени, когда на самом деле играет в них); в его обязанности дядьки входило время от времени забирать микрофон и отводить каверзные вопросы. Разумеется, нет никакой причины, по которой шахматный игрок должен быть хорош в сфере паблик-рилейшнз; но даже и при этом разница между Шортом и Каспаровым была феноменальная. Во-первых, английским языком русский владеет гораздо лучше, чем Найджел. Он дирижировал пресс-конференцией без посторонней помощи и с президентской непринужденностью; чувствовал себя в своей тарелке как в геополитике, так и в шахматах; учтиво уделял особое внимание вопросам, в которых был сведущ в полной мере; и в целом выглядел в высшей степени неглупым, искушенным и открытым. В своих многочисленных бумажных интервью и телевыступлениях Шорт, по контрасту, производил впечатление человека рассудительного, сосредоточенного, основательного и педантичного, пока говорил о шахматах, – и едва-едва выросшего из штанов с помочами, когда речь заходила о еще чем-нибудь, кроме шахмат. Глядя на него, невольно вспоминаешь замечание великого чемпиона мира Эмануила Ласкера в его «Учебнике шахматной игры»: «В жизни все мы бестолочи».

Искусственно созданный ажиотаж и шумиха вокруг матча повлекли за собой хилые потуги демонизировать Каспарова. То была особенность всех чемпионатов мира, начиная с «Фишер против Спасского» – все они непременно должны были преподноситься в жанре «хороший парень против плохого парня», «либо мы, либо они», чтобы к игре можно было привлечь внимание болельщиков-непрофессионалов. Тот эпохальный матч в Рейкьявике подразумевал, что победа Фишера воплотила триумф западного индивидуализма над номинальной фигурой, выставленной Советской шахматной «машиной». (Замечание лингвистического характера: у нас иногда могла быть «программа», у них – всегда была «машина».) Когда возник Каспаров, которому предстояло провести первую из пяти своих утомительных схваток с Карповым, на Западе его описывали как молодую шпану, дерзкого аутсайде– pa – наполовину еврейского происхождения, осмелившегося подняться против Московского центра; позже он стал лицом горбачевской России, символом открытости и обновления – ведь это он сумел поставить на колени бывшего дружка Брежнева. Сейчас, в ситуации, когда Каспаров бросил вызов представителю Запада, пришлось переосмыслить его как «последнего крупного бенефициария Советской машины»; тогда как тот факт, что он собрал сильную команду секундантов из бывшего СССР, был приписан не только могуществу все той же зловещей «машины», но также и тем капиталам, которые Каспаров сколотил за время своего владычества. Шорта, таким образом, можно было изображать западным индивидуалистом, вынужденным экономить каждую копейку (при том, что своему тренеру Любомиру Кавалеку он платил £125 000 за двадцать недель работы и обещал в случае своей победы начислить премиальные в том же размере). В политическом аспекте акценты также были расставлены по-новому. Тот факт, что Каспаров переметнулся из лагеря Горбачева к Ельцину, дал Шорту, без пяти минут депутату Тори, повод осудить политические убеждения своего оппонента как «лицемерные»; кроме того, в предматчевых интервью он со знанием дела говорил о «связях с КГБ». Под чем подразумевалось, во-первых, что еще в Азербайджане Каспаров пользовался дружбой и протекцией местного босса КГБ; и во-вторых, что он прошел курс тренинга у знатного специалиста по манипуляции, позволяющий психологически выбивать своих оппонентов из колеи. «Вся эта сплетня, может быть, и яйца выеденного не стоит, – заметил Шорт касательно последнего утверждения, мимоходом ретранслировав его читателям The Times, – но она очень логично вписывалась бы в общий антураж».

Но и это было еще не все. Шорт и его клика намеренно раздували личную неприязнь англичанина к Каспарову как один из факторов будущего боя. «Трудно назвать конкретный момент, после которого Найджел Шорт впервые начал испытывать отвращение к Гарри Каспарову», – писал Доминик Лоусон, редактор Spectator и близкий друг Шорта. Тем не менее он отлично справился с этой задачей, зафиксировав инцидент, произошедший в 1991 году во время турнира в Андалузии, когда Каспаров, тогда уже чемпион мира, рассмеялся Шорту в лицо в ответ на его атакующий ход. Русский – на этом разоблачения Лоусона не заканчивались – также «вперивается взглядом» в своих противников и, по словам Найджела, расхаживает взад-вперед в их поле зрения – «нарочно… будто бабуин». И ведь не то чтобы Шорт особенно нуждался в услугах своего друга в качестве рупора. К тому времени он уже называл чемпиона «азиатским деспотом», клеймил его секундантов как «лакеев и холуев», сетовал, что Каспарова «в детстве мало потчевали березовой кашей» и бил себя кулаком в грудь, сокрушаясь, что когда дело идет о финале чемпионата мира, «я не хочу опускаться до уровня животного, чтобы победить животное». На предматчевой пресс-конфренции Шорту был задан вопрос о проведенных им параллелях между Каспаровым и «человекообразной обезьяной». Хотя журналист обеспечил ему пространство для маневра, допустив, что то была «старая цитата», Шорт ответил с лихостью, достойной пятиклассника: «Так ведь все, кто видел Каспарова в бассейне, знают, что он жутко волосатый». Дождавшись смешков в зале, Шорт обосновал свою «старую цитату» ссылкой на то, что вот и «норвежская женская сборная называет Каспарова «Ковриком»».

Домашние заготовки или экспромты, высказывания англичанина больше напоминали размахивание шахматной доской. Впрочем, даже и эта атака – ход конем по голове – была легко отражена. Каспаров и КГБ? «Я полагаю, – учтиво отвечал чемпион, – в жизни мне приходилось встречаться с должностными лицами из КГБ. Но мне не кажется, что кому – то придет в голову всерьез прислушиваться к обвинениям англичанина, понятия не имеющего, что значит жить в Советском Союзе». Каспаров и человекообразная обезьяна? Как знать, может статься, те девушки вокруг бассейна в большей степени оценили русского, чем «бледные английские прелести» Найджела. Поскольку Каспаров играл роль вежливого дипломата и невозмутимого чемпиона, высказывания Шорта стали казаться не просто глуповатыми, но и негостеприимными. Если в твою страну приезжает чемпион мира, чтобы продемонстрировать свое мастерство, тебе не следует приветствовать его казарменными остротами насчет интенсивности его волосяного покрова.

Сам Каспаров нанес всего один предматчевый словесный удар – как раз перед тем, как Шорт играл с голландцем Яном Тимманом за право оспорить титул. В ответ на вопрос, с кем он предполагает встретиться и как, по его мнению, пройдет этот финал, чемпион сказал: «Это будет Шорт, и это будет short» [159]159
  Short по-английски – «коротко».


[Закрыть]. Но каспаровский нешуточный – и жуткий – ответ на найджеловские издевки был дан, абсолютно правильно, в Савое, где двое сошлись за шахматной доской. Находящийся под пристальным наблюдением, он не стал впериваться взглядом, ухмыляться над найджеловскими ходами, расхаживать, как бабуин. Он вел себя безупречно. И в то же время играл в беспощадные шахматы – не на жизнь, а на смерть.

Первые четыре партии из двадцати четырех были для Шорта катастрофическими. В тот первый вторник сентября, вышагивая по Стрэнду и без особого успеха пытаясь подбодрить свой патриотический дух, я думал: 2:2 после первых четырех игр, с нас и этого будет довольно. Да какое там – это было бы просто фантастикой. Шорт печально известен как игрок, который вечно заваливает начало в больших турнирах. Таким образом (таков был мой скромный план), Шорту надо попытаться притормозить чемпиона, сбить с него гонор, замотать, не позволить ему играть так, как тот хочет. Восемь дней спустя стало понятно, что Шорт умудрился разыграть практически наихудший дебют – три поражения и одна ничья. Это было дурным знаком не только из-за изуверского счета, но и по многим другим причинам. Шорт проиграл первую партию после того, как оказался в цейтноте – ринувшись в неистовую атаку и проигнорировав предложение ничьей. Он закончил вничью вторую после того, как упустил возможность создать проходную пешку, которая, поговаривали, могла бы дать ему шансы на победу. Он проиграл третью, несмотря на яростную, великолепную атаку на каспаровского короля. И он проиграл четвертую, успев впечатляющим образом развернуться и как следует потрепать противника. Предварительные итоги выглядели примерно так: Шорт показал, что может доставить Каспарову проблем, но чемпион мог ответить на них так, что мало не покажется.

В двух шагах от Савоя, в «Simpson 's-in-the-Strand», оборудована Гроссмейстерская Гостиная. Вообще-то это один из тех почтенных британских ресторанов, где ростбиф прибывает в бронетранспортере из позолоченного серебра, а гинея тому, кто нарезает мясо, поможет вам увернуться от куска с хрящами. Одновременно это и место со своей шахматной историей. В прошлом веке на втором этаже Симпсоновского Дивана сходились любители и профи – чтобы откушать здесь кофию, сыграть партейку и поставить на кон шиллинг-другой; здесь в 1851 году Андерссен проводил свою так называемую «бессмертную партию», эталон самоотверженной атаки, против Кисерицкого. Затем этот клуб приказал долго жить, но изогнутая латунная табличка, гласящая «Таверна-Диван Симпсона», словно щит с гербом, висит на стене курительной комнаты внизу – которая и реквизирована ныне гроссмейстерами с их свитами. Атмосфера напоминает нечто среднее между профессорским залом и школьной раздевалкой перед спортзалом. Тут, вдали от церемоний и живого процесса игры, есть все предметы первой необходимости, чтобы следить за партией: два гигантских видеотабло в виде шахматных досок, где в режиме реального времени высвечиваются ходы, телевизор, транслирующий изображение игроков за столом, снятых общим планом фиксированной камерой, другой телевизор, опорожняющийся горячими комментариями первого часа игры, целый арсенал шахматных досок – чтобы барабанить на них вероятные развития партии, оборудованные доступы к базам данным и компьютеру Official Bulletin, пепельницы и бар за полцены. Также здесь наличествуют и излишества: пространство для того, чтобы орать и бурчать, бубнить и щебетать, рвать и метать, а также кататься по полу от злости. Комната, битком набитая гроссмейстерами, которые благим матом анализируют все что движется, напоминает кадры из телесериала о дикой природе – яростно возящиеся львята. И территориальные свои претензии они выражают точно так же: огрызаются, порыкивают, гомозятся и покусывают друг друга зауши; и только когда камера отъезжает, мы понимаем, что сами-то лев со львицей как ни в чем не бывало развалились себе на пригорке.

К концу третьей партии по Гроссмейстерской Гостиной поползли сочувственные перешептывания насчет «невезения». Шорту «не повезло» проиграть по времени в первой партии – а ведь у него было на пешку больше; «не повезло», когда он упустил свой шанс использовать возможности проходной пешки во второй партии; «не повезло», когда ладья Каспарова оказалась именно там, где нужно, чтобы пресечь мощную атаку в третьей партии. Каспаров, что неудивительно, не считал, что выиграл третью партию по этой причине: «Я все время чувствовал, что истинность на моей стороне». Шорт фыркнул на это: «Абсолютная чепуха. Шахматы – не наука». С другой стороны, он не собирался кивать на свое «невезение», чтобы объяснить случившееся. «Везение существует в шахматах, но к тому, что я упустил свой шанс на победу, это не имеет отношения. Я не слишком хорошо играл, вот и все. От вас зависит, везет вам или нет». Мой собственный опыт головокружительных восторгов и мук шестидесяти четырех клеток всегда убеждал меня, что шахматы – зона, свободная от везения, даже более свободная, чем, например, теннис (где может что-нибудь проворонить судья на линии, или мяч неправильно отскочить, на изношенном корте) или бильярд (где можно смазать удар, если на шаре оказалась крупица грязи). Несомненно, в шахматах есть только ты, твой противник, фигуры и – в каспаровских терминах – исследование истинности позиции. Я изложил свою точку зрения Колину Краучу, бородатому и дружелюбному мастеру международного класса, за которым числится один из страннейших рекордов: девять лет назад, на турнире в Лондоне, играя черными, он поставил самое большое количество – за всю историю документированных партий – непрерывно следующих друг за другом шахов, общим числом сорок три, и, методично пыхтя, додавил-таки своего соперника. Крауч утверждает, что везение существует, и двух родов: первое – когда твой противник прозевал что-то или сам испортил себе позицию к твоей выгоде (хотя это можно списать и на разницу в мастерстве, а не только на случайность); и второе – когда позиция развивается в сторону чрезвычайного осложнения, так что ни один игрок должным образом не осознает или не может увидеть преимущество – но тем не менее оба вынуждены играть. Каспаров в общем подтверждает это, когда говорит в «Смертельных играх» Фреда Вайцкина: «Обычно полагают, что шахматы – логическая игра, и да, там есть логика, но на самом верхнем уровне логику часто невозможно разглядеть. Есть такие позиции, когда рассчитать ничего уже практически нельзя, и тогда ты следуешь своему воображению, интуиции, играешь пальцами». Пусть так, но ведь даже и когда попадаешь Туда, Где Аналитика Буксует, разве и там речь не идет о превосходстве воображения, интуиции и пальцев одного игрока – а не о том, чтобы махнуть на все рукой: будь что будет? Может статься, на некоем конечном уровне шахматные игроки не хотят брать на себя абсолютную ответственность за все, что происходит.