Текст книги "Дикие орхидеи"
Автор книги: Джуд Деверо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Джуд Деверо
Дикие орхидеи
Глава 1
Форд
А вы когда-нибудь теряли человека, который вам дороже собственной души?
Я потерял. Жену, Пэт. Она умирала шесть мучительно долгих месяцев. А мне приходилось просто смотреть – смотреть, как моя красивая, бесподобная жена чахнет, угасает, исчезает. И вдруг не важно стало, что у меня есть и деньги, и слава. И не важно стало, что меня называют «значительным» писателем. И не важно стало, что мы с Пэт в конце концов начали строить дом нашей мечты – чудо инженерной мысли на отвесном утесе, где можно было бы тихонько сидеть и смотреть на океан.
Все стало не важно в тот день, когда Пэт вернулась домой и оторвала меня от работы – неслыханное дело, такого прежде не случалось, – чтобы сказать, что у нее рак в последней стадии. Я сначала подумал, что это очередная шутка: Пэт обладала странным чувством юмора, она говорила, что я чересчур серьезный, угрюмый и боюсь всего на свете. С самого начала она старалась меня рассмешить.
Мы познакомились в колледже. Более разных людей, чем мы, сложно отыскать, и даже семья Пэт казалась мне чуждой и странной. Такие семьи я видел по телевизору, но мне и в голову не приходило, что они и вправду существуют.
Они жили в прелестном маленьком домике с верандой и – клянусь, это правда! – белым дощатым заборчиком. Летними вечерами ее родители – Марта и Эдвин – сидели на веранде и махали соседям, которые проходили мимо. Ее мама в фартуке лущила горох или бобы.
– Как сегодня Томми? – спрашивала она какого-то прохожего. – Поправляется ли от простуды?
Отец Пэт сидел в нескольких футах от жены за кованым железным столом, под старым торшером, и у ног его стоял ящик с блестящими немецкими инструментами, аккуратно разложенными. В округе его называли – клянусь, это тоже правда, – мистер Почини Все. Он ремонтировал сломанные вещи для семьи и соседей. Бесплатно. Он говорил, что ему нравится помогать людям, а улыбка – достаточное вознаграждение для него.
Когда я заходил за Пэт, чтобы забрать ее на свидание, я стремился прийти пораньше, чтобы посидеть с ее родителями. Я как будто смотрел фантастическое кино. Как только я появлялся на пороге, мать Пэт – «называй меня Мартой, как все» – вставала, чтобы принести мне что-нибудь поесть и выпить.
– Я знаю, что растущим мальчикам нужно хорошо питаться, – говорила она и исчезала в безукоризненно чистеньком домике.
И я сидел молча и смотрел, как отец Пэт возится с тостером или какой-нибудь сломанной игрушкой. Большой дубовый ящик с инструментами у его ног завораживал меня. Все они, аккуратно подобранные, сверкали чистотой. И я знал, что они стоят, наверное, целое состояние. Как-то раз, будучи в городе – том вездесущем «городе», до которого от любого университетского городка не более пятидесяти миль, – я заметил на другой стороне улицы строительный магазин. Так как со строительными магазинами у меня были связаны только плохие воспоминания, мне потребовалось немалое мужество, чтобы перейти через дорогу, открыть дверь и войти туда. Но я заметил, что после встречи с Пэт я стал смелее. Уже тогда ее смех эхом отдавался у меня в ушах и вдохновлял меня на такие поступки, которых раньше я ни за что бы не совершил – хотя бы из-за того, что они бередили мои старые раны.
Как только я вошел в магазин, воздух рванулся у меня из легких прямо в горло, в затылок – и в голову. Там он сгустился и образовал толстую пробку между моих ушей. Передо мной стоял человек и что-то говорил, но эта воздушная пробка мешала мне услышать его.
Через какое-то время он замолчал и бросил на меня тот взгляд, которым меня так часто одаривали дяди и кузены. Этот взгляд отличал просто мужчин от мужчин настоящих. Обычно он предшествовал роковому приговору: «Да он не знает даже, каким концом бензопилы пилить!» Но с другой стороны, я всегда был мозгами при мускулах моих родственничков.
Составив обо мне мнение, продавец ушел, пряча в уголке тонких губ улыбочку. Как и мои кузены и дяди, он безошибочно распознал во мне того, кем я был: человека, который думает, человека, который читает книжки без картинок и любит фильмы, где никто ни за кем не гоняется на машинах.
Я захотел поскорее уйти из строительного магазина. Мне там не место. Здесь собрано слишком много моих старых страхов. Но в ушах у меня звучал смех Пэт, и это придало мне сил.
– Я собираюсь купить кое-кому подарок, – громко проговорил я и тут же понял, что допустил ошибку. Мои дяди и кузены никогда не произнесли бы вслух слова «подарок». Они сказали бы так: «Мне надо купить для зятя набор гаечных ключей. Что у тебя есть?» Но продавец обернулся и улыбнулся мне. В конце концов, «подарок» – это означает «деньги».
– А что за подарок? – поинтересовался он.
На инструментах отца Пэт имелось немецкое название, я повторил его – с правильным произношением, разумеется (вот он и, преимущества учености), неудовольствием отметил, что брови продавца слегка приподнялись. Я остался весьма собой доволен: мне удалось произвести на него впечатление.
Он зашел за стойку и вытащил из-под нее каталог.
– У нас в наличии этого товара нет, но мы можем заказать все, что захотите.
Я кивнул, как я надеялся, очень по-мужски, стараясь показать, что точно знаю, чего хочу, и пролистал каталог – полноцветные иллюстрации, дорогая бумага. Нечего и удивляться, что цены астрономические.
– Прецизионную отвертку? – спросил продавец, выражая все этим единственным словом.
Я сжал губы – тысячи раз я видел, как мои дяди так делают, – и кивнул, как будто понимал, в чем разница между прецизионной отверткой и отверткой из детского набора «Умелые руки».
– Другого нам и не надо, – сказал я сквозь зубы – так все мои дяди говорили о технике. Лучезарное сияние слов «двухтактный двигатель» заставляло их стискивать зубы так, что слова эти звучали совсем уж неразборчиво.
– Можете взять каталог, – сказал продавец, и мои челюсти на мгновение разжались.
Я едва удержался, чтобы не возликовать: «О, как любезное вашей стороны...» Но вовремя вспомнил про нижнюю губу и пробурчал:
– Благодарю.
Я старался, чтобы звук шел как бы из задней части глотки, и жалел, что на мне нет замызганной бейсболки с названием какой-нибудь команды – тогда я смог бы потянуть за козырек и, выходя из магазина, попрощаться, как настоящий мужчина.
Когда в тот вечер я добрался до своей крохотной серой квартирки, я поискал в каталоге кое-какие инструменты отца Пэт. Инструменты эти стоили несколько тысяч долларов. Не сотен – тысяч.
А он каждый вечер оставлял дубовый я шик на веранде. Без замка. Без охраны.
Когда на следующий день я встретился с Пэт между парами – она изучала химию, а я английскую литературу, – я упомянул инструменты со всей небрежностью, на которую был способен. Мне не удалось ее провести – она поняла, как это важно для меня.
– Ну почему ты всегда ожидаешь самого худшего? – с улыбкой спросила она. – Вещи не важны, важны только люди.
– Скажи это моему дяде Реджу, – попробовал пошутить я.
Улыбка на ее прекрасном лице угасла.
– Я бы с удовольствием.
Пэт ничего не боялась. Но я не хотел, чтобы она взглянула на меня другими глазами, и потому не знакомил ее со своими родственниками. Вместо этого я притворялся членом се семьи – той, в которой были праздничный обед на День благодарения и Рождество с эггногом и подарками поделкой.
– Слушай, ты на самом деле любишь меня – или все-таки мою семью? – как-то спросила Пэт. Она улыбалась, но глаза ее оставались серьезными.
– А ты любишь меня – или мое поганое детство? – парировал я, и мы улыбнулись друг другу. Потом большой палец моей ноги скользнул ей под штанину, и мы забыли обо всем.
Мы с Пэт казались друг другу донельзя диковинными созданиями. Экзотика, да и только. Ее милое, любящее, доверчивое семейство всегда удивляло и восхищало меня.
Как-то раз я сидел у них в гостиной и ждал Пэт. И тут пришла ее мама. Она тащила четыре тяжеленных пакета с покупками, но тогда я еще не знал, что должен вскочить и помочь ей с сумками. Вместо этого я просто вылупился на нее, и все.
– Форд, – сказала она (старший брат отца считал, что дарует мне благословение, нарекая в честь своего любимого пикапа), – а я и не знала, что ты тут сидишь. Но я рада, что ты здесь, потому что хотела увидеть именно тебя.
Подобные слова были для нее обычным делом. Пэт и ее родители легко и естественно говорили слова, от которых человек прямо расцветал.
– Тебе идет это платье, – говорила мама Пэт какой-нибудь некрасивой женщине. – Тебе стоит чаще его надевать. А у кого ты делаешь прическу? – Из чьих-то других уст эти слова звучали бы комично. Однако все комплименты, которые делала мать Пэт – я никогда не мог называть ее «Марта» или «миссис Пендергаст», – звучали искренне, потому что и были искренними.
Она поставила пакеты с покупками у кофейного столика, убрала вазу с прелестным букетом из цветов, которые собственноручно нарезала в своем садике, и принялась вытаскивать из пакетов квадратные лоскутки ткани. Ничего подобного я никогда прежде не видел и понятия не имел, что это такое. Но в те времена родители Пэт постоянно знакомили меня с чем-то новым и удивительным.
Мама Пэт разложила все лоскутки на столике со стеклянной столешницей (мои кузены посчитали бы делом чести разбить ее, а мои дяди, злорадно усмехаясь, взгромоздили бы на нее ноги в грязных рабочих ботинках). Она серьезно посмотрела на меня:
– Какая тебе больше нравится?
Я хотел спросить, почему ей небезразлично, что я думаю, но тогда я все время пытался убедить родителей Пэт, что вырос в мире, похожем на их. Я взглянул на лоскутки ткани и увидел, что все они разные: с крупными цветами и в мелкий цветочек, в полоску, в клеточку, с графическим рисунком...
Я перевел взгляд на мать Пэт и понял, что она ждет, что я что-нибудь скажу. Но что? Может, это какая-то шутка? Или тест? И если я выберу неправильный лоскуток, она велит мне убираться и никогда больше не подходить к Пэт? Именно этого я и боялся каждую минуту, что проводил с ними. Их невероятная любезность очаровывала меня, но в то же время я боялся их. Что они сделают, если узнают, что внутри я похож на их дочь не более, чем скорпион на божью коровку?
Меня спасла Пэт. Она вошла в гостиную, на ходу затягивая густые светлые волосы в конский хвост, и увидела, как я смотрю на ее мать – ошалевшими от страха разоблачения глазами.
– Ой, мам, Форд ничего не понимает в обивочных тканях. Он знает наизусть Чосера на староанглийском, зачем ему разбираться в ситце и батисте?
– «Когда апрель обильными дождями...» – пробормотал я, улыбаясь Пэт. Двумя неделями ранее я выяснил, что, если я шепчу Чосера, когда покусываю мочку ее уха, она начинает сходить с ума от вожделения. От отца-бухгалтера она унаследовала математический склад ума, и всякая лирика ее страшно возбуждала.
Я перевел взгляд на лоскутки. Ага. Обивочные ткани. Я мысленно поставил галочку посмотреть в словаре значение слов «ситец» и «батист». И надо будет потом спросить у Пэт, почему знание средневековой поэзии и знание обивочных тканей – вещи взаимоисключающие.
– А что вы собираетесь обить? – спросил я у матери Пэт, стараясь выглядеть осведомленным.
– Всю комнату, – раздраженно отозвалась Пэт. – Каждые четыре года она меняет гостиную. Новые чехлы на мебель, новые шторы – все. И все шьет сама.
– Ого! – Я оглядел комнату. Вся мебель и окна были отделаны в оттенках розового и зеленого – цвета розы и мха, как позже пояснила мне Пэт.
– Я склоняюсь к «средиземноморской» гамме, – поделилась мать Пэт. – Терракотовый и кирпичный. И еще я подумала: а не попробовать ли мне кожаную обивку? Ну, с маленькими гвоздиками по краю. Как думаешь, Форд? Будет смотреться?
Я моргнул. В тех многочисленных домах, где мне доводилось жить, новую мебель покупали только тогда, когда в старой появлялись дыры, а цена – это единственное, чем руководствовались при покупке. У одной из моих теток был целый гарнитур, покрытый трехдюймовым фиолетовым акрилом. Все думали, что это чудесно: три отреза обошлись ей всего в двадцать пять долларов. И только мне не по душе было выбирать длинные фиолетовые нитки из еды.
– Средиземноморская гамма – это очень мило. – Я гордился собой так, словно только что сочинил Декларацию независимости.
– Вот видишь! Форд разбирается в обивке, – обратилась мама Пэт к дочери.
Пэт вытащила изо рта маленькую резинку, ловко перевязала ею хвост и закатила глаза. Три недели назад ее родители ездили проведать больную родственницу, так что мы с Пэт провели две ночи в их доме. Мы играли, как будто мы женаты – что мы настоящая семья, и этот прекрасный дом – наш. Мы сидели за кухонным столом и чистили кукурузу, потом обедали за большим столом красного дерева. Как взрослые. Я много рассказывал Пэт о своем детстве, однако касался только самых тоскливых моментов, чтобы получить сочувствие и секс. Я не говорил о делах бытовых, повседневных, как, например, о том, что мне редко приходилось ужинать не у телевизора, о том, что я ни разу в жизни не пользовался матерчатой салфеткой, а свечи у нас зажигались, только когда электричество отключали за неуплату. Странно, но, рассказывая о том, что мой отец в тюрьме, а мать использовала меня как орудие наказания для его братьев, я сам себе казался героем, а спрашивая у Пэт, что за штука такая артишок, чувствовал себя деревенским дурачком.
Во вторую ночь, что мы проводили в доме ее родителей, я развел в камине огонь. Пэт сидела на полу между моих ног, и я расчесывал ее чудесные волосы.
И потом, когда она смотрела на меня поверх головы матери, я знал, что она вспоминает ту ночь, когда мы занимались любовью на ковре у камина. И по взглядам, которые она бросала на меня, я понимал, что, если мы в ближайшее время не уберемся отсюда, мне придется опрокинуть ее прямо на образцы обивки.
– Ты такой живой, – как-то сказала мне Пэт. – Такой примитивный. Настоящий.
Мне не понравилась часть про «примитивного», но если уж это ее заводит...
– Вы двое, ну-ка марш отсюда! – улыбнулась мать Пэт. Кажется, она интуитивно поняла, что мы с Пэт чувствуем. Как всегда, она проявляла альтруизм и думала в первую очередь не о себе, а о других.
Когда пьяного подростка, который несколько лет спустя убил ее, вытащили из машины, он заявил:
– А что такого? Это всего лишь какая-то старуха...
Мы с Пэт прожили в браке двадцать один год, прежде чем ее не стало. Двадцать один год... Кажется, что это очень долго, но на самом деле – как будто несколько минут. Сразу после окончания колледжа ей предложили место преподавателя – школа располагалась в бедном районе большого города, но платили там очень хорошо.
– Надбавка за риск, – пояснил по телефону человек, умолявший ее взяться за работу. – Условия в школе тяжелые, в прошлом году на одну из наших преподавательниц напали с ножом. Она выжила, однако теперь носит калоприемник. – Он подождал, пока до Пэт дойдет смысл сказанного, и приготовился к тому, что она бросит трубку.
Но он не знал мою жену, не знал, что оптимизм ее безграничен. Я хотел попробовать свои силы в крупном жанре – написать роман, – а она хотела дать мне возможность писать. Зарплата на этой работе была великолепная, так что она приняла предложение.
Мне трудно было понять такую бескорыстную любовь, какую испытывала она, и поэтому я всегда пытался придумать этому какое-то рациональное объяснение. Иногда в сознании моем мелькала мысль, что Пэт любит меня за мое детство, а не вопреки ему. Если б я был тем же самым человеком, но вырос бы в обычном правильном доме вроде ее, она не заинтересовалась бы мной.
– Может, и так. Если б я хотела собственного двойника, я бы вышла за Джимми Уилкинса, и мне пришлось бы всю жизнь выслушивать, что я женщина только наполовину, потому что у меня не может быть детей.
Хотя Пэт и ее родители, казалось, жили идеальной жизнью, правда заключалась в том, что прошлое их было отмечено трагедиями. В семье моего отца – моя мать была сиротой, чему я несказанно радовался, потому что мне за глаза хватало семьи из одиннадцати братьев отца, – после трагедии жизнь останавливалась. Один из сыновей моего дяди Клайда в возрасте двенадцати лет утонул. После этого дядя Клайд пристрастился к выпивке и перестал ходить на работу – а служил он ночным сторожем. Он, его жена и шестеро детей жили на то, что она зарабатывала в «Макдоналдсе». Детишки один за одним побросали школу и закончили кто в тюрьме, кто на пособии по бедности, а кто и просто ушел из дома. И все в семье считали, что после смерти Ронни так и должно быть. О великом горе дяди Клайда, который оплакивал трагическую кончину сына, говорили всегда исключительно скорбным шепотом.
Мне было семь, когда кузен Ронни утонул, и я нисколько не опечалился: я знал, что кузен Ронни скотина. Он утонул, измываясь над четырехлетней девочкой. Отобрав у нее куклу, он забежал в пруд и принялся куклу расчленять и бросать оторванные ручки-ножки в мутную воду. Все это время девочка стояла на берегу, рыдала и умоляла его пощадить несчастную. Однако, забираясь на глубину, кузен Ронни потревожил каймановую черепаху, и она укусила его за большой палец ноги, он поскользнулся и ушел под воду вместе с тем, что осталось от куклы. На дне он ударился головой о камень и потерял сознание. Когда поняли, что он не притворяется мертвым (кузен Ронни любил поднимать ложную тревогу), он и вправду уже был мертв.
Когда мне сказали, что кузен Ронни погиб – а это значило, что он больше не будет задирать меня и других малышей, – я почувствовал лишь облегчение. И я был уверен, что дядя Клайд тоже обрадуется, потому что он всегда вопил, что Ронни – самый отвратительный ребенок на свете и надо было «отрезать все к чертям» до того, как он заделал такого поганого сына.
Но после гибели Ронни дядя Клайд вошел в состояние «невосполнимой утраты», в коем и провел остаток жизни. И он не единственный пожизненный плакальщик в моем семействе. Три мои тети, два дяди, четверо двоюродных братьев и сестер отличились тем же самым. Выкидыш, отрезанная конечность, разорванная помолвка, да что угодно – это веская причина, чтобы выкинуть жизнь на помойку.
Я рос и горячо молился, чтобы ничего по-настоящему плохого со мной не случилось. Мне вовсе не хотелось десятки лет пьянствовать и оплакивать несчастье, поразившее мое существование.
Когда я познакомился с многочисленными родственниками Пэт и увидел, что все они веселы и счастливы, я только покачал головой: какая ирония! Столько бедствий обрушилось на мою семью, а между тем есть благословенные люди, которые поколениями живут без трагедий. Неужели все дело в том, что они исправно ходят в церковь? Да нет, мой дядя Гораций годами не пропускал ни одной мессы. Правда, теперь и носа туда не кажет: после того как его вторая жена сбежала со священнослужителем.
Примерно в третий раз, когда мы с Пэт занимались любовью (тогда я еще ощущал собственное превосходство, как будто мое трудное детство научило меня жизни лучше, чем Пэт – ее благополучное), я упомянул о том феномене, что в ее семье не было трагедий.
– Что ты имеешь в виду? – спросила она.
И я рассказал ей про дядю Клайда и утонувшего кузена Ронни, опустив некоторые детали: куклу, черепаху и пьянство дяди Клайда. Вместо этого я использовал дар рассказчика и изобразил дядю Клайда горячо любящим отцом.
Но Пэт спросила:
– А другие дети? Разве их он не любил горячо?
Я вздохнул:
– Конечно, любил, но его любовь к кузену Ронни перекрыла все.
Эта последняя часть далась мне особенно тяжело. Мое проклятие – хорошая память, и я как сейчас вижу те отвратительные перепалки и потасовки, что то и дело вспыхивали между дядей Клайдом и его сыночком-забиякой. По правде говоря, до того, как пацан утонул, я не видел никаких проявлений любви между дядей Клайдом и кузеном Ронни. Но для Пэт я принял лучший свой вид «я-старше-тебя» (на три месяца) и «я-повидал-в-жизни-боль-ше-чем-ты» (к восемнадцати годам Пэт побывала в сорока двух штатах – они с родителями путешествовали на машине во время каникул, – а я выбирался из родного штата только дважды) и сказан, что она и ее родные не способны понять чувства дяди Клайда, потому что никогда не переживали настоящей трагедии.
И тогда она рассказала мне, что не может иметь детей.
Когда ей было восемь, она каталась на велосипеде рядом со стройкой и упала. Кусок арматуры, вмурованный в бетон, проткнул ей низ живота и прошил крохотную неполовозрелую матку.
Она рассказала, как ее мать потеряла первого мужа и ребенка во время крушения поезда.
– Они с мужем сидели рядом, и она как раз передала ему малыша, когда потерявший управление грузовик врезался в поезд. На маме не было ни царапинки, а ее мужа и ребенка убило сразу. Мужу оторвало голову. – Она взглянула на меня. – Голова упала ей на колени.
Мы смотрели друг на друга. Я был молод, лежал в постели с любимой девушкой, но не видел ни ее обнаженной груди, ни бедер. Ее слова потрясли меня до глубины души. Я чувствовал себя как человек эпохи Средневековья, который впервые услышал, что Земля не плоская.
Я не мог совместить два образа: милая мама Пэт – и женщина, которой на колени упала оторванная голова мужа. И Пэт. Если б кому-то из моих двоюродных сестер в восемь лет удалили матку, ее жизнь остановилась бы в тот же самый день. Каждое семейное сборище начиналось бы с сочувственного блеяния: «Бе-е-е-едненькая Пэт». Ее называли бы только так, и никак иначе.
Я уже несколько месяцев был вхож в семью Пэт и успел познакомиться с дедушками и бабушками, четырьмя тетями, двумя дядями и бессчетным множеством двоюродных братьев и сестер. Никто и словом не обмолвился о трагедиях Пэт и ее матери.
– У моей матери случилось пять выкидышей, прежде чем появилась я, а через час после моего рождения ей вырезали матку, – сказала Пэт.
– Почему? – Я моргнул, все еще пребывая в шоке.
– Преждевременные роды, кесарево сечение, врача вызвали с вечеринки, так что... так что у него была нетвердая рука. Ей неправильно разрезали матку и не могли остановить кровотечение.
Пэт выбралась из постели, подняла с пола мою футболку и натянула се – она доставала ей до колен.
Ирония всей этой истории с матками и родственниками затопила мое сознание. В моей семье девушки беременели рано и часто. Ну почему мои дяди могут производить себе подобных в изобилии, а у родителей Пэт – только один ребенок и никакой надежды на внуков?
Может, Пэт чего-то недоговорила о своем рождении?
– Вызвали с вечеринки? Хочешь сказать, что врач, который принимал роды, был пьян?
Люди вроде родителей Пэт обычно не пользуются услугами пьяных докторов, которые неправильно разрезают матку.
Пэт кивнула в ответ на мой вопрос.
– А твой отец? – прошептал я. – У него тоже есть какое-то горе?
– Дистрофия желтого пятна. Через несколько лет он полностью ослепнет.
В этот момент я заметил слезы в ее глазах. Чтобы спрятать их, она вышла в ванную и закрыла за собой дверь.
Это была поворотная веха. После этого дня мое отношение к жизни изменилось. Я перестал быть самодовольным кретином. Я перестал думать, что только моя семья «знает, что такое настоящая жизнь». И я избавился от самого большого страха: что, если со мной случится что-то ужасное, мне придется уйти в себя и жизнь моя закончится. «Ты справишься, – говорил я себе. – Что бы ни случилось, ты справишься».
И я думаю, мне это удалось. После того как тот пацан на машине врезался в мать Пэт и убил ее, я попытался быть взрослым. Я подумал, что, возможно, если услышу подробности ее смерти, мне станет легче, и я подошел к молодому полицейскому, который стоял у места аварии, и спросил, что случилось. Может, он не знал, что я родственник погибшей, может, он просто зачерствел. Он повторил слова мальчишки, убившего ее:
– Да ничего особенного, просто какая-то старуха...
Как будто мать Пэт – это что-то несущественное.
Потом были похороны, милые пресвитерианские похороны, где люди вежливо плакали, Пэт висела на мне, а ее отец старел с каждой минутой.
Через три недели после похорон мы все вроде бы вернулись к нормальной жизни. Пэт снова преподавала в своей школе в бедном районе, я – в вечерней, где учил английскому языку людей, стремившихся получить зеленую карту. Я вернулся и к дневной работе: писал нечто, что, я надеялся, станет литературным шедевром, принесет мне бессмертие– и верхнюю строчку в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Отец Пэт нанял домработницу на полный рабочий день. Вечера он проводил на веранде, где ремонтировал вещи для соседей – этим он планировал заниматься, пока ему не откажет зрение. Спустя год после похорон все, казалось, приняли смерть матери Пэт как волю Божью. По правде говоря, от этой утраты оставалась пустота, о матери Пэт говорили часто, но смирились с тем, что ее нет.
Я думал, что смирились. Но еще я думал, что я единственный, кто от потери такого хорошего человека чувствует эту вышедшую из моды, жестокую ярость белого каления. Кажется, я один видел некоторые детали – например, дырку в подлокотнике дивана, там, где разошелся шов. Длиной она была не больше сантиметра, но я смотрел на нее и думал, как сильно ненавидела бы эту дырочку мать Пэт.
На Рождество все, кроме меня, веселились. Смеялись и восторженно восклицали по поводу подарков. Со дня бессмысленной смерти матери Пэт прошло больше года, а я до сих пор лелеял в себе гнев. Я не говорил Пэт, но за этот год я не написал ни строчки. Не то чтобы написанное мной за прошлые годы чего-то стоило, но я по крайней мере пытался. Ни один из трех моих агентов не мог пристроить мою писанину в какое-либо издательство.
– Красиво написано, – слышал я тут и там. – Но не для нас.
Красиво или нет, а мое творчество в глазах нью-йоркских издателей было недостаточно хорошо, чтобы его печатать, – как было оно недостаточно хорошо и в глазах моей жены.
– Неплохо, – говорила она. – Правда, совсем неплохо.
А потом спрашивала, что я хочу на ужин. Я никогда не слышал от нее ни слова критики, но я знал, что мои творения ее не трогают.
В то Рождество, второе после смерти матери Пэт, я сидел на диване перед камином и водил кончиками пальцев по дырке в обивке. Слева до меня доносились болтовня и негромкий смех женщин, возившихся на кухне, сзади в уютной комнате орал телевизор: мужчины смотрели какое-то спортивное состязание. В задней части дома на закрытой веранде дети подсчитывали трофеи и объедались сладостями.
Меня волновало то, что я становлюсь похож на родичей отца. Что со мной не так? Почему я не могу пережить смерть тещи? Не в силах вынести бессмысленность потери? Несправедливость? Убивший ее пацан оказался сынком богача, папаша нанял целый батальон адвокатов, и его освободили.
Я встал и подбросил в огонь полено, и пока я сидел у камина на корточках, в комнату вошел отец Пэт. Он не видел меня: его зрение ухудшилось до такой степени, что смотреть он мог лишь прямо перед собой.
В руках он нес небольшую розовую корзинку с откидной крышкой. Он сел на край дивана, как раз туда, где до этого сидел я, и открыл корзинку. Это оказалась корзинка для шитья, откидная крышка изнутри была обита мягкой тканью и служила подушечкой для нескольких заправленных нитками игл. Я смотрел, как он достал одну, провел пальцами вдоль нитки, проверяя узелок на конце. Руки его чуть дрожали.
Он поставил корзинку рядом с собой и, пользуясь оставшимся зрением и левой рукой, принялся обшаривать левый подлокотник дивана. Я знал, что он ищет – ту маленькую дырочку в чехле, сшитом матерью Пэт.
Но дыру он найти не мог. Слезы застилали его и без того почти слепые глаза, а руки слишком сильно тряслись, чтобы почувствовать что-либо. Я подполз к нему на коленях и накрыл ладонями его руку. Он не выразил удивления по поводу моего прикосновения и не стал объяснять, что делает.
Очень медленно, потому что мои руки тоже дрожали, а глаза были затуманены слезами, мы вместе зашили дыру. Двухминутная работа заняла четверть часа. За все это время мы не проронили ни слова. Мы слышали голоса людей в соседних комнатах, но нам казалось, что они очень-очень далеко. Когда мы наконец справились с прорехой, я прижал нитку пальцем, а отец Пэт склонился и перекусил нитку зубами. На мгновение его губы коснулись кончика моего пальца. Может, все дело в этом прикосновении, может, в том, что мы только что вместе сделали, а может, в моей отчаянной потребности иметь рядом близкого человека, но я уронил голову на колени отцу Пэт и зарыдал. Он гладил меня по волосам, и я ощущал его горячие слезы, которые капали мне на щеку.
Не знаю, сколько мы так просидели. Если кто-то из Пендергастов и видел нас, мне никто ничего об этом не сказал, даже Пэт, – все-таки они крайне вежливое семейство.
Через какое-то время мои рыдания стали затихать, и я почувствовал, как узел в моей груди на конец-то ослаб. Я подумал, что теперь он, может быть, исчезнет совсем.
– Я бы убил этого мелкого ублюдка, – проговорил отец Пэт, и эти слова, сам не знаю почему, меня рассмешили.
Больше года меня окружало лишенное жестокости горе, но я чувствовал другое. Дважды я едва не позвонил одному своему дяде. Он знался с кем-то, кто мог бы за определенную сумму убрать пацана. Искушение было велико, но я прекрасно понимал, что, убив его из мести, я не верну маму Пэт.
– И я, – прошептал я, поднялся на ноги и вытер лицо рукавом новой рождественской рубашки.
Мы были в комнате одни. В камине прогорело и упало полено, я повернулся к огню, но тут же, повинуясь внезапному порыву, положил руку на плечо отцу Пэт, склонился и поцеловал его в лоб. Он взял меня за запястье обеими руками, я подумал, что он снова заплачет, но ошибся. Вместо этого он улыбнулся:
– Я рад, что моя дочь вышла за тебя.
Ни до, ни после я не слыхал похвалы, которая значила бы для меня больше. Эти слова разбили что-то во мне, что-то твердое, удушающее, что поселилось в моей груди.
Спустя час я уже стал душой компании, мистером Веселье. Я смеялся, шутил и рассказывал истории, которые заставляли людей взрываться хохотом. Никто и никогда не видел меня таким. Даже Пэт. Я сказал ей, что в детстве научился «петь за ужин», но в подробности не вдавался. На самом деле моя мать сказала, что, раз уж ее мужа упекли за решетку из-за одиннадцати его братьев, они по очереди будут заменять мне отца. Все детство каждые три месяца она перевозила меня от одного дяди к другому.
– А вот и Наказание! – вопили мои двоюродные братья и сестры, когда мать привозила меня из одного дома или трейлера в другой. Она подталкивала меня к двери с чемоданом, в котором умещались все мои пожитки, и легонько пожимала мне плечо – единственный знак любви, который я от нее получал. В следующий раз я видел ее ровно через три месяца, когда она отвозила меня к следующему дяде. Она всегда возила меня на машине, даже если ехать нужно было в соседний дом.
