Текст книги "Плюс"

Автор книги: Джозеф Макэлрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Поэтому он должен был это видеть. Как видел распад глиальных клеевых бластных клеток на независимые блоки губки, которые разламывались и были больше клеевыми бластными клетками, чем раньше. Подобным же образом волокна раньше пульсировали вкось в старых глазных трактах, у чьей головки волокна блокировались пустотой там, где их отделили.

Вместо этого они пульсировали вкось: в височную долю, думал он.

Где Центр давал пинки, как он говорил.

Которые Имп Плюс, по словам Центра, возвращал в обмен на префронтальных участках 9 и 12. Принимались в одном месте, возвращались в другом.

Поскольку света стало меньше, ему не нужно было видеть столько же. Поэтому, возможно, он больше думал.

Что его остановило? Был ли он теперь собственным зрением? Да, если мог согласиться стать рассеянным. Он мог бы свободно течь среди спиц вечно. Или получать пульсацию от Центра, как три сброшенные щепки, полученные из Центральных волн пульсации, подобного движению локтей кузнечика, приходящий на частоте, как брешь в преграде.

Смуглая женщина, поднесшая большую щепку к его руке, сначала пришла и проверила его пульс. Учащенная боль, вот что у него было, а она проверила пульс и ушла.

Обратно принесла она не его пульс, а щепку, крупную, которая вошла в его руку на изгибе.

Но где же его пульс? Он спросил об этом смуглую медсестру. Он припомнил ее и припомнил медсестра.

И сейчас на орбите свитые оптические волокна уже перенацелили себя, пульсируя вкось наружу через стенку тракта, составляя карту с кодированной сеткой того места, куда они направлялись, уходя. Имп Плюсу было интересно, не Земля ли возвращала ему его пульс. И вот его зрение снаружи мозга! Взор перемещался между тонкой дымкой и одиночной ясностью контуров, нарисованных на черной доске, которая была зеленой. Но суть была в том, что он перемещался пульсацией. Пульс исходил из какого-то места.

Имп Плюс выискивал волны, сворачивающиеся в щепки. Но видел лишь щепки. Имп Плюс думал ответить Центру, но не развернул свою Концентрационную Цепь на согласованный размер и лишь выговорил: ГЛЮКОЗА ХОРОШО. ГЛЮКОЗА ПРЕКРАСНО.

Имп Плюса интересовало, знал ли он по-прежнему, как активировать до определенного размера Концентрационную Цепь. Слабое Эхо знало, но Имп Плюс отпустил Слабое Эхо.

Имп Плюс обнаружил, внутри фонаря своего мозга, волоски, как морские нити, бьющиеся вместе. Но вместе, как отдельные комплекты. То есть один комплект стучал медленно, другой быстро, следующий беспокойно, однако в собственном потоке туда и сюда. Потому Имп Плюс выделил линию Земли, и это теперь было труднее, чем сосредоточиться на линии датчика глюкозы, но затем он прекратил хотеть сообщать Центру о волосках. Раньше он видел волоски не такими длинными, но заметил их лишь сейчас в нижнем свете, когда они не росли. Он отпустил линию Земли, хотя Центр мог бы ответить на его хорошо и его прекрасно. Ему хотелось смотреть. Но когда он смотрел, стучания вновь, вновь и вновь разделялись на ощущение большее, чем то, на какое могли рассчитывать Центр и Слабое Эхо, и большее, чем темнота.

Когда он сразу осознал присутствие многих комплектов волосков, каждый постоянен в своем медленном, быстром, ровном или неизменно рваном ритме, оказалось, что здесь больше. Он прошел от одного конца своего ощущения до другого, так что некоторые комплекты образовали линию. Затем переместился назад на разряд или разрядом выше. Когда перекладины казались параллельными друг другу, углы начали поворачиваться. Поэтому лестница стала круглой лестницей. Но округлость куда-то свернула и была больше сеткой. Сетка распростерла свои комплекты или узлы крохотных волосков так, что, когда он смотрел, это движение было пробегом пространства, искривленного вдоль вечно заново открывающейся возможности градиентов.

Которые, высматривая, чтобы увидеть больше, он умножил.

Он высматривал, откуда шла пульсация многочисленных пульсаций.

Внизу – словно бы далеко внизу – дротика видно не было, там, где синий разряд сопроводил последний доклад Слабого Эха (Гипоталамус активен).

Ниже этого была пламенная железа, от которой он держал расстояние свернутым. Пламя сейчас было менее свернутым, однако гораздо менее ярким. Но со светом не только низким, но более другим.

Поля раскачивающихся бьющихся пучков морских волосков расходились повсюду. А Имп Плюс не расходился.

Он не смотрел наружу в поисках конечностей и щепок. Не проверял водоросли и окно, на котором не было прицельной сетки для измерения положения. Не видел, может ли он сейчас выработать линии к датчикам. Или к Земле.

Он собрал себя хваткой. Он был на мягко-сером и клеево-белом.

Как-то не так давно он спускался по одной стороне и поднимался наружу подругой. Но сейчас тянулся к носу и корме. Сердце, пульсирующее пульсами, было, думал он, мозгом! Должно быть им.

Он один знал. Потом расскажет Центру. Посмотреть, что скажет Центр. Однако ему хотелось не рассказывать Центру.

Поля многоволнистых пучков касались Имп Плюса, когда он раскрыл хватку на продольной оси. Он не знал, где на нем волоски его касались, что были частью его. Мягко-серые и клеево-белые по-прежнему содержали янтарные люмены Солнца. Эти люмены сейчас были не пакетами. Они повсюду были одним засасыванием. Рука Солнца удалялась, но оставила то, чем стал его свет в хранилище мозга.

Его хватка взялась вести его зрение. Он не знал, что вело что, хотя и соображал. И сейчас волнообразные поля собранного пучками сетчатого пространства, выросшего открытием от лестничной конструкции, сначала прямой, потом круглой, потом повсеместной, теперь выделились на каждом конце изогнутого каверномера его хватки в крестообразной перекладине силы, похожей на борозду.

Да. Перекладина, планка. Но пространство. Короткое оживленное пространство. Между полюсами более оживленными, чем отдельные луковицы электрического глаза. Полюса, питаемые зарядом процесса, обращающего каждый постоянно от отрицательного или положительного к обоим.

Перекладина или планка, насаженная на каждый из зубьев желания, пропахивала безмолвно борозду вниз и внутрь. Перекладина, планка или отделенный радиус.

А далеко внизу под ним, ниже волокнистой головки мембраны, грызущей длинную брешь, также ниже точки розового желудочка, мерцающего между двумя внешними желудочками, что нынче с убыванием Солнца казались далекими, отдельными, равными формами рыб стоймя или охвостившихся дельфинов, выгнувшихся в танце, – и ниже и перед некогда обесцвеченным, теперь затененным перекрестьем глазных трактов была разворачивающаяся и более совместная пламенная железа, которая все еще нагревала до коричневых, бордовых и янтарных пределов четыре тела, бывших одним и там, где некогда ярко вспорол синий дротик.

В той точке боли от синего дротика, как раньше сказало Слабое Эхо, какая-то часть была активной. Если те тела или островки внизу над пламенем были там, где Слабое Эхо подразумевало, слово для этой части не имело значения. Вокруг прямой линии данных Слабого Эха Имп Плюс мог завернуть спираль, даже если не мог рассмеяться. Рука калифорнийской женщины взбежала по спиральной лестнице его позвоночника. Позже она поднесла маленькую смуглость своих сосков к нему, чтобы превратиться в одно сплошное лицо, затем в лоно его открытого рта, затем в многочисленные сосочки ее бархатного языка: и все принесли с собой это желание, растворившее в собственном неизвестном страх того, что должно было наступить: раскладной операционный стол, что загибался вверх от стола к стулу и обратно к столу в конце, и ранее смуглолицая медсестра, запустившая иглу в изгиб его руки, словно чтобы вытянуть из него то, что в нем было и не позволяло уйти со всем остальным.

У него было много изгибов – он видел их, – но не было руки. И если часть, которую Слабое Эхо назвало, была тем, в чем был синий дротик, эти тела внизу над пламенной железой – не одна часть, а четыре. И притом кластеры. Покамест.

Из этих семейств, изо всех поворотных углублений и окрашенных движений, как видел Имп Плюс, Солнечный луч удалялся. Имп Плюс припомнил, что белесый и пепельно-рыжий, зеленый с позолотой или посеребренно-желтый не относились к плоскостям и камерам, к веретенам, брешам, мешочкам, каплям и пористым кожам, которые содержали их, как миллионы Солнечных кровей. Но некоторые морские волоски толстели, затем сужались в узел, не такой, как их раскачивание, и становились гуще в объективоподобной прозрачности, словно бы качая цвет где-то еще лишь с одной целью – сократиться в цвет снова. И цвет здесь или ниже по плоскостям, или набухание капель могли показать оранжевый или сине-зеленый с точки внизу, но потом стать мелово-бурый или розовым с подпалиной с высоты – скажем, десяти часов.

Десять часов поступило к нему. Слово для места, откуда смотреть. Принадлежали ли все цвета этим частям? Части и их колонии, чей цвет менялся в зависимости от того, откуда на них смотреть, знали, как удержать свой цвет или если не их цвет, то их привязки к нему и к бегущим ветрам Солнца.

А к Имп Плюсу?

Образовалась его хватка. Именно этого он хотел. С носа и кормы. Направляясь наружу, вниз, внутрь. Ведя к носу и вслед за перекладинами, которые выгибались дугой и дальше через холмы, сделанные, как и раньше, из тех же прутиков, колючек и усиков, и тех же клеевых клеток, липнущих языками к стеблям, как и раньше, когда Имп Плюс передвигался сквозь стороны мозга.

Света становилось все меньше и меньше; поэтому искры, вспыхивающие от прутика до ветки, давали большее свечение. Но перевалив за противоположные холмы, он хотел дотянуться и вернуть перекладины назад. Поскольку дотянулся он до той маленькой руки издалека, которую не мог использовать. Той руки он и достиг, маленькой руки, что сидела на огромном, поющем колесе, вращавшемся рядом с морем. Маленькая рука, которой он дотянулся, сидела на падавшей спице на сиденье, которое он не мог теперь использовать.

Перекладины выгибались дугами наружу, вниз и внутрь. Носовая перекладина опускалась медленнее и не настолько глубоко, как кормовая. Это было похоже на неравный рост. Но его собственный. Но от того, что произошло теперь, Имп Плюс вынужден был припомнить усталость, потому что он, должно быть, сейчас устал от сумерек, укрывших тракты фонаря, и колоний, словно они не знали о том, что он занимается их работой, чье сумеречное потребление он хотел бы ощутить без мощи той боли, сейчас отсутствующей. Поскольку, когда обе перекладины достигли глубокой пропасти, строго разделяющей надвое все серое, белое, сине-зеленое и янтарно-красное – а лежавшее внизу не было мозгом, – перекладины оседлали раздел. Но продолжили двигаться. Теперь внутрь. Работая, как мосты на роликах, по рельсам вдоль берегов пропасти, и то, что притаилось внизу и не было мозгом, по-прежнему можно было увидеть с передней перекладины, но теперь не с задней. Но вот чему случилось утомить Имп Плюса – ощущению, что он не в двух местах сразу. Вот только это не утомляло, а наоборот предлагало. Тогда как он видел, что должное утомлять было перекладинами. Которые мостом соединяли раздел, как он теперь видел внизу, насквозь, только проходя через клетки, где две стороны трещины смыкались. Но хуже утомления было тогда не вполне различие между носом и кормой; не между тем же нервом и клеевыми клетками впереди, и теми и новыми клеевыми клетками позади; или между новыми, длинными конечностями, луковицеобразными на кончиках подковы внутри, по которым сейчас проходила носовая перекладина – и восходящие волокна и мшистые волокна, излучающие звезды, корзинки и камертоны водорослей посреди, чьи частые прямые углы задняя перекладина проходила, как воздух в листве. (Он не знал листва.) А кроме утомления еще были перекладины, продумывающие свой путь совершенно независимо от него.

Или утомляла нужда быть в двух точках, когда он чувствовал себя в одной. Равно как и то, что это было ему не по силам. Но они в своем росте или движении не были равны друг другу.

Эти две. Носовая и кормовая, сквозь которые две руки, концы или щипцы двигались сейчас навстречу друг другу. И отсутствующе: поскольку для чего он получил это желание хватать? Или чего это касалось или что делало среди запутанных направленных назад щупалец, расщепленных из подковных конечностей, которые, как он думал (и знал, что думает), были прежними нервами обоняния; и то, чего это хватание касалось или делало там, среди плоскостей листвы с ветвей деревьев, плоскостей, как разглаженные листья, и среди складок таких многочисленных, таких уплотненных, таких тонких, что их замедленные циклы и бесконечно пальпируемые особые тела были готовы к досягаемости многими движениями одновременно и стать исследователем, или равновесием, или единством всего этого.

Но перекладины его хватки также предвкушали что-то сделать и замкнулись друг к дружке, направленная назад передняя перекладина была чуть выше, чем обращенная вперед задняя. Но они замедлились.

Они приближались к пламенной железе. Она распространилась сейчас вокруг, питая островки выше. Могучая мысль, по ощущению Имп Плюса, была не только светом.

Однако он знал, что вовсе не из-за страха перед той накопленной силой концы перекладин его каверномерной хватки здесь застопорились. Их скорее тянуло наружу. Тянуло утомлением и ее противоположностью. Тянуло видом щупалец обоняния в передней части мозга, возвращающегося из подковы с луковицеобразными кончиками к другим щупальцам, идущим сбоку из усеченных глазных трактов. Тянуло также совместным наклоном, который вблизи был тончайшим движением вверх к тем плавучим островкам и наружу к расширяющимся расщелинам сумерек в капсуле. Тянуло также памятью, наново растущей в перекладинах через достижение предпринятого дыхательного движения, вдохнув, использовав и выдохнув с желанием действовать, тогда же вдохнутым.

Каждая перекладина теперь была старым радиусом, обратившимся веретеном: вращающимся вне незавершенного эллипса его щипцовой хватки, чтобы вращаться сквозь вечерние пространства мозга.

Пока сама хватка не повернулась и не стала размашистой дугой этого овального полушария: местом, где, по его ощущению, он находился, когда мог себя ощущать в одном месте, а не в двух.

Несколько глазных щупалец присоединились к нескольким щупальцам обоняния. Некоторые разделились на морские волоски, а другие покачивались прочь от паузы, словно чтобы медленно удивиться тому, о чем подумали бы, – и через фланги мозга дотянулись, чтобы склониться параллелями у теснины определенных более активных расщелин. Новые полости склонялись не к свету, который практически исчез, а друг к дружке.

Размашистая дуга была полушарием в движении.

Местоположение, накрывшее его дом.

Укрыв кожухом в процессе, если не в истинном полушарии, той целой вспышке связей, протекающих через все расстояния, какой могла бы достичь мысль прикоснуться, протекающих, как все стороны его взора. Из этого центра он теперь видел бы яснее, чем любой импульс из Центра мог ему сообщить о том, что происходило тогда в большой зеленой комнате на Земле, где Хороший Голос и другие договорились о неизвестных, и в маленькой зеленой комнате, где Въедливый Голос выкашлял известное. Видел бы теперь яснее, чем Въедливая рука, кружащая вниз и внутрь по нижней части, чтобы завершить меловой эллипс.

Имп Плюс из своего нового центра с его слоями деревьев и мотков света, идущих сквозь резервуары желудочков, видел, что женщина делала с его пульсом. Она измерила его и ушла, вместо этого вернувшись со шприцем. Одноразовым шприцем!

Для чего?

Имп Плюс ощутил вращение, которое не было поворотом этого местоположения. Он не знал, где оно. Оно не подходило. Оно появилось с тем, что он знал как боль роста; но было не больно. Он найдет Слабое Эхо. Он найдет слова в Слабом Эхе, которые расскажут, что делал шприц калифорнийской женщины. Он знал, что знал это раньше. Но не знал, почему не знает сейчас. Он знал, что было две женщины из Калифорнии, одна на пляже и другая медсестра. Он их терял. Или скорее путь между ними.

Он размышлял о том, что железа ниже острова сделала со своим пламенем. Он пытался узнать, что делало сейчас ясный кластер тусклых граней, превращаясь в линию для наклона к новому обороту – этому новому обороту, – который он только что ощутил, но не мог определить.

Однако он мог бы попытаться узнать, что делало кластер, кластер, вылившийся в линию, знало, что делать, думал он. Все же это было какой-то его частью, знал он, – кластер, линия и действие. Он смотрел в кластер, превратившийся в эту линию, и видел крохотное засасывание, уже раз виданное, или его процесс, или скольжение, и возле него он видел овалы. Они предназначались для питания и имели имя, которое он не мог определить, и мелочи, происходящие внутри, где до этого их было не так уж и много. Его взор уловил сахар и в том же ряду то, что было результатом его бреши. Сеть сузилась и протянулась сквозь него, как тот цилиндр или та кишка. Протянулась сквозь него к дальнему повороту или изгибу, который уже был тут не больше, чем сам он был центром. Он позволил вытащить себя, оглядываясь на тем не менее ближние овальные формы и засасывание мембраны, само по себе невидимое, но не потому что Имп Плюсу не удавалось, а потому что он был событием градиента. Он качал против градиентного потока, это засасывание, словно нужды в каком-то количестве потенциальной крови, припомненные по Солнцу, желали открыть постоянно некое чудесное неравенство между тем, что внутри клетки, и тем, что снаружи в море около нее. Таким образом засасывание выпустило свои заряды сквозь кожуры клеток. Запах сахара и жжения поступили с Имп Плюсом, который был не дома и знал, что не потерялся, но не понимал мозг или свое видение множества размеров.

Кроме одного – как Центр, спрашивая, что значит ГЛЮКОЗА ПРЕКРАСНО, запрашивал другие данные, поскольку глюкоза была слишком высокой: Имп Плюс знал одно – они не дали бы ему его видение множества размеров, если бы даже оно у них было на отдачу.

Вниз сквозь огромную толщу импульсов Имп Плюс оглянулся на пропасть, которую мостом соединили перекладины, и теперь обнаружил в ней движение, которое не было его, и на миг пропасть его разделила на страх, что не был ни сломанным, разделенным операционным столом, превращавшимся в стул, ни отламыванием его тела от того, что будет оставлено, а отделением его самого от себя. Он думал, что обрадовался бы присутствию Слабого Эха. Он слышал, как Центр говорит про сон, и не мог приложить ума, так как не знал, что такое ум.

Но даже еще до того, как его подтянуло, почти как рукой Солнца, в то, что сейчас Слабое Эхо называло, на разных переменных расстояниях, «Премоторной корой», Имп Плюс знал о разбрызгивании многих центров, не одного.

Эта расщелина была еще узкой, но Имп Плюс ощущал на себе перепончатую выпуклость, дотянувшись до края капсульной темноты. В стороне у переборки он разглядел склон полушария, где оно ранее парило подвешенным. Бледный свет коснулся окна. Первое окно, вообще встроенное в ИМП. Но никакой прицельной сетки на окно не нанесли, потому что не предполагалось, что кто-нибудь будет—приземляться, сказали слова – нет – определять положение. Но окно думало само по себе; он это помнил; но не мог понять, думает ли оно о нем.

Сквозь окно проходил свет. Имп Плюс не знал, был ли этот свет звездами или (и слово поступило по старой оси расстояния) Луной.

Он не мог сейчас нигде разглядеть щепки или вспомнить то, что женщина сделала со шприцем. Но поворот, какой он раньше ощутил в освещенной сердцевине мозга, он видел сейчас: изгиб, замеченный еще раньше там на одной спицевой или достигнутой, вырос вокруг и так далеко, что теперь почти касался прилегающей конечности. Или он передвинулся, а не вырос в действительности?

Но, словно подтверждая, что Имп Плюс наблюдает, изгиб передвинулся. И Слабое Эхо в непосредственной близости сказало Центру: Ладно.

Поскольку Центр приказал Имп Плюсу спать.

7.

Но Имп Плюс не спал. Он позволил Слабому Эху спать за него, в этом дело? К тому же Имп Плюс не знал спать. Слово для этого из Центра чувствовалось как линии по середине между сторон. Но он не знал спать. Он видел крупное и малое. Новым тут было то, что он знал, что это уже делает множество оборотов дня и ночи, поэтому ему хотелось слов, чтобы посчитать эти повороты, и он думал притянуть эти слова к себе вдоль оси расстояния.

Но куда?

Он был у узкой расщелины. То была расщелина мозга. Внизу в глубине расщелины, когда он наблюдал как слабые грани, выстроившиеся в линию, отклонились в сторону и отступили, чтобы вновь стать кластером.

Но теперь кластер с сиянием пыльцы и ярким блеском сети.

Которых не видели, когда этот кластер качающих, овальных и других мелких движений превратился в линию, как раз когда Имп Плюс, стало быть, позволил вытянуть себя к узкой расщелине в том, что Слабое Эхо называло префронтальной корой.

Где же увидеть Слабое Эхо?

Имп Плюс посмотрел, и кластеры граней склонились вновь к расщелине, куда его притянуло. Другие кластеры повсюду тоже притянулись, разъединяясь до коротких линий в его сторону. Они потянулись к нему, и он мог быть Солнцем, невидимым за углом, и они вдыхали, чтобы вытащить из ночи мозга тот свет, что остался.

Но затем эти линии оттока отбросили свои длины назад и стали кластерами. Имп Плюс мог предпочесть увидеть линии из разных точек, и точек двигающихся и не двигающихся. Он предпочел. Но не знал, были ли те линии, сейчас отступивший в кластеры, такой же длины, насколько продолжались.

Все это происходило без его участия. Хотя были они им. Поступило касание. Сообщение, словно игла медсестры. Точка силы растеклась по нему, становясь экраном. Экран и плоскость тогда развернулись у расщелины, вот только Имп Плюс и не видел, как. Поскольку мимо теней прядей, вялых или натягивающихся в уголках его глаз, он мог выглядывать наружу сквозь расщелину, как и прежде, смотреть на переборки капсулы и мерцание своего роста. Но где бы ни была плоскость или поле, через которое однажды сила растеклась, она заставила его – или заставила его хотеть – водить глазами из стороны в сторону и обратно.

Что заставляло его хотеть иметь глаза, чтоб с этим справляться. Или хотеть думать, что они у него есть. Поскольку он знал, что их не было.

Не глаза, как те, что он утратил, похожие на глаза другого цвета той женщины, чей запах он чувствовал на калифорнийском берегу.

Или видел, любил и хотел. Хоть и не чуял, или не знал, что чует, пока здесь сейчас натянутый или вялый сквозь сахара, скользящие из камеры в вену.

Не камеры и вены глаз. Хотя и сахара. Молочные. Молочные сахара.

Он уже куда-то почти попал.

И вдвойне. Поскольку он принес обратно и мгновенно вернулся на миг к ней, ту заднюю часть мозга, сквозь которую прошла кормовая ножка каверномера воли: часть, которой спящее поблизости Слабое Эхо могло дать имя, и где тонкие складки мышц – мышцы вот как это называется – должны ожидать и хотеть пока пройдут размашистые движения или двигательные нервы, ищущие себя. Не кольца клеток, мышцами смыкающие концы радужной оболочки глаза через брешь зрачка калифорнийской женщины в его памяти, или в той, что, как он думал, была его. Наоборот, других мышц, которых он не мог найти, но мог хотеть, лишь не мог дождаться.

Ему почти удалось увидеть мысль. Которая тем временем, подобно постоянной карте его, за ним же наблюдала, как ему думалось, а не он за ней.

Затем касание миновало, и он увидел, что оно не похоже на иглу медсестры, от которой он перестал ее видеть. Он оглядывался, ища Слабое Эхо. Но обнаружил все ночные города мозга, словно его здесь не было. И он выглянул мимо короткого, серо-яркого блеска на губе расщелины, которая, как он думал, была мембраной, начинающейся перепончатой выпуклостью, на какой он сосредоточился, хоть и ощущал также повсюду. На неведомом расстоянии висел твердый изгиб сумеречной, синекрапчатой жемчужины. Он знал, что однажды видел на Земле, но видел настолько мельком, что не смог разглядеть сквозь переборку – а окно не было в эту сторону. За губой расщелины были крылья, шеи, спицы, органы, выходы или входы: которые могли и не быть ими вовсе, хотя в одном он был уверен – они ушли из мозга.

Но они сделали мозг тем, что ему нечем в себе было видеть: сделали мозг отличным от того, из чего они вышли. Карта того, как вернуться, изменилась.

Капсула потемнела. Центр, возможно, изменил позицию. Над грядками хлореллы и внутри них ощущение света постоянно отступало и было там. Внешний свет, который не был Солнцем, но может оказаться далекой млечностью звезд и, возможно, называвший себя Луной, сам по себе мог сдвинуться.

Удаленные части были там, но они были им больше, чем он мог их видеть. Однако он видел то, что видел. Изгиб свернулся внутрь еще сильнее. Поскольку в тонком свете себя изгибу хотелось присоединиться к близлежащей конечности или двигаться дальше и развернуться к мозгу.

Огоньки удаленных мембран были под мембранами. Каждый свет – слой длины, и дальше удерживающий Солнце, которого здесь теперь не было.

Расщелина, к которой, по ощущению Имп Плюса, его притянуло, сократилась, как только свернулась отдаленная конечность. Но оба остановились. У Имп Плюса была медлительность в отдаленных конечностях. Или он ощущал немногое из того, что там происходило. Он был наедине с собой. Он думал, что это внутри. Слабое Эхо было близко и внутри, не где-то среди отдаленных плазм. Слабое Эхо спало. При свете. Спало, освещаемое перчаткой усиков, оставленной рукой ушедшего Солнца. Спали ли крылья? Какой свет тревожил их мембраны? Свет, который они излучали сами. Без глаз Слабое Эхо не тревожил свет. Здесь внутри мозга – или того, что было мозгом, из которого что бы ни выросло, свет, накопленный от Солнечного дня, был больше чем светом.

И все же свет помог Имп Плюсу это увидеть. Эти потоки.

В золотой тени над каждым бледно-красным потоком он видел – но не раньше чем, ему следовало захотеть – целую галактику красок. Именно их он увидел, когда впервые припомнил глаза женщины. Золотая тень была и снизу. Золотая тень была тем, что показывало другие цвета в бледно-красном. Он не мог определить, чуял ли он сладкий поток или припоминал его; он видел внутри внизу и впереди островков и железы. Видел то, что, насколько он знал, должно быть другого размера – щупальца, не только тлеющее из долей подковы, которые он и передняя перекладина считали его разломанным обонянием, но также отбрасывающие к этим затененным золотым розовым потокам движения как передачи.

Волны.

Которые, как он видел, делали то, что было вовсе не потоком, а множеством отдельных тел радужного красного, которые были даже больше потоком сквозь теневые провалы золота между. И каждое тело сейчас поворачивалось, но в меньшем размере и изогнутое, как единая мышца, сама по себе обрезанная до невесомого пространства, пока со сладким жжением, что не причиняло боли Имп Плюсу, каждое тело, принимающее волны, не стало двумя телами более густого, но бледного оттенка, но вскоре их оказалось трудно видеть, и они вернулись, как другие тела того разбавленного красного.

Свет накопился. Но там было больше и больше.

И словно бы он услышал Землю до того, как Земля сказала, он услышал: КАП КОМ ИМП ПЛЮСУ КАП КОМ ИМП ПЛЮСУ ВАМ ТАМ ДОСТАТОЧНО ХОЛОДНО ИМП ПЛЮС?

Вновь пришло касание. То был спазм, укол сухости в его язык, и с ним – нужда перевести глаза, которых у него не было, из стороны в сторону и обратно, и так далее. И он перевел.

Но затем Имп Плюс устремил свой взгляд на тела и их поток, и на радужный диапазон, укрывший поверхность, как тень золота, и ему удалось остановить быстрое движение глаз, вызванное касанием. Но тел было так много, что его внимание вновь привлекла губа расщелины. Однако не только телами и неприятной силой, уколом принудившей его к движениям, каких, он знал, он не мог сделать сам, и не медленными словами Слабого Эха (которые Имп Плюс придержал для себя) СПАТЬ, СПАТЬ, ЛЕГКИЙ СОН ПРЕДШЕСТВУЕТ ГЛУБОКОМУ СНУ. ХОЛОД НАСТАНЕТ С ЦИКЛОМ ТЕМНОТЫ. Нет, губа расщелины вновь привлекла его внимание желанием иметь если не те глаза, что он утратил, то руку.

Хотя и не ту руку, на которую он смотрел – в последний раз, последний взгляд, поскольку та рука была утрачена на Земле. Нет, другую руку, о которой он мог лишь думать в долгий миг, когда шприц медсестры вошел ему в предплечье у сгиба, разогнутого, чтобы его принять, и он отвернулся от точки к ладони с ее пергаментным глянцем перекрестий и пальцев, загибающихся крупнее и крупнее, чем дальше они утопали за пределы. И он пытался удержать глаза, но не мог.

Но сейчас не было таких глаз. И он мог оттолкнуть колющее касание тем, что хотел этого. Или взглянув вниз на пуговичный блеск серого у губы его расщелины в префронтальной коре.

Видеть в то же время, как волны с Земли на своем пути входят в ту сияющую серым кристальную точку.

Потом он понял, что это было. То была другая щепка, вживленная сюда для касания к Имп Плюсу. Чтобы Земля к нему прикасалась. Волны остановились. Но серый кристалл теперь шевелился над расширяющейся выпуклостью.

Имп Плюс ожидал, не зная, как долго, а затем впал в быстрый сон, чтобы посмотреть, может ли он сделать это без побуждения электродом. Но он не мог припомнить, чем это было раньше, поскольку сейчас не мог перенести одну целую плоть и клин своего наблюдения отсюда туда, не замечая того, что он уже там, ждет себя. И все же, как его осенило, он подумал, что стал еще на один сдвиг другим. Он был постоянно не одинаковым; или если не он сам, то что было его мозгом.

Слабое Эхо, на которое Имп Плюс не мог взглянуть свысока, а мог лишь искать. Но больше.

Поскольку Имп Плюс ощущал где-то рядом с собой отверстие, как рост, излучающийся наружу. Он раньше удерживал его для себя, не давая ему выйти слишком далеко наружу.

У Имп Плюса были слова Слабого Эха, спящего или полу-бодрствующего, как накопленная работа Солнечной руки в мембранах.

Слова были: «Ладно, оптимальное тепло. Солнечный поток держится. Глюкоза стабильна. Глюкоза прекрасна. Холод настанет с циклом темноты. Спать». Имп Плюс не дал словам уйти на Землю.

Поэтому холод не настал.

Однако Слабое Эхо, которое, когда настал цикл темноты, одобрило приказ СПАТЬ, сейчас, кажется, не ведало, что настал цикл темноты. Имп Плюс попытался ответить. Слабое Эхо не знало о наступлении цикла темноты, потому что Слабое Эхо спало.

Потоки тоже не знали. Если там было что знать. Имп Плюс видел столько, сколько хотел или ожидал, хоть и не так мало. Он занимался сквозь цвета золотой тени делами тел внутри тел. Кожицы больших были экранами. Они пульсировали так ясно, что Имп Плюс вспомнил дыхание.