Текст книги "Плюс"

Автор книги: Джозеф Макэлрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Но если некоторые из тех островков, каких теперь уже было больше двух, что (им самим) высосаны из ядра мозга, утекли прочь в то, что он когда-то считал новым телом или телами, и если щупальца и выстрелы нервных прутиков и снежных клеев, и другое вещество, и то, что было центрами, сместились от мозга к телам, пламенная железа наверняка осталась.

И рядом с ней блоки клеток, в которых были закупоренные волокна – размеченные цветом, думал он, хотя видел лишь оливковый; и под этими двумя блоками все те лучистые участки, что он оставил в одиночестве в двойном расстоянии красного и фиолетового, остался один, как пламенная железа или мерцание, пока так пристально смотрел на блок связей закупоренных волокон возле оптических трактов, которых ему не хватало, или он только желал этого, соленая сладость такой простой связи, что он пытался отвернуться от нее, чтобы увидеть, знает ли Слабое Эхо для нее нужные слова, поскольку каждый блок закупоренных волокон был слоистой глубиной того, что в других местах он замечал в чаше до того мембранно-тонкой, что сейчас он ее ощущал плоской картой. Но у него не было права, поскольку каждая из двух чаш, закупоренных поточечно к двум слоистым глубинам, не могла быть его собственной и должна была быть ее, женщины на пляже, и каждая разглаженная карта была изогнутой чашей тонкостью, которую часть его не могла назвать сетчаткой.

И обгоняя себя, он понял, что уже потребовал от Слабого Эха дать ему то слово, но обнаружил лишь само слово, сетчатка, не Слабое Эхо, а никакого другого слова для блока закупоренных волокон, размеченных цветом он больше слышал, чем видел – и вновь слышал слова Что происходит с мозговой трехмерной картой сетчатки, когда нет больше ретины, куда посылать? И он чувствовал, как сидящие в нем рука и нога сложились так, что он мог сосредоточиться на вопросе сетчатки, сосредоточиться, пока не стало две сетчатки, вторая снаружи его и невидимая, и идея – приготовленная память, в этом ли дело? Так дело и было.

Но вопрос тогда предшествовал воспоминанию. Вопрос поступил с Земли, но не сейчас.

Кто его тогда задал?

Он смотрел из окна, к которому уже добралось тело его конечности. Поскольку в своих костях он чувствовал, что все, что он видел здесь в себе, было лишь тем, что он раньше был готов видеть.

Он воспользовался маленьким всосанным защипом на кончике своего тела для присасывания кончика к стеклу и выгнул тело конечности туда, где переборка изгибалась в подволок. Делая это, он видел, что совершил движение, которое почувствовал, и почувствовал то, что раньше хотел чувствовать: вваливающийся рост, тот самый обваливающийся рост. Поэтому, когда он выглянул в окно, нацелив свою млечную мембрану, распространилась мысль, и он дал себе ощущение поворачивания, поскольку думал, будто хочет найти ту мысль во всех ее полных местах пребывания. Но вместо этого обнаружил, что хотел додышаться до сна, заснуть, – и обнаружил, что не равен мысли, которая случалась во всей его субстанции.

Потому из окна он видел, что внутри. Поскольку ему предстояло столкнуться с глазами. Глазами до зрения. Глазами не зрения, а красного и фиолетового: выстреливавшие в двойные глубины, излучающие подтелами с закупоренными волокнами, но с каждым выстреливающим мигом, распространяя (думал он) быстрые оттенки сквозь всю кору головного мозга. Глазами, с которыми он должен столкнуться, поскольку они были не ее, а его. Однако не его, а их брешью у него. О чем он все это время знал. Но не следуя за оптическими волокнами, где они отходили от неиспользовавшихся трактов, потому что не было глаз для того, чтобы на них наводиться.

Оглядываясь теперь из окна, Имп Плюс нашел больше Солнца. Оно плавало, как и в другие дни, и в другие недели, и в другие месяцы, плавало в себе, но больше не сквозь те же самые мозг и тело.

Сколько дней, Имп Плюс не знал, но знал, что один день был свет, другой – свет и темнота.

Он бы не спрашивал Центр, как долго продолжался проект. Центр не знал, как глюкоза держалась на максимуме. Центр не мог видеть излучающиеся красный и фиолетовый ниже пробок волокон.

Центр забирал.

Имп Плюс видел, как субстанция в мозге и в отдаленных телах пожала плечами, и Имп Плюс уже припомнил, как говорили о плечах, но не рассказал, когда он раньше припоминал плечи, до или после большого пожатия субстанции. Вглядываясь пристально, он не мог видеть большого пожатия, а цикл дыхания завис недвижно, и в тот миг равенств между мозгом и телом, которые он уже не мог называть мозг и тело, Имп Плюс, обгоняя себя, знал, что Центр заберет излучения, назначит границы новообретенных оптических мембран, спишет привязанные к конечностям островки как утрату.

Островки конечностей, но как долго среди смещений субстанции истинные островки могут оставаться конечно-утраченными. Лимбическими, если сокращенно. Но Имп Плюс не придумал лимбический; это поступило к нему; и не от Центра.

Но сквозь части такие пустые, что он пытался глянуть на себя сверху так, что тем самым теперь припомнил. От головы до пальцев ног, вниз по изгибам своего прежнего тела, по его изгибам, что пытались подступить к нему, но должны были сохранять дистанцию. Однако сейчас в воспоминаниях не было сути, и то, что здесь было от него, он видел из множества равных точек или скольжений мембраны, которые расширялись, когда он их использовал так, чтобы его прежнее тело вернулось к нему, но в форме увеличивающегося расстояния, для которого было слово дискомфорт, которое выступило к нему, но не от Центра. Слово поступило от голоса некогда его, теперь лишь пульсаций на частоте, что тянулись все дальше и дальше обратно к Земле, поскольку то был Центр, где было его тело, за исключением того куска, который он должен назвать мозгом, но был кусок тела, взорванный вверх по трубке, и оси, и расстоянию расстояния, где изгибы его груди к нему не вернутся, и волосы на его груди тоже, как пальцы, пальцы на Солнце, если б он только мог остановиться, но он не мог. Расстояние, где изгибы груди были так же свободны от него, как от медицинских швов, а изгибы живота такие плоские, что он практически не мог видеть его хорошей формы, хотя та не была хорошей, как Хороший Голос, и была даже плохой, потому что больной, хоть даже тогда разделявшейся на незнакомое. Расстояния, разделяющиеся по слабым сдвоенным желобкам живота, которые были не теми освещенными животами мозга, сейчас растянутыми, как конечности, стремящиеся стать источником. Животы, загнутые внутрь вдоль рядом внезапно намного больших волос, которые также были не пальцами, но затем стали пальцами с кроваво красным, которое его любило, чьими-то еще пальцами: и вверху у последнего вращающегося конца той взорванной оси, что стала затем закрепленной, как ось расстояния, он узнал голос; и голос был его, постоянно передавал информацию обратно, как навечно застрявший астронавт, к Центру, которому некое будущее ощущение, тогда слабо присутствующее, сказало, что это больше теперь не его Центр: но там среди умножающихся расстояний запуска, запуск, то был его голос, докладывавший Центру дискомфорт, – голос, сейчас услышанный Имп Плюсом спустя световые года, сигналил внутри него дискомфорт, поэтому в ответ на приготовленное Слабым Эхом слово дискомфорт (поскольку это было Слабое Эхо), он сказал: боль, грустно, одиноко, расстояние.

И Слабое Эхо вздохом, сделать который не мог бы пожелать при запуске, где раньше не было никакого разделения между прекрасно обученным Слабым Эхом, отвечающим на имя Имп Плюс, и тем, что здесь стало новым Имп Плюсом, наблюдало, что световые годы неверны, поскольку расстояние было синхронной Земной орбитой в 22 300 миль от Центра.

Но вздох, что Имп Плюс затем увидел, был тишиной, и информацию не произнесли. Точно так же информацию, которая он не знал, что у него есть: что бортовой дилатометр измерял расширение вследствие жары; что Концентрационная Цепь поддерживала связь из сознательного мозга к Центру электродами; что лимбической была система в ядре, которая была связана с нервными телами гипоталамуса.

Постой.

Он бы не остановился, поскольку эти пакеты данных, направляемые в Центр, на него сбросило Слабое Эхо. Они вернули Центр к нему, прощупывая причину максимального уровня глюкозы и не перестало ли работать соединение между датчиком воды и водой, поскольку воды должно быть намного меньше, чем показания Центра.

Имп Плюс не хотел знать.

Но припомнив, как Хороший Голос сказал: «Давай, осмотрись хорошенько, это все твое, загляни внутрь», – он обнаружил, что собирается с мыслями, как собирания его мультимембранного микровзора, что островные тела, которые уже высосали из мозга в конечности, были частями гипоталамуса, и что дико уставившиеся узлы или пакеты его собственного солнца, вертящиеся вниз по трубке от мозга к водорослям, были единицами излучения. Он знал излучение, но не то ощущал он из Слабого Эха. И он также собрался с мыслями, что другая трубка, идущая в мозг, была для питания. И высматривая сейчас сплюснутый мозг, головной мозг (который затем слегка набух, пока он смотрел, но не назад, в головномозговую парико-форму) и высматривая также сплюснутый маленький мозг, мозжечок, позади, он чувствовал, что Слабое Эхо внутри него отсоединялось и заставляло его, как воспоминание, задуматься, являлось ли тело, которое он вырастил без помощи Центра, противоположностью сознательного мозга.

Но нет – он обнаружил субстанцию, в основном не отличавшуюся от субстанции дальше за, он обнаружил центры, но не центр; новые поля потоковых точек скользили или отклонялись повсюду, растворяя какой-то один темный источник в яркие тени; его тело-щуп, щупающее оконное стекло, чуяло морские пески, бегущие сквозь солено-сладкую пористую руку, которая была ее рукой.

Он обнаружил пламенную железу там же, где и раньше, но ее мерцание развеялось по нему всему, и не только дыхательное движение, которое было им самим, расширяющимся и сокращающимся, но и прилив равномерно растущего склонения распространился повсюду вокруг с каждым движением его дыхания.

Но больше, чем дыхания, и тут почти была мысль, неравная ему ранее. Это была мысль, к которой он склонялся, но она всегда была в нем, и он должен ее думать. Поэтому он взглянул на единицы излучения, что скрутились в радиусы, чтобы их объяли газы водорослей. И посмотрел как на пламенную железу, так и на жемчужное полушарие, плавающее у переборки, и видя в то же время синий дротик и малиновую вспышку около его смещающейся субстанции, он увидел, как слова Центра образуют на Земле рот: и когда Имп Плюс пожелал, чтобы Центр исчез, его взор продул в себе дыру и устремился вверх, чтобы повиснуть без нити, и был щепкой. Которая, как он видел, была электродом, который был серой поблескивающей пуговицей в середине той самой мембраны зрения, что пробилась и проплутала дорогой наверх в скальп мозга и таким образом себя насадила.

Он склонялся к мысли, которую должен думать, глядя на несколько чего-то сразу, что он умел делать прежде, поскольку его взор был и мульти, и микро, и грозился стать слишком мощным, чтобы помочь, и его нужно ограничить. Центр молчал, когда Имп Плюс склонялся к мысли, с которой, как он думал, сможет теперь справиться. Только что переваренное Имп Плюсом Слабое Эхо помогло ему спроектировать пульсации в Концентрационную Цепь для проверки Центра на красное и синее, на которые Слабое Эхо не ответило. Но и Центр тоже не ответил.

В тишине Имп Плюс мог справляться с полушарием, удлиняя себя и перемещая себя. Но когда он перемещался оттуда, где раньше чуял окно, обвал-обрушение боли стал хуже, чем прежде; поскольку на оси расстояния, а также растения и животного он перемалывал решетчатую ячейку зубчатых колес – перемолол эту ячейку в пыль, которую затем должен сохранить дыханием.

И давясь, и легонько похлопывая полушарие той частью себя, что могла чуять и касаться, он смог справиться с той мыслью.

Что раньше отвратила его от окна.

Как втягивание всего его ощущения.

Сюда.

Он был рад, что Центру конец. Рад, что после достижения орбиты он выбросил свой кожух. Поскольку им и было облачно-сине-крапчатое полушарие. Надежный кожух над тем, что было мозгом.

Мысль, с которой он теперь мог справиться, была большей причиной отключить Центр. Поскольку Центр будет его использовать. Использовать даже мысль.

Которая была той, что с помощью Солнца он мог помыслить свой рост.

9.

Он держался поодаль от этой мысли. Она обуревала его всюду. Более новые части его подталкивали очертания света друг друга и иногда соединялись. Поэтому он не просто увеличивался.

Он мог становиться меньше, когда две кожицы люмена склонились вместе и стали одной кожицей, и затем эта нить накала между ними растворилась. Он держался поодаль от великой мысли, которую раньше думал. Но та осела на него и покрыла его. Поэтому он избавил себя от нее, позволив сделать то, что она хотела. Поэтому то было падением, медленным как однажды, кажется, падал снег, опускаясь настолько плавно, что у него ушло много времени, чтобы понять, что его медленное движение было еще и подъемом. Снизу – подъем, но не прочь.

Он держался поодаль, как он думал, от этой мысли: мысли, что он мог помыслить свой собственный рост. Но он обнаружил это повсюду вокруг, рост и мысль, мысль и рост, оно открывалось и было близко, и он ощущал, что это он сам, но ощущал, что это меньше.

Но все равно держался поодаль. Он должен.

Некогда он произнес слова грустно и одиноко, но не знал их, и ему было интересно, может ли он надумать их о себе, а также где они хранились, если он мог припомнить.

Он держался поодаль от мысли, что может помыслить собственный рост.

Как он мог давиться пылью, которую перемололи те оси? Поскольку ему было нечем давиться. Нет головы и шеи – ведь именно там и давится давление. Синеет лицо. Однако у голов есть глаза, которые видят. И он видел.

Он видел, как мысль его собственного роста подымается и падает, приземляется и взмывает.

Но он держался поодаль от нее. Он пытался узнать, что она там и сделана им. Но стоял ли он, или был поодаль, он поймал себя на том, что снова думает – почему давиться. Что значило давиться? У него не было чем давиться. И в то же время было из-за чего давиться: поскольку он видел, что там, где его собранный листовидный кончик щупал и чуял окно, окно смещалось, и выливало, и роняло пески, из которых было сделано, роняло их в синее утреннее пространство. Меж тем, в то же самое время так легко думал он, какой в этом толк, медленно-пламенная железа, которая была последним знаком центровки того, что было мозгом, сейчас расширила луковицей плавень над приглушенными оттенками оптических трактов и их перекрестья.

Вдруг сила железы затопила и замедлила вращающиеся Солнечные косы полуденных клеток. Поэтому Имп Плюс не увидел сути в этом высвобождении мощности железы. В то же время крылья или листовидные спицы застыли во всем многообразии своих форм, и одно сейчас проросло в и сквозь то, что было континентом и сияющим резервуаром того, что было головным мозгом: потому это крыло или шея в этот миг вялой остановки было телом моста, проткнувшего или опоясавшего нижнюю перекрестную пластину субстанции, освещенную поочередно двумя косвенными трубками, входившими в подкожух, где был дисковый насос. Но потоки из трубок в мозг или, если уж на то пошло, – к растениям, сейчас едва двигались, не более, чем другие пределы плоти, шестерни, очерк или листовидные отростки. И ссыпание песков, чтобы очистить оконное стекло, присоединило бессмысленной силой упрямой мерцающей железы, сгущающей сопротивление, и присоединило с собирающейся закрепленностью диапазона различий его незадействованной новой бытности, чтобы думать, словно бы вместо него; и он давился.

Он знал давился, но не что оно значит, поэтому не мог подавиться словом, но подавился.

Брешью.

Хотя давился не старой брешью преград, которое было тем, как импульсы некогда поступали на частоте с Земли. Подавился сейчас брешью, которое и было преградой.

Брешью, которую он не хотел, которая разбухла его до отказа.

Что-что брешь сделала?

Покуда то, что он видел, несмотря на какую-то нужду прекратить использовать ультразрение, было обратным разбуханию. То было сжатие, насчет чего он склонялся действовать. Поскольку он давился, не зная, что такое давиться. Но был не склонен, разве что быть.

Поэтому сквозь весь млечный дым великой мысли, падший, воспрянувший, стоящий рассеянным, поток Солнца совершил единственное движение. Или почти единственное: поскольку, не склонный действовать, Имп Плюс, однако, склонялся в другую сторону, и когда Солнце затем стало менее светлым, Имп Плюс знал, это может быть не само Солнце, не отвод огромной руки; поскольку глиальные клетки и нейроны – он знал нейроны, – и те другие клетки какой-то отпрыснувшей перестановкой, подобному самим ранним нейронам, не палящим, но способным делиться – все прежде были в своем полудне. Поскольку он так думал. И раз у Солнца имелось все время от еще не текущего полудня, уменьшающийся свет был из-за Имп Плюса, а не Солнца.

Имп Плюс склонялся ко сну. Ранняя ночь скользила по замедленному разливу Солнца. Давился ли он светом, который был вынужден стоять медленнее и медленнее?

Поскольку он давился. И то, что разбухало, и разбухало ко сну, смешивало его обильней, как он ощущал, и обильней, а вот замедленный и долговременный свет окутал и охватил его так, что он дышал его газом вечно, но остановился.

Но остановился и остановился.

Поскольку он не мог дышать; поскольку каким легким полагалось ему дышать?

Но чтобы посмотреть, легкое не нужно, думал он: поскольку, пристально глядя сквозь свет, каким, ясно, он не мог дышать, он видел, как сжатие повсюду склоняется из себя, чтобы разбухнуть, как втянутый вдох. То есть он немного разбух, но ощущал, что давится меньше. Но затем оказался там, откуда начал. Однако, посмотрев, казалось, дышал, когда вновь посмотрел из своей склонности заснуть; и в огромной млечной приостановке, которая была мыслью его собственного роста, он увидел части крупнее, чем какая-либо млечная приостановка ранее содержала, когда он впервые видел, как она завладела им, как оттенок. Но размеры не были все одинаковые. Он видел, что более крупные состояли из меньших, и, пока он смотрел, эти меньшие перестали избегать друг друга и склонились внезапно вместе, расщепили свои текучие оболочки, и слиплись, и соединились.

Где-то, помня, что смотрение заставило его дышать, что означало, что он не давился, косы Солнца насадили свой свет на веретено; и частицы млечного дыма отскакивали одна от другой, не сталкиваясь; и более крупные частицы – он знал взрыв – взрывались, вновь образуя меньшие.

И Имп Плюс разбух и склонился также сжаться и разбухнуть или снова сжаться, и толпы вырвавшихся долей соскользнули обратно воедино, и веретенообразное Солнце замедлилось.

Имп Плюс видел, что нет, это просто потому, что он мог дышать, он мог подавиться. Но поскольку он мог подавиться, он мог спать, а это – не так ли? – еще одно склонение среди склонений. Но давление было сном, сон был ночью, ночью не видеть. Раз видеть и смотреть были зрением, следовательно отчасти одним и тем же, и смотрение заставляло его дышать, а он не мог давиться, если не мог дышать – вот почему он должен смотреть.

Что значило, ему нельзя спать.

Хотя смотреть – не видеть. И большие и маленькие частицы не решили собраться им или рассеяться.

Что было двумя склонениями среди склонений. Склонения, наводнившиеся медленно-пламенной железой, которая казалась, как и его зрение, неограниченной.

И если присоединить, как микровзор за капсулой в ту длину синего полуденного пространства, где где-то какой-то облачный синекрапчатый Центр висел, как зафиксированная железа, а затем также подключить к сладкому поливу глаза какого-то тела, питающего Имп Плюса пульсацией своего цвета, сжатого поперек провала зрачка кольцами мышц в клетке, как эксперимент Орбитальной Исследовательской Станции, способной изменить размер.

Разделенный, Имп Плюс в одной расширившейся мембране слышал, как голос, сказавший «Суета», говорит: «Хорошо, что я не собрала сумку». Он выдавил что-то утраченное. И в другой сжатой мембране услышал, с пульсирующим давлением – бомбардирующей сверху донизу его светящуюся голову, как голос произнес: «Но в чем будет преимущество капсулы, способной изменять размер?» Тот же голос, который он тоже почуял, сказавший (и так въедливо, что Имп Плюсу захотелось отдернуть голову, чтобы выбраться из камеры давящей его меловой пыли): «Мозг может сигнализировать о нехватке сахара, но не о нехватке кислорода, поэтому мы будем наблюдать за любым накоплениям СО₂ у тебя». Напряженно ждавшиеся слова. Он давился, даже когда у него теперь не было мозга, а вместо этого шея за шеей, без головы и не похожая на шею, которую он однажды был готов спасать.

Или же операция в последний момент обратила план вспять и спасла тело, а не мозг?

Он давился сквозь бархатистые воды глаз, чья притягательная ячейка была утрачена навсегда, – он давился из-за слов голоса Путешествуй по свету налегке. Он давился сквозь последний скрежет размола разрушающихся зубов, заячеенных на оси между валами – в этом было дело. Перемалывающее деление нездорового тела на нездоровое желание: он видел это в окне капсулы, подобно прицельной сетке, которую упустили – он видел, как

НЕЗДОРОВОЕ ТЕЛО

НЕЗДОРОВОЕ ЖЕЛАНИЕ

тает в ясном стекле, и припоминал лишь размол, делящий нездоровое тело нездоровым желанием, включив полный привод по мягкому песку и твердой дороге, чтобы оторваться от наблюдателя в дюнах, тоже включившего повышенную передачу: но прочь зачем? чтобы найти по всем громоздящимся головным болям того тела последних выходных над желанием в постоянной ячейке хотения, отъехав назад к Проекту поименованному «Путешествовать по свету налегке», лишь пока это стало его затаенным желанием над телом, от которого эту желанную затаенность должно отделить.

Обратно к концу выходных, стало быть, к затаенному полю роста, Имп Плюс тогда подавился, словно бы не намеревался, словами накопление СО₂. А теперь из-за О, что было вокруг него повсюду. И в нем. Но связанное в брешь.

И сейчас, заново отращенный, но держащийся поодаль от сна, он знал только, что подавится, если не сделает еще одно. Но потом еще одно. Много. Вот в чем дело. Сделай побыстрей, а не то.

И посреди огромной бомбы железы, которая подобно его мультимикровзору казалась безграничной, а поэтому незадействованной, он осознал, что она, к тому же, не как его зрение; поскольку железа не могла иметь фокуса: если не там, где она хотя бы происходила обратным фокусом в своем источнике. Так как железа посылала свой всеэнергопоток из того же старого центра, которым раньше был, а теперь не был мозг.

Однако больше: это различие между железой и зрением поворачивало Имп Плюса, как дыхание, к железе и ее полю его самого и обратно. Вперед или назад мимо оптического перекрестья. Там обесцвечивание уже давно превратило близлежащие волокна в бледнейший оливковый. Но будучи повернутым к цевочным колесам таких многих радиусов, он на миг своим зрением не увидел бы, что колесам не хватало ободьев и исходящих из центра спиц таких многих длин, растянутых на много цветов, закрепленных на мимолетный миг на осевых точках цевочных колес, но затем выстреливавших, как выдернутые стебли, или как длинные низкие животные с пластинами вместо мембран, скользящие в воде, водах всех полей разлива.

Видя, что странные слова радиусы цвета были истинными, он не мог остановиться, чтобы узнать, почему.

Поскольку различие, найденное им между огромной железой и мультивзором, обратило Имп Плюса к новому отличию. Оно было в веретенообразных Солнечных косах того, что было полуденными клетками, теперь послеполуденными. То, что он видел в замедленных Солнечных косах, выглядело вызванным светом млечного стоящего дыма его великой мысли, но также образованием того ослепляющего сгустка и губки света, пока ультрамикронные частицы отказываются от пружины своих ячеек и кляксных остовов. Откуда он знает ультрамикроны? Увидел же он то, что те Солнечные косы с обратным притяжением, испускающие лучи в поля его пространства, были косами двух Солнц, а не одного.

И новое было солнцем из него. Его собственным.

Солнце, что было им.

Раньше он видел его в частях и волнах, длиннее, чем у Центра, но короче, чем длинные локти и плывущие кости ног, которые были лучами великого Солнца, некоторые больше, некоторые меньше, но и те, и другие больше его собственной единственной разновидности.

Которым они подходили – и в чудесной косе углов, которые в последний раз давали ему темнеющее соотношение известного тела над известным телом, и телу подтелом, под глазами дюны: потому на тот миг, который, как он узнает, был его последним и наиболее завлекательной давлением, он припомнил ее теплые волны и свои, свободные и неплотные, словно те тела не были утрачены для него всегда.

Стало быть, он знал, что то, что затем видел то, что пытался узнать раньше. Эта мысль вступила в действие еще до того, как он это узнал, и воздействие было толчком без источника, повернувшим его, как раскладывание слева и далее, или, словно мысль, которая заряжала его узнавать. Она пробегала сквозь сгущающийся гель и выдувала ультрамикроны с хрустом, обратным хрусту так, что они зависали вновь, рассеянные в пружинистых ячеистых сетях. И Солнечные косы, и разливы Солнца вновь двигались, хотя Имп Плюс получил передышку, зная, что вызвало перезарядку заряда. Поскольку этим оно и было, перезарядкой заряда.

И причина тому – встряска, бывшая мыслью.

Мыслью, которую он не только мог, считать собственным ростом, но и должен.

Однако его меняющиеся конечности разве не измышляли его?

Но запинка была способом говорения, слабым звуком того, как кто-то однажды говорил. Или того, как что-то отрастило имя.

И сейчас так много вытекало из нового состояния, что он мог лишь думать, что должен попытаться узнать, что он знает. Серебряные линии – две – рисовали его мысль; но пока еще нет, поскольку теперь он думал бы только о Солнечных трубках. Трубки двигались вновь, или то, что было вдоль них. Он дышал.

Содержимое трубок разнилось.

Узлы-пакеты двойного Солнца были не всем, что сейчас мчалось вниз из его ясного подкожуха к грядкам растений. Что было не пакетами, было потоками другого. Точки внутри точек, какие сдерживали друг друга поодаль, но не защищали от его раскалывающегося взора. Который подступил очень близко или нет. В зависимости от чего, он не знал. Эта нехватка ограничения нехороша. Он подошел близко или притянул к себе трубки, но не знал, что нужно делать с тем, что обнаружил.

Поскольку это заставило его задуматься о себе. О постоянных ячеистых шестернях на прибрежной дороге. И он не вернется в ту густую смесь, что давила его в подобие подавленного. Но в этот раз, склоняясь к течениям в трубках, он бы не стал думать дальше них, до того, что некогда считал мыслью, с которой мог справиться. (Он не знал справиться.)

Поэтому какое-то время он видел лишь то, что видел. Точки орбит внутри орбит. Но одна точка или тело пространства повторялось. И единица была одной меньшей оболочкой орбит, зажатой – как? – между двумя слегка и равно большими оболочками орбит, чтобы создать больше пустого пространства в плотное целое кружащихся перекрестных орбит, где самые быстрые из тел на орбитах оставались ближе к двум большим оболочкам, чем к средней меньшей оболочке, однако так, что все три тела образовывали одно.

Он одновременно следил за обеими трубками. Ему нравилось это простое двойное движение больше, чем мириады радиусов, которые его зрение, если бы он это предпочел, могло заставить себя вынести. Поскольку некогда он думал о двух глазах, и как их линии встречались всегда в точке. которую можно увидеть, как меловую линию, становящуюся эллипсом или яркими бледными зубами, освещавшими влажное лоно рта, приближающегося к фокусу его рта.

Но он не должен так думать, он должен видеть, что здесь было: что идущая вверх трубка из растительных грядок в его собственное существо вернула лишь часть каждого тела, какие сверкали, как он заметил, вниз по трубке к растениям: наружные части или орбиты, вращающиеся на орбитах, не меньшая оболочка орбит между: так что меньшая оставалась в растительных грядках, а большая возвращалась: и если, когда идущая вверх трубка останавливала поток, он давился, то шедшая вверх приносила что-то, чем дышать: что не означало, будто немного меньшая, находящаяся между, орбита, оставшаяся в растительных грядках, не была для дыхания, хотя он и не знал.

Он сказал ультрамикроны. Раньше он знал.

От Слабого Эха, сейчас поглощенного.

Или откуда Слабое Эхо раньше знало. С Земли однажды. Ограды однажды – именно так – ограды вокруг ультрамикронов или из них. Все ультрамикроны были частицами его мысли, его великой мысли, из которой легким изменением заряда с мог на должен он сейчас продвигался, но тот рассеялся, приостановленный, и в точке превратился в гель в сторону давящей густоты, пока не изменил заряд на противоположный и не изменил на противоположное чувство частиц друг к другу: поэтому наоборот сейчас они держались раздельно, и эта рассеянная приостановка растаяла в его сущности – ни вверху, ни внизу, ни сзади – и ее больше не видели. Но что делало слово ультрамикроны?

Ультрафиолет он знал от Слабого Эха, но слово было альбедо, и его тогда проинструктировали вспомнить это слово; альбедо измерялось Операцией ПС. Но альбедо было прикрытием. Маскировкой, сказал Хороший Голос. И ультрафиолет был не только от Слабого Эха, он был и из инструктажей Хорошего Голоса, и от Солнца, и они тогда говорили: невозможно увидеть его или С, которое вне Земного покрова, его ангстремы могли помочь принести – ангстремы – это лэнгли, еще меньше они относились к генри – Имп Плюс припомнил, что помнил лэнгли десятками – и если ультрафиолет был от яркого косами Солнца, С не было Слабым, но ультрафиолет поступил, как мысль в ультрамикронах, которые Имп Плюс мог видеть, и, возможно, видел раньше.

О чем Центр, несмотря на все его наблюдения, не знал. Но Центр сейчас не наблюдал. Или если наблюдал, то не через Концентрационную Цепь. Которую Имп Плюс выпалил из одной или больше складок. Хотя какая из висящих щепок с их входящими волнами укореняла Концентрационную Цепь, Имп Плюсу не было нужды знать.

Но затем из окна, к которому он прикоснулся, не выглядывая из него, как чистый сон об изменяющейся шее или конечности, прикоснувшейся к этому, он видел сейчас назад через всю капсулу. Он видел, во что превращался тогда. Он помнил, что не понимает время. Он снова отвернулся от окна, в которое не хотел смотреть. Затем к нему пришли имена его частей, и он оглянулся на себя, где видел еще больше времени. Поскольку малиновый, вспыхивающий в кратких венах, которые он уже начал видеть всюду на себе при смещениях субстанции, и вспыхивающий в теплоте дня, изредка ночью, он теперь видел в темной растяжке тела моста, который наматывал слои поперек одной кривизны, что некогда было мозгом. Резкая малиновая вспышка напомнила ему, что он теперь не много видел малиновых вспышек. И видя, что это так, Имп Плюс, хоть и держа путь куда-то еще к двум серебряным линиям, которые не мог определить, обрел момент множества малиновых вспышек по всему себе.