Текст книги "Плюс"

Автор книги: Джозеф Макэлрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

И сейчас в то же время деление известного Четыре на известное Четыре оставляло им неизвестное Один, о чем Имп Плюса не инструктировали в тех бледно-зеленых комнатах на Земле, и оно не было деловитым, информированным слабым эхом здесь с ним на орбите, которое, кажется, знало все, что Имп Плюс раньше знал, и потому, похоже, даже когда-то был им. Кислород был О.

Опрокидывая операцию, посредством которой известные Четыре панели над известными Четырьмя отсутствующими пальцами давали неизвестное Одно, Имп Плюс чувствовал, как повсюду вокруг него неизвестные вываливания делились на неизвестные вваливания, давали сейчас пространство, как расширение, словно то, что, как ему сейчас стало понятно, он утратил; известное так же, как четыре французских пальца, утраченные в работе Ров-бери Э-П с ракетным топливом, знакомое, как собственные утраченные пальцы Имп Плюса и его слова въедливому лицу: «Откуда тебе знать, что РЭП все четыре пальца потерял на одной руке?» – и знакомое, как собственная рука Имп Плюса и длинная въедливая рука, что дотянулась сквозь дым, завихрив его вещество, поступила посредством кольца дыма, разогнавшего завихрения и сама сплющилась – въедливая рука прошла сквозь, словно чтобы пожать руку Имп Плюсу, лишь для того, чтобы затем превратиться не во въедливый сигнал дыма, а в грубый знак воздетого большого пальца, шутливо торчащего вверх, как напоминание, что Имп Плюс потеряет позвоночник, пальцы, лицо и руки, лодыжки, локти, шея разлетятся излучениями радиусов без центра, колени, череп, минеральные зубы, и не забудь о коже, она больше не наблюдается, как раньше. Коже, чувствующей наперед, как почувствуется ладонь въедливого смехача в рукопожатии, которую потом удержал.

У великого Годдарда тогда случилось неизлечимо больное горло, и Имп Плюс ему сочувствовал, потому что помимо кулаков и других частей, что ему назначили утратить при операции, которая должна предшествовать Операции ПС, он утратит еще и горло. Но вот к чему он шел: что пока все тело было слишком нездорово, чтобы выздороветь, горло еще не болело. Не заболело от дыма въедливого голоса ни на раннем инструктаже в мае, ни на конференции менее целого года спустя в большой бледно-зеленой комнате, когда въедливый голос решил, что Имп Плюс предал затаенную надежду, будто Операция ПС продлится долго – но от въедливого лица: вот к чему теперь подходил Имп Плюс – деля неизвестные расстояния от известных к известным – к этому: мысль, что чрезвычайный план на случай распада орбиты можно испробовать на нем, ослабла, и сменилась въедливым лицом, чье нездоровое желание, считал он, видна сквозь дым; нездоровое желание, сказавшее: «Подумай, что ты потеряешь: в интересах Операции ПС: подумай об этом».

От чего Имп Плюс отвернулся посмотреть в объектив, потому что не мог вынести вида въедливого голоса. Но увидел лишь свой ускоренный распад. Хотя сейчас в разгаре Операции ПС – на орбите, синхронной с Земной, поскольку так Центр мог надеяться сохранить свою радиоцепь с Имп Плюсом исключительно для себя, – шанс выпал вокруг него в новых решетчатых градиентах яркости, не похожих ни на какую градиентную сетку, к которым его подготовили старые плохие инструктажи, сила, поступившая оттуда, где хлорелла и хлоропласты, что, как он сам обнаружил, осознавая – или видя, – и поступили из раскладывающейся карты Солнца и на переборке его каюты, птиц и форм, что их отбрасывали, но еще и поступила и от его собственных перемещений.

И это новое воспоминание получило затем с наслаждением то, что произошло в конце зимнего дня, в бреши четырех пальцев, выхваченных из поля зрения, словно их срезали в костяшках на въедливой руке. Да, нездоровое тело Имп Плюса разделилось этим нездоровым желанием, разделилось.

В большой зеленой комнате, выделявшей углерод и двуокись углерода, и не бывшей тем зеленым, что выделяло кислород, хороший голос сказал: «У нас потери», – и спросил все ли ладно, Имп Плюс. Поскольку он побледнел. Потому что кровь, которую он скоро должен пролить, отхлынула от его лица. И это внезапное падение (причина или следствие громоздящейся головной боли) вызвало вдоль середины крови обратный отток – ткань веретен, запруженный бревнами поток, к какому-то месту, безопасному среди клеток того, что останется, когда у него отнимут его останки. Он этого так боялся, что думал лишь о том, что дышит двуокисью углерода въедливого голоса, но опасался он, что, получая СО₂, ничего не выделяет взамен.

И все ж веретена. Ось на оси. Не бескрылые фюзеляжи, и гораздо больше, чем бревна в реке, да и не впервые или бледно-зеленая комната. Но каскады носились челноками из плазм к свету слишком быстро для ионизированных слов, как хромосомы, чтобы выделять страх перед тем, что они именовали не больше, чем ради одной его части, которая осталась бы, когда слова операции его вычли. Ось на оси. Электромагнитный каскад. Части, раздробленные на самое свежее движение, не распавшуюся двуокись – в этом и был замысел. Или самое оно. Или его желание или желанная память. Также страх. Стать растением, продаваемым как Дополнение, торговцем, который сумел зацепиться. Поскольку Имп Плюс попал бы в новости.

Но он застрял между знанием. Он измыслил электромагнитный каскад. Это не было неправильно. И было гораздо больше, чем бревен в реке, но в мыслях он видел те бревна твердыми. Но сейчас Земной взгляд был затемнен годами, да это и к лучшему.

Тот взгляд, такой же далекий теперь, как и весенний день, когда к нему прикоснулись – он не мог отбросить прикосновение – другим смехом, поднимавшимся вверх по сетке его спины, и он отвернулся от карбюратора под поднятым капотом автомобиля, который не заводился, и увидел первые просторы морских гребней, срезаемые тремя ширококрылыми буревестниками.

А ближе увидел легкий смех и рот. И чтобы сохранить лицо, начал говорить, что причина неполадки между контактами и карбюратором. Но рот произнес: «Не стоит о машине», – и говорил слова, свернувшие мягкий смех внутрь, в слова, которые сказали: «Хорошо, что я не собрала сумку».

Что-то лежало между теми словами и следующими. Это СО₂ или это Кислород?

Что бы то ни было, оно поступило не из въедливого рта, выдувшего сплющивающийся эллипс, а из другого рта – словами, всех значений которых этот другой рот не знал. И эти следующие слова были «Путешествую по свету налегке».

Между которыми теперь должно поступить слабое эхо, передающее правильные скорости. Но правильные ли? К тому же Имп Плюс не знал, это передачи Центру или ему. Казалось, он передавал внутри самого себя. СЛАБОЕ ЭХО. ВЪЕДЛИВЫЙ ГОЛОС. ХОРОШИЙ ГОЛОС.

Он должен учитывать вваливания, он должен учитывать вываливания, на формы вокруг – внемлют они ему или нет?

Вокруг было больше, и еще больше вокруг присоединялось к Имп Плюсу.

4.

Но тогда Имп Плюс не подготовился вспомнить, что потерял все части тела. Ему не следовало готовиться.

Затем Операция ПС вот-вот должна была начаться с ним. И вместо желанного воспоминания, чтобы помочь ему войти в то, что может ждать впереди, его отбросило назад во вспомнившееся желание.

Запах тех глаз на морском побережье пришел лишь теперь, когда Земля далеко позади. Глаз над приоткрытым ртом.

Что их принесло? Тот же рот, чей смех спиралью взбирался вверх по сетке его позвоночника и развернул его.

Рот тогда произнес слова. Этот рот, который Имп Плюс не был готов вспомнить, вмешался в его собственные слова, разделяя их. Он появился. И затем проник внутрь Имп Плюса, когда тот закрыл глаза.

Какие глаза?

Глаза, что у него раньше были.

Поскольку он своими собственными глазами удерживал те глаза, что были не его, а также рот, пока в тех глазах не расплылось, и они не перестали быть там, и глаза Имп Плюса закрылись, а другой рот на самом деле не утратился, а нашелся поверх его. Так как у него он раньше тоже был.

Но чей был рот, нашедшийся поверх его?

Ее рот. Он не готов был запоминать рот или слово ее. Он склонился во все свои слова. Те были решеткой до того глубокой, что не звучали. Поскольку он изменился. Он погрузился сквозь их шансы к неизвестному.

Имп Плюс раньше был готов помнить, что глаза появляются из нужды в питании. Но сейчас вместо этого он обнаружил, что глаза будут его питать. Обнаружил это в аромате тех глаз над ее ртом. Сладком, поскольку в камерах этих глаз был сахар. Не заряд для выстрела в Имп Плюса. Наоборот – медленное движение внутри. Медленное переливание за растяжку волокон, вцепившихся в объектив. Вот что.

Но то было не сейчас на орбите, а тогда на Земле, с его телом, разламывающимся на все более мелкие части, которые стали такими маленькими, что он думал, будто они сами по себе, а не он. Штука в том, что думал он так тогда на Земле, но только теперь узнал, что думал. Словно его неизвестная мысль тогда на Земле была самими частями. Чья суть была в том, чтобы о них узнали позже. Части, выворачивающиеся наизнанку. Но лишь теперь на орбите Имп Плюс увидел то, что видел. Он смотрел в глаза, которых здесь не было, и видел сахар их потока.

И сахар не такой сладкий, как сам поток, видимый вдоль северной радуги, слегка разомкнувшейся перед объективом. Он знал радугу, но то, что он был готов вспомнить, была радужка. Радуга северная, потому что синяя. Синее, но и дальше зеленой. Зеленее долгих длин волн крови, которую Имп Плюс видел красной.

И волны цвета были пульсацией радуги. Закрывали ее и открывали. И кольца мышц, что были в клетках, могли изменять размер. Но здесь – или там – в глазах на Земле, кольца сократились, чтобы сжать концы радуги друг с другом через зияние зрачка, который уменьшился, и Земной рот сказал Имп Плюсу: «Хорошо, что я не собрала сумку».

Он стал счастлив.

Имп Плюс не знал рот или ее.

Но тот аромат сладости из ее глаз, чьи точки теперь вновь раскрылись, когда кольца расслабились, и радуга разомкнулась, и сладость потекла из камеры в вену слаще, чем уровни глюкозы Центра или Слабого Эха, был мучнистым младенческим запахом, подобным дыханию птицы, которая выпала из гнезда, и ее кормили из пипетки.

«С уровнями глюкозы можно дойти лишь до некоторого предела», – подумал Имп Плюс, и Центр ответил: ОТКАЗ ИМП ПЛЮС ОТКАЗ. УРОВНИ ГЛЮКОЗЫ ВЫСОКИЕ И ВЫ ДАЛЕКО ПОЙДЕТЕ. КАК ОНИ СЛЫШАТ ТАМ, ИМП ПЛЮС?

Слабое Эхо передало глюкозу обратно Центру: Имп Плюс позволил этому случиться. Глюкоза была не просто высокой. Она была настолько высокой, что Центр запросил повтор. Глюкоза, казалось, была настолько обратна низкому уровню, что, возможно, сбоил вывод измерителя.

Имп Плюс отпустил Слабое Эхо, и когда оно пропало, почувствовал как прикосновение то, чем было для него это Слабое Эхо.

Имп Плюс видел больше зеленого. Видел больше, чем то, что у него были глаза. И раньше наблюдал за преобразованиями формы зеленого без нужды их называть так, как называешь океан, в котором содержится зона посадки космического корабля. Имп Плюс помнил, что готовился ПОМНИТЬ: глаза возникли из нужды в питании. Но он не готовился помнить энергетические станции клеток, поименованные так Въедливым Голосом, который добавил: «Для тебя – митохондрия», – словно митохондрия была бы понятнее Имп Плюсу, чем энергетические станции. Еще Имп Плюс не готовился помнить, однако сейчас не мог не помнить. Посредник Связанного Мира Высокой Энергии, слов Въедливого Голоса, добавившего: «Для тебя – АТФ», – словно Имп Плюс знал. В этих обратностях нездоровое желание Въедливого Голоса выросло, подобно эластичному дыханию защитного покрытия, сквозь которое Имп Плюс не мог пробраться. Нездоровое желание упорствовало, словно форма его крови после того, как ее спустили в чистый мешочек. Имп Плюс обнаружил много слов, которые знал.

«Лучше вызубри», – сказал Въедливый Голос.

Но для Операции ПС Имп Плюс должен был много узнать и настолько подготовился еще, что те обратности могли командовать им не больше, чем то, что Въедливый Голос сказал Хорошему Голосу в зеленой комнате побольше в конце всего. Хороший Голос тогда рассказал о полуавтоматической природе Чрезвычайной Маскировки, как она защищала от чужого исследователя. Хороший Голос добавил, с тем знаменательным беспокойством, оставляемом на долю Имп Плюса, что у Имп Плюса, конечно, будет более чем достаточно для наблюдения, к тому же без какой-либо ответственности за Чрезвычайную Маскировку.

Въедливый Голос сказал: «После того, как эти механики с ним разберутся, что у него останется для исследования?»

Ни рук, ни локтей, ни ступней, ни шеи, ни копчика, ни селезенки, потовых, поджелудочной желез, ни тех беспроточных Островков Лангерганса, вырабатывающих инсулин, среди клеток поджелудочной. А не будет ли слепого пятна там, где сетчатка дает оптическому нерву вход, или выход, или шанс на жизнь?

Что в таком случае станет делать Имп Плюс?

Исследовать эхо. Эхо, продолжавшее передавать известные известными. Поскольку тут снова появилось Слабое Эхо, сообщая, что синхронизированные культуры теперь не синхронизированы, и передавая Центру числа, соответствующие числам Центра. Показания азотной реакции в тесте питательного вещества и оживленных скачков уровней глюкозы. Дилатометр, измеритель емкости – он знал емкость – показания расширения жидкости. Гальванометрические показания активности в популяциях хлореллы и поверхности коры.

Центр запросил повторить еще, насколько снизился уровень глюкозы до того, как вырос до новой, но кратковременной высоты. Центр запросил проверить культуры хлореллы еще, они все по-прежнему должны быть синхронизированы. Центр сказал: ПОВТОРИТЕ ПОЖАЛУЙСТА ПЕРЕДАЧА СЛИШКОМ БЫСТРАЯ СЛИШКОМ СЛАБАЯ СЛОЖНО СКАЗАТЬ КАКАЯ, а слабое, но близкое Слабое Эхо так продолжало о росте и падении глюкозы, что Слабое Эхо не слышало запроса Центра передавать медленнее.

Но когда Имп Плюс услышал, что теперь Центр сообщает об электрической активности в предлобных участках 9 и 12, затем вмешался в свои собственные участки, чтобы спросить, отвечает ли в предлобной доле Слабое Эхо (называемое здесь ИМП ПЛЮС) на какие-то толчки, получаемые от Центра в височную долю, – и кстати, сказал Центр, какое удовольствие он ощутил в 9 и 12 прямо сейчас? – Имп Плюсу не нужно было слышать раскладывающийся ответ Слабого Эха о схожих примерах выступающей на поверхность активности—50 % удовольствия, 50 % нет – сенсоров источников в долях, которые теперь сложно распознать.

Поскольку Имп Плюс обнаружил во всех складках, чьи волокна охватили каждый объектив тех глаз, что он раньше держал своими утраченными глазами, сладкую влагу из сахара и крови, которая, раскладываясь, текла поверх него.

Это было флюидное основание, уложенное поверх борозд, трещин, гребней, перекатов.

Оно текло по телу Имп Плюса, вот только тела у него сейчас не имелось. Затекало на складки, что были его так же точно, как и то, что одна из них сейчас приоткрылась, заставив его взглянуть на то, что он не знал, хочет ли видеть.

И то, что он увидел, было ее. Или должно быть ее, потому что питательный запах был тем запахом из ее глаз. Та медленная сыворотка, замешанная на сладком цвете и зернах или глобулах детского питания.

Но затем запах ослабел, словно его отвергла чужеродная пульсация вдалеке. Однако запах исчезал как след, который вернется.

А Имп Плюс видел лишь тонкую путаницу света, венами пронизывающую тонкую темноту. Венами застывшими, как карта, но повсюду мерцавшими.

Оно тоже гасло, но с нарастанием: то есть, расплываясь все ярче и ярче. Подобно свету, которого желал Имп Плюс при темном цикле, где не было хорошего Солнца. Яркий мазок был от путаницы света и одной из вен, и он быстро смыкался на нем, как на одном из все более и более мелких кусков, на какие разделило его утраченное тело, словно для того, чтобы взвесить все по отдельности.

Имп Плюс вошел. Он прошел сквозь яркость. И было слышно, что Слабое Эхо уже давно завершило отвечать, что эти нервы в радужке того глаза выступают из своей темной мембраны из-за того, что вещество передатчика норадреналин светится в нейронах.

Но темнота, в которую вошел Имп Плюс сквозь вену яркого мазка, не могла быть ее темнотой. Действительно, участок водянистой влаги был ее. Поскольку она поступила из складок, где волокна укрепляли объективы ее глаз. Она вытекла и отделилась, заполнила и открыла новую складку среди трещин и гребней.

Но, подобно трещинам и гребням, седловинам и перекатам, что были его, эта новая складка тоже была его. Она была частью всего, на что распространила свое поле сыворотка сладких частиц.

Что было телом. И было его. Хоть и не его телом. Большая часть которого утрачена. И поэтому не могло реагировать.

Запах ее глаз на морском побережье также теперь исчез, как и следовая паутина света нерва радужки, сквозь которую Имп Плюс проник в темноту, которая, как он теперь слышал, вваливалась к нему.

Темнота, что была его, знал он.

Поскольку в том, что было его.

Что было одной складкой из множества складок, из многих седловин, расщелин, трещин.

Темнота была его, потому что разламывалась. Она обвалилась и разломилась на части, которых, как он обнаружил, ему хотелось. Но разлом был настолько огромным, что его клетки, заслышав его, также разломились; и его клетки, завидев это, были глазами, втиснутыми во впадины, пока мешочки не лопнули, и водянистая влага не пролилась; так что глаза остались утопленными, а это и случилось в том, как он теперь знал, что он подготовился не помнить, но все равно помнил, хоть и не слово для этого. Это было как то, что он ощущал прежде, что оно тоже было здесь. Для него он также не мог найти слово.

Он знал лишь, что оно спрашивает. Вне того, какое он раньше чувствовал, он выяснил, что в свою очередь было вне слов, которые уже нашел. Клетки, заслышав и завидев разламывание, были иными, нежели само разламывание. Разлом был мягким, как клей. Клейкое единство разваливалось на множество губчатых единств, что потом становились намного, намного больше, а затем снова превращались в единства клея. Но десять к одному, что это и был клей. Десять клея к одному грэю. Но клей должен быть белым, а этот был темнее. И здесь звучало глубокое похрустывание, неслышное, словно бы предвосхищающее.

Ему хотелось слово для того, что раньше чувствовал: слово, какое больше было бы вопросом. Он хотел остановиться, пожалуйста. Но теперь обнаружил, что по темноте может сам разместить и снова разместить то, что поблекло или выключили: сладкий запах и нервы, полные света. Потому вот они снова, припомненные тут. Он думал, что может такое сделать, и без слов. Что не то другое, какое он чувствовал, и то было слово, которое больше вопрос.

Но сейчас от центра разламывающаяся темнота начинала разламываться.

На все больше и больше углов, но обратно, чтобы указать на точку растущего центра, из которого все углы ускользали прочь, как звезда темноты, вывернутая снаружи внутрь, углами. И расступавшаяся темнота забрала с собой сети нерва радужки, которые он заставил возникнуть вновь, и забрала сладкий запах ее глаз на берегу.

Поскольку перестать он не мог, и не мог перестать хотеть, и не мог вспомнить слово для того, какое он здесь чувствовал, что заставило его хотеть перестать, он тогда хотел быть не здесь. Но то, что вывалилось из хрустнувшей темноты, тоже было здесь, хоть и в расстояниях, что делились на все больше и больше все меньших и меньших расстояний. Поэтому, заглядывая внутрь складки, что была его, поскольку была она частью того, что было его, он также смотрел внутрь зеленой и сине-зеленой грядок светящихся ярких водорослей, ярких еще и потому, что мокрых. Видя больше зелень, чем сине-зеленое. Хотя обнаружил больше того и другого.

Больше, чем что?

Больше, чем до этого.

Он видел больше зелени, но теперь также видел меньше разного в большем. Он видел сферы до того маленькие и отделенные, как моргание глаза, и они двигались и были во множестве движений. Менее маленькие из этих сфер дышали быстрее, более маленькие так медленно, что другие движения внутри этих сфер были яснее. Зеленые сферы были хлореллой, потому что он подготовился припомнить хлореллу. Но сейчас здесь было немного больше, пока он смотрел, как будто некоторые члены зеленой популяции уже сбились в кучу за пределами видимости и теперь выступали, отталкивая в сторону других.

Это еще происходило.

Но чем больше становилась популяция хлореллы, тем больше Имп Плюс мог разделить их на взгляд, и потому зрение Имп Плюса находило все меньших и меньших.

И меньшие, которых он видел в каждой сфере хлореллы, – это диски или яйца сплюснутые и, что важнее, склоненные так, что, когда они двигались по клетке, их края улавливали свет, Имп Плюс мог это определить, потому что яркость, которая была повсюду, даже в тенях вдоль стен, что были стенками капсулы еще больше, чем стенками складки, была не одной, а многими, бегавшими в настолько маленьких индивидуальных пакетах, что в них имелось больше света, чем формы, и диски и яйца поворачивали свои края, чтобы получать эти выводки света.

Диски и яйца были просто зелеными, пока Имп Плюс не посмотрел на еще больше маленьких выводков света, прилетевших столкнуться с дисками и яйцами, а потом диски и яйца стали еще и оранжевыми, как внутренняя часть сырой моркови на срезе, и такой же желтой, как то, что он не мог припомнить, но тут же все зеленое, и он мог видеть оранжевое и желтое или же этого не видеть.

Что, как думал Имп Плюс, он такое мог.

Он призвал обратно сладкий аромат глаз и с ним карту нервного света. Но знал: что бы он ни мог сделать – никогда не сможет сделать то, что уже сделано.

Здесь, то есть.

То есть, чтобы поместить в одну из его складок не только грядки зеленой хлореллы и сине-зеленых водорослей-анабен, но также и то, что можно увидеть в глубине сквозь скользкий шар мембраны, какая заставила темноту расступиться перед собой. Поскольку то, что можно было увидеть далеко внизу сквозь большую мембрану за изгибами, которые Имп Плюс никогда вокруг не видел глазами, однако видел вокруг некой изгибающей силой, какая притягивала его к тому, что, как он знал, ему захочется, было медленно покачивающейся материей слоев. Там было шесть – и бледные связки, как провода, размягченные в волокна, спускались со стены тропы, чтобы соединиться со слоями.

Но сквозь эти шесть слоев Имп Плюс обнаружил, что его зрение разделено подобно субстанции, которой нужны дыры, чтобы пройти сквозь блок; и гораздо ниже шести слоев свечение уходило, как расстояние, и ближе всего к его распространению были спрессованные волокна аркой, излучающие– уносящиеся затем к дальнему месту, где память обещала карты древесной коры и карты космоса, которые были единой картой движения, – к месту, однако, как говорила память, что было слишком далеко для него, чтобы хотеть или быть.

Ниже этого желтый участок распространялся с той силой, что, как он видел, некогда текла через его машину. Подумать только, стало быть, что содержится в одной этой складке; подумать только, как далеко он ушел. Но он не мог дышать. Его притянуло туда, где он не знал, как подумать о том, чтоб дышать. Он хотел, чтобы его отсекло отсюда, – и, не понимая, мог ли он быть, он вновь обнаружил то плохое, слово для чего не мог припомнить, разве что как вопрос, а теперь понял – он не знает вопроса.

Он видел разделенный свет в глубине вдоль тропы. Раньше он вышел из своей складки на тропу, которая тянулась во много сторон. Дальше вверх обвал увеличивался, а в стенах и над головой были вырезы, как ступеньки. Вниз – или, по крайней мере, в другую сторону – к шести слоям света было меньше. Но сейчас он видел, как подволок, и стены, пульсируя, выдавливают длинный обвал наружу, чтобы стало больше пространства.

Пульсация эта исходила не от стен и подволока, а от того, что на них: гладких, натянутых волокон. Именно они в конце внизу у шести слоев тянулись с плеч длинного обвала, чтобы воткнуться в слои, так как Имп Плюс смотрел в обе стороны.

Он проследил волокна вниз к слоям, мигающим в тех точках, куда достали волокна.

Но Имп Плюс реагировал, он хотел быть не здесь: поскольку с ним что-то случится, что не должно, но слово не явится с этим вопросом, который, возможно, и не поможет, а волокна пульсировали вовнутрь, словно они тоже, пусть и воткнутые в слои внизу, хотели выбраться.

Из чего? Его складки. Из того, что было телом и, как темнота, сброшенная величественной поблескивающей мембраной, было его?

Было телом; было его; но не его телом, хоть и видимым взглядом, что, казалось, клетки смотрят сами, что вернуло его туда, идти куда он не хотел, тело из кусков все меньше и меньше, измышляющих себя.

Пока что он не мог зайти за эти слои внизу к сияющим участкам, выгнутым дугой прочь на красное и фиолетовое двойное расстояние. Но он мог быть во многих местах, и он знал это лучше, чем знал красное и фиолетовое там внизу с их чужим обещанием зеленого, если Имп Плюс быстро отведет взгляд, а потом вновь на них посмотрит. Однако обнаружил он удивительное слепое пятно. Новым шансом для него стало быть сразу больше, чем одним местом. Ниже вдоль этого зрительного тракта пересечение вело к слоям, – он видел (затем больше не видел, разве что припоминая) не одно тело, а два из слоев внизу.

Они были связаны точка за точкой, как столбики кода с волокнами, спускающимися по тракту. Ему следовало куда-то вернуться и нарисовать эту карту, чтобы другие могли ею пользоваться. Быстрый взгляд на нее был как моргание другим глазом, если бы у Имп Плюса прежде имелись глаза, и, глянув, он увидел, что, пока мог быть и видеть два и более мест сразу, у него могло появиться слепое пятно, если созерцать два отдельных места, которые случайно оказались одним и тем же.

Но нет, когда он снова посмотрел вверх теперь уже из этого перекрестья, который, как он сейчас видел, был бесцветен в отличие от бледно-оливковых волокон, то увидел два тракта, а не один. Тракты были одним и тем же, с яркой дырой в конце каждого, а за дырой цвета Солнца, наполнявшего блестящую зеленую и сине-зеленую грядки водорослей; и видно их было с расстояния, отличного от вблизи, откуда Имп Плюс раньше поддерживал хлореллу и анабену прямо здесь, в этой одной из множества складок, хоть и не в точке перекрестья, от чьего обесцвечивания пришлось увидеть, что остальные волокна – бледнейшего оливкового цвета.

Складка была его. Заплетенные волокна выстилали этот ее охват, или тракт; в который выводила складка. Или волокна, прилипшие к сторонам и к подволоку. В то же время от перекрестья вверх было два тракта волокон. С дырой в конце, и каждый тракт обрезан перед дырой. Волокна пульсировали. Обвал не становился больше. Появились тени сборок, и какая-то часть волокон под прямым углом тыкалась в обвал или стенку тракта: какая-то часть волоконной субстанции отпрядывала струями или отростками.

Волокна дышали или пульсировали: они ерзали, как спящие животные; но волокна работали; но сбоку через точки вдоль своей длины, как разбрызгиватели над головой в зеленой комнате на Земле. И Имп Плюс не хотел здесь быть, и он чуял аромат сладких глаз и следовал за запахом водянистой влаги туда, где волокна обрезали у входа или выхода сквозь дыру или две дыры из двух трактов. Но аромат глаз усиливал то, что он чувствовал, то, слово для чего было вопросом, но он уже утратил вопрос, но сейчас знал слово, и это не помогало, разве что заставляло его двигаться против уплотненных, дышащих волокон, каждое пучок волокон, и добраться туда, где боковые побеги склонялись к бытию.

Блок света взорвал его. Он поглотил все вокруг, охватив его. Он создал ему новый нерв за дыханием.

Но нейротело, взорвавшее его, было не просто вне его. Он грохотал и лопался в себя, – слово было боль, и вопрос, каким бы он ни был, был утрачен, как то дерево – дерево где-то, – чья брешь подвигла мох на нем расти. Боль, что скрутила кровь, скрутила ее вокруг сахара, если тот придавал течению сладости, как та, что была сложена в камерах ее глаз, поскольку та водянистая влага, чьи формы чуяла его память с усиленным вниманием, никогда не возможным на Земле, была так похожа на запах флюида где-то здесь неподалеку, что он почти сам мог бы выделить жидкость из желания. Что не было болью. Это боль ужасна. Он знал ужасно. Это слово. Взрыв нейробласта возле него сделал его одним, и тот раздулся и расщепился. Но деление появилось из его нехватки. И открытие этого оказалось самим по себе делением. Нейробласты случались, но еще они были чем-то, и поступали издалека и скакали вдоль клеток, и прекращались или не прекращались. А затем он узнал кое-что еще из боли передвижения по стольким точкам: он думал, что это липкая, неопрятная мысль: и Слабый Голос говорил так близко, что Слабый Голос был в Имп Плюсе, говоря: «Нефункционирующий отсеченный оптический нерв отступил в стенку оптического тракта».

Но слово из Центра было слишком слабым, чтобы заглушить побережье. Там были буревестники, скопа с открытым клювом собиралась нырнуть, и ее глаза, той, что коснулась тогда его смехом со слепой стороны и повернула его, и говорила, и вставляла язык с открытыми глазами между слов, которые сказала, разделяя их – между «Хорошо, что я не собрала сумку», а после того так тихо и мягко, что крик морской птицы и стремительный нырок скопы содержали ее слова: «Путешествую по свету налегке». И он встал на колени, встал на колени – это как локоть, на колени под ее глазами и ртом, вдали от них. И сделал то, от чего теперь для него могла начаться боль, если попробует забыть.

Поскольку все точки этих оптических волокон слепо пробивались сбоку наружу в его боли. Но боль, которая не убивала и была всем, что у него есть, но делала его больше.

То, в чем он был, с таким же успехом могло быть не чем иным, как он.

Даже если он утратил свое тело.

Имп Плюс думал, что не прекратит боль тем, что будет в другом месте, или пожелает быть. Но он будет реагировать. И тянуться к тому, чего бы ни захотел.

Он был среди движения разных размеров; он видел, что раньше хотел этого. С одной стороны, он проник сквозь безмолвный белый клей или бесчисленные клеи. И каждый выпускал языки на стебли с длинными корнями и короткими усиками, а стебли вспыхивали и получали множество проблесков связей другим стеблям или от них. Однако там, где клетки клея липли языками к стеблям, этих сверкающих проблесков не было. Вместо них – тонкий чехол спиральных слоев. В оболочке была брешь там, где Имп Плюс мог заглянуть внутрь стебля. И внутри стебля плавали знакомые ему очертания. Они имели форму печеного картофеля или эллипсоидов с двумя кожурами, гладкой и внутренней кожурой или мембраной с вросшими пучками, сборочками и складками, а поэтому с гораздо большим пространством поверхности. И он ждал, чтобы Слабое Эхо уточнило, поскольку Слабое Эхо присутствовало.