Текст книги "Плюс"

Автор книги: Джозеф Макэлрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Ступни поступили к нему по оси другой боли, та не была сокрушающей, обваливающей болью и едва звучала вслух. Но тогда то были его ступни при дневном свете. Пальцы ног погладили горло, и они спустились дальше под калифорнийскую воду до массы с похожей на сосок выпуклостью, которую он сдавил. Пальцы под пропитанным Солнцем облаком воды были его. Он стоял по голень в воде и не в Мексике.

Сдавившие пальцы ног были под водой где-то и под греющейся на солнце женщиной. Палец побольше, насколько он знал, имел овальную рогоподобную пластину, вправленную в его конец. Рядом с ним более тонкий и длинный палец имел маленькую квадратную пластину. Долгие выходные – вот что было впереди у мужчины и женщины. Однако она путешествовала по свету налегке, как сама сказала, словно зная что-то об Операции ПС. Или была рада, что они наедине. Теперь она отдыхала, паря лицом вниз на морском мелководье. Он ущипнул, несильно. Она перекатила голову из воды и спросила: «Чего ты хочешь».

То было лицо, что перекатилось обратно. Он знал лицо? То бледное, что прошел луч фонарика в Мексике и четырех недель не миновало, также было лицом. Лицом другой женщины. Бледное и не Калифорния. Хотя если присмотреться вблизи, такое же закапанное. Хоть не настолько закапанное. Заплаканное. Влажное от слез.

Но эта женщина, наполовину погруженная в Тихое море, позволяла воде омывать широко посаженные глаза своей откинутой назад головы. Они были голубыми, а его карими, он мог их видеть. И ее белки были ясно белыми с голубым.

Его взор на нее поступил к нему сквозь сосок, скрытый от глаз между двумя его пальцами на ноге. Его взор на нее тогда поднялся к нему по спирали. Прошел тогда сквозь те его части, что он потеряет в конце долгих выходных и их ему уже начинало не хватать.

Парящие буревестники и хлопающие гнутыми крыльями ныряльщики-скопы с крючковатыми клювами уже улетели в воздух открытого моря. Женщина перевернулась на спину.

Он тогда видел завихрения пены и ощущал, как извивы нездорового желания клубятся во въедливом дыму, и сделал долгий глубокий вдох. Такой долгий, что поймал тонкую пленку брызг, и его перед раздулся наружу, а она сказала: «Суета». Она засмеялась, и сине-зеленая вода затекла ей в рот и была ее цвета. Она закашлялась, села на мелководье и обняла его. Ее дыхание разбудило колено. Ниже ее плеча, что было прохладно, ее нежная железа, обернутая наружу, прижалась к стволу его голени. Кость ее руки увлажнила испод его коленей, и конец ее руки обвил вокруг спереди, дотягиваясь выше.

Все это хорошее к нему пришло. А она закашлялась еще, и многие провалы в его внезапной и громоздящейся головной боли помчались независимо туда и сюда, принося въедливую маскировку дыма – и когда она поднялась на ноги, то воздела ту ось расстояния, что была некогда известной болью, которая не была крабьим изгибом обваливания. Что пришло к нему из воздуха и отдаленного блеска его машины, из жестких стекловидных частиц в песке дюн – это тела ее сосков, а затем темнокровные поры ее сосков и все ее лицо. И не успел он этого понять, как уже последовал за изгибом ее нижней губы вверх над яркими от моря обветрившимися морщинами, высохшими и разрезанными тонкими вздутиями, и внутрь за мясистую кожу во вросшее тело, а сияющее лоно рта говорило, что Солнце было теплым.

Что поступило к нему тогда, поступило теперь, на крыле или спице его взгляда. И с ним поступил перемалывающий хруст, что превратил его в новую прожженную взрывом дыру, и с ним поступил синий дротик. И над всем этим Слабое Эхо говорило: «Гипоталамус активен». Синий дротик на этот раз был настолько в мозге, что синяя линия была непосредственно над пламенной железой, у которой он прежде останавливался. И настолько глубоко, что дротик сам мог оказаться тем, что вонзилось в него обваливающим разрезом ожога-боли. Но Имп Плюс знал, что в этот раз боль была на следующей спице дальше. Где, как видно, был и он сам. Хотя следующая спица или перешеек зрения стоял внизу и тянулся от другого полюса.

Но возникло тогда вот что: под Солнцем того весеннего побережья он увидел тогда вросшее тело ее рта: видел, как лежали края, кончики, бороздки и арки языка, которые он заметил лишь теперь, с бархатом конусов или сосочков, маленьких, как клетки световых приемников, что сами собой мигали: и в этом была суть, суть, что здесь не причиняла боль, разве что удаленным гулом, но сейчас, с другой болью, мгновенно перемалывала и скручивала его: суть была в том, что он заглянул ей в рот, чтобы найти образовавшуюся пустоту, которая была вросшим телом, и он знал тогда, что не боялся неизвестной и мозгопродирающей потери, которая произойдет на операционном столе на следующей неделе: и наоборот у него возникло новое желание. Там были слова, которые он не был готов помнить, поскольку суть желания он теперь увидел.

Но пространство желания тем днем на побережье Земли было, как он теперь видел, так же ему неизвестно, как и основание языка с бархатными сосками было незнакомо его глазам. Отличие (и вновь боль примчалась вслед за синим дротиком) в том, что здесь сейчас на орбите желание было тем, что не утрачено. Это не та бледная полоса через поры на ее спине, и борозда ее позвоночника, и это не тонкий дымок регидрированного пота из подмышки, что далеко внизу его тела волосы на икре его гладили, пока она сидела в море, и что потом поднялся к нему по той оси расстояния. Нет. Теперь на орбите он понял лишь, что цель желания тогда была неизвестна. И там, где его теперешний микровзор поступил к нему деление за делением, это неизвестное желание, занимавшее место страха, разделило свой длительный пропуск на необжигающую боль волн, которые даже тогда вечно гудели осью расстояния.

И как мозг из нескольких – скольких? – спиц, крыльев, шей или путей, словно у него не было масштаба – или, если уж на то пошло, мысль о нем – поступил к нему и вернулся, поступил крупнее и вернулся к меньшему, он получил результат этого многочисленного деления.

Результат был иной болью обваливания.

Но как только он получил этот результат, тот изменился. Поскольку синий разряд показал свой дротик сразу и потом неоднократно не только в той точке, какую Слабое Эхо могло называть гипоталамусом, прямо над свернутым пламенем, сейчас свернутым еще туже. В этот раз разряд линии или дротика продолжался дольше или сильнее на фоне Солнечного потока.

Но это не перемена. Перемена была в том, что из вываливания, вваливания, разлома, подобного промежутку, когда подушечки крови выстреливали в связки, которые все уже и уже скручивались в мгновения, подобные излучениям, но боли не было.

Хотя боль там была. Но сдерживаемая внутри его знания: и знание было о том, что взрывы в обваливании – коэффициенты, полученные из деления старой необжигающей боли расстояния на желание-с-неизвестной-целью.

Машина у края пляжа была той же, что проехала из Калифорнии в Мексику и обратно. Она не была новой, но стала неизвестной величиной. Это вынудило женщину, когда она стояла тогда позади него, рассмеяться так, что смех по спирали взобрался по его позвоночнику. «Пошли поплаваем, – сказала она, а потом, – у тебя глаза налились кровью». Он собирался бросить машину, но не сейчас.

Им пришлось убраться с пляжа в другие места, куда собирались. Но в конце долгих выходных, когда должна была произойти операция, он был бы рад бросить машину. Но не над этим она смеялась. Но если ее слова Путешествую по свету налегке означали, что она знала о проекте, то, возможно, он знала, что он бросал машину. Но это не то, над чем бы она смеялась. Он ее знал. Но что он знал? Машина не новая, но спицы были новыми. На них не было роговых пластин, как у пальцев ног. Спиц было несколько, и он их все видел. Спица облачной мембраны сдвинулась, но то же сделала и другая, но он не мог сказать, сдвинулась она вверх, вниз или вовне.

Он должен был изменить свое мышление.

Эта мысль восстановила рваную жгучую боль, разрыв обваливания. Но так быстро, что он не заметил синий дротик. Поскольку Солнечный поток был теперь меньше. Пламенная железа, куда он не осмелился добраться, свернулась тогда еще туже и тоньше.

Но он помнил запуск. И что он сейчас невесом. Однако ощущал такой вес, какого раньше не знал.

Возможно, это был радар слепого продавца газет. Мужчина сказал: «Я зацепился, и теперь у меня есть настоящий радар».

Имп Плюс сказал тогда, что радар он ощущает.

Слепой сказал: «Я вижу больше, чем ты думаешь».

Имп Плюс спросил его, что было больше, чего он видел своим радаром. Имп Плюс ощущал всю тяжесть запуска и утратил хватку той хватки, что у него была раньше, чье присутствие, насколько он знал, ему тогда не требовало называть радару.

Он раньше слышал тусклый отблеск металлического лязга в воронку перед кипой газет. Воронка была жестяной, а упало в жестянку серебро, его четвертак, но ронял его не он. «Сколько ты мне даешь?» – спросил слепой торговец газетами. «Кто-то другой бросил, верно?»

«Верно!» – сказал другой голос.

Там было больше, чем лишь Имп Плюс у газетного ларька. Здесь был другой, кого тогда видел слепой. Видел? Не своими холодными впадинами глаз, прикрытыми неплотными повязками. Имп Плюс не знал верно. Но он знал высокий голос. Но затем другой голос сказал непохожие слова, какие трудно знать, и именно слово tiempo[5]5
  Время (исп.).


[Закрыть] Имп Плюс уловил и запомнил. Этот новый голос был тише, чем тот, который крикнул «Верно», и слепой торговец говорил: «С тобой твой ребенок». И причмокнул губами.

И Имп Плюс видел не более тихий голос, что произнес tiempo и двинулся дальше, укутанный в меха, а кого-то поблизости от мексиканского костра и печеной картошки. Поскольку это была не Калифорния.

Она шла по тротуару, поскольку это была не Мексика. Хотя в Мексике есть тротуары, но не вокруг костра на плато. У газетного ларька было холодно. Когда кто-то подошел, кто-то поменьше двинулся к ней, что было прочь от Имп Плюса, и напоминало поднятие с самого низа размаха к верху. Продавец газет сказал что-то по-мексикански голосу, который миновал, и теперь другой голос, который тоже был продавцом газет, сказал: «Как тебя зовут? Любишь жвачку?»

А Имп Плюс теперь соскользнул прочь, затем к маленькой, затем большой короне, голове, парику, автомобилю своего собственного не бесчешуйного, однако теперь менее тяжело освещенного мозга. Склонившись и спотыкаясь вокруг мозга от спицы к перешейку, к схожему с конечностью стабилизатору того, что должно быть его твердым взором, который видел расщелины, мерцания, кратеры и полный потенциал пульсирующих плоскостей, в котором сейчас или раньше были расщелины. Но он не мог оторваться от зябкой оси этого расстояния-боли, пока к нему не поступили слова. Слова, однажды сказанные слепому продавцу газет: «Ее здесь нет, она побежала навстречу матери».

Поскольку перед тем, как увидеть, что она поднимается с нижнего обода до верхушки какого-то его размаха, да, Имп Плюс держал руку своего ребенка, его ребенка. И хотя он еще не был Имп Плюсом, он думал о том, чтобы им стать. Поскольку вскоре он тогда опять был в Калифорнии, видя раздавленные оболочки, которые переделали в трубки, палки, как штифты мела рисуют углы, что сияли, как фонарик прямо на изгиб плоского кольца. Сияли из одного центра на зеленой доске Въедливого Голоса. Но у плоского кольца было два центра. И у второго был озноб космоса, а Въедливый Голос назвал его пустым. Но из первого центра он нарисовал те угловые сегменты, что становились все шире и шире, и, как луч прожектора, били в край плоского кольца – эллипса, он знал эллипс, – и тот первый центр был Солнцем, а Въедливый Голос показывал Имп Плюсу дуги Земной орбиты вокруг Солнца.

И сейчас словно бы со всех четырех спиц своего твердого взора – поскольку он выяснил, что несколько это четыре, – Имп Плюс обнаружил, что видит будто те белые сегментные лучи изогнуты углом движущимся гнездом Въедливой руки на зеленой грифельной доске. То есть видел с равностью распространения вниз с крыши того мозга, о котором почти перестал думать как о своем, вниз-вниз к мембранам вдоль твердой конечности его взора прямо сюда ближе и к нему до самого края того, куда бы ни смотрел он на четырех разнонаправленных конечностях, с которых смотрел, но затем, возможно, видел насквозь в крапинах, поскольку его зрение ненадежно. И он помнил, как измыслил свой путь через все формы и данные на той доске, поскольку то была карта, по которой вернуться. Однако вместо этого он видел себя, отступающего от своего ребенка, снова его ребенок бежал навстречу ее матери: чтобы выяснить, какая надежда подвела, он должен был выяснять это из пустого центра этого эллипса: то есть видеть из центра, не используемого Въедливым Голосом.

Покуда Хороший Голос не рассказывал в другое время о неизвестной силе солнечного света, о добродетели проекта, несмотря на его странное дополнение, а также из-за него, рассказывал также о будущем и его добродетели, пока выводил Имп Плюса, который еще не был Имп Плюсом, из большой бледно-зеленой комнаты на Земле, хоть и не в меньшую зеленую комнату, а туда, где ему следовало растянуться.

Чем Имп Плюс – с птицами, двумя женщинами, картошкой, ступнями и ребенком уже позади – сейчас и занимался. Растягивался.

Или же он не мог не видеть, где расщелина теперь расширялась, показывая серебряную шпильку, как точки на тех двух плавающих щепках, и не мог еще раз войти в то, что считал своим мозгом. Высматривая малиновую вену, он не обнаружил ни малинового, ни теней. Он обнаружил, что, как он тогда думал, создало эти тени. Он припомнил морщину или расщелину, о которой полудумал, на которую полунадеялся. Слабое Эхо вновь просило, чтоб над ним посмеялись. Оно сообщило о 50 % росте активности в равной степени во всем Имп Плюсе, что могло бы включать колебания между гипоталамусом и неизвестными участками. Слабое Эхо сообщило о снижении температуры в капсуле.

Центр ответил: МЫ УЖЕ ДАВНО ЭТО ПОЛУЧАЕМ, ИМП ПЛЮС.

Имп Плюс пошевелился.

Он обернулся вокруг четырех перешейков своего главным образом твердого зрения: и поскольку в то же самое время он постоянно открывал и закрывал направленный в мозг угол своего размаха от низа до верха, он сделал спираль. Не ту спираль смеха голубоглазой женщины вверх по его тяжелому позвоночнику, что отвернула его от двигателя его автомобиля; нет, не ту спираль, а спираль его собственных колебаний. Она была, во-первых, повсюду. И поле, более равное, чем сладкая влага ее крови и сахара, некогда разложенное на его гребнях, его трещинах.

Но его спираль сейчас вот что делала – хоть и не с тем полярным спазмом перефокусировки, как тычок в смешную косточку – она скручивалась внутрь на передней морщине, которая, как он полунадеялся, полудумал, может стать вместо кратера или богатой плоскости, и с сужающимся контуром спирали, но тем самым с увеличенной силой спираль затем погладила и распрямила ту переднюю морщину, открыла ее намного дальше.

Выскочила вспышка, как мысль отдельно от него.

Еще щепа, серебристая. Как те щепки, что висели в свете, опускавшемся возле водорослей. Гнутокрылые волны сложили в нее долгое расстояние. (Свет опускался повсюду.)

Щепка, которую выскочил Имп Плюс, плыла дальше. Она двигалась под наклоном.

Фигура, сияющая сквозь небеса под углом.

Гордая нить, запущенная Имп Плюсом, ее движение – долгое-долгое втянутое дыхание.

Потому ли она и двигалась, почему и продолжала двигаться?

«Суета», – сказала женщина в воде. Лежа там, она тогда не видела всего, что видел он. Но пока она не знала, что его гнев на Въедливое нездоровое желание, а тем паче на его досягаемость, куда Имп Плюса затянуло каким-то взаимным вращающим моментом, она видела, как его раздуло долгим глубоким вдохом. Это проступило у него на лице. (Он знал лицо.) Она тогда сказала: «Суета», – когда он сделал свой глубокий вдох, – но еще он ощутил, как растянулось его лицо и выросла плоть. (Суета?) Рост был ртом. Он надумал улыбнуться – потому что опять был уязвлен. (Куда шло время?) Частицы дневной дюны поблескивали ближе.

Одна стеклянная грань сдвинулась в сотне метров от машины. То были чьи-то темные очки. Имп Плюс не хотел, чтобы женщина знала. (Он хотел ее такой, какой она была.) Ее фигура сложилась, и она склонилась в его тень. Выпрямившись, она села. Ее грудь прижалась к стволу его голени. Рот ее придвинулся. (Время шло.) Солнечный свет поступал сквозь его едва подернутые сединой волосы; он ничего не делал, просто неподвижно стоял, – но не тщетно, поскольку в ее медленном подъеме по оси расстояния он тоже был в движении.

Он сказал: «Сегодня утром» – но ему захотелось тишины между ним и ей, поэтому он остановил свои слова: хотя они уже запустили его мысль: тем утром она висела между улыбкой Хорошего Голоса и улыбкой Въедливого Голоса. Имп Плюс тогда думал между: вот в чем дело: думал между этими двумя: потому думать было как с завязанными глазами, думать как пустота, которой не так уж много и существовало, пустота внимания: в эти последние выходные он хотел отдохнуть, но замаскировал свое желание (вот в чем дело) как стремление узнать: узнать все, что они в бледно-зеленых комнатах могли рассказать: о дне и ночи, об уровне глюкозы, концентрационной цепи, электродных исследователях («Но смотри, наверху столько зависит от тебя», – просиял Хороший Голос), перегрузке во время запуска, гирокольцах в инерционной системе управления: «А, инерция», – сказала Хорошая широкая усмешка (зная много из того, что было неизвестно Имп Плюсу); но Въедливый Голос сказал: «Инерция – всего лишь самосохранение». (Его улыбка была кратка.) Впервые за долгое время Имп Плюс этим утром не чувствовал себя больным. Он хотел сбежать из зеленых комнат и от всех глаз, полнившихся изумлением. Хотя позже на пляже ему было наплевать, видят ли глаза в темных очках.

Если суета была инерцией, инерция могла быть суетой.

Если инерция была самосохранением, самосохранение могло быть суетой.

«Суета», – сказала она в его рот.

Но не имело значения, видят ли его темные очки, не имело и значения, видит ли и он их.

Приближающаяся щепка Имп Плюса замедлилась и зависла. Она не продолжала движение, как свет, который опускался.

Но остановившись, щепка образовала длину тени на млечной мембране под ней. Теперь Имп Плюс видел действительную или большую длину щепки не от места тени, над которым практически вертикальная щепка, как тень, была немного длиннее точки; нет, Имп Плюс видел действительную или большую длину с другого места, будто уголки глаза, откуда он часто видел, как пряди упругости, ослабляющиеся и затягивающиеся, смотрят на него в ответ.

Что бы он сделал?

Это был вопрос, но правильный ли?

Одно, что мог сделать, он выяснил, сделав это.

Это было слышать передачи Центра как тишину. Хотя когда и как – уверенности не было.

Центр спросил, что значило Сегодня утром, но вместо ответа Имп Плюс глазел на новую щепку.

Он видел большую длину щепки с лучом мозга позади. Однако затем он сразу же увидел еще большую длину с высоты нового угла, так что фоном его зрительного поля служила дуга капсульной переборки и прохладный тенистый конец одной из спиц, на котором сейчас и там, и здесь не показывалась малиновая вена. Но этого было недостаточно. Желание, что когда-то было частью его самого, а теперь действовало само по себе для него, принесло еще один взгляд, маленький и совсем без уклона, и меньше, чем был на самом деле, так как взгляд разрезала спица, чья длина была неясной из-за угла зрения, который, казалось, исходил из дальней и нижней стороны мозга. Однако сейчас это сочетание из четырех взглядов соединилось в один, с болью вываливания, которая теперь была не такой острой, хотя и более болезненной, нежели то другое расстояние-боль, что, возможно, и не ранило. И с болью пришло мерцание. Это была пульсация и новая яркость дымки, и поэтому менее ясная, однако нового размера, который был не больше и не меньше. То была целая щепка, всесторонняя, то в млечной дымке, то кристально ясная, но целая, как память, которую он не вполне мог определить. Он знал память, но видел, что это не одно и то же, что и помнить.

Но новая целая щепка не была сейчас ни одним из четырех со-взглядов.

А была их суммой. Их результатом. Их домом. Их фигурой. Тут боль, хуже, чем обвал-обрушение, насадила его на цилиндр, которого он не видел. Цилиндр и боль были осью, тонкой, как лезвие, какое, будучи местоположением, одновременно являлось и кривой стенки цилиндра. Боль такая сильная. Боль как расщепление скорости света, где светом был он, а она была безмолвной – какой? – и настолько сильной, что казалась последней: но не была. И когда она с дрожью вернулась по оси расстояния, он запомнил оттенок того, что помнил в бесконечной точке той боли: то был свет, называемый когерентным, совместный, разделенный, переделанный, в темной комнате не так далеко от газетного ларька, как были Калифорния, а потом Мексика. И он, каким он тогда был, был за главного. Не Хороший Голос, который планировал. И не Въедливый Голос, который рисовал мелом. Не смуглая женщина с золотым кольцом, принесшая длинную щепку к его руке, когда он страдал от боли. Боль пришла так быстро после дня на пляже с буревестниками, что он не мог понять, как его тело, чья болезнь была началом Операции ПС, могло так быстро измениться.

Но что он мог поделать?

Слышать слова из Центра: СЕГОДНЯ УТРОМ ЧТО, ИМП ПЛЮС. ВЫ СКАЗАЛИ СЕГОДНЯ УТРОМ. СЕГОДНЯ УТРОМ ЧТО? ОТВЕТЬТЕ ИМП ПЛЮС.

У него (кто был тобой) снова был растягивающий обвал ожога повсюду и мысль, которая не была зеленой, поступила к нему, что со спиц-конечностей его твердое зрение в мозг обнаружило больше, чем можно обнаружить отсюда в мозгу наружу. Здесь он смотрел со случайных наклонов и углов. Крепость настолько живучая, что не знаешь, где появится возможность выглянуть из нее в следующий раз. Отверделости спиц бесцельного взора имели замечательные цвета насыщенности. Он подумал, что они от него удаляются. Хребты мембраны, хребты утолщающиеся. Он чувствовал, что видит шевеление в одном, а затем во втором. Будто что-то внутри. Пихнуло другое. Но дальше – больше. Или он подумал, что видит это, и решил, что может быть там в них яснее, чем мог бы иметь их, глядя наружу из мозга и его настраивающих изменений.

Центр задал новый вопрос: Неужели он столько не помнит?

Волна ощущалась как воротник, проходящий сквозь него, и от нее его осталось меньше. И голос, бывший Слабым Эхом, сказал: «Замечательно, замечательно. Повторите».

Но волна была мыслью. Мыслью, что у него отнимут все. Ощущение отнимут у его плоти, как уже отняли плоть у ощущения. Рука отнята у его руки, мексиканская песня отнята у его уха. Язычок соска цвета лососины извлечен из развилки его ног.

Центр спрашивал, все ли ладно с Имп Плюсом.

Центр добавил: ЧЕСТНО ГОВОРЯ ИМП ПЛЮС МЫ НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧАЕМ ИЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ УЧАСТКОВ. ВЫ ИНТЕГРИРУЕТЕ СЕНСОРНЫЙ ВХОД?

Посреди конечности поднялась бледно-зеленая зыбь. Он не очень понял, пытается ли Слабое Эхо говорить.

Но зыбь – не совсем движение. Скорее градиент. Костлявый градиент, наложившийся на что-то, но еще и бывший этим чем-то.

И соответствовал повсюду на удаленной спице посредством другой такой же живой градиентной формы, но в этот раз темнейше-красной. Которая растягивалась, словно собравшийся открыться рот.

Млечная мембрана была чрезвычайно скользкая и толстая между этими двумя участками.

Темно-синее и бледно-бурое были на смежной спице или крыле. (Или он всего лишь помнил?) И на ней лежала длинная точка или краткая перекладина, тени, отбрасываемой сквозь пустое пространство капсулы, теперь еще больше наклоненной щепкой, которую выпустил Имп Плюс.

Перекладина. Он не знал перекладина. Но с отбрасываемой ею тенью это была идея. Однако не такая, как зеленое, водоросль.

Хотя как зеленое – идея кого-то другого. Но перекладина или нет, Имп Плюс когда-то ощущал ту тень через свое видение: и сейчас он знал, что уже знал, что мембраны – то, чем он видел. Хоть и не глазами.

Иногда он видел насквозь; иногда нет.

Если продавец газет держал рот открытым, потому что видел своими зубами, возможно, разноцветные, обесцвеченные, шатающиеся и выпавшие зубы приходили, уходили и приходили вновь.

За участками зыби ткань мембраны начинала тускнеть.

Конечности были не полностью мембраной. Их липкое сияние было иногда твердым, как облицовка.

Одна из спиц, казалось, уходит прочь от него, он не был уверен. Что он мог сделать? Но центральный участок между зеленью и темно-красной зыбью теперь стал больше.

Он ощущал под мембраной уровни и расслоения, которые намеревался увидеть и мог ощущать до самых растительных и животных полюсов одной клетки, которым повезло быть частью того, частью чего становилась мембрана.

Растительный не было растением торговца газетами. Имп Плюс не знал животный, но лишь его припомнил. Что он мог сделать?

«Не забудь выжить, конечно». Именно это сказал Въедливый Голос в меловую зеленую доску в-бледно-зеленой комнате, словно и не Имп Плюсу. Но что не забыть?

Женщина на пляже в Калифорнии была вся из плоти. Она стояла прямо подле него, и он забыл о своем больном теле. Забыл о мексиканской колючке, разрезавшей ему ногу (возле цветка с серебристыми листьями, выпрыгнувшего в свете фонарика), – и пальцах, выскользнувших из его руки у зимнего газетного ларька, в котором у продавца в капюшоне со всегда открытым полусмеющимся ртом и гнилыми зубами, были повязки, такие неплотные, что можно было увидеть бледно-розовую выемку в одной впадине, как дыру в теле. Все сошлось, неплотно установленное силой. Оно было там и тронуло Имп Плюса, который мог ощутить, но не мог дотянуться.

То было как идея, другие идеи, помимо упругости: как упругость, чьими были пряди – пряди в уголках всех глаз, расслабляющихся или неплотно сжимающихся, ослабевающих и (теперь он думал с полной близостью своего прежнего взгляда) слабо теряющих процесс прядения перед натяжением обратно. Грядка хлореллы уже давно казалась ему идеей. Но затем он попытался остановить себя, так как не знал идея. Он припоминал ее; но ее не знал. Он знал зеленую хлореллу, знал, что она дает ему часть его воздуха. Разве это не все? И теперь еще знал, что у спиц есть мембраны со зрением. Но он упорствовал, ощущая, что распространение, и полюса, и открытые возможности этого зрения были больше, чем зрением, и больше того, на что они ощущались похожими.

Здесь на орбите Земли он отклонился на всех осях своих позвоночников к той силе, что имела его, но он не научился к ней прикасаться. Сила была рассеяна в удаленных частях. Она была как идея, если бы только Имп Плюс знал, что такое идея. То была идея его зрения. Или сила того места, где зрение росло. Или случайность места, которое склонялась найти сила. Он склонился по одной оси расстояния. Но затем не смог. Поскольку раньше он видел, как соскользнул к затаенному, которое от себя скрывал, к секретному пинку, который получил бы от себя, припоминая влажное прикосновение женщины вокруг него всего телом, которое однажды у него было, а сейчас не было. Этот затаенный наклон видел себя, мозг и конечности сливались во взаимной наклонности зрения, или изменения случая: так что первый наклон сменялся вторым наклоном: этот второй наклон был не одним осевым наклоном, но распространялся из одного из нескольких возможных центров, и распространение боли-обваливания, от какой он смеялся в ответ и шевелил четырьмя удаленными конечностями или шеями, усеянными мембранами и их ростом, и с тем лежащим в основе предложением нащупывая свой путь через их плазму. Прежде, снаружи, его мозг был, как он сейчас видел, маленьким или потом огромным лишь потому, что движение в его мембране-зрении таким его сделало. И то, что, как он думал, является зрением, проецировало твердо к освещенному сосуду мозга, на самом деле было твердым, к тому же так вышло, что оно имело и зрение. И бегающий взгляд мозгового вещества, когда Имп Плюс склонялся вновь и вновь вокруг мозга, и был реальным изменением в поверхности мозга.

Но что он мог сделать? Что со светом? Он уменьшился. Он все еще сворачивал во все части, как дым в пазуху. Но свет уменьшился.

Он не знал. Но чувствовал, как раскручивался губа складки, которую мог бы увидеть, лишь если выдвинет себя на удаленную мембрану конечности. А ему не хотелось этого делать. Поскольку опускающийся Солнечный свет, все еще теплый в нахлыве, давал ему ощущение, что это не только движение Солнца, но и его тоже. Ощущение многих ртов, открывающихся, чего не было ранее.

Имп Плюс рассмеялся в улыбающийся рот, который сказал: «Суета».

Поскольку тогда он видел сквозь поблескивающего наблюдателя дюны: то был теневой исследователь, человек из Проекта: значит, возможно, они не подсадили наблюдателя ему в машину, а затем извлекли в конце песчаной дороги.

Но в том-то все и дело! Его щепки были электродами! Он знал их давно. Хоть и не знал, где их установили.

На миг конечности, или шеи, или крылья, кажется, знали. Знали что?

Центр сказал, что Имп Плюсу следует задуматься о подготовке к некоторой отключке, но не будет ли Имп Плюс любезен сообщить последние показания глюкозы. И Имп Плюс удивился, что Центр такое говорит, когда Центр никогда прежде для таких данных в Имп Плюсе не нуждался.

Или не нуждался до настоящего момента, с выскакивающими электродами.

Щепка, которую смуглая женщина поднесла к его руке в Калифорнии, была большой, а не маленькой, как здешние щепки. Не электрод. Хоть и с иглой на одном конце.

Сейчас конечности или крылья, шеи или спицы пульсировали млечным мерцанием, так что циклирование позднего света получило салют.

Имп Плюс знал, что большее, окружавшее повсюду и бывшее из него, вырастало из его мозга.

6.

К нему не приходило. От него уходило. Он не мог прекратить знать, что у него отберут.

Если все должно от него уйти, возможно, оно уйдет после прихода темноты. Сквозь уменьшавшийся свет он различил, что в спицах мембраны нет изменения. Если не считать того, что начало быть изгибом в одной.

Он видел, что его взор теперь так часто не перемещается от широко раскинувшейся дымки до ясного и обратно. И видел, что, пока способен вдумывать свое зрение в удаленные конечности, он этого не делает.

Потому что хотел не делать. И желание уже превосходило память о том, почему он хотел не делать.

Эта мысль превратилась в обваливание и жгла его изнутри наружу. Не на удаленной мембране, а ближе к дому, хоть и с тем же ощущением независимости от него.

Раньше он хотел располагаться в центре, а не быть рассеянным до дальних пределов себя, которые были неизвестным местоположением спиц. Эта мысль снова запустила растущую боль. Хотя теперь она зыбила наружу нутро, что ему теперь показалось любопытным.