Текст книги "Бисмарк: Биография"
Автор книги: Джонатан Стейнберг
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
...
«Я должен быть военным министром. У меня твердый характер, в чем он убедился во время дебатов… Лишь я способен провести реорганизацию, и он уже рекомендовал меня на этот пост высочайшей особе самым настойчивым образом…»42
29 ноября 1859 года принц-регент действительно назначил Роона военным министром. Официальное распоряжение датировано 5 декабря. В пятьдесят шесть лет Роон был самым молодым генерал-лейтенантом в прусской армии. Во время аудиенции 4 декабря, перед формальным объявлением о назначении министром, Роон настоятельно просил принца-регента пересмотреть свое решение и подобрать человека с «более подходящей конституционной репутацией». Фон Бонин, занимавший пост военного министра в 1852–1854 годах, вызывал ненависть консерваторов тем, что «зарабатывал себе популярность флиртом с либерализмом»43. Роон вначале тоже произвел не самое благоприятное впечатление на членов прусского ландтага. Его называли «аскетом», говорили, что он выглядит так, словно «закован в латы», всегда «суров и мрачен» и вообще «реакционер»44. Практически никто не находил в его характере каких-либо признаков мягкости.
Как мы уже знаем, ближайшим другом Роона был Клеменс Теодор Пертес, видный профессор римского права в Боннском университете, основатель Христианского союза миссии спасения (внутренней миссии) и первого общежития для молодых рабочих в Бонне45. Правоверный лютеранин, он с такой же страстью занимался и политикой. Профессор лично знал всех, кто играл какую-либо значимую роль в прусском обществе (семейство Пертесов владело солидным издательским бизнесом), а христианство не мешало ему хорошо разбираться в людях. Несмотря на разные жизненные интересы, Роона и Пертеса связывала многолетняя и прочная дружба. Пертес, хотя и был моложе, стал для Роона духовником, с которым он делился своими мыслями и сомнениями. Пертес не доверял Бисмарку и настраивал соответствующим образом своего друга Альбрехта фон Роона. В декабре 1859 года он послал новому военному министру на удивление провидческое письмо, советуя держаться подальше от реакционеров и ультраконсерваторов газеты «Кройццайтунг», которые попытаются использовать его назначение в своих целях. Профессор предупреждал: он – не калиф на час, ему назначено творить историю. Пертес писал:
...
«Вам предстоит определять, каким станет и какое место в Европе займет государство, от которого зависит судьба Германии. Вашим рукам доверена часть нашей истории. Вы не просто оказались в потоке текущих событий на глазах народов Пруссии, Германии и Европы, вы стали творцом истории. Ни один человек, проявивший интерес к истории Пруссии, не сможет проигнорировать вас»46.
Дирк Вальтер в своей недавней книге о военной реформе в Пруссии специально отметил отсутствие серьезных исследований преобразований, проведенных Рооном47. По его мнению, все они имеют «мифологический» характер. Историки считают их «важными», потому что так думали и военачальники шестидесятых годов, и исследователи, появившиеся после шестидесятых годов. Но так ли это на самом деле? Даже более современные военные историки повторяют старую легенду. Вальтер не обнаружил ни малейших попыток установить, почему простое увеличение нормы призыва на 23 тысячи человек, создание 49 новых полков и исключение ландвера из полевой армии вызвали столь масштабные качественные последствия48.
А «важными» военные преобразования стали скорее всего в силу того, что приоритетными их сделал Вильгельм I. 12 января 1860 года принц-регент прочитал целую лекцию главным вельможам и генералам о первостепенности реформирования армии. Она произвела впечатление и на Леопольда фон Герлаха, отметившего: «Я узнал много нового… Военная реформа имеет огромное значение, которое со временем станет еще очевиднее»49. Преобразования представлялись настолько важными, что будущий король назначил Роона военным министром, а это обстоятельство тоже приобретало особую важность, поскольку Роон знал Бисмарка еще в подростковом возрасте и высоко ценил его способности. С первых дней вступления в должность министра Роон не уставал склонять регента, а потом короля к тому, чтобы возвысить Бисмарка.
...
Реформы приобретали особую значимость и вследствие конфликта между короной и парламентом, парализовавшего деятельность правительства, и по причине того, что генералы опасались повторения революции 1848 года. И при дворе, и в армии не забыли революционные мятежи и толпы – с того времени прошло всего лишь четырнадцать лет – и эти страхи определяли характер кризиса 1859–1862 годов. Настоятельные напоминания Роона о Бисмарке возымели действие. Бисмарк получил пост министра-президента благодаря программе военных реформ и возникшему в этой связи финансовому тупику. Роон в полной мере воспользовался своим статусом, поскольку как прусский генерал и военный министр он не должен был в соответствии с постановлением кабинета, принятым еще в 1852 году, получать разрешение министра-президента для аудиенции с королем. Он, подобно другим высшим генералам, имел право прямого доступа к монарху. Прусскому генералу не требовались посредники для общения с верховным командующим – королем.
Безусловно, реформы Роона были значимы в военном отношении. Численность действующей армии и активного резерва увеличивалась более чем на пятьдесят процентов. Преобразования гарантировали, что приумноженная армия будет лучше обучена. Трехлетняя действительная служба обеспечивала трансформацию гражданского человека в полноценного прусского солдата, хотя эта концепция и подвергалась нападкам парламентской оппозиции с 1859 года вплоть до Первой мировой войны. Реформы принижали значение народных ополченческих резервов, что вызывало недовольство офицеров запаса и патриотической буржуазии. Они значительно повышали расходы на содержание армии и, самое главное, сталкивали лбами корону и парламент по животрепещущей прусской проблеме: какой должна быть армия – королевской или парламентской?
Реформы стали приоритетными, потому что так пожелал король. Из всех Гогенцоллернов Вильгельм после Фридриха Великого оказался самым приверженным военачальником. Он был не только выдающимся полководцем, но и мыслителем, обладавшим собственными взглядами относительно будущего прусской армии. Еще в 1832 году Вильгельм написал несколько пространных меморандумов о необходимости трехлетней действительной службы для того, чтобы «превратить крестьянина в хорошего солдата». Третий год службы играет самую главную роль в формировании Soldatengeist, воинского духа, способного в смутные времена защитить власть. Волна революционных мятежей, прокатившаяся по Европе в 1830 и 1831 годах, придавала весомость аргументам принца. 9 апреля 1832 года он писал Карлу Георгу фон Гаке, возглавлявшему военное министерство при Фридрихе Вильгельме III50:
«Революционные и либеральные партии Европы постепенно размывают основы, на которых зиждится поддержка и уважение власти сюзерена, лишая его безопасности во времена смут и угроз. Естественной основой такой поддержки служат армии. Чем сильнее воинский дух в армии, тем труднее его сломать. Дисциплина и слепое повиновение могут войти в привычку только в результате длительных усилий, и тогда в момент опасности монарх может положиться на свои войска»51.
Уроки Штейна, Шарнхорста и Гнейзенау были позабыты. Принц-военачальник решил возродить концепцию «повиновения трупа» как единственное средство сохранения абсолютистской власти монарха. Если солдат должен стрелять в своих сограждан, то он должен уподобиться трупу, то есть не задумываться и не испытывать никаких чувств, чтобы не проявить слабость.
Принц – очень наивно – совершенно не принимал в расчет возможную реакцию парламента, а она была откровенно враждебной, когда Роон представил законопроект в феврале 1860 года. Либералы ужаснулись. Особенно их возмутило огромное возрастание бюджетных расходов на армию, этого оплота монархии против того же парламента и представительных институтов. Умеренные либералы пошли на компромисс в отношении обычного военного бюджета, но парламент категорически отказался одобрить предложения Роона по наращиванию армии и увеличению финансирования. Корона и парламент сцепились рогами, и уступать не желала ни одна из сторон.
Пока Роон осваивал новую должность министра, Бисмарк томился ожиданиями и надеждами. Он не мог уехать в Петербург, не узнав в точности, какое будущее ему уготовано. 21 января 1860 года советник фон Цшок, прусский дипломат в Штутгарте, сообщал Максу Дункеру, либералу и профессору истории:
...
«Со вчерашнего дня пошли слухи о том, что герра фон Бисмарка собираются назначить министром иностранных дел вместо герра фон Шлейница, который заменит Бернсторфа в Лондоне… Имя Бисмарк по-змеиному зловеще звучит не только для всех германских правительств; одного этого имени – как говорил мне министр Хюгель – достаточно не только для того, чтобы поссорить Пруссию со своими союзниками, оно – верно это или неверно – вызывает ненависть в сердцах всех друзей Пруссии…»52
А сам Бисмарк, уже испытывая раздражение, написал Морицу фон Бланкенбургу 12 февраля 1860 года:
...
«От России нам нужно очень мало, от Англии – ничего, австрийцы же и ультрамонтаны для нас хуже французов. Франция может стать нашим врагом из-за высокомерия и невоздержанности, но она по крайней мере может существовать и не воюя с нами. Но Австрия и ее сторонники – Рейхеншпергер53 (видный католический адвокат и политик. – Дж. С. ) – могут процветать только на поле, вспаханном и удобренном Пруссией. Цепляться за смешанное романо-славянское государство на Дунае и блудить одновременно и с папой, и с кайзером значит совершать по отношению к Пруссии, лютеранской вере, всей Германии такое же предательство, какое проявлялось при поддержке порочного Рейнского союза. Франция может отобрать у нас самое большее провинции, и то временно, Австрия же может отнять у нас всю Пруссию, и навсегда»54.
Закончился февраль, наступил март. Минули и март, и апрель, а Бисмарк все еще ждал в Берлине решения своего венценосного повелителя. 7 мая он писал Иоганне из Берлина:
...
«Я сижу здесь без дела, и время, похоже, позабыло обо мне, как о Рыжей бороде под Киффхаузером [31] . Три дня потеряв на бесплодные попытки поговорить с министром, я наконец случайно встретил его на обеде у Редернов… Я довольно сухо объяснил ему, что скорее подам в отставку, но не хочу больше изнывать от скуки и неизвестности. Он настоятельно попросил меня подождать «еще несколько дней» и намекнул на “какие-то перемены”»55.
Во время своего вынужденного праздного пребывания в Берлине Бисмарк вместе с другом детства Морицем фон Бланкенбургом часто наведывались к Роону и обсуждали с ним его новые заботы. Как писал потом Вальдемар фон Роон, сын и биограф Альбрехта, отец нуждался в советах Бисмарка. С Морицем фон Бланкенбургом, возглавлявшим консервативную партию в ландтаге, Бисмарка связывала давняя дружба, как и с Рооном, и, после того как Роон стал военным министром, он посчитал своим долгом его консультировать: в ходе долгих дискуссий между тремя приятелями вскоре установилось полное единство политических взглядов56. Кроме того, Роону была необходима моральная поддержка. Он подвергался нападкам и либералов в парламенте за реакционность, и реакционеров в армии за терпимость и умеренность. В числе последних самым последовательным и самым приближенным к монарху был генерал Эдвин фон Мантейфель.
Эдвин фон Мантейфель (1809–1885) заслуживает биографического исследования не меньше, чем Роон или Мольтке: этот триумвират генералов определял прусско-германскую военную политику вплоть до 1918 года. Он принадлежал к выдающемуся и старинному аристократическому роду, из которого вышла многочисленная плеяда знаменитых военных и государственных деятелей. Его же собственные семейные корни были скромные, предки особым богатством не отличались, а сам он всю жизнь стеснялся своего хрупкого телосложения. Эдвин был близорук и, несмотря на прославленное имя, не оброс связями в высших кругах57. С его кузеном Отто мы познакомились прежде, когда он с 1850 года и до «новой эры» был министром-президентом Пруссии, опекая и продвигая Бисмарка. Эдвин, в отличие от сурового и сдержанного кузена, тянулся к драме и мог наизусть прочесть тысячи строк из Шиллера, чьи произведения очень любил. Гордон Крейг охарактеризовал его как «неисправимого романтика»58. В молодости он служил офицером в элитном гвардейском драгунском полку, затем учился в военной академии, занимал различные командные посты, пока не привлек к себе внимание Фридриха Вильгельма IV и его камарильи. С 1848 года король поручал ему особые дипломатические миссии. В сороковых годах Мантейфель ходил на лекции знаменитого тогда историка Леопольда Ранке (1795–1886), став верным поборником новой исторической науки, которую преподавал Ранке. Ученый впоследствии вспоминал о Мантейфеле: «Он лучше, чем кто-либо во всем мире, понимал, симпатизировал и душой проникался в суть моих сочинений»59.
Первый значительный государственный пост Мантейфель получил в начале 1857 года, когда Фридрих Вильгельм IV назначил его начальником департамента военного министерства по делам личного состава. Еще до восшествия Бисмарка на вершины власти Мантейфель вывел этот департамент из-под контроля военного министра, подчинив его лично королю и став, таким образом, главой военного кабинета. Эта трансформация произошла 18 января 1861 года, когда новый король Вильгельм I выпустил «примечательное, хотя и не всеми одобряемое правительственное распоряжение о том, что впредь все приказы по армии, касающиеся личного состава, служебных назначений и вопросов, относящихся к командованию, не подлежат контрасигнации министерством…»60
Теперь только глава военного кабинета мог предлагать лично королю назначения офицеров всех рангов. И через тридцать лет генерал фон Швейниц сетовал на «невидимую диктатуру» генерала Эмиля фон Альбедиля, преемника Мантейфеля на посту шефа военного кабинета:
...
«Из-за непомерного разбухания армии кайзер уже не в состоянии следить за повышениями по службе и знать личный состав так же хорошо, как прежде, управлять им так же мудро и по справедливости, как это он делал раньше. Глава военного кабинета в национальном масштабе получил огромную власть, после того как с помощью Бисмарка (Мантейфель сделал это до Бисмарка. – Дж. С .) добился независимости от военного министра, присягавшего конституции. Генерал Альбедиль стал вторым самым влиятельным человеком в стране. У нас немного найдется семей, принадлежащих к высшему обществу и не представленных в армии, поэтому мы в большинстве своем должны либо бояться, либо надеяться на генерала Альбедиля, главного шефа всего личного состава»61.
Перемены в субординации пагубно отразились прежде всего на принятии решений. Мольтке располагался на Беренштрассе, 66, Роон со своим Kriegsministerium(военным министерством) – на Лейпцигерштрассе, Мантейфель сидел в королевском дворце и как генерал-адъютант видел короля ежедневно, приходя к нему с докладами. В авторитарном государстве, каким было Прусское королевство, близость и доступ к монарху перевешивали все другие факторы: титулы, достоинства и прочее. После того как Роон и Мольтке возвращались в свои офисы, шеф военного кабинета оставался наедине с королем и мог выслушать его комментарии, помочь ему составить проекты ответов и даже поучаствовать в формировании высочайшего мнения по проблемам внутренней и внешней политики. Militrkabinetстановился все более могущественным, и 8 марта 1883 года наконец император убрал его аппарат из списка чинов военного министерства, о чем специально уведомлялось в официальной газете:
...
«В правилах по составлению списков личного состава армии необходимо отразить, что в разделе «адъютантская служба его императорского величества императора и короля» надлежит указывать весь аппарат военного кабинета, в то время как не следует перечислять данные имена в списке чинов военного министерства и под этой рубрикой просто помечать “см. военный кабинет”»62.
Мантейфель инициировал процесс, вызвавший в высшем командовании «войну всех против всех» Гоббса, а поскольку новый императорский флот Штоша перенял модель прусской армии, то хаос перекинулся и на военно-морские силы. О централизации и эффективности управления, к чему стремился Мольтке, можно было позабыть. Мало того, Мантейфель осложнял жизнь Роону своими заявлениями, обострявшими отношения военного министерства с парламентом. 10 марта 1860 года Мантейфель писал Роону о «насущной необходимости в настоящий момент оказывать безусловную поддержку военному кабинету»63. А через день он наставлял военного министра:
...
«Когда дело доходит до принципов, во всем мире стараются идти на уступки и компромиссы и следовать советам не обострять ситуацию, а после того как тот или иной министр проявил благоразумие и критический момент миновал, все начинают говорить: “Не надо было ему поддаваться”»64.
Новые полки в прусской армии надлежало сформировать незамедлительно, вне зависимости от того, одобрит парламент необходимые ассигнования или нет. 29 мая 1860 года Мантейфель предупреждал Роона:
...
«Если полки не будут сформированы тотчас же, то это неблагоприятно отразится и на моральном духе армии, и на репутации принца-регента»65.
С другой стороны, и Роону, и Мольтке, а позднее и Бисмарку была необходима поддержка Мантейфеля. Он преследовал те же цели, расходясь с ними только в средствах и методах. Мантейфель убедил принца-регента назначить Мольтке начальником генштаба и предоставить ему широкие полномочия. Не был Мантейфель и в полном смысле реакционером, несмотря на некоторые его заявления, сделанные в шестидесятых годах. Когда в 1879 году его назначили генерал-губернатором Эльзаса, подчинявшимся только императору, он поощрял и продвигал по службе эльзасцев. Мантейфель много сделал для того, чтобы эти невольные германские подданные примирились со своей судьбой66. Проблему для Роона он создавал своей горячностью, близостью к королю и двору, блистательностью и литературными наклонностями; Бисмарка, человека сугубо гражданского, он не устраивал тем, что был генералом и для него недосягаемым. Еще в декабре 1857 года Бисмарк жаловался Леопольду фон Герлаху на то, что Эдвин фон Мантейфель разговаривает с ним как «учитель с учеником»: «Эдвин относится ко мне неодобрительно и с подозрением… Эдвин развращен подобострастием… Тем более мне нужны ваши заверения в том, что этот фанатичный капрал, этот Эдвин не полагался на ваше мнение, когда назвал меня недавно сомнительным политическим интриганом, которого надо как можно скорее прогнать из Берлина»67.
Однако именно «сомнительным политическим интриганом» и был Бисмарк на исходе 1857 года: амбициозным, себе на уме, неуравновешенным, появляющимся при дворе без приглашения, и Эдвин фон Мантейфель имел все основания ему не доверять. Тем не менее когда встал вопрос о назначении Бисмарка министром-президентом, Мантейфель выступил в его поддержку. Как и Роон, он прекрасно понимал, насколько полезны для армии умонастроения этого выскочки.
В 1860 году до назначения министром-президентом было еще далеко, и Бисмарк прохлаждался в Берлине в ожидании распоряжений. По всей видимости, принц-регент специально заставлял его «оставаться на месте и ждать»68, что было привычным делом для монарха, но невыносимо для Бисмарка с его бурным темпераментом. Всевластию свойственно сочетать заботу о подданных с полным пренебрежением к ним. Первый раунд с «назначением» Бисмарка министром иностранных дел длился четыре месяца, второй раунд, проходивший уже в 1862 году и связанный с выдвижением его на пост министра-президента, занял еще больше времени и был еще более нервозным. Но неспокойный Бисмарк был готов согласиться и на менее значительный пост. «Если бы мне к груди приставили пистолет, то я и тогда не отказался бы от должности министра иностранных дел», – признавался он брату69. Ничего этого не случилось. В начале июня 1860 года Бисмарк телеграфировал Шлёцеру из Ковно о том, что прибудет через день или два70. Неопределенность, очевидно, устраивала Бисмарка. После возвращения в Санкт-Петербург он писал советнику Венцелю, бывшему своему подчиненному во Франкфурте:
...
«Я обосновался здесь, изрядно потратившись, на многие годы, и лучшего шефа, чем Шлейниц, мне не найти. Я с ним подружился, и он мне даже нравится. Я искренне хотел бы, чтобы его желание поменяться со мной местами, не сбылось. В роли министра я не продержусь и шести месяцев»71.
Это письмо вовсе не свидетельствует о том, что Бисмарк поставил крест на помыслах стать министром иностранных дел или министром-президентом и решил ограничиться созерцанием Невы из своей посольской резиденции в Петербурге. Один из его непримиримых врагов премьер-министр Бадена барон Франц фон Роггенбах 25 августа 1860 года писал либеральному журналисту и ученому Максу Дункеру о Бисмарке как о «беспринципном юнкере, делающем карьеру демагогией и подстрекательством»72. В этом обвинении есть доля истины, но не вся истина. Он стремился к покою и безмятежности в некой воображаемой сельской глуши, но, реально оказавшись в ней, еще больше заметался и встревожился. Он жестоко относился к друзьям, но всей душой любил брата и сестру. Другая сторона натуры Бисмарка отражена в его посланиях к ним, особенно в нижеследующем письме сестре, наполненном нежными чувствами:
...
«В круговерти дел и вызовов к императору, которые надо исполнять, уподобляясь стрелкам часов, строго по времени, нелегко урвать несколько часов для того, чтобы прийти в себя и написать тебе. Повседневная рутина поглощает каждое мое движение от завтрака и до четырех часов, загружая меня всякого рода обязанностями, связанными с бумаготворчеством или встречами с людьми. До шести я занимаюсь верховой ездой, и лишь после обеда врачом разрешено мне с чрезвычайной осторожностью и только в исключительных случаях притрагиваться к чернильнице. Но мне приходится вместо этого читать поступившие документы и газеты до полуночи. Потом я иду спать и не могу заснуть, размышляя о тех странных претензиях, которые предъявляют своему послу пруссаки, живущие в России, а засыпаю с мыслями о самой лучшей в мире сестре. Но написать моему ангелу у меня появляется возможность лишь тогда, когда царь назначает аудиенцию на час и мне надо выезжать десятичасовым поездом. Тогда я получаю в свое распоряжение два часа времени и апартаменты самой чудесной из всех бабушек княгини Вяземской, где я сейчас и пишу тебе эти строки… Я поднимаю голову и смотрю в окно на холм, заросший березами и кленами, чьи зеленые листья уже покрываются багрянцем и позолотой. За ними я вижу деревенские крыши цвета зеленой травы, слева проглядываются пять церковных луковок-куполов, а вокруг простираются бескрайние луга, кустарники и леса. Вдали в подзорную трубу в серо-голубой дымке можно рассмотреть золотой купол Исаакиевского собора в Петербурге… После скитаний, начавшихся в 1859 году, ощущения семейной жизни согревают мне сердце, и я крайне неохотно отрываюсь от домашнего очага»73.
Перед нами два Бисмарка: семейный человек, привязанный к домашнему очагу, любящий брат и упорный, расчетливый и жестокий интриган, рвущийся к власти.
Молодого Фридриха фон Гольштейна, приехавшего в январе 1861 года в петербургское посольство на стажировку, поразил безрадостный вид Бисмарка. Позже в мемуарах он описал свое первое впечатление о великом человеке, которого обожествлял, служа под его началом тридцать лет:
...
«Когда я представился ему, он протянул мне руку и сказал: «Добро пожаловать». Он стоял передо мной, вытянувшись во весь свой могучий рост, глядя сухо, без улыбки. Я увидел его именно таким, каким его потом узнал весь мир. Человеком, никому не позволявшим завязать с ним близкие отношения… Тогда Бисмарку было сорок пять лет, он слегка полысел, в светлых волосах пробивалась седина, лицо немного располнело и приобрело землистый оттенок. Он постоянно выглядел сурово-мрачным, даже когда рассказывал смешные анекдоты, что случалось очень редко и только в подходящем обществе. Я никогда не встречал более невеселого человека, чем Бисмарк»74.
Суждение насчет «унылости» Бисмарка могло отражать собственное безотрадное состояние, в котором Гольштейн пребывал последние годы, разочаровавшись в своем кумире, но и холодный прием, оказанный ему при первой встрече, очевидно, произвел соответствующее впечатление на молодого дипломата.
18 января 1861 года тридцать шесть новых пехотных полков, так и не получивших благословение ландтага, пришли со своими знаменами к усыпальнице Фридриха Великого75. Министр-президент фон Ауэрсвальд попросил Мантейфеля поговорить с королем, но Мантейфель высокомерно ответил:
...
«Не понимаю, чего желает ваше превосходительство. Его величество приказали мне устроить военную церемонию. Не хотите ли вы, чтобы я отменил ее только из-за того, что она может не понравиться каким-то людям, сидящим в доме на Денхоф-плац и называющим себя Landtag ? Я генерал, и мне никто не приказывал выполнять инструкции этих людей»76.
Вызывающее поведение Мантейфеля разозлило молодого депутата-либерала Карла Твестена. В апреле 1861 года он опубликовал манифест под названием «Что может нас спасти? Грубое слово»77. Депутат обрушился персонально на Мантейфеля, назвав его опасным политическим генералом, оторванным от армии и не пользующимся ее доверием: «Нужна ли нам битва при Сольферино для того, чтобы избавиться от этого вредоносного человека?»78 Мантейфель потребовал выяснить имя автора, Твестен не стал прятаться, и шеф военного кабинета вызвал его на дуэль, которая состоялась 27 мая 1861 года. Твестен промахнулся, и Мантейфель предложил снять свой вызов, если депутат принесет свои извинения. Твестен отказался, и Мантейфель, гораздо более опытный стрелок, ранил его в правую руку. Когда Мантейфель предложил пожать руки на прощание, Твестен извинился за то, что вынужден дать ему левую руку, сказав: «Вы сами виноваты в том, что я не могу протянуть вам правую»79. Дуэль прославила обоих и придала проблеме отношений с армией эмоциональный характер, чего, собственно, и добивался Мантейфель. Горячий и острый на язык Твестен еще больше разжег конфликт.
Регент был вне себя, когда узнал о дуэли. «Целый ворох неприятностей», – сказал Вильгельм военному министру Роону. Дуэли были запрещены законом, а это был к тому же далеко не обычный поединок: стрелялись шеф военного кабинета и депутат парламента. Вильгельму пришлось снять с должности Мантейфеля и предать его суду военного трибунала. Регент переживал проступок своего самого доверенного придворного как личную трагедию:
...
«Теперь у меня не будет помощника, демократы могут торжествовать – им удалось убрать его с моих глаз; моя семья потрясена. Все это будто специально устроено, чтобы вывести меня из равновесия и запятнать мое правление. Что еще мне уготовили Небеса?»80
В начале июня группа либералов, включая и раненого Твестена, организовала новую партию – Deutsche Fortschrittspartei, Германскую прогрессистскую партию с лозунгами национальной государственности, сильного правительства, парламентского полновластия и местного самоуправления. По сути, это была первая партийная программа в истории Германии81. Новая партия моментально стала самой многочисленной в ландтаге.
Одновременно возник еще один предлог для политической потасовки – коронация Вильгельма I королем Пруссии. Либералы настаивали на том, чтобы он присягал на конституции, Вильгельм напрочь отказался. Он намеревался провести традиционную феодальную церемонию оммажа. Роон решил, что пришла пора действовать, то есть вызывать Бисмарка в Берлин. 28 июня 1861 года военный министр послал Бисмарку телеграмму следующего содержания: «Срочно выезжайте в запланированный отпуск. Periculum in mora(Промедление опасно)». Телеграмма ушла за подписью Морица К. Хеннинга, чтобы Бисмарк сразу понял: она – от его друга Морица Карла Хеннинга фон Бланкенбурга. Изречение Periculum in moraпоявится впоследствии и в более знаменитых телеграммах 1862 года82.
Бисмарк не стал торопиться с ответом. 1 июля он составил письмо, на следующий день добавил к нему абзац и отправил послание в Берлин, дополнив его еще несколькими фразами, лишь 3 июля с английским курьером. Он не спешил войти во власть, пока не принята его политическая повестка дня. Коронация – слишком тривиальный повод для свержения кабинета Ауэрсвальда, а приоритеты во внутренней и внешней политике расставлены неверно: консервативные за рубежом и либеральные дома. В июльском письме Бисмарк объяснял Роону:
...
«Добропорядочные роялистские массы ничего не поймут, а демократы все извратят. Лучше со всей твердостью отстаивать военный вопрос, порвать с палатой, объявить новые выборы и показать нации, как народ поддерживает своего короля»83.
Письмо свидетельствует: летом 1861 года Бисмарк уже располагал программой действий, которые он предпримет в 1863 и 1864 годах. Никаких уступок либерализму дома, бескомпромиссная борьба за решение военной проблемы в свою пользу – любой ценой и без оглядки на возможные негативные результаты на выборах, агрессивная внешняя политика за рубежом, завоевывающая популярность в народе. «Мы почти такие же тщеславные, как и французы, – доказывал Бисмарк. – Если мы сможем убедить самих себя в том, что нас уважают за рубежом, мы многого добьемся и в своей стране»84. Бисмарк приехал в Берлин, откуда Шлейниц отправил его в Баден, а Роон в это время перемещался совсем в другом направлении. Они просто-напросто не смогли скоординировать время и место встречи, несмотря на экстренную необходимость все обсудить. Как теперь легко договариваться с помощью сотовой связи!
В сентябре, проводя отпуск в Штольпмюнде, Бисмарк изложил свое видение решения германской проблемы в письме близкому другу Александру Эвальду фон Белову-Гогендорфу. Именно в этом послании, на мой взгляд, Бисмарк наиболее ясно выразил и свое презрение к мелким князькам, и собственный особый, нетрадиционный консерватизм. Конечно, надо учитывать, что Бисмарк писал очень близкому другу, тому самому, который выхаживал его, когда он болел, и предписывал христианскую любовь как верное средство излечения от депрессии. Можно представить, что испытывал благочестивый сельский помещик, читая эти циничные сентенции:
...
«Солидарность интересов консерваторов всех стран – опасная фикция… Мы дошли до того, что превращаем антиисторический, безбожный, противозаконный и мошеннический суверенитет германских князей в излюбленную тему для консервативной партии Пруссии. Наше правительство, в сущности, либеральное у себя дома и легитимистское во внешней политике. Мы отстаиваем права зарубежных монархий с большим рвением, нежели защищаем свою собственную королевскую власть. Мы нянчимся с маленькими суверенитетами, созданными Наполеоном и санкционированными Меттернихом, закрывая глаза на угрозы, исходящие для независимости и Пруссии, и Германии от существующей безумной федеральной конституции, которая является не чем иным, как рассадником и центром притяжения опасных революционных и сепаратистских движений…
