Текст книги "Клуб Ракалий"

Автор книги: Джонатан Коу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

23

вы – истинная персонификация нарциссической нравственной извращенности

бесстыдство и порочность ваши превосходят все пределы предписанной нам правовыми нормами терпимости

мне ненавистно ваше высокомерное сладострастие, я не ставлю его ни в грош

хитроумное измышление ваше сводится лишь к тому, чтобы заворожить ее вашим буквоедством и дилетантизмом

вы – сифилитический, лейкодерматозный, лихорадочный, фебрильный и фистулярный маразматик

* * *

Билл покрепче зажал в ладонях чашку с кофе и огляделся по сторонам. Убранство этого помещения отличалось строгостью и импозантностью, коим надлежало внушать каждому, кто попадал сюда, чувства опасливые. В обитых дубом стенах отеля присутствовало нечто от клубной гостиной, они могли бы напомнить Биллу клуб «Карлтон» школы «Кинг-Уильямс», да только он там никогда не бывал. Всякому, кто забредал в отель, стены эти внушали одну мысль: не лезь к нам; мы тут уже очень долгое время; тут принимались большие решения; наши уши слышали беседы людей влиятельных, избранных. Можешь побыть меж нами немного, а потом уходи, и побыстрее. Ты не из наших.

* * *

греховодствующий

гнилостный

обскурантист

шарлатанство

елейность

полнотелость

фривольность

увечный

гноящийся

бесчестность

отдубасить

компургация

цинготный

злокачественный

* * *

В задней комнате пили кофе человек двадцать пять. За дверью ее, в конференц-зале, ожидали выступления Майкла Эдвардса, нового председателя правления «Бритиш Лейланд», еще около семисот. Аудитория состояла по преимуществу из служащих общенационального профсоюза и цеховых организаторов компании «Лейланд». Те, кто находился сейчас в задней комнате, принадлежали к числу людей наиболее влиятельных. Присутствовал здесь и сам Майкл Эдвардс, и вид он имел немного нервный, но решительный.

Биллу полагалось в эти минуты беседовать с коллегами, готовиться к предстоящему выступлению – вне всяких сомнений, важному Эдвардс расскажет представителям рабочего класса о состоянии компании, каким оно ему представляется, объяснит решения, которые он и группа его консультантов принимали частным порядком в последние несколько недель. Речь наверняка пойдет о сокращении штатов. Биллу следовало сосредоточиться на этих вопросах, однако сегодня им владела усталость. Он уже считал свое поражение и победу Эдвардса неизбежными. И думал об одном состоявшемся вчера разговоре. К Биллу зашел рабочий, пакистанец Зульфикар Рашид, – у него возникли вопросы по поводу телевизионного интервью, данного Маргарет Тэтчер два дня назад (в тот вечер, на который у Бенжамена пришлась самая первая, столь неудачно закончившаяся уборка территории). Что она имела в виду, поинтересовался Зульфикар, когда сказала, будто народ Британии начинает чувствовать, как его «словно бы размывают» самые разные культуры? Неужели правительство тори и вправду намерено отменить иммиграцию? У него остались в Лахоре жена и трое детей. Года через два-три они собирались приехать к нему в Бирмингем. Сохранится ли такая возможность, если премьер-министром станет миссис Тэтчер? Нужны ли Британии его жена и дети – да уж если на то пошло, и сами его рабочие руки – или не нужны?

«Вам не о чем беспокоиться, – сказал рабочему Билл. – На выборах в любом случае победит партия лейбористов». Однако в глубине души Билл сознавал, что лжет.

* * *

Сэм поднял телефонную трубку. Барбара отправилась по магазинам, он остался в доме один. Времени было без десяти одиннадцать. Сэм знал, что в «Кинг-Уильямс» сейчас утренняя перемена. Знал, что в ближайшие двадцать минут учителя будут отдыхать и пить кофе в преподавательской.

Он еще раз просмотрел перечень фраз, которые сочинил за последние три ночи.

ваша презренно закоснелая склонность к сдвоенному злоупотреблению чувственностью и разнузданностью порождает во мне лишь глубочайшие, в высшей мере подспудные, бездонные укоризны

Сэм набрал номер школы, услышал длинные гудки. Когда секретарша директора сняла трубку, он попросил соединить его с мистером Майлзом Сливом.

* * *

рыночная доля

непредвиденные расходы

недостаточность выхода продукции

избыток рабочей силы

эффективность менеджмента

стратегия продукта

корпоративный план

чрезмерность трудозатрат

уменьшение масштаба операций

динозавр

сокращение численности

* * *

Сэм слышал гул разговоров в преподавательской, звяканье чашек, скрип кресел. Чей-то голос произнес: «Я схожу поищу его». Интересно, сколько времени займут поиски? Секунды бежали. Ждать пришлось самое малое полторы минуты.

ваша неразборчивая похотливость равнозначна нимфомании, вы трус до мозга костей, мерзотный недоумок, малахольный балбес, бесхребетный образчик чистейшей воды отвратности

Слова начинали крениться и расплываться в глазах Сэма. Фразы, которые звучали столь внушительно, когда он произносил их в два часа утра посреди тонущей в полумраке гостиной, казались теперь натужными и недостаточными. Да и о значении некоторых из них он ни малейшего представления не имел. И все-таки объясняться с этим типом нужно на собственном его языке. Необходимо воспользоваться тем оружием, с помощью которого Майлз пытался отнять у него Барбару.

На другом конце линии послышались приближающиеся шаги.

* * *

пришло время взглянуть ситуации в лицо, мы просто обязаны сделать это

Зал внимал этим словам хмуро, но сосредоточенно; атмосфера была почти похоронная.

нам предстоит сделать выбор – трудный и, несомненно, непопулярный

Билл был одним из немногих здесь людей, понимавших, что стоит этим утром на карте. Они слышат не просто изложение кредо. За несколько минут до выхода на сцену Майкл Эдварде сообщил находившимся в задней комнате делегатам, что под конец своего выступления поставит на голосование вотум доверия. Он собирается изложить свои доводы, облеченные в слова выношенной в муках реалистичности, а затем потребовать их одобрения, предварительно дав цеховым организаторам, застигнутым врасплох, не подготовившимся, всего лишь несколько минут на изложение тех контрдоводов, какие у них найдутся. Их переигрывали, и очень умело.

болезненный, но необходимый процесс сокращения рабочих мест

Болезненный для кого?

порядка двенадцати с половиной тысяч рабочих

Билл замер в кресле, ожидая взрыва. Однако услышал лишь, как у пары-другой людей перехватило дыхание, и ничего больше. В двух рядах за его спиной в меланхолическом согласии кивал Колин Тракаллей. Колин хорошо понимал логику, стоявшую за всем сказанным. Билл тоже хорошо понимал ее, но при этом и ненавидел, ненавидел со страстной жаждой мести, которая вела его в прошлом, а ныне, казалось, сникла, оставив ощущение бессилия. Билл отыскал глазами Дерека Робинсона, и они обменялись долгими, унылыми взглядами.

* * *

– Да? – произнес голос в трубке. Ну вот и он, долгожданный миг противостояния.

соглядатайствующий селадон

нечестивые увертки

гнусный волокита

возмутительное вовлечение

слепорожденный рогоносец

– Это мистер Слив?

– Он самый.

– А это Сэм Чейз. Муж Барбары.

лицемерный

лицедействующий

уклончивый

ренегатствующий

предохранительный

противолихорадочный

накаливание

мучительство

надувательство

апоплексия

махинатор

Последовало долгое молчание. Казалось, мужчинам нечего было сказать друг другу. Сэм пытался подыскать какие-то слова, но они не шли к нему. Негодование, обманутые надежды, все, что терзало его уже год с лишним, бурлило в Сэме, но средств для выражения чувств он не находил.

– Вы хотите мне что-то сказать? – спросил мистер Слив. – Состоит ли ваше намерение в том, чтобы вступить со мной в некое подобие диалога?

Разъярившись на своего врага, а еще пуще на себя самого, Сэм скомкал листок бумаги, крепко зажмурился и не думая, инстинктивно выпалил самую длинную, самую вульгарную и похабную тираду, какую когда-либо произносил в своей жизни.

Позже, по размышлении более здравом, ему пришлось признать, что это была не лучшая его минута. Содеянное им навряд ли можно было назвать поступком зрелого, умеющего выражать свои мысли человека. Но, по всему судя, оно сработало. Наступила потрясенная пауза, затем на другом конце линии бросили трубку, и больше ни Сэм, ни Барбара никогда и ничего о Сливовом Сиропчике не слышали.

* * *

Делегаты покидали конференц-зал, выходили из отеля под февральское солнце. Ожидавшие у выхода журналисты столпились вокруг Майкла Эдвардса. Вид у него был усталый, но сияющий. Речь его обернулась триумфом. С помощью одних только слов он одержал победу. Его предложения прошли – семьсот пятнадцать голосов против пяти. Горстка «воинствующих экстремистов» попыталась оказать сопротивление, однако никто их слушать не стал. Реорганизации «Бритиш Лейланд» был дан зеленый свет.

Билл сидел на согретом солнцем участке низкой изгороди, неотрывно глядя в декоративный садик. Услышав приближающиеся по гравию шаги, он поднял взгляд и увидел перед собой друга – такого же, как он, цехового организатора Дерека Робинсона.

– Мы будем бороться с ними, Билл, – сказал Дерек, которому скоро – очень скоро – предстояло замелькать на страницах газет в демоническом обличье «Красного Робби» и в конечном счете быть изгнанным Майклом Эдвардсом с фабрики за попытки организовать протесты против программы сокращения рабочих мест. – Им придется сражаться с нами на каждой пяди их пути.

– Конечно, будем, – отозвался Билл. Дерек, с тревогой вглядевшись в него, сказал:

– Ты только не теряй веры, Билл. – И удалился. Тех, кому предстояло вернуться в Лонгбридж, ожидал автобус. Билл подошел к нему – посмотреть, не Сэм ли Чейз сидит за рулем. Он был не прочь поболтать с Сэмом. Однако водитель оказался не знакомым ему человеком.

– Ладно, отправляйтесь, – сказал Билл. – Я, пожалуй, задержусь здесь ненадолго.

Толпа редела. Майкл Эдвардс укатил в машине с персональным шофером, за ним последовали журналисты. Билл забрел в мрачное нутро отеля, огляделся, не понимая, что делать дальше. За столиком в углу бара угощалась пивом и джином с тоником компания младших менеджеров, включавшая и Колина Тракаллея. И снова темные стенные панели и объединявшее этих людей выражение заговорщицкого благодушия навели Билла на мысли о клубе, джентльменском клубе. Клубе из тех, в который тебя того и гляди примут, однако правил его растолковывать не станут – никто не объяснит тебе, почему одни люди состоят в нем, а другие нет. Ну и как же ему назвать этот клуб? Клуб Боссов? Клуб Негодяев? Клуб Лжецов?

Двенадцать с половиной тысяч уволенных. Болезненный, но необходимый процесс. Ему было жаль управленцев с их угрызениями совести, длинными, мучительными совещаниями, с хорошо оплаченными страданиями людей, вынужденных принимать решения, но он думал также и о невзгодах, о безнадежности, с которыми столкнутся его рабочие в наступающей эре жестоких рыночных отношений – на недели, на месяцы, а возможно, и до конца срока жизни. Что может он противопоставить этим невзгодам теперь, когда все и каждый проглотили, подобно доверчивым детям, пилюлю, проголосовали за то, что лишит их же самих средств к существованию? О да, Билл знал множество дней, хороших дней, и не таких уж давних дней, когда он верил, что можно победить в этой борьбе; однако десятилетие состарилось, и он состарился вместе с ним и понимал, что дни эти никогда уже не вернутся, как никогда не вернутся дни жарких, тайных наслаждений, которые он делил с Мириам Ньюман, как никогда не вернется из мертвых и сама Мириам.

24

14 октября 1981

Эксетер

Дорогая Chiara[48]48
  Здесь: ясный, чистый, светлый (итал.) – то же, что clear по-английски, перекличка с «Клэр».


[Закрыть] (как мне надлежит научиться тебя теперь называть).

День сегодня серый, скверный. С моря летит, завывая, ветер. Поразительно, ему удается добраться до самого кампуса и сделать здешний воздух соленым и влажным. Я сижу в библиотеке – одна-одинешенька, насколько мне удается различить, – глядя на капли, сбегающие, а вернее, шатко влекущиеся по оконным стеклам. Передо мной лежит на столе антология почтенных критических опусов, посвященных поэзии восемнадцатого века, рядом с нею – несколько томов Попа и Грея, все как один не прочитанные. И куда это все подевались? Может быть, я пропускаю какую-то важную лекцию или иное событие? Дa и ладно, писать тебе намного интереснее, чем углубляться в скучные рифмованные двустишия.

Ну как твоя осень в Мантуе? Совершенна, я полагаю. Ты сидишь в кафе на площади, под колоннадой, пьешь капуччино. Осенние листья порхают по каменным плитам. Старуха, вся в черном, катит по площади велосипед, корзинка ее наполнена хлебом, помидорами, сыром, молоком. И горстка красивых итальянских юношей теснится в углу площади у своих мотороллеров, разглядывая только что прибывшую из Англии прекрасную и загадочную студентку, обсуждая ее и споря о том, кто первым назначит ей свидание. И колокол звонит на campanile,[49]49
  Колокольня (итал.).


[Закрыть] и… ладно, жизнь твоя там выглядит совсем иначе, я просто нахлобучиваю одно клише на другое, но ведь могу же я немного пофантазировать, верно, в это тоскливое девонское утро?

Кстати, собираешься ли ты – по возвращении в Англию – вновь обратиться в простую и понятную Клэр? Но нет, простой и понятной ты никогда не будешь.

Итак, через несколько недель тебя навестит Филип. Похоже, нам обеим удалось удивить друг дружку нашими будущими гостями. Впрочем, ты и Филип? Чудеса никогда не кончаются. Да, конечно, я знаю, ничего тут такого нет, он всего только друг, приезжает на несколько дней, чтобы побыть с тобой в Италии. Просто в том, как ты упомянула об этом в письме, присутствовала некая нотка. Дa и ладно, уверена, вы с ним хорошо проведете время. Он очень милый, с ним легко и т. д. Я так всегда считала. Из всех нас, выпускавших в ту пору журнал, он был, вероятно, самым простым и приятным – ты согласна со мной?

И это намного больше того, что можно сказать о Бенжамене.

Дa-да, меня тоже удивляет, что он хочет приехать повидаться со мной, пусть даже всего лишь на длинный уик-энд. Думаю, я просто доняла его двумя годами бесконечных, назойливых, приглашений. Теперь, когда этому предстоит наконец свершиться, я страшно нервничаю. Я думаю – Бенжамен? На два с половиной дня? О чем мы будем разговаривать? Вот о чем бы ты смогла проговорить с Бенжаменом в течение двух с половиной часов или даже минут? Вынесу ли я целый уик-энд долгих периодов загадочного молчания, целых эонов, в которые он напряженно взирает в окно, неторопливо обыскивая свой мозг в поисках mot juste,[50]50
  Меткое словцо (франц.).


[Закрыть] пригодного для ответа на твой последний вопрос, который, возможно, был не хитрее чем «Не хочешь ли чаю?».

О, понимаю, я несправедлива к нему, ужасно несправедлива. Все мы любим Бенжамена. Ты, я знаю, в особенности. И возможно, Оксфорд открыл перед ним бесконечные перспективы. (Ха! Ладно, эта возможность лежит в самом низу шкалы вероятностей.) Я если на миг перестать упражняться б остроумии, думаю, у него имелись причины выглядеть таким грустным и задумчивым. Тебе следует знать, что в Бенжамене есть тайные глубины. Я в них однажды заглянула.

Историю эту я никогда никому не рассказывала, но какого черта, сейчас десять тридцать утра, друзья куда-то сгинули, в библиотеке пусто, а передо мной лежит целая стопка чистых, ожидающих, когда я их заполню, листов А4. Раз уж я не собиралась никому об этом рассказывать, почему бы не рассказать тебе?

Если честно, все это довольно страшно. И связано скорее с Лоис, его сестрой, чем с самим Бенжаменом. Но о ней я расскажу под конец письма.

Случилось это… господи, три с половиной года назад. Как уже начало ускользать от нас время! В феврале 1978-го, если память мне не изменяет. Как раз перед самым началом его пугающе неподобающего романа с Дженнифер Хокинс. Впрочем, об этом чем меньше скажешь, тем лучше.

Ты помнишь мистера Тиллотсона, его «уроки-прогулки»? По-моему, ты в них участия не принимала. Начались они в мужской школе и были чем-то вроде исправительной меры, нацеленной на безнадежно неспортивных умников, но после в них разрешили участвовать и девочкам, от чего они, как ты понимаешь, приобрели много большую популярность. Какие только греховные уловки не применялись, лишь бы попасть на них. По поводу их шутили, будто все мы, что ни неделя, ухитряемся заблудиться, и, как всякая хорошая шутка, эта была полностью справедлива: мистер Тиллотсон был милейшим человеком, но разобраться в карте не смог бы, даже если бы от этого зависела его жизнь. Очень скоро все мы прониклись любопытством насчет того, как быстро и как надолго удастся нам сбиться с пути в следующий раз – некоторые даже заключали пари на сей счет. Отчего все становилось лишь более забавным.

Что бы там ни говорили, по-моему, в окрестностях. Бирмингема масса прелестных, сельских, уголков, однако за несколько месяцев нам удалось перебрать их все до одного, и тогда мистера Т. осенила блестящая мысль – он решил прогуляться с нами по запущенным каналам. Многие из нас и знать-то не знали, что в городе вообще существует система каналов, и были не правы: на самом деле каналы тянутся на многие мили, но только ни одним из них больше не пользуются, на смену им пришли автодороги. Должна сказать, их отличала особая атмосфера, они – все эти задние стены десятков заброшенных фабрик, и складов, разбитые окна, жутковатое запустение – придавали городу облик, которого мы обычно не видим. А уж для того, чтобы заблудиться, место было попросту идеальное.

Мы с Бенжаменом однажды отбились от всех, а через какое-то время начало смеркаться и, по правде сказать, нам стало немного не по себе. Куда все подевались, мы и ведать не ведали, однако решили, что самым надежным будет остаться на месте и подождать, пока кто-нибудь не появится. Все лучше, чем бежать туда, откуда мы пришли, и окончательно сбиться с дороги.

Поэтому мы присели и завели разговор.

Бенжамен сказал кое-что о каналах, с этого, сколько я помню, все и началось. А сказал он, что, по-видимому, – так, во всяком случае, уверял Мистер Т. – каналов, если считать в милях в Бирмингеме больше, чем в Венеции. Звучит совершенно невероятно, не правда ли? ВО3МОЖНО, тебе удастся когда-нибудь заглянуть туда, произвести кой-какие замеры и сообщить мне, что ты об этом думаешь.

Я ответила ему примерно так: все это замечательно, однако человеку, плывущему по каналам Венеции, хотя бы есть на что посмотреть – там столько дворцов и великолепных храмов. И тут Бенжамен сказал нечто странное, сказал, что его раздражают такие сравнения, в храме главное не как он выглядит, а богослужение, которое в нем происходит, чистосердечие (или что-то в этом роде) религиозного чувства, и в этом отношении, сказал он, церкви Бирмингема волнуют ничуть не меньше, чем церкви Венеции или какого угодно другого города.

Все это произносилось с поразительной страстностью, так мне показалось, и стало для меня полной неожиданностью, и потому я спросила: «Бенжамен, ты что же, верующий?» – а он ответил: «В общем-то да», а когда я поинтересовалась, почему он никогда об этом раньше не говорил, сказал, что ему уже некоторое время хотелось поговорить со мной на эту тему, да все как-то случая не выпадало, а в «Христианское общество» он вступать не хочет, потому что считает веру делом очень личным и ему было бы неудобно делиться ею с другими людьми.

Готова поспорить, это тебя удивило, не так ли? – и, смею сказать, не порадовало. Я знаю, любая религия тебе ненавистна, и потому никогда прежде с тобой об этом не заговаривала, однако теперь, в письме, могу сказать тебе: ты ошибаешься, Клэр, я понимаю, откуда в тебе эти чувства, но та религия, которой придерживаются твои родители, не имеет ничего общего с настоящим христианством, она, насколько я понимаю, есть лишь извращение веры. Настоящее христианство стоит за любовь, прощение и понимание ближних, за терпимость, оно не осуждает того, кто впал в заблуждение, и не видит в нем ничего грешного, нигего, способного возбудить подозрения. Но нет, я не стану донимать тебя проповедями, я просто хочу, чтобы ты поняла – между мной и Бенжаменом существует некое родство душ, некая связь, какими бы различными внешне людьми мы ни были.

В тот раз я спросила его, когда он обрел Бога, и он ответил, но в подробности вдаваться не стал. Сказал, что был в то время моложе, лет тринадцати-четырнадцати, и попал в безвыходное положение, и стал молиться, и молитва его была услышана самым невероятным образом. Прямо на месте! Сказал, что это было своего рода чудом, но так и не объяснил мне, что с ним, собственно, произошло. Сказал, что это его с Богом тайна, что он о ней никогда никому не рассказывал, даже Филипу. Я потом прибавил: «Хотя нет, одному человеку я все рассказал, но то была Лоис. Рассказал, когда она была совсем больна, думал, что ей это поможет».

Вот так разговор и перешел на Лоис. Он начал рассказывать мне о том, что с ней случилось в ту ночь, и из этого рассказа я никогда не забуду ни слова.

Я знала лишь то, что, вероятно, знаешь и ты, то, что известно всем. Она была со своим другом в пабе, там взорвалась бомба, друг ее погиб, она уцелела. Ей, правда, сильно повредило ногу, она потом несколько месяцев носила металлические скобы. Ну и ожоги тоже. В общем-то, если взглянуть с одной стороны, ей страшно повезло, однако больше всего пострадала ее психика, и никто на самом деле не знает, как глубоки эти раны и сколько им потребуется времени, чтобы затянуться. Случается, что они и вовсе не заживают. Очень долго Лоис пребывала в глубоком шоке, потом на какое-то время стало казаться, будто она поправилась, а следом начались рецидивы, которые все учащались. В итоге Лоис впала в полную депрессию и ее пришлось надолго уложить в больницу. По-моему, это произошло два года назад. Насколько я знаю, пролежала она там несколько месяцев, а после вернулась домой, однако родным приходилось постоянно оставаться начеку, чтобы ее не расстроить. Помню, Филип однажды рассказывал мне об этом, вернее, передавал подробности, о которых как-то проговорился Бенжамен. Он сказал, что, когда взорвалась бомба, музыкальный автомат играл «Ты так волнуешь меня» – помнишь эту песню Кола Портера? Так вот, родным приходилось заботиться о том, чтобы Лоис ее не слышала, потому что она от этого сразу срывалась и начинала неудержимо плакать. Они постоянно жили точно на лезвии ножа.

Так или иначе, Бенжамен и Лоис по-настоящему сблизились как раз в то время, когда она лежала в больнице. Он приходил к ней в выходные, уводил на далекие прогулки по холмам. Не знаю, как часто навещали ее родители или тот же Пол, – он-то, может быть, и не навещал никогда, это маленькое чудовище меня ничем удивить не способно, – но связь у нее установилась лишь с Бенжаменом. Они стали называть себя «Клубом Ракалий», по грампластинке, которая им нравилась (помнишь, в школе все называли их «Ракалиями»?), и Бенжамен рассказывал ей обо всем, что произошло за неделю в школе, – просто потому, что не мог придумать, о чем еще с ней говорить, и всегда гадал, воспринимает ли она из услышанного хоть что-то, она ведь никогда ему не отвечала, она вообще никому ни слова не говорила, впрочем, Бенжамен сказал мне тогда, на канале, что на самом деле Лоис все запоминала, каждую крошечную подробность, что она в точкости помнит все его рассказы и в конечном счете знает о его школьной поре больше, чем он сам. Смешно. Тогда-то он и рассказал ей о своем таинственном чуде. И понемногу Лоис начала отвечать ему, начала разговаривать снова, – так Бенжамен и узнал все о бомбе и о том, что произошло с ее другом.

Наверное, то, что Лоис смогла пережить такое, и то, что одним из следствий пережитого стало ее сближение с братом – это еще одно чудо. Понимаешь, Бог присматривает за тем, чтобы из всего на свете проистекало какое-то благо. Впрочем, я обещала не донимать тебя проповедями.

Друга Лоис звали Малкольмом, он отчаянно, всем сердцем любил ее, и тот их, поход в паб был не просто обычным свиданием. Бенжамен знал, что должно было произойти, потому что Малкольм сказал ему об этом, а вот Лоис не знала. Малкольм хотел преподнести ей сюрприз. Он купил кольцо и собирался сделать ей предложение.

Странно, пока я пишу тебе это, перед моими глазами маячат две картины. На одной Лоис и Малкольм сидят рядышком в пабе, на другой, остающейся со мной на срок более долгий, мы с Бенжаменом сидим в сумерках над замерзающим каналом и на фабрике загорается несколько окон, отражающихся в рябой воде. Всего лишь несколько, сказала я, потому что это ставшая призраком, забытая часть Бирмингема, в которую никто больше не заглядывает. Вот только мы заглянули в тот день. Дa и это было ошибкой.

– Так он сделал ей предложение? – спросила я, подталкивая Бенжамена к завершению рассказа, потому что он почти умолк. Слова он произносил теперь очень медленно и к тому же начал дрожать.

– Нет, – ответил Бенжамен. – Нет, так и не успел. Он собирался, однако…

Голос его замер, и я положила ладонь ему на руку. Поступок, вообще говоря, слишком смелый, но только я об этом не думала. Бенжамен был не из тех к кому прикасаются с легкостью, – человеком, к телесным контактам не склонным.

– Понимаешь, – продолжил он, промолчав, как мне показалось, столетия, – тогда-то все и случилось.

И затем сказал:

– О следующих нескольких минутах Лоис ничего не помнит. Никакой боли она не ощущала. Стало совершенно темно, наверное, отовсюду неслись крики, прошло какое-то время, прежде чем она стала хоть что-то различать. А после этого Лоис помнит только одно… она опускает взгляд… и видит Малкольма.

– Где он был? – спросила я, и Бенжамен ответил:

– Она держала в руках его голову.

Могу догадаться, что ты подумала, прочитав эти слова. Я, услышав их, подумала то же самое. Я подумала – глупо, но подумала именно это, – я подумала: надо же, какая романтическая картина. Двое влюбленных. Он умирает у нее на коленях. Может быть, они что-то шепчут друг другу. Бенжамен сказал, что и сам подумал то же, когда впервые услышал об этом от Лоис. Но нет.

– Не его, – сказал он мне. – Она держала не его. Не Малкольма. Не всего. Она держала в руках, его голову. Одну только голову.

И пока я силилась усвоить услышанное, он успел произнести еще несколько слов, он сказал: «Бомба…

Бомба способна делать с человеческим телом ужасные вещи… Ты даже не представляешь… Там были люди…»

И больше ничего. Он заплакал. И я, как полагается, обвила его руками, и он плакал в мое плечо, долго, не знаю как долго, он так рыдал, нас было только двое б том странном, запустелом месте, где мы оказались (а правильнее сказать, затерялись) в тот холодный вечер, которого я никогда не забуду.

Никогда, сколько ни проживу.

Какие же испытания выпадают людям…

Ну вот я и рассказала тебе историю Бенжамена, Лоис и Малкольма. И гадаю теперь, где ты сидишь, читая ее. За тем самым столиком, надеюсь, на площади, под колоннадой. И возможно, твой капуччино остыл.

Пойду-ка, пожалуй, и я налью себе кофе.

Я напишу тебе через несколько дней, расскажу, как прошел уик-энд с Бенжаменом. И ты напиши, когда у тебя побывает Филип. Мы не должны терять связь, ты и я, не должны переставать делиться всем друг с другом. Я так дорожу воспоминаниями о школе, а ведь уже чувствую, как они блекнут. Как же мы веселились тогда, работая вместе над журналом! Я любила то время, и ты была едва ли не лучшим из того, что его составляло.

Ну ладно, я что-то впадаю в слезливое настроение. Пора с ним кончать. Оно подобно манку. Или тому, что на миг за манок сходит.

Работать, много и радостно, ты добилась для себя этой возможности, но только не доверяй тем итальянским юношам с их мотороллерами и мужественной латинской красой.

Chiao, Chiara, bella amica.[51]51
  До свидания, Светлая, прекрасная подруга (итал.).


[Закрыть]

С огромной любовью,

Эмили.

ЦЦЦ