Текст книги "Клуб Ракалий"

Автор книги: Джонатан Коу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Я и не знал, что твоя мать музицирует, – сказал Бенжамен и, еще не договорив, подумал, что он, собственно, совсем ничего о Гардинге не знает.

– И у мамы, и у папы хорошие голоса, – ответил Гардинг. – Они всегда пели вместе. Это часть того, что их объединяло.

– Объединяло?

– Сейчас они живут врозь, – сообщил Гардинг. Странное дело, музыка развязала ему язык – точно вино. – Папа пару недель назад съехал из дома.

– О. Извини.

Бенжамен пересек комнату, взял конверт от пластинки и притворился, будто читает, что на нем написано. Гардингу, наверное, нелегко так вот рассказывать о себе.

– Это назревало уже давно, – продолжал Гардинг. – Папа родом из большой ирландской семьи, мама – англичанка до мозга костей. И с ней иногда… ну, в общем, с ней бывает непросто. Она очень строгая.

Бенжамен задумался на миг о причудливом, фантастическом мире, созданном Шоном для Пуси-Гамильтонов, – робкий, задержавшийся в развитии мальчик, страдающий от родительского карательного режима, их антиирландских настроений, – и ему впервые пришло в голову, что в юморе Гардинга может присутствовать не одна только анархическая клоунада.

– Когда ты говоришь «очень строгая»… – начал он.

Но Шон произнес – торопливо и с нажимом: – Я люблю свою мать.

Бенжамен, в общем-то, и не думал намекать на что-либо иное, но, видимо, Гардингу было очень важно подчеркнуть это обстоятельство.

– Она невероятная женщина. Одна на миллион. Гардинг умолк, и какое-то время в комнате звучала лишь музыка. По счастью, не долгое – вскоре кто-то постучал в дверь. Шон крикнул:

– Войдите!

Появился Ивз. Времени было – пять минут четвертого, Ивз совсем запыхался, из-под мышки его торчал пакет «Винсентса», магазина, торгующего в Бирмингеме записями классической музыки.

– Ну? Достал?

– Да. Оказалось на двадцать пенсов дороже, чем ты говорил.

– Неважно.

Гардинг раскрыл пакет и радостно вскрикнул. То была еще одна запись оркестровых сочинений Воан-Уильямса – «В стране болот» и «Норфолкская рапсодия № 1».

– Вот это ты непременно должен послушать, – сказал он, прерывая «Богача и Лазаря» на середине и ставя новую пластинку. – Поверить не могу, что ее нет в библиотеке. Она тебя с ног свалит.

Ивз по-прежнему мялся в дверях.

– Беги, малыш, беги, – пропел ему Шон, нетерпеливо махнув рукой. – О деньгах не волнуйся, я с тобой после расплачусь.

«Норфолкская рапсодия № 1» началась с тихого, неясного мерцания струнных, сквозь которое пробивался голос кларнета, исполнявшего разрозненные, жалобные фрагменты мелодии. Затем, когда стали вступать голоса других инструментов, медленно зародилась и тема: долгая, блуждающая, немыслимо благородная, немыслимо грустная. Бенжамену казалось, будто он знал эту мелодию всю жизнь, хоть она и таилась доныне в каком-то сокровенном, самом дальнем закутке его души.

– О, – вздохнул он и сразу понял, что нужных слов найти не сможет. – Как хорошо.

– Это народная песня, – сказал Шон. – Он откопал ее в Кингз-Линн.

Музыка продолжалась, а Шон сел напротив Бенжамена и пустился в живые объяснения:

– Он целыми днями объезжал на велосипеде норфолкские деревни. Заходил в каждый паб, заводил разговор, а после просил спеть что-нибудь. Особенно стариков. Тому человеку из Кингз-Линн было семьдесят. Семидесятилетний рыбак! Ты только представь. Воан-Уильямс покупал ему пиво пинту за пинтой. Может быть, еще и шиллинг-другой подкинул. А через пару часов – скажем, перед самым закрытием – старик запел. И спел вот это, это! Ты когда-нибудь слышал такую мелодию?

– У нее есть название?

– «Ученик капитана». Воан-Уильямс ее очень любил. Использовал не один раз. И знаешь, о чем говорится в этой песне? О типе, который сидит в тюрьме. Сидит в тюрьме по обвинению в убийстве. Он был морским капитаном и взял в ученики мальчика-сироту, и однажды этот мальчик его разозлил – приказа, что ли, не выполнил, – так знаешь, что учинил капитан? Привязал мальчика к мачте, заткнул ему рот и засек куском веревки до смерти. Целый день на это угробил. Целый проклятый день превращал мальчишку в отбивную. А теперь вот сидит в тюрьме и рассказывает, до чего он обо всем этом жалеет.

Бенжамен слушал, как замирает мелодия, и чувствовал, что его пробирает дрожь.

– Фу-ух. Но какая же она красивая и какая… английская.

– Ты когда-нибудь был в Норфолке?

– Нет.

– Побывай. Места там невероятные. По временам кажется, будто это край земли.

Шон уважительно подождал, когда музыка стихнет, затем поднял звукосниматель.

– Англичане очень склонны к насилию, – произнес он при этом, обращаясь наполовину к себе самому. – В нас этого не замечают, однако такие мы и есть. Потом мы раскаиваемся, отсюда и наша меланхоличность. Но прежде всего, мы делаем… то, что должны сделать.

Несколько минут спустя, медленно шагая к остановке автобуса, Бенжамен обдумывал эти слова. Насилие и грусть… И то и другое витало в тот день в воздухе. Филип позвонил ему вечером, сообщил о результатах соревнований, и Бенжамен содрогнулся при мысли о гневе, вскипевшем в груди Калпеппера, когда Стива удостоили звания «Victor Ludorum». А сам Стив – что чувствовал он, принимая награду? Одно только торжество – или к нему примешивалась и грусть, желание целовать в эту минуту и поднимать высоко над вопящей толпой не кубок, но утраченный залог любви, которую питала к нему Валери?

18

Разговор Бенжамена с Гардингом, быть может, и обнаружил сходство их музыкальных пристрастий, однако во всем остальном последствия его могли только разочаровать. К сколько-нибудь значительному обновлению их дружбы он не привел. Слишком быстро наступили летние каникулы. К началу же нового учебного года, когда поползли слухи о том, что отец его оставил семью и вернулся в Ирландию, Гардинг еще глуше замкнулся в себе и общаться с ним стало даже труднее. Впрочем, шуточки его продолжались, вернее сказать, причину каждого странного, причудливого происшествия, нарушавшего плавное течение школьной жизни, неизменно видели в Гардинге. Калпеппер, к примеру, сдавший экзамен на водительские права и приезжавший теперь в школу на машине, в один из октябрьских дней обнаружил на заднем сиденье накачанного снотворным козла. Гардинг, разумеется, свое причастие к этому случаю наотрез отрицал, а догадаться, где он сумел раздобыть козла, так никому и не удалось.

Филип расстался с музыкальными амбициями, продал, через школьную доску объявлений, гитару, а вырученные деньги использовал для пополнения своей все разраставшейся библиотеки, посвященной «скрытому» Бирмингему. Бенжамен почти не виделся с Сисили. Отец Клэр получил от полиции извещение, в котором говорилось, что дело об исчезновении его дочери по-прежнему остается открытым, однако продвинуться в нем никуда пока не удалось. У Клэр и Дуга состоялось три или четыре свидания, но затем они решили на этом и закончить. Иными словами, жизнь продолжалась.

То лето выдалось каким-то застойным. Вопросы так и оставались неразрешенными, линии повествования – незавершенными. Забастовка рабочих компании «Гранвик» и романтическая связь миссис Чейз и Майлза Слива начались примерно в одно и то же время, под конец лета 1976-го. Теперь, по прошествии более чем года, ни та ни другая никаких признаков завершения не выказывали. В обоих случаях наступали продолжительные периоды совершенного бездействия, сменявшиеся внезапными вспышками лихорадочной активности; велись переговоры, за которыми следовали разрывы отношений; обе стороны обращались за советами к сторонним авторитетам. Но и спустя столь долгое время администрация компании «Гранвик» продолжала отказывать своим работникам в праве вступить в профессиональный союз, а мистер Слив так и не желал ни признать нерушимость супружеского союза Барбары и Сэма, ни смириться с оной.

7 ноября 1977-го забастовщики из компании «Гранвик» призвали к новому массовому пикетированию фабрики; среди тех, кто съехался со всей страны, чтобы оказать им поддержку, была и делегация «Бритиш Лейланд» во главе с Биллом Андертоном. Автобус делегация арендовала в местной фирме, а водителем его оказался Сэм Чейз. Большую часть трехчасового пути до Лондона он провел в мстительных размышлениях о Майлзе Сливе и едва не слетел на крутом повороте с дороги – там, где шоссе Ml минует Нортгемптон.

Они остановились позавтракать в Уотфорде, на сервисной станции. Сэм остался в автобусе, сказав остальным, что в их распоряжении не больше двадцати минут.

– А вы с нами не пойдете? – спросил Билл.

– Нет, спасибо. Я лучше посижу тут с хорошей книгой. Принесите мне, если получится, чашку чая.

На самом деле хороших книг у Сэма было с собой две: «25 волшебных шагов к овладению словом» доктора Уилфрида Фанка и потрепанное американское издание в бумажной обложке, именуемое «Как изменить свою жизнь с помощью владения словом», – и ту и другую Сэм купил на июльской распродаже. В последние несколько недель он все читал и перечитывал их, заучивал наизусть абзацы, исписал упражнениями целую тетрадь и все равно остался при убеждении, что проник еще не во все содержащиеся в этих книгах тайны.

Он открыл одну из них на замусоленной уже странице и зачитал вслух то, что стало в недавнее время личным его заклинанием:

«Мои слова суть ежедневный динамит».

«Мои слова суть кладези энергии».

«Мои слова суть верные друзья».

«Мои слова суть источники веры в себя».

«Мои слова – моя новая личность».

Затем он обратился к оглавлению.

Вы можете сами выбирать, как будете говорить.

Научитесь корректировать ваши вербальные реакции – и вам удастся сохранять спокойствие в любой ситуации.

Напитайте себя энергией вербальных витаминов.

Полная силы речь означает полную силы жизнь.

Станьте хозяином вашей речи – и вы увидите поражение ваших «врагов».

Позитивные слова суть подъемники – вам хочется попасть на самый верх?

Билл Андертон принес ему чашку чая.

– Вот, Сэм, пейте.

Сэм взглянул на протянутую Биллом пластиковую чашку, заполненную серой бурдой. Поверхность ее уже затянулась пятнистой, чрезвычайно неаппетитной на вид пленкой.

– Спасибо, Билл, – сказал он и прибавил, в виде опыта: – Жар моей благодарности едва ли можно выразить словами.

Билл смерил его встревоженным взглядом и полез в автобус.

* * *

Автобус добрался до Уилсдена в Северо-Западном Лондоне около половины восьмого. Осторожно ведя его по Дадден-Хилл-лейн, Сэм обнаружил, что повернуть на Чаптер-роуд, где находились главные ворота фабрики «Гранвик», ему не удастся. Путь преграждали не пикетчики, но полицейские. Казалось, их тут многие сотни.

– Придется ссадить вас здесь, – сказал он Биллу. – Меня эта братия точно не пропустит.

Семьдесят с небольшим рабочих компании «Лейланд» высыпали из автобуса. Сэм смотрел, как Билл разговаривает с полицейским, требуя пропустить их на Чаптер-роуд. За плотным кордоном полиции – человек пять-шесть в ряд – Сэму видна была еще более многолюдная, но не такая ровная толпа пикетчиков, ожидающих появления автобуса, который привезет тех рабочих «Гранвик», что решили прервать забастовку. Он увидел, как полицейские немного расступились, с явной неохотой, пропуская Билла с его людьми, чтобы те присоединились к пикету. Затем включил двигатель, проехал по Дадден-Хилл-роуд еще несколько сот ярдов и остановился у обочины.

«Для вас настало время обратиться в собирателя слов, – читал он. – Есть люди, которые коллекционируют марки или спичечные коробки всех стран, вот так и вам следует систематически пополнять ваш словарный запас.

Собиратель слов должен овладеть навыками внимательного наблюдателя, способного игнорировать заурядные образчики, но мгновенно настораживаться, встречая слова новые, необычные. И подобно тому, как коллекционер бабочек, прикрепляющий пойманных им насекомых к карточкам, хорошо помнит каждого из них, собирателю слов следует записывать новые образцы в книжечку и заучивать».

Сэм принялся за сегодняшнее упражнение.

«Р – РАЗНООБРАЗИЕ. Попытайтесь объяснить значение двадцати приведенных ниже слов, каждое из которых начинается на букву „Р“ Затем обратитесь к странице 108, где приведены правильные ответы, это позволит вам оценить ваш успех».

Редкостный

Рубеж

Разнарядка

Решение

Расфуфыренный

Разносторонний

Раболепный

Рассудительный

Распутный

Рацион

Распоясавшийся

Росток

Резонный

Родной

Резонерствующий

Реалистичный

Разумный

Реагирование

Рожа

Разреженный

Сэм выполнил упражнение и обнаружил, что набрал четыре очка из двадцати. Вчера, с «Н – НЕОБЫЧНЫЙ», он набрал шесть, а позавчера, с «3 – ЗАСТОЛЬЕ», – наполнившие его верой в себя одиннадцать. И вот нате вам, четыре! Невероятно! Он справляется все хуже и хуже!

* * *

Увидев ряды пикетчиков, собравшихся у фабричных ворот и заполнивших все окрестные улицы, Билл ощутил прилив гордости. Цель состояла сегодня не в том, чтобы не пропустить на фабрику автобус со штрейкбрехерами, – в любом случае, его скорее всего подадут к задним воротам, – но в том, чтобы продемонстрировать поддержку попавшим в безвыходное положение забастовщикам «Гранвик», которые вот уже пятнадцать месяцев оставались неколебимы в своей решимости, несмотря на множество поражений в апелляционном суде и более чем двусмысленное отношение к ним Британского конгресса тред-юнионов. Биллу сказали, что этим вечером к фабрике съехалось со всей страны больше восьми тысяч пикетчиков. Редкостное выражение веры, доброжелательности и солидарности – именно то, в чем нуждается сейчас рабочее движение Британии. Неделю назад собственные его рабочие проголосовали – вопреки желанию Билла – за принятие нового пакетного предложения администрации.

Его это здорово расстроило, он не верил в чистосердечность планов Майкла Эдвардса, нового председателя правления «Бритиш Лейланд», о назначении которого было объявлено 1 ноября. Для социалиста настали худые времена, считал Билл. Он чувствовал: прежние, казавшиеся неоспоримыми, представления уходят в прошлое. Однако сегодняшний день, по всему судя, опровергал это чувство. Сегодняшний день запомнится как великая веха в истории борьбы рабочего класса.

С другого конца фабрики поступили сообщения, что автобусу действительно удалось проскочить мимо линии пикетчиков и горстка сохранивших верность компании рабочих уже находится внутри. Затем морозный воздух согрело нестройное «ура» – это Джайабен Десаи поднялась на импровизированную деревянную платформу, собираясь обратиться к своим сторонникам с короткой речью. Несколько минут назад Джайабен столкнулась в толпе с Биллом, они обменялись дружескими приветствиями. Теперь, глядя на нее, Билл испытывал стыд за автоматическую реакцию, которую в недавнем прошлом вызывали у него столь многие женщины, за этот усталый рефлекс, мертвящее обыкновение не видеть в них ничего, кроме возможности быстрого полового контакта. А вот наблюдать за Джайабен можно было лишь с ощущением… ну ладно, так или иначе, более чем волнующим. Восхищение, которое вызывала она у Билла, граничило с преклонением. Сейчас, на платформе, Джайабен выглядела совсем крошечной – да в ней и росту-то было меньше пяти футов, – но каким-то образом ухитрялась обращать себя в фокус всеобщего воодушевленного внимания. Возможно, причиной тому было ее сари, ярко светившееся в море черных комбинезонов и рабочих курток. Однако Билл считал, что дело не только в нем. Еще и в ее стремительном красноречии, спокойной решимости и живых, пытливых, смеющихся глазах. И в той властности, какую придали ей долгие месяцы забастовки.

Речи отзвучали, настало время расходиться. Полицейские кордоны перекрывали улицу с обеих сторон, не позволяя пока ни добраться до станции подземки на Доллис-Хилл, ни выйти на Дадден-Хилл-лейн, где стояли автобусы. Пикетчики недоумевали, однако сохраняли спокойствие. Еще немного – и полицейские расступятся, пропуская их. Люди стояли группками, смеясь, обмениваясь сигаретами и анекдотами, ожидая возможности уйти. Полицейские их словно бы и не видели – просто держали строй, неотрывно глядя перед собой, непроницаемые, бесстрастные.

Откуда поступил приказ? Как удалось с такой быстротой передать его по линии полицейских? Билл выяснить это так никогда и не смог. Он знал лишь одно: внезапно послышался громкий топот множества ног, полицейские рванулись вперед и набросились на пикетчиков. Налетели на них и принялись орудовать кулаками и дубинками.

Связных воспоминаний об этой атаке у него не сохранилось, но кое-какие картины врезались в память накрепко.

Подросток, которого двое полицейских, оторвав от земли, вбивают головой в капот машины.

Журналист-фотограф, у которого сначала вырывают камеру, а после ее растаптывают.

Пожилой уроженец Вест-Индии, которого прижимают к низкой садовой ограде и переваливают через нее, и он, с изогнутыми под странным углом ногами, рушится на землю точно куча костей.

Джайабен Десаи, которую волокут за волосы сквозь толпу разбегающихся, ничего не понимающих людей.

Женщина средних лет, которую хватают за горло и швыряют на асфальт.

Двое молодых полицейских, прижав к мостовой черного рабочего лет тридцати, одного из тех, кто приехал с Биллом, бьют и бьют его ногами по лицу и шее.

Вопли, визг и ругань вокруг, страдальческие вскрики, глаза, горящие страхом и враждебностью, лица, залитые кровью, кровь на тротуаре и подъездных дорожках, треск раздираемой одежды, звон бьющихся витрин и автомобильных стекол, хаос летящих осколков – и самое последнее: молоденький полицейский, сопляк лет девятнадцати, от силы двадцати, не более, – достаточно юный, чтобы быть его сыном, – губы мальчика искривлены в бессмысленной пародии на ненависть, изо рта вырывается нечто среднее между бранью и первобытным воем, он поднимает дубинку. Билл помнил, как, попытавшись заслониться рукой – немощно, бестолково, – ощутил удар, и рука, страшно хрустнув, дернулась в сторону, а следом дубинка, надо полагать, опустилась ему на голову, и он вырубился, полностью.

* * *

Под вечер того же дня автобус снова остановился у уотсфордской станции техобслуживания. На этот раз Билл остался внутри, с Сэмом. Голова у Билла была перевязана, рука покоилась в повязке, но чувствовал он себя вполне сносно. Другим досталось куда сильнее. Около двухсот пятидесяти покалеченных пикетчиков поступило в тот день в больницы. В парламенте уже зазвучали голоса, требующие расследования, которое, впрочем, так и не состоялось. Большую часть послеполуденных часов у полицейского участка Уиллсден-Грин простояла толпа демонстрантов. День и вправду получился историческим, но не совсем в том смысле, какой предвкушал Билл.

– Что вы читаете? – спросил он.

Последние пять минут Сэм не отрывался от книги. Теперь он протянул ее Биллу.

– «Двадцать пять волшебных шагов к овладению словом», – прочитал тот и хмыкнул. – Хотите приобрести новые знания, не так ли?

– Владение словом – вещь очень важная, – ответил Сэм.

– Это верно.

– Тут сказано… – Сэм отлистал несколько страниц назад, к предисловию автора. – Послушайте, что тут сказано. «Лидеры всего мира вот уже много веков сознают волшебную силу слова».

– Тоже верно.

– «Английский государственный деятель Джон Селден еще триста лет назад сказал: „Миром правят слова“».

– Целиком с ним согласен.

– «Когда Гитлер, Муссолини или Перон приходили к власти, в первую очередь каждый из них старался добиться контроля над словом – над прессой, радио, изданием книг».

– Очень хорошо сказано.

– «Слова остаются волшебными инструментами даже при демократии. Тот, кто правит или хочет править, должен овладеть наукой использования слов. Язык оказывает на человека воздействие большее, нежели факты окружающей действительности».

– Этот мужик знает, что говорит.

– «На самом деле, – закончил чтение Сэм, – слово способно ранить сильнее меча».

Билл на пробу приложил ладонь к перебинтованной голове, поморщился.

– И все-таки, – сказал он, – тресни человека дубинкой по голове, и он тебя тоже мигом поймет. Вы согласны?

Сэм улыбнулся и с задумчивым видом отложил книгу.

19

ДОСКА

Четверг, 15 декабря, 1977

РЕДАКЦИОННАЯ СТАТЬЯ:

Распустить преторианскую гвардию

Вот вопрос, ответить на который мы предлагаем всем, какие только найдутся в «К-У», честолюбивым кандидатам на поступление в Оксбридж, хваленым crème de la сrème[44]44
  Сливки (франц.).


[Закрыть] бирмингемской интеллигенции: что общего между массовыми пикетами у фабрики компании «Гранвик», появлявшимися в прошлом месяце на наших телевизионных экранах, и тем, что мы каждое утро наблюдаем на школьной линейке в актовом зале?

Вы недоумеваете? Что ж, подумайте о страшной картине, связанной с протестами в «Гранвик», – о полицейских с воздетыми дубинками, выстроившихся в ряд для защиты интересов администрации фабрики. А затем подумайте о шеренге старост, каждое утро встающих перед сценой актового зала, образуя защитный барьер, который отделяет нас (толпу) от нашего досточтимого Директора, возвышающегося на сцене, рассыпая перед нами крупицы своей домодельной мудрости.

Хорошо хоть дубинок старостам не выдают (пока). Да и в лицах Ламберта К. Дж. или Пинника У. Г. К., которые стоят перед нами, переминаясь с ноги на ногу, со смущенным, что и правильно, видом, не много отыщется такого, что вселило бы страх в души предположительных школьных революционеров. Однако принцип тут тот же самый. В конце концов, что такое школьный староста – при всей смехотворности «престижа», якобы неотделимого от их должности, – как не захваленный без меры прихвостень директора школы? Иными словами, наемный громила. Вся-то и разница в том, что громилы, которых набирает директор, обычно выглядят так, точно им и расшалившегося младшего скаута не одолеть, а все, что они получают за свои труды, – это красивенькие новые галстуки да симпатичные значки, которые мамочки бедолаг пришивают во время рождественских каникул к их блейзерам.

В классические времена «староста» преторианцев был начальником императорской охраны, элитного подразделения, созданного императором Августом, чтобы предотвратить любую возможность повторения неприятной истории с Юлием Цезарем. Увы, преторианцы отнюдь не стали самыми надежными из приверженцев императора, и Септимий Север, придя к заключению, что они с равной вероятностью способны и убить его, и защитить, распустил их. Было бы совсем неплохо, если бы и нынешние старосты смогли проникнуться подобными же настроениями.

В последние несколько термов наш журнал проводил не так уж и много кампаний: политика редакции состояла обычно в том, чтобы предоставлять читателям факты, позволяя им самостоятельно делать выводы. Однако эту тему мы, все и каждый, принимаем близко к сердцу. Говоря попросту, мы считаем, что застарелой отрыжке времен дворцовых интриг не может быть места в прославленной передовой школе семидесятых годов.

Мы призываем наших читателей направить директору и мистеру Наттоллу соответствующую петицию. И поскольку ко времени, когда выйдет этот номер «Доски», уже будет «избрана» (как или кем, этого нам, простым смертным, знать не дозволено) новая кучка старост, мы обращаемся и к ним. Сопротивляйтесь! Откажитесь от подачек истеблишмента! Нет никакой привилегии в том, чтобы стать притеснителем ваших прежних товарищей!

ПОДПИСАНО: Дуг Андертон…

* * *

– …Подписано: Дуг Андертон, et cetera.[45]45
  И так далее (лат.).


[Закрыть]

Дуг завершил чтение своей рукописи и огляделся в поисках поддержки. Поддержку он нашел мгновенно.

– Хорошая статья, – подчеркнуто объявила Клэр. – И даже отличная. Готова под ней подписаться.

Она поставила свое имя под росчерком Дуга и протянула листок Филипу. Тот неуверенно покачал головой.

– Мы запускаем волка в овчарню, – пробормотал он. Впрочем, со всем написанным Дугом Филип был согласен и потому расписался чуть ниже Клэр.

– Бенжамен? – произнес Дуг.

Бенжамен колебался не дольше Филипа. Сила риторики Дуга, ясность его мысли, как и всегда, произвели на Бенжамена сильное впечатление. Он завидовал умению Дуга определить для себя позицию и горячо отстаивать ее, тогда как сам он, Бенжамен, был проклят навязчивым стремлением увидеть обе стороны любой медали. Он приятельствовал с некоторыми из старост и склонялся к мысли, что это порядочные ребята, которые вынуждены выполнять трудную работу. Все это очень сложно.

– Ну… хорошо, – сказал он и тоже расписался под статьей. В конце концов, он художник, а художникам приходится время от времени проделывать нечто в политическом отношении спорное.

В итоге осталась одна лишь Эмили Сэндис, совсем недавно вошедшая в редколлегию, – и, похоже, ей куда меньше прочих хотелось участвовать в этом акте подрывной деятельности. Дуг взирал на нее с выражением почти обвиняющим, как если бы он именно такого поведения от нее и ожидал. Эмили не нравилась ему по той же самой причине, по какой к ней втайне влекло Бенжамена: Эмили была одним из главных светил объединенного – то есть принимающего в свои ряды и учеников, и учениц – «Христианского общества» школы. Разумеется, Бенжамен никогда всерьез не тяготел к этой непопулярной организации. По темпераменту своему он не принадлежал к тем, кто норовит прилепиться к какой-либо группировке, да и жить, нося на себе социальную стигму, он просто не смог бы. «Христиане» располагались в самом низу эволюционной шкалы «Кинг-Уильямс», еще даже ниже, чем «Объединенный кадетский корпус» или жалкая троица, следящая за соблюдением автобусного расписания и присвоившая себе название «Группа общественного движения». Одна только мысль о «христианах» вызывала в воображении Бенжамена картины самые жуткие – шерстяные свитера, вечера, посвященные сражениям в настольный теннис, и сходки на предмет совместного изучения Библии, на которых стоит густой запах вороватого подросткового эротизма и давно не мытых тел. Даже думать об этой публике и то было страшно. Однако Эмили, на взгляд Бенжамена, от нее отличалась. Эмили была умна, ценила шутку, а оформительские ее идеи за последние несколько месяцев преобразили журнал, и ни он, ни Филип, ни даже Дуг не могли не заметить, что и тело Эмили – полноватое, с плавными линиями – более чем способно отвлекать их внимание.

– Что будет, если я это не подпишу? – поинтересовалась она.

Дуг окинул взглядом всех сидевших за столом и протяжно вздохнул, подчеркивая серьезность ситуации.

– Ну, если честно, я думаю, что ты обязана это подписать. Остальные члены редколлегии пришли к единому мнению, мы намереваемся поддержать эту кампанию всем авторитетом, каким обладает журнал.

– О. – Эмили приобрела вид сильно разочарованный. – Но мне так нравится бывать на ваших заседаниях. У вас тут очень занятно.

Дуг пожал плечами. Выбор за ней.

– Хорошо, – сказала Эмили, и к рукописи прибавилась пятая, последняя подпись.

Дуг взял со стола листок и, удовлетворенно улыбаясь, вгляделся в него.

– Отлично. Значительный момент в истории «Доски».

Значительный, но, как вскоре выяснилось, краткий. Десять минут спустя Бенжамену пришлось выйти из состава редакционной коллегии. Посланный директором ученик просунул голову в дверь, за которой редколлегия заседала, и сообщил, что Бенжамена назначили старостой.

* * *

Несколько позже, на автобусной остановке, Филип, утешая его, сказал:

– Ты же не можешь отказаться. Тебя не пригласили в старосты, а назначили им.

– Точно, – подтвердил Бенжамен.

– Я к тому, что, если ты откажешься, у школы найдутся самые разные способы поквитаться с тобой.

– Еще бы.

– Она может не дать тебе рекомендацию. Или написать в Оксфорд либо в Кембридж, что ты смутьян и на тебя нельзя положиться.

– Вот именно. Я так всем и говорю.

– В общем, деваться тебе некуда. Просто так уж вышло, что выбор пал на тебя.

Бенжамен благодарно улыбнулся и в который уже раз задумался над тем, почему всем прочим ученикам школы недостает рассудительности Филипа. Со стороны Филипа это было тем более великодушно, что ни его, ни Дуга, ни Гардинга в члены клуба «Карлтон» по непонятным причинам не избрали. Почему же именно Бенжамена отличили и удостоили столь высокой чести? Бессмыслица какая-то. Почти все друзья Бенжамена отреагировали на его назначение с горечью и сарказмом. Дуг прочитал ему десятиминутную лекцию, посвященную участи тех, кто «продается истеблишменту». Клэр так и вовсе перестала с ним разговаривать. Вот, правда, Эмили обошлась с Бенжаменом вполне по-доброму, однако наиболее надежный прогноз предстоящих ему радостей как раз в эту минуту сделала пара мелких однолеток Пола, прицепившихся к Бенжамену на автобусной остановке.

– Простите, господин Староста, – затараторили они, вертясь вокруг. – Вы позволите нам встать в очередь на автобус, ну пожалуйста?

– Господин Староста, а можно я брошу в мусорную урну обертку от шоколада?

– Вы не против, если мы будем разговаривать друг с другом, господин Староста? Не посадите нас под арест?

– Просто отцепитесь от меня, оба, – ответил Бенжамен, и детки, радостно гогоча, отбежали в сторонку.

Он попытался убедить себя, что долго это не протянется. То же самое происходило под конец каждого терма, когда объявлялись имена новых старост. Кроме того, на сей раз разразился еще один, настоящий скандал, о котором все только и говорили, – уничижение Калпеппера. Большинство учеников полагало, что именно он станет капитаном школьной сборной, ну вице-капитаном, самое малое. А его даже в старосты не избрали. Рассказывали по этому поводу всякое, однако самый красочный слух сводился к тому, что, когда на доске объявлений вывесили имена избранников, Калпеппер расплакался, да еще и при всех. Описывая директора и его заместителя, мистера Наттолла, он прибегнул к выражениям, вогнавшим в краску даже достаточно бывалых учеников шестого класса. И еще одна история – варианты ее были, опять-таки, разными, да и в правдивость мало кто верил, – кое-кто уверял, будто собственными глазами видел, как Калпеппер, повстречавшись в коридоре со Стивом Ричардсом, также назначенным старостой, просто-таки плюнул в его сторону.

Автобуса в тот день пришлось дожидаться долго, и еще до его появления Бенжамен увидел Сисили, направлявшуюся к нему с другой стороны Бристоль-роуд. Четыре тридцать, холодный декабрьский вечер. Уже смеркается. Сисили защищали от холода длинное кашемировое пальто и большая шляпа колпаком. Как обычно, она привлекала внимание всех, кто ждал на остановке, толпившиеся здесь люди даже расступались немного, пропуская ее, и Бенжамен, когда она подошла к нему и поцеловала его в щеку, испытал гордость ни с чем не сравнимую. Прохлада лица ее показалась ему упоительной, они обнялись и разомкнули объятия не сразу – так могли бы вести себя любящие брат и сестра.

– Ах, Бенжамен, как я горжусь тобой, – сказала Сисили. – Из тебя выйдет прекрасный староста, я уверена, выйдет.

– Ты полагаешь? (Впервые за этот день услыхал он такие слова.) Все так… странно относятся к этому, так неодобрительно. По-твоему, я поступаю правильно?