Текст книги "Ледяное сердце"

Автор книги: Джонатан Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

21

Когда мы вернулись к машине, мобильный телефон Майло прочирикал первые семь нот «Fur Elise». Он прислонил его к уху и ворчливо ответил:

– Да, постараюсь приехать скорее, обойдитесь с ней полюбезнее. – Потом обратился ко мне: – Мать Василия Левича вчера вечером прилетела из Нью-Йорка и ждет меня в участке. Может, она знает, что связывает Левича с Драммондом помимо «Э. Мерфи»… Так о чем все это свидетельствует? О том, что Драммонд подписывался псевдонимами? А если у него есть собственный журнал фанатов, то зачем присылать материал Патти и Тодду?

– Статья о Бернет была написана до того, как начал издаваться «Груврэт». Если ее автор Кевин, он все еще учился на втором курсе. Не исключено, что он послал материал другим, поскольку журнал Патти и Тодда распространялся, а Драммонд такой возможности не имел.

– Желание показать себя широкой общественности. Много секса в прозе. Ему хочется трахаться с ними.

– Ему хочется обладать ими, – возразил я. – И он совершал поездки, чтобы делать это. Выступление Левича состоялось в Санта-Барбаре. Рецензия о выступлении Анжелики Бернет была опубликована в Лос-Анджелесе, а убили ее в Бостоне. Если тебе удастся доказать, что он тогда находился в Бостоне, это будет основанием для получения ордера.

– Да, но как мне доказать это, не имея на руках ордера?

– Авиационные компании сильно закрутили гайки, а от семейства Кевина информации не получишь.

Мы направились к Санта-Монике. Когда мы достигли Доухени, я сказал:

– Если Драммонд внештатно сотрудничал с «Селдомсинатол», он, конечно, мог сдавать свои материалы и в другие журналы.

Майло крепче сжал руль.

– А что, если этот негодяй использует дюжину псевдонимов? Что мне делать? Найти эксперта, чтобы тот провел лингвистический анализ всех журналов фанатов в стране?

– Я начал бы с Правдивого Писаря и Э. Мерфи и посмотрел, к чему это меня приведет.

– Внепрограммное чтение. А скорбящая мать тем временем ждет.

Мы проехали еще несколько кварталов, Майло спросил:

– Еще какие-нибудь интуитивные догадки? Исходя из манеры изложения?

– Такая напыщенная проза характерна для школьных письменных работ. Стиль, рассчитанный на то, чтобы произвести впечатление. Если мы имеем дело с Кевином, то дома его к подобному сочинительству не поощряли, поэтому он направил всю свою энергию на разного рода проекты и возомнил себя великим ценителем искусства. Я изучил бы его обозрения в газете, издававшейся в колледже, и посмотрел бы, нет ли сходства с тем, что мы имеем.

– Ты постоянно твердишь, что мы имеем дело с Кевином. Кевин, по-моему, еще молод для подобных убийств. Если Анжелику Бернет прикончил он, то тогда ему был всего двадцать один год. В случае с Анжеликой есть признаки того, что это дело рук новичка: многочисленные ножевые ранения означают поспешное нападение, тело не спрятано. Вместе с тем поездка за три тысячи миль оттуда, где он чувствовал себя комфортно, очень хорошо рассчитана.

– Как насчет этого? Кевин видит, как Бернет танцует в Лос-Анджелесе, загорается страстью, изучает расписание турне труппы и едет в Бостон. Может, он даже не вполне отдает себе отчет зачем. Его переполняют самые разнообразные чувства. Потом Кевин тайно преследует Анжелику вплоть до Кембриджа, вступает с ней в контакт, но она его отвергает. Охваченный возбуждением, Кевин убивает ее. Летит домой. Сидит дома и думает о содеянном, о том, что у него все получилось и сошло ему с рук. Наконец он хоть в чем-то добился успеха. Тринадцать месяцев спустя исчезает Чайна. Убийца не спеша хоронит ее, и в течение многих месяцев тела никто не обнаруживает. И все потому, что отныне он проявляет осторожность. Планирует. Да и далеко от дома не уезжает. Логично? Если он одаренный мальчик.

– Возбудимый мальчик, – поправил меня Майло. – Как в той песне.

– Последние убийства свидетельствуют о возрастающей самоуверенности: все трое были убиты там, где демонстрировали свои таланты. В случае с Беби-Боем и Левичем преступления были совершены еще до того, как разошлись слушатели. В случае с Джули – в то время, когда в соседней комнате находилась Коко Барнес. Это уже наглость. Похоже, он отработал на практике свое ремесло и теперь считает себя виртуозом.

– Практика подразумевает другие убийства, о которых нам ничего не известно.

– Между убийствами Анжелики и Чайны прошло тринадцать месяцев, потом, до убийства Беби-боя, проходит почти два года. Через шесть недель убита Джули, а через девять – Левич.

– Здорово! – заметил Майло.

– Возможно, в течение нескольких лет ему удавалось подавлять свои порывы, а теперь он потерял над собой контроль.

– Каким образом ему удавалось подавлять их?

– Увлекшись новой навязчивой идеей.

– «Груврэт».

– Пребывание в издателях может породить серьезные иллюзии обладания властью. Вероятно, он наконец понял, что его журналистская деятельность потерпела полный крах. Очередной.

– Папаша перекрыл кислород?

Со слов Петры известно, что у папаши особого восторга журналистика никогда не вызывала. – Мир искусства не оправдал его ожиданий. И он вымещает зло на деятелях искусства. Давай вернемся к сексуальной стороне вопроса. Мы имеем дело с жертвами обоих полов. О чем это свидетельствует? О двуполом убийце?

– Или о сексуально запутавшемся убийце. Во всяком случае, об убийце, сексуально неадекватном. Ни в одном из случаев полового акта не последовало. Его страшит соприкосновение половых органов, он находит замену эротизму – талант. Выбирая восходящие таланты, пресекает им путь на вершине развития. Как тебе нравится эта дешевая фрейдистская спекуляция?

– Ты говоришь о каннибале из мира искусств.

– Я говорю о критике в последней инстанции.

И вот я дома, один.

Элисон уехала в Боулдер, штат Колорадо, на конференцию. После этого она отправится на день рождения свекра.

Она ночевала у меня, и я отвез ее в аэропорт. После того как я уложил ее чемоданы в багажник, она вынула что-то из своей сумочки и дала мне.

Миниатюрный хромированный автоматический пистолет. Когда я взял его, Элисон добавила: «А это магазин», – и тоже отдала мне.

– Забыла оставить дома, – объяснила она. – В самолет меня с ним не пустят. Можно, он полежит у тебя?

– Разумеется. – Я положил пистолет в карман.

– Он зарегистрирован, но разрешения на его ношение у меня нет. Если это тебя беспокоит, оставь его дома.

– Рискну. Готова ехать?

– Ага. – Когда мы приближались к Четыреста пятой улице, Элисон проговорила: – Ты ни о чем не хочешь спросить?

– Думаю, у тебя были причины.

– Причина в том, что со мной произошло. После того как моя психика пришла в равновесие, я твердо решила, что больше не почувствую себя беспомощной. Начала я с того, что поступила на курсы самообороны, стала изучать основы личной безопасности. Потом, много лет спустя, когда я уже защитила диссертацию, мне пришлось лечить женщину, которую изнасиловали дважды. Между этими случаями прошло много лет. В первом женщина винила себя. Она сильно напилась и ничего не соображала. Ее подхватил в баре какой-то гнусный тип. Второй раз это был монстр, вскрывший фомкой окно ее спальни. Я сделала для нее все, что могла. Потом нашла оружейную лавку по телефонному справочнику и купила своего маленького хромированного дружка.

– Логично.

– Правда?

– Держи его.

– Он мне нравится. Я действительно считаю его своим другом. Я довольно хорошо стреляю. Прошла начальный и дополнительный курсы подготовки. И до сих пор раз в месяц посещаю стрельбище. Хотя пропустила несколько месяцев, потому что проводила время с тобой.

– Прости, что отвлекаю тебя отдел. Она коснулась моего лица.

– Это беспокоит тебя?

– Нет.

– Уверен?

В течение десяти лет я застрелил двух человек. Оба намеревались убить меня. Это были подонки, пришлось прибегнуть к самообороне, и у меня не оставалось другого выхода. Порой я вижу их во сне и просыпаюсь с неприятным ощущением жжения под ложечкой.

– В конечном счете мы заботимся о самих себе.

– Верно, – согласилась Элисон. – Вообще-то я не забыла его дома. Мне просто хотелось, чтобы ты знал об этом.

22

Эрик Шталь сидел и пил воду.

Это была водопроводная вода в бутылке из-под спрайта объемом в полгаллона. Он принес ее из дома.

Эрик держал под наблюдением квартиру Кевина Драммонда на Россмор.

Он прибыл сюда еще до рассвета и проверил тыльную сторону здания, пройдясь по-кошачьи легко в своих стареньких кедах.

Машины Кевина видно не было.

И неудивительно. Выбрав себе удобное место по диагонали от мрачного кирпичного здания, Эрик без особого напряжения наблюдал за входом – даже случайный прохожий не понял бы, чем он занимается.

Да и едва ли кто-то вообще обратил бы на него внимание – на протяжении всего квартала множество машин, а Шталь приехал на своем бежевом фургоне «шеви» с затемненными стеклами, причем гораздо темнее, чем разрешено законом.

Полный комфорт… еще в первый час дежурства с неба спикировала голубошейка и прочертила тень поперек здания. С тех пор округ словно вымер.

Семь часов двадцать две минуты наблюдения.

Кому-то это показалось бы настоящей пыткой, Шталь же получал удовольствие.

Сидеть. Пить воду из бутылки. Внимательно смотреть.

Изгнать из головы все образы.

Сознание должно быть ясным, как и все прочее.

23

Я вызвался сделать это сам.

Нанести визит в колледж «Чартер» и попытаться найти там образец сочинения Кевина Драммонда.

– Спасибо, – сказал Майло. – Хорошая мысль. У тебя такой профессорский вид.

– У меня?

– Ты сможешь выглядеть как профессор – это комплимент. Я питаю глубокое уважение к учености.

Прежде чем направиться туда, я решил закончить одно дело: осуществить вторую попытку переговорить с Кристианом Бэнгсли, генеральным директором сети ресторанов «Харт энд хоум». После первого звонка прошло несколько месяцев. На этот раз секретарша соединила меня. Едва я представился, Бэнгсли заявил:

– Я получил первое сообщение. Не позвонил вам потому, что сказать мне нечего.

– Кто-нибудь тайно преследовал Чайну?

– Зачем это понадобилось по прошествии стольких лет?

– Дело еще не закрыто. Что вам об этом известно?

– Я не видел, чтобы кто-нибудь пытался закадрить Чайну.

Напряжение в его голосе заставило меня проявить настойчивость.

– Но она что-нибудь говорила вам?

– Черт побери! Я уже забыл обо всем этом. Но есть какое-то дерьмо, не позволяющее мне забыть.

Вспомнив об объявлении в Интернете: «Бывший музыкант из „Чайна уайтбой“ ликвидирует фирму… прекращает погрязшее в нищете, пораженное раковой опухолью большое дело», – я спросил:

– А вас самого никто не преследует?

– Ничего регулярного, но иногда я получаю письма от людей, называющих себя поклонниками и недовольных тем, что я делаю.

– А в полицию вы обращались?

– Мои адвокаты считают, что это не имеет смысла. То, что мне выражают недовольство по поводу устройства моей жизни, не преступление. Свободная страна и все прочее. Но мне не нужно паблисити. Сейчас я разговариваю с вами только по одной причине: адвокаты посоветовали потолковать, если вы попытаетесь еще раз. Иначе вы сочли бы, что я увиливаю от ответов. Но это не так. Я просто бессилен помочь вам. О'кей?

– Извините за беспокойство. Обещаю: все, что вы мне скажете, я сохраню в тайне. То, что случилось с Чайной, внушает не просто беспокойство.

– Понимаю, понимаю, Боже мой… Ну хорошо, вот что было. Однажды Чайна пожаловалась на то, что кто-то к ней пристает. Ходит по пятам. Я не принял этого всерьез, потому что ее преследовала параноидальная идея угрозы извне. Она находилась в большом напряжении.

– Когда она начала жаловаться?

– За месяц или два до того, как исчезла. Я сообщил об этом копам, но они послали меня куда подальше и потребовали подробностей. Так что это было бесполезно.

– На что конкретно жаловалась Чайна?

– Она была уверена, что за ней украдкой подглядывают, преследуют ее и так далее. Но на самом деле Чайна никого не видела и описать не могла. Так что, вероятно, копы были правы. Она говорила об этом как об ощущении, но недостатком ощущений Чайна не страдала, особенно в состоянии подпития, а в таком со – стоянии она находилась почти всегда. Параноидальный бред мог возникнуть у нее вообще без всякой причины.

– Она никогда не обращалась в полицию.

– Верно, – ответил Бэнгсли. – Чайна и полиция. Дело в том, что она была не просто испугана; ее охватил ужас. Чайна постоянно твердила, что, если ее преследователь покажет свою морду, она разобьет ее, вырвет ему глаза и насрет в глазницы. Чайна всегда была агрессивной.

– По-настоящему?

– Что вы имеете в виду?

– Была ли она действительно бесстрашной или только делала вид?

– Не знаю. В самом деле не знаю. Чайну было трудно понять. Она отгородилась своеобразной стеной, а наркотики были чем-то вроде строительного раствора.

Пол Бранкуси о преследователе не упоминал, и я спросил:

– Говорила ли Чайна еще кому-нибудь о том, что кто-то ее преследует? Другим членам джаз-банда.

– Сомневаюсь.

– Почему?

– Мы с Чайной… – Бэнгсли колебался, – были более близки. Вообще-то она была лесбиянкой, но некоторое время мы занимались с ней любовью. Черт побери, именно этого мне совсем не хотелось. Сейчас я женат и ожидаю второго ребенка…

– Ваши любовные дела никого не интересуют. Важно лишь то, что вам известно о ее преследователе.

– Я даже не знаю, существовал ли этот преследователь. Ведь воочию она никогда его не видела.

– Ощущение.

– Правильно. У Чайны было живое воображение. Когда я с ней проводил время, приходилось проявлять осторожность, идти на уступки, смотреть на вещи в перспективе.

– Тогда вы верили ей?

– Не вполне. Она умела убеждать. Однажды мы были с ней поздно ночью в горах, курили «травку» и занимались другими приятными делами. Вдруг Чайна напряглась, в глазах у нее вспыхнул страх, и она вцепилась в мои плечи. Вцепилась крепко, до боли. Потом встала и говорит: «…твою мать, он здесь! Я чувствую его присутствие!» После чего начала ходить кругами, отыскивая какую-то цель, подобно тому как ее отыскивает танковое орудие, укрепленное на башне. И завизжала в темноту: «Черт бы тебя побрал, ты, трахнутая задница, выходи и покажи свою сраную трахнутую морду». Начала размахивать кулаками, пригибаться, словно готовясь к бою в стиле карате. В тот момент я поверил ей: темнота, тишина, ее страх – все это убеждало меня. Позднее я спрашивал себя: «Что это было?»

– Что произошло после того, как она перестала визжать?

– Ничего. Меня беспокоило, что кто-то услышит Чайну, и я попытался отвести ее вниз, к своей машине. Она заставила меня подождать, пока не убедилась, что преследователь исчез. Дома у нас началась ломка. На следующее утро Чайна ушла. Съела все, что было в холодильнике, и ушла. Спустя месяц или два она пропала, а когда ее наконец нашли, я чуть с ума не сошел. Потому что Чайну похоронили неподалеку от того места, где мы сидели в ту ночь.

– Вы сообщили об этом копам?

– После того, как они со мной обошлись?

– Чайну обнаружили возле щитка с надписью «Голливуд».

– Точно так. Именно там мы и были. Прямо под щитком. Чайне эта надпись нравилась, нравилась история о том, как одна актриса бросилась оттуда вниз. Там в свое время находилось ранчо для верховой езды, из тех, где дают лошадей напрокат. Чайна говорила мне, что любила прокрадываться туда по вечерам, разговаривать с лошадьми, ощущать запах лошадиного навоза, просто бродить вокруг. Она рассказывала, что ей было приятно ходить по чужой земле. От этого Чайна чувствовала себя девушкой из «семьи» Мэнсона. Какое-то время она проявляла интерес к «семье» Мэнсона, собиралась написать песню, посвященную Чарли, но мы сказали ей, что платить за это не будем. Кое-какие нормы мы соблюдали даже тогда.

– Она была влюблена в серийных убийц?

– Нет, только в Мэнсона, но не всерьез. Это был очередной заскок Чайны – что-то взбрело ей в голову, и тут же слетело с языка. Она обожала привлекать к себе внимание. То же самое и с Мэнсоном, правда? Помню, я думал, что в этом была какая-то мистика, поскольку, возможно, ее убил кто-то похожий на него. Злая ирония судьбы, не так ли? Колледж «Чартер» занимал площадь в сто пятьдесят акров и располагался в северо-восточной части Игл-Рока. Отдельно от него раскинулся «спальный» городок подсобных рабочих, в основном латиноамериканского происхождения. Они жили в дешевых оштукатуренных домах, окруженных гигантскими деревьями.

Колледж был основан сто двенадцать лет назад. Гора Игл высотой в тысячу двести футов и чистый воздух позволили первым поселенцам окрестить эти места Западной Швейцарией. Более века спустя окружающие холмы в редкие ясные дни все еще оставались красивыми. Самой же распространенной формой жилья стали мотели.

Я проехал по бульвару Игл-Рок, широкому, утопающему в солнечных лучах, где стояли гаражи и большие магазины автомобильных запасных частей, повернул на Колледж-роуд и оказался в жилом районе, застроенном маленькими бунгало ремесленников и большими оштукатуренными коттеджами. За аркой, украшенной гербом колледжа, находилась. Эмеритус-лейн, широкая чистая полоса, начало которой обозначалось цветочной клумбой. Красные и белые петунии были посажены так, что образовывали название учебного заведения.

Здания университетского городка были выдержаны в стилях beaux-arts и испанском колониальном. Окрашенные в серовато-коричневый цвет, они размещались как жемчужины в старой шкатулке для хранения драгоценностей. Много лет назад я лечил студентов «Чартера» и знал основные отличительные черты этого заведения – строгий отбор и дороговизна. Знал я и то, что его основали приверженцы конгрегационализма, хотя теперь оно стало безусловно светским, приветствовало активные меры в политике и привлечение к участию в ней широкой общественности.

Парковка для посетителей была бесплатной и удобной. Я взял карту кампуса на стенде и направился к библиотеке Сестры Анны Лоринг. Я прошел мимо красивых улыбающихся молодых людей. Жизнь казалась им прекрасной, и они стремились наслаждаться ею.

Библиотека представляла собой двухэтажный шедевр двадцатых годов. В восьмидесятых к ее южному крылу добавили заурядную четырехэтажную пристройку. Тишину цокольного этажа нарушало лишь жужжание компьютеров. К их экранам прилипло около ста студентов. Я узнал у библиотекаря название газеты колледжа и получил совет, как отыскать старые номера.

– «Дейли бобкет», – сказал он. – Все в режиме онлайн.

Я нашел компьютер и начал работать. Файл «Бобкет» содержал перечень выпусков газеты за последние шестьдесят два года. В течение первых сорока лет газета выходила раз в неделю.

Кевину Драммонду было двадцать четыре, так что он, вероятно, поступил в колледж шесть лет назад. На всякий случай я отступил на год назад и прокручивал тысячи страниц, сканируя подписи авторов. В материалах первых трех лет ничего с именем Драммонда не появлялось. Не было также материалов, подписанных Правдивым Писарем или Э. Мерфи. В марте, на который пришелся предпоследний весенний семестр Драммонда, появилось первое упоминание.

«Кевин Драммонд. Факультет общественной информации». Под этим заголовком помещался обзор показательных выступлений в «Рокси-он-Сансет». Там играли семь новых джаз-бандов, надеясь прорваться на большую сцену. Короткие сообщения о каждом представлении. Кевину Драммонду понравились три из них, четыре – вызывали отвращение. Кевин излагал материал просто, без вдохновения и неуемных восхвалений. Не заметил я и изощренных метафор сексуального характера, присущих публикациям в «Селдомсинатол». Я обнаружил еще одиннадцать статей, написанных в течение полутора лет, десять подробных описаний выступлений рок-групп, таких же вежливо-вкрадчивых.

Любопытное исключение составляла одна.

Май, совпавший с периодом пребывания Драммонда на старшем курсе. Статья, подписанная Правдивым Писарем. Ретроспективный взгляд на карьеру Беби – Боя Ли.

В этой статье, более длинной и запальчивой, Беби-Бой характеризовался как «безусловный символ, слоноподобные плечи которого могут просесть, как у Атласа, под тяжестью королевской мантии Роберта Джонсона, Блинда-Лемона Джексона, всего пантеона хрипящей до боли в горле чикагской тройки, но чья душа остается цельной и неподкупной. Беби-Бой вполне заслуживает тяжести и боли, всегда сопутствующих подлинному всесокрушающему таланту. Он артист с гипертрофированной эмоциональной цельностью и психопатологией, благодаря чему когда-нибудь обретет незыблемое поклонение публики».

Эссе завершалось цитатой из душещипательной песенки «Ледяное сердце» и выводом о том, что «для исполнителя блюзов душа мира навсегда останется ледяной, неприветливой и предательской. Нигде афоризм „Ничто не дается даром“ не применим более полно, чем в полутемном царстве прокуренных баров с их распущенными женщинами и трагическими концами, ибо это царство породило и порождает с незапамятных времен гениев, цинготных воришек и беспробудных пьяниц. Возможно, Беби-Бой Ли никогда не узнает счастья, но его музыка, чувственная, полная жизни и решительно некоммерческая, будет согревать сердца многих людей».

Год спустя Ли опроверг этот тезис тем, что записал судорожного монстра поп-музыки, ставшего хитом.

Познавательный диссонанс, но на первый взгляд не слишком серьезный мотив для убийства.

Драммонда следовало изучить поглубже.

Кафедра общественной информации колледжа «Чартер» размещалась во «Фрэмптон-Холл», величественном, украшенном дорическими колоннами здании, находившемся в пяти минутах ходьбы от библиотеки. Внутри – старые обветшалые стены под красное дерево, куполообразный потолок и полы из коры пробкового дерева, приглушавшие шаги. В этом же здании размещались кафедры английского языка, истории, гуманитарного права и романских языков. «Общественная информация» находилась на третьем этаже.

В телефонном справочнике значились три представителя кафедры: профессор Э.Г. Мартин, заведующий; профессор С. Санторини; профессор А. Гордон Шулль.

Начну с первого по списку.

Перед угловым кабинетом заведующего Мартина располагалась пустая приемная. Дверь, ведущая во внутреннее помещение, была приоткрыта, и в приемной слышалось пощелкивание клавиатуры – такое же, как в библиотеке. Стены приемной украшали ярко-коричневые фотографии колледжа «Чартер» первых лет его существования. Большие мрачные здания, возвышающиеся над молодыми деревцами, мужчины с целлулоидными воротничками, женщины в платьях с высоким воротом и решительным взглядом людей, посланных сюда небом. Поверх ближайшего ряда фотографий было написано полное имя заведующего: Элизабет-Гала Мартин, доктор философии.

Я приблизился к внутреннему офису.

– Профессор Мартин?

Фраза прозвучала подобно щелканью клавиш.

– Да?

Я представился, упомянул об ученом звании, полученном в городском медицинском институте, и приоткрыл дверь на несколько дюймов.

Профессорская.

Из-за стола вышла иссиня-черная негритянка в темно-желтом платье до щиколоток и в тон ему туфлях-лодочках. Ей было около сорока; полная, хорошенькая, озадаченная. Глаза внимательно рассматривали меня поверх узких очков в золотой оправе.

– Профессор педиатрии? – Контральто прозвучало очень четко. – Не помню, чтобы мы договаривались о встрече.

– Мы не договаривались, – ответил я и показал ей удостоверение консультанта Управления полиции Лос-Анджелеса.

Она подошла поближе, прочитала надпись и нахмурилась:

– Полиция? Что все это значит?

– Ничего страшного, но не будете ли вы настолько любезны, чтобы уделить мне пару минут?

Она отступила и еще раз смерила меня взглядом.

– Это, мягко говоря, не совсем обычно.

– Прошу прощения. Я проводил исследование в вашей библиотеке и обнаружил одно место, где упоминается ваше имя. Но если вы предпочитаете назначить мне встречу заранее…

– В каком контексте упоминается мое имя?

– Кафедра общественной информации. Я занимаюсь одним из ваших учеников. Кевином Драммондом.

– Вы занимаетесь им, то есть им занимается полиция? – Да.

– В чем конкретно подозревают мистера Драммонда? – Вы знаете его?

– Я знаю имя. Наша кафедра немногочисленна. Так что все-таки натворил мистер Драммонд?

– Может быть, ничего, а может быть, совершил убийство.

Элизабет Г. Мартин сняла очки. Из коридора доносились глухие удары: стучали ботинки по пробке. Юношеские голоса то усиливались, то становились тише.

– Давайте уйдем отсюда, – предложила она.

Пол в ее кабинете покрывал персидский ковер, а вдоль стен выстроились стеллажи. Во всем чувствовался строго соблюдаемый порядок. Окна выходили на роскошные лужайки. Между стеллажами висели калифорнийские пейзажи, выполненные в импрессионистской манере. Позади резного, слегка приподнятого стола Элизабет Мартин красовались диплом университета Беркли о присвоении ей ученой степени доктора философии и прочие свидетельства о наградах, полученных в течение десяти лет. На столе стояли небольшой портативный компьютер и набор изящных стеклянных канцелярских принадлежностей. В камине зеленого мрамора лежали остывшие обуглившиеся дрова.

Мартин села и жестом указала мне на стул.

– Что же все-таки происходит?

Я проявил откровенность, возможную в данной ситуации.

– Все это хорошо, профессор Делавэр, но возникает проблема с применением Первой поправки, не говоря об академических свободах и элементарной этике. Полагаю, вы не надеетесь, что мы откроем вам все наши архивы, желая упростить ваше расследование?

– Меня интересует не конфиденциальная информация о Кевине Драммонде, а лишь то, что связано с расследованием в рамках уголовного дела, в частности, вопросы, относящиеся к дисциплине. – Элизабет Мартин держалась бесстрастно. – Речь идет о нескольких убийствах, – добавил я. – Если выяснится, что Драммонд совершил уголовное преступление, эта информация станет достоянием общественности. Если с ним возникали проблемы подобного рода здесь, а «Чартер» скрыл это, то объектом расследования станет и сам колледж.

– Это угроза?

– Нет, просто я объясняю, как может обернуться дело.

– Консультант полиции… эта ваша деятельность не идет вразрез с мнением вашего научного департамента? Вы полностью информируете его?

– Это угроза? – улыбнулся я.

Мартин потерла руки. На каминной полке в серебряной рамке стояла фотография, запечатлевшая ее в красной мантии рядом с седым мужчиной в смокинге. Он был старше Мартин лет на десять. На другой фотографии она была в партикулярном платье рядом с тем же мужчиной. Их сняли на фоне зданий, крытых черепицей. Еще одна фотография: часть зеленовато-голубого канала. Изогнутый нос гондолы. Венеция.

– Какими бы ни были последствия, я не могу на это пойти.

– Логично, – согласился я. – Но если есть то, о чем я должен знать – о чем должна знать полиция, – вы, оказав нам помощь, облегчите жизнь множеству людей.

Взяв из кожаного футляра золотую ручку, Мартин начала постукивать ею по столу.

– Скажу вам следующее: я не припомню, чтобы Драммонд создавал какие-то проблемы для кафедры. В нем не было… совершенно ничего от убийцы. – Постукивание ручкой свидетельствовало о том, что Мартин оказалась в затруднительном положении. – Да, профессор Делавэр, все это звучит весьма необычно.

– Вы лично занимались с Кевином?

– Когда он закончил колледж?

– Два года назад.

– Тогда я отвечу утвердительно. Два года назад я вела семинар по средствам массовой информации, и все студенты старшего курса посещали его.

– Но каких-то конкретных воспоминаний о том, что вы учили Драммонда, у вас не сохранилось?

– Это обязательная дисциплина. Кафедра общественных связей – составная часть факультета гуманитарных наук. Наши студенты проходят основной курс обучения на других кафедрах.

– Думаю, Кевин Драммонд имел консультанта на факультете.

– Я не была его консультантом. Я работаю со студентами-отличниками.

– Отличником Кевин не был?

– Если бы был, я запомнила бы его. Мартин начала набирать что-то на своем портативном компьютере.

Разговор окончен.

Если бы я пошел искать профессоров Санторини и Шулля, это вызвало бы ее неудовольствие. Я найду какой-нибудь другой способ войти в контакт с ее коллегами. Или попрошу Майло заняться этим.

Когда я встал, Мартин сообщила:

– Его консультантом был Гордон Шулль. И вам повезло, потому что профессор Сьюзан Санторини сейчас проводит научные исследования во Франции.

Удивленный внезапной переменой ее настроения, я спросил:

– Могу ли я поговорить с профессором Шуллем?

– Пожалуйста. Он здесь. Его кабинет – второй слева.

В коридоре, у кафедры романских языков, слонялись несколько студентов. Возле кафедры общественных связей не было никого.

Дверь кабинета Гордона Шулля была закрыта, и на мой стук никто не ответил. Я уже писал записку, когда кто-то приветливо заговорил со мной.

– Могу ли чем-нибудь помочь вам?

Мужчина с рюкзаком только что поднялся по запасной лестнице. Лет тридцати пяти, шести футов ростом, хорошо сложенный, угловатое обветренное лицо, покрытое пятидневной щетиной, густые брови, голубые глаза, копна кудрявых рыжих волос. В нем привлекала грубая мужская красота. Ну прямо фотограф, работающий на журнал «Нэшнл джиогрэфик», или специалист-зоолог, поднаторевший в получении грантов на изучение редких видов.

– Профессор Шулль?

– Я Горди Шулль. Что случилось?

Я повторил то немногое, о чем рассказал Элизабет Мартин.

– Кевин? Это было… дайте-ка вспомнить… несколько лет назад. Так в чем проблема?

– Возможно, проблемы нет. Его имя появилось в связи с расследованием.

– Расследованием по какому поводу?

– По поводу убийства.

Шулль отступил назад. Ослабил ремни рюкзака, почесал большой подбородок.

– Кевин? Шутите? – Он пожал плечами. – С ума сойти.

– Возникали ли у вас с Кевином какие-нибудь проблемы, когда он был вашим учеником?

– Проблемы?

– Проблемы дисциплинарного характера.

– Нет. Он был несколько… как бы сказать… эксцентричен? – Шулль извлек из кармана джинсов большое хромированное кольцо с ключами и открыл дверь. – Мне, наверное, не следовало бы разговаривать с вами. Вторжение в чужую личную жизнь… и тому подобное. Но убийство… Думаю, мне нужно потолковать с начальством, прежде чем мы продолжим.

Его взгляд переместился к кабинету Элизабет Мартин.

– Меня направила к вам профессор Мартин. Именно она сообщила, что вы были консультантом Кевина Драммонда.

– В самом деле? Ну, в таком случае… полагаю, все в порядке.

Его кабинет был раза в три меньше, чем у Мартин, и за счет темно-коричневых стен выглядел мрачновато, пока Шулль не поднял жалюзи над единственным узким окном. Свет загораживал массивный сучковатый ствол дерева, и Шуллю пришлось включить электричество.

В колледже «Чартер» преподаватели явно стояли на разных ступенях иерархической лестницы. Рабочий стол Шулля и книжные полки в его кабинете, выдержанные в стиле датского модерна, были из ДСП. Серые металлические стулья для посетителей. Никакого калифорнийского импрессионизма – лишь две афиши, посвященные выставкам современного искусства в Нью-Йорке и Чикаго.