Текст книги "Энциклопедия специй. От аниса до шалфея"

Автор книги: Джон О'Коннелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Применение: придавать выпечке аромат горького миндаля.

Махлаб, который в разных языках называется по-разному (mahleb, mahalab, mahlep, mahlepi), представляет собой растертые ядра косточек растения Prunus mahaleb, которое также носит много названий: вишня святой Люсии, магалебская вишня, вишня-антипка и т. п. В диком виде Prunus mahaleb растет по всему Средиземноморью, в культуре выращивается в Турции и Иране.

В Греции, где эта специя называется махлепи, ее часто кладут в хлеб и в изделия из дрожжевого теста, например в праздничный пирог василопита, который греки выпекают к 1 января. Нередко махлаб смешивают с анисом (см. Анис) и мастикой (см. Мастика). Критский пасхальный хлеб отличается мощным вкусовым сочетанием махлаба, мастики и апельсиновой цедры. В Турции эта специя – ингредиент теста для бубликов симит, которые потом посыпают семенами кунжута. Она также дополняет хлеб погача – как и итальянская фокачча, он традиционно выпекается в печной золе. Махлаб придает фруктовый аромат набулси, белому рассольному сыру из Палестины, который, в свою очередь, используется при приготовлении пропитанного сиропом десерта кнафе.

Часто в спросе на махлаб возникают сезонные составляющие и религиозные темы. Так, его предложение увеличивается в преддверии Пасхи, когда в Армении выпекают особый сладкий хлеб чорек, а на Кипре делают пироги с сыром, которые называются флауна. Арабская выпечка из песочного теста маамуль с начинкой из орехов или фиников популярна в Ливане и Сирии – обычно ее едят по ночам во время мусульманского поста в Рамадан и на праздник разговения Ид аль-Фитр. Однако точно такую же выпечку едят египетские, сирийские и ливанские евреи на праздники Пурим, Рош ха-Шана и Ханука. «За каждым кусочком этой выпечки всегда стоит увлекательная история», – утверждает Клаудиа Роден.

«Как-то дядя рассказал нам о конкурсе пекарей, который много лет назад организовал в Алеппо один местный чиновник. Производителя лучшего маамуля ждал приз – что-то около двух фунтов стерлингов в эквиваленте. Чиновнику принесли сотни маамулей, каждый из которых, конечно, стоил куда больше двух фунтов. В общем, запасов сладостей хватило на то, чтобы с удовольствием поглощать их несколько месяцев» [177].

Махлаб следует использовать с осторожностью: он может оказаться чудовищно горьким. Специю нужно покупать в виде целых ядер: растертые в порошок, они быстро теряют вкус и аромат. Впрочем, целые ядра примерно через год хранения тоже портятся (прогоркают), если только не находятся в морозильной камере.

СМ. ТАКЖЕ: мастика, фиалковый корень.

Мацис (мускатный цвет)

Myristica fragrans

Мацис, или мускатный цвет, представляет собой высушенный ариллус (присемянник) мускатного ореха. Внешне он выглядит как ярко-красные полоски, охватывающие оболочку ореха, так что часто упоминаемые в литературе «полоски мациса» – это высушенные плоские кусочки ариллуса.

СМ.: мускатный орех.

Мирра (смирна)

Рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами… (Песн. 4:13–14)

Commiphora myrrha

Некоторые растения при повреждении в качестве защиты начинают источать смолы-живицы, назначение которых закрыть рану и не дать проникнуть внутрь растения разрушительным бактериям и грибкам. Одной из таких смол является мирра (от арабского mur, что значит «горький»), выделяемая небольшим колючим кустарником Commiphora myrrha, родина которого Йемен и Сомали. Еще одна распространенная живица – смола растения Boswellia sacra (английское название смолы, frankincense, происходит от старофранцузского franc encens, т. е. «франкское благовоние»).

Семья живиц очень обширна и включает в себя также меккский бальзам (Commiphora gileadensis, не путать с редким галаадским бальзамом, смолой Pistacia lentiscus, фисташки масличной) и бдолах (смола Commiphora wightii и Commiphora africana, которые растут в Африке южнее Сахары). К подобным смолам относятся также сладкая мирра (она же опопонакс и Commiphora erythraea), бензоин, который получают из различных видов дерева стиракс (входит в состав ладана, используемого русской церковью), гальбан (смола Ferula gummosa, ферулы камеденосной, ингредиент благовоний, которые воскуряются в еврейской скинии и упоминаются в книге «Исход») и, наконец, ладан. Последний представляет собой смолу средиземноморского растения Cistus ladanifer, ладанник ладаноносный (не путать с фаворитом Викторианской эпохи tonic laudanum, который представлял собой опий со спиртом). Кстати, Геродот (ок. 484 – ок. 425 до н. э.) считал, что клейкий ладан образуется в бородах козлов…

Данные ароматические вещества использовались в религиозных и погребальных ритуалах тысячи лет – в основном как духи́, благовония и мази (впрочем, в Средние века мирру часто добавляли в вино), но также как стимуляторы сексуальной активности. Они, кроме того, эффективно «гасили» неприятные запахи, в частности запаха тлена, и потому мирру часто смешивали с камфарой, обладающей «лекарственным» ароматом. Если говорить о древних методах изготовления парфюма, то с современной точки зрения они были примитивными. Наиболее распространенным способом, по крайней мере в Египте, была мацерация: ароматные соединения несколько дней выдерживали в масле или жире. В древности не существовало тех способов выделения эфирных масел, которые есть сейчас, и потому «древние духи́ и мази были намного слабее, чем их современные аналоги» [178]. Технологию паровой дистилляции изобрел только персидский химик Ибн Сина (Авиценна, 980–1037). Ну а самым ранним известным парфюмером нужно, наверное, считать женщину по имени Таппути, которая упоминается в клинописной табличке II тысячелетия до н. э.

С ладаном и миррой (смирной) люди были знакомы и в дохристианскую эпоху. Считается, что три «волхва с Востока», которые пересекли пустыню для того, чтобы поклониться Младенцу Иисусу, были представителями Маги, древнеиранской жреческой касты, основанной Зороастром и известной своими астрологическими прогнозами. Марко Поло (1254–1324) полагал, что они вышли в путь из города Саба – теперь это иранский город Саве – и позднее «были похоронены там же, бок о бок, в трех больших пышных гробницах, а тела волхвов совсем целы, с волосами и бородами».

Есть разные мнения относительно того, являлись ли подношения мудрецов Младенцу Христу лекарственными средствами или имели символическое значение. Марко Поло полагал, что верно последнее: «Ибо, сказали они, если Младенец возьмет золото – то он царь земной, если ладан – то Бог, а если он примет мирру, то быть ему врачевателем» [179]. Но Иисус принял все три приношения, а взамен дал волхвам закрытую шкатулку, в которой оказался камень. Не понимая, что этот камень должен символизировать твердую веру, мудрецы по пути обратно в Сабу бросили его в колодец. «Но как только бросили они его в колодезь, с неба сошел великий огонь прямо в кладезь, к тому месту, куда был камень брошен. Увидели цари то чудо и диву дались. Взяли они тогда от этого огня и понесли в свою землю, и поставили его в богатом, прекрасном храме в Сабе».

Древнеегипетская «Книга мертвых» называет ладан «по́том богов, на землю пролившимся». На самом деле ладан имеет аромат цитрусовых и сосновой смолы, к которым добавляется дымчатый или пыльный компонент, особенно в том случае, когда смоляные «слезы» сжигают на углях – а именно так использовали ладан в Древнем Египте. Если верить древнегреческому философу Плутарху (ок. 46 – ок. 127), то ладан в Древнем Египте жгли по утрам, мирру воскуряли в полдень, а по вечерам сжигали составное благовоние, которое называлось кифи. В кифи входили можжевельник и нард, травянистое растение семейства валериановых, что, кстати, объясняет, почему археолог Говард Картер (1874–1939) нашел в гробнице фараона Тутанхамона вазу из кальцита с этими благовониями. Считается, что мирра с ее богатым ароматом, сочетающим запахи благородного дерева и солодки, была частью груза, который моряки женщины-фараона Хатшепсут привезли своей повелительнице из экспедиции в страну Пунт (скорее всего, в Сомали и Эритрею) в 1500 году до н. э.

Из «Песни Песней» царя Соломона, из греческой и римской мифологии мы знаем, что парфюм всегда был связан с сексуальным влечением. Афродита, богиня любви, не только сама источала великолепный аромат, но и использовала парфюм, чтобы подчинить своей воле слабых мужчин. Так, чтобы убедить перевозчика Фаона взять ее на борт судна, Афродита подарила ему сосуд алабастрон, полный мази из мирры. Когда Фаон нанес эту мазь, он стал непреодолимо привлекательным для всех женщин с острова Лесбос. К сожалению, эта история плохо кончилась: как сообщает древнеримский писатель Клавдий Элиан (ок. 170–222), Фаон принял насильственную смерть после того, как был «уличен в прелюбодеянии»…

Мирра (Смирна) – так звали мать Адониса, который одно время был любовником Афродиты. Есть разные версии мифа, связанного с Миррой, но если следовать песне Орфея в поэме «Метаморфозы» древнеримского поэта Овидия (43 до н. э. – 18 н. э.), то Мирра была дочерью Кинира, первого царя Кипра. Мирру охватила страсть к собственному отцу, и при содействии своей кормилицы она стала под покровом ночи приходить к нему в спальню. «И лишь когда наконец пожелал, после стольких соитий / Милую он распознать и при свете внесенном увидел / Сразу и грех свой и дочь, разразился он возгласом муки».^[4]

Как и следовало ожидать, Кинир пришел в ярость. Мирре удалось убежать, и девять месяцев женщина, беременная от собственного отца, скиталась по острову, пока наконец «так обратилась к богам, умоляя: «О, если признаньям / Верите вы, божества, – заслужила печальной я казни…» Последние просьбы Мирры «нашли благосклонных богов», и они превратили ее в плачущее мирровое дерево: «Слезы те – слава ее. Корой источенная мирра / Имя хранит госпожи, и века про нее не забудут». Когда наступило время рожать, появилась богиня Луцина, которая «словами разрешенья» помогла облегчить роды Мирры: «Дерево щели дает и вот из коры выпускает / Бремя живое свое. Младенец кричит, а наяды / в мягкой траве умащают его слезами родимой». С очевидностью эти слезы и есть капли мирры…

Достаточно отчетливо идентифицируется мирра и в «Песни Песней» Соломона, когда невеста рассказывает:

«Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка… Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает» (Песн. 5:5, 1:12).

В ранней христианской традиции считалось, что от святых и священников должен исходить сладкий аромат, ибо, как сказал апостол Павел, «мы Христово благоухание Богу в спасаемых и в погибающих» (2 Кор. 2:15). Точно так же и ангелы, давая знать о своем присутствии в мире людей, должны были оставлять за собой ароматный след. Как отмечала Марина Уорнер, британская писательница, историк и мифограф, «Дева Мария как победительница греха также источает ароматы амброзии»:

«Неслучайно Богоматерь называют «полевой лилией», «розой Шарона», «пучком мирры», а на картинах, изображающих Благовещение, Архангел Гавриил приветствует ее лилией, пьянящий аромат которой наполняет комнату Марии и символизирует ее непорочность» [180].

Отношение средневекового христианского Запада к экзотическим ароматическим веществам было таким же, как его отношение к специям в целом. Считалось, что своими магическими, ароматическими и целебными свойствами они обязаны священному месту их происхождения. Проще говоря, их аромат был запахом Эдема, который считался реальным местом, находящимся в Восточной Азии, и изображался на картах мира, например на Херефордской mappa mundi 1285 года. (По средневековой традиции в центре карты помещен священный град Иерусалим, а Британские острова расположены на далекой северо-западной окраине. Для удобства пользователей Красное море закрашено на этой карте в красный цвет.)

Во времена Средневековья, когда большинство вещей воняло ужасно, прекрасно пахнувшие предметы имели особенно высокую ценность. Как отмечает историк Пол Фридман, люди тогда «были знакомы с более широким спектром обонятельных ощущений, чем те, что доступны нам, это и хорошо, и плохо. Чего тогда не было – так это нейтральной, не пахнущей среды, характерной для современности» [181].

Благовония того времени давали людям возможность ощутить подлинный «аромат святости», испускаемый почившими святыми – особенно теми, от кого при жизни пахло очень плохо. Известна история Симеона Столпника (ок. 390–459), подвижника, который 37 лет провел в посте и молитве на столпе, стоявшем в сирийском Алеппо. Он обвязывал себя веревками, так что они врезалась в тело, и не мешал червям копошиться в его ранах. Лучшее описание этой ужасной аберрации дал знаменитый английский историк Эдвард Гиббон (1737–1794):

«[Симеон] иногда молился стоя, вытянув руки в стороны, так что его фигура принимала форму креста, но чаще всего снова и снова сгибал свое изможденное тело, касаясь лбом ног. Как-то один любопытный зритель насчитал 12 144 таких поклона, после чего прекратил подсчет, показавшийся ему бесконечным. Прогрессирующая язва на бедре сократила земное существование Симеона, но не смогла сокрушить путь к жизни небесной; пустынник так и преставился, не сходя со своего столпа» [182].

Говорят, что незадолго до смерти, когда Симеона поразила лихорадка, со столпа стал струиться невообразимо сладкий аромат…

Не все культуры и религии одинаково ценили ароматические вещества – так, они редко используются в мусульманском мире. Да и древние греки, хотя мы связываем благовония с их церемониалом, скорее всего, «познакомились с благовониями через своих поселенцев в Египте и Малой Азии либо через финикийцев из Леванта» [183]. В ритуалы западного христианства благовония проникли из восточных, коптских традиций. А вот Китай всегда был восторженным потребителем ближневосточных смол. В Срединную империю их поставляли персидские и индонезийские купцы, которые взамен приобретали такие благовония, как агар (gharuwood, agarwood), древесину и смолу двух видов вечнозеленых растений из Юго-Восточной Азии, а также восковидную камфару, которую дает дерево Cinnamomum camphora.

СМ. ТАКЖЕ: корица, нард.

Можжевельник

Juniperus communis

Можжевельник, вечнозеленое хвойное дерево семейства кипарисовых, является растением двудомным: чтобы дать ягоды, мужские и женские особи должны расти рядом друг с другом. Мужские цветки – желтые и конические, женские – зеленые и округлые. Слегка раздавленные ягоды можжевельника дают сосново-цитрусовый аромат, играющий такую важную роль при производстве джина, в котором можжевельник является основным ароматизатором. Впрочем, строго говоря, ягоды Juniperus communis таковыми не являются: это не ягоды, а шишки, чьи мясистые чешуйки слились воедино и создают впечатление неровной поверхности. Они созревают каждые два или три года, но растут с разной скоростью, поэтому на одном кусте в любое время присутствуют ягоды, находящиеся на разных стадиях созревания. Если вам захотелось запастись можжевельником, то выбирайте синие ягоды и… надевайте перчатки: листья и ветви у растения очень колкие. Верно написал Эдмунд Спенсер (ок. 1552–1599) в своем XXVI сонете: «Да, сладок можжевельник, но колючи сучья».

Можжевельник, который растет по всему Северному полушарию, демонстрирует значительные региональные различия в аромате. Лучшие ягоды вызревают в странах Центральной и Южной Европы, в частности в Италии и Хорватии. А вот Джейн Григсон считает, что «наиболее ароматен можжевельник, растущий в районах Франции с «теплыми» известняковыми почвами; здесь за полчаса можно набрать достаточно много ягод, которые будут хорошо и долго держать аромат» [184].

Английской скептицизм Тома Стобарта относительно можжевельника перекликается с замечанием Элизабет Дэвид, которое она высказала на десять лет раньше Стобарта в книге «Кухня французской провинции» (Elizabeth David. French Provincial Cooking, 1960): «Появление ягод можжевельника в списке ингредиентов блюда часто озадачивает англичан» [185]. Но сегодня, в эпоху возросшего интереса к традиционным домашним рецептам, мало кого из нас можно удивить рецептом Дороти Хартли, в котором ветчина маринуется в можжевельнике. Трудно поразить даже ветчиной из телятины от Ханны Гласс (1708–1770), на приготовление которой уходит целая унция (28 г. – Ред.) ягод.

Применение: Можжевельник издавна популярен в Юго-Западной Англии как компонент маринадов для дичи, особенно оленины. Тушение мяса дичи с можжевельником распространено в Скандинавии: так, например, готовят шведскую альггриту (alggryta, тушеная лосятина). Одно из моих самых любимых блюд с участием можжевельника носит название faraona con grappa.

Это тушеная цесарка с можжевельником и граппой, рецепт приготовления которой я позаимствовал из книги Роуз Грей и Рут Роджерс «Кафе у реки: классическая итальянская кухня» (Rose Gray, Ruth Rogers. River Café – Classic Italian Cookbook, 2009).

Наиболее плотно можжевельник «встроен» в блюда центрально-европейской и альпийской кухонь. Это начинки, соусы, паштеты и пате. Это мелкая птица типа дроздов и вальдшнепов. Это шукруты, эльзасские блюда из свинины, квашеной капусты и различных других овощей. Это потофё – буквально «котелок на огне». При этом Элизабет Дэвид больше нравится провансальская версия блюда: «Мясо в таком количестве, что добавку я вряд ли потребую, подают с оливками и каперсами…» Это гуляш – продукт австро-венгерской кухни, который «впитался» в еврейскую кухню; можжевельник и перец хорошо сочетаются между собой. Это норвежский гаммелост (gammelost, буквально «старый сыр»), который выдерживают в соломе, смоченной соком ягод можжевельника. В главе «Специи, соль и ароматизаторы» книги «Английская кухня» (English Kitchen, 1970) ее автор Элизабет Дэвид с одобрением цитирует рецепт Амброза Хита, который предлагал готовить телячьи почки а-ля Льеж (почки по-льежски) следующим образом: «Почки быстро обжарьте в сливочном масле. Почти готовые почки посыпьте раздавленными ягодами можжевельника. Нагрейте в ковшике рюмку джина, подожгите его и полейте блюдо горящей жидкостью» [186].

Применение: Джин и схожий с ним напиток женевер, название которого происходит от французского genièvre, что значит «можжевельник», получают путем перегонки сусла с добавлением незрелых зеленых ягод Juniperus communis.

Как и вокруг абсента, вокруг джина сложилось великое множество мифов. Многие думают, что джин был изобретен в Голландии в XVII веке (изобретатели называются разные) и что он считался прежде всего растительным лекарственным средством. На самом деле джин упоминается уже в голландской энциклопедии XIII века «Цветы природы» (Der naturen bloeme, 1269) как средство от боли в животе. Веточки можжевельника кладут также в фильтр при варке насыщенного, но простого на вкус финского пива сахти, что придает ему смолистый кисло-сладкий привкус.

Неброский на вид куст можжевельника несет большую знаковую нагрузку. Скажем, в итальянском религиозном фольклоре он выступает олицетворением святилища: в частности, многие итальянцы считают, что Младенца Иисуса прятали в ветвях Juniperus от воинов царя Ирода. Правда, в Библии нет ни слова об этой истории, хотя можжевельник в ней упоминается: так, в Первой Книге Царей (в православной традиции Третьей Книге Царств) говорится о том, что можжевеловый куст дал тень пророку Илие (3Цар. 19:4). Но некоторые эксперты утверждают, что здесь имеется в виду один из ракитников, Cytisus albus.

В Средние века ветви можжевельника часто сжигали во время экзорцистских процедур изгнания бесов, а также подвешивали над дверями, чтобы отгонять ведьм. На портретах Juniperus выступал аллегориями молодости, здоровья и постоянства в браке. Так, куст можжевельника, ореолом окружающий голову флорентийской аристократки Джинервы де Бенчи (ок. 1458–?) на ее знаменитом портрете, выполненном Леонардо да Винчи (1452–1519), – это не только каламбурный намек на ее имя (ginevra – по-итальянски «можжевельник»). На обороте картины изображена эмблема: ветвь можжевельника в обрамлении венка из лавровой и пальмовой ветвей. Венок перевит лентой с латинским изречением «Virtutem forma decorat», что значит «Красота – украшение добродетели», «Она украшает свою добродетель красотой».

Ну и, конечно, говоря о можжевельнике, нельзя не вспомнить сказку братьев Гримм о можжевельнике – заколдованном дереве (самое страшное произведение этих авторов, а это говорит о многом!). Красивая и благочестивая женщина во время беременности съедает ягоды можжевельника и получает отравление. В общем-то, это немудрено: эфирные масла можжевельника содержат монотерпены альфа-пинен, мирцен и сабинен, которые в больших дозах токсичны. При этом, насколько можно судить, Juniperus communis не оказывает очень сильного влияния на людей – хотя беременным женщинам рекомендуется все же его избегать. Но другие разновидности можжевельника, например Juniperus sabina, гораздо более ядовиты, чем этот. Вскоре после рождения сына женщина умирает, и по ее последней воле ее хоронят под можжевеловым кустом, который растет возле дома. Потом отец мальчика снова женится и…

Эта история, рядом с которой сказка «Гензель и Гретель» о юных брате и сестре и ведьме-людоедке кажется безнадежно слащавой историйкой, связывает потребление и рождение потомства столь тесно, что, как говорит Марина Уорнер, «трудно отделить, где кончается питание и начинается размножение, и наоборот» [187]. Как известно, можжевельником отмечают могилу, но он же является символом мифической птицы Феникс, которая восстанавливает естественный порядок – правда, в нем уже не находится места матери.

Николас Калпепер (1616–1654) характеризовал можжевельник как великую панацею, «несравнимую с прочими по своим добродетелям». Juniperus лечит почти от всего – от укусов ядовитых чудовищ до подагры, радикулита, проказы и эпилепсии включительно. Но может ли можжевельник, как утверждает Калпепер, «обеспечить женщине быстрое и безопасное зачатие»? Вполне возможно. Ведь Калпепер писал о Juniperus communis, а не о Juniperus sabina, который он называл савин (savine). Этот последний является скорее абортивным средством, что видно уже из его второго названия – «погибель матери» (mother’s ruin – так, кстати говоря, называют и джин). Как отмечал Калпепер, «савин можно безопасно применять как наружное, но прием его вовнутрь явно вреден» [188]).

СМ. ТАКЖЕ: дягиль, сильфий.

Мумиё

Слово «мумия» – «забальзамированное и обмотанное бинтами тело древнего египтянина» – происходит от средневекового персидского mumiya, что означает асфальт или битум. Мы этими смолами покрываем дороги и крыши, но древние египтяне использовали их для бальзамирования тел.

Недавние исследования Стивена Бакли из Университета Йорка и других специалистов по химической археологии показали, что битум действительно был одним из многих антимикробных и противогрибковых агентов, с помощью которых бальзамировщики сохраняли тела умерших и содействовали их переходу в загробный мир. (Популярны были также пчелиный воск и смола хвойных и фисташковых деревьев.) Битум был дешевле, чем другие смолы, и использовался в основном в поздний период истории Древнего Египта (664–332 до н. э.), причем чаще при бальзамировании домашних животных, а не людей. Но и с понятием «битум» тоже все не так просто…

Со времен Средневековья вплоть до едва ли не середины XIX века считалось, что битум, который отщипнули от старых разложившихся трупов, обладает мощными целебными свойствами – особенно если его отщипнули от головы. Это вещество, известное как мумиё, считали импортным, экзотическим и очень дорогим, и уже по этим причинам в средневековых руководствах для купцов оно проходило по разделу «пряности».

Одно из наиболее известных таких пособий, «Практика торговли» (La pratica della mercatura), написал в конце 1330-х годов флорентийский банкир Франческо Пеголотти. Как с восхищением отмечает историк Пол Фриман, мумиё в этом пособии упоминается наряду с «драконьей кровью» (экстракт растения семейства драценовых, использовался как краситель и как лекарство) и веществом под названием тутти (tutty). Последнее средство, также называемое кадмия (cadmia), представляло собой сажу из труб печей в Александрии, в которых выплавляли цинк, и было популярно среди алхимиков и врачей как лекарство для лечения сочащихся язв. Последнее предложение звучит как нонсенс, пока не узнаешь, что тутти есть на самом деле оксид цинка, один из активных ингредиентов судокрема (Sudocrem) и иных распространенных антисептических и противовоспалительных мазей.

Другой справочник, «Книга о простейших лекарствах» Матфея Платеария (Matthaeus Platearius. Liber de simplicibus medicine), больше известная по ее первым словам «О текущем» (Circa instans, 1166), называет мумиё «разновидностью пряностей, которую добывают из могил умерших», и советует следующее:

«Избирай мумиё блестящее, черное, дурно пахнущее и твердое. Если оно белое, весьма мутное, не липкое, не твердое и легко рассыпается в порошок, то от него лучше отказаться. Компресс из мумиё и сока пастушьей сумки останавливает обильное носовое кровотечение… Для лечения харканья кровью из-за раны или легочной болезни нужно сделать немного пилюль из мумиё, порошка мастики и воды, в которой была распущена камедь. Пусть недужный подержит эти таблетки под языком, пока они не растают, а потом проглотит» [189].

Невероятно, но когда-то подобные «трупные» лекарства считались вполне заслуживающими внимания! Так, один из лучших врачей Европы сэр Теодор Тюрке де Майерн (1573–1655) как-то прописал королю Якову I (1566–1625) порошок из истолченного человеческого черепа. Отказ монарха принять это лекарство поверг врача «в весьма минорное расположение духа» – об этом сообщает Ричард Сагг. В книге «Мумии, каннибалы и вампиры: история трупной медицины от Возрождения до Викторианской эпохи» (Richard Sugg. Mummies, Cannibals and Vampires: The History of Corpse Medicine from the Renaissance to the Victorians, 2011) автор утверждает: «В течение 200 с лишним лет на заре современной Европы богатые и бедные, образованные и неграмотные – все участвовали в актах каннибализма на более или менее регулярной основе» [190]. Ирония судьбы состоит в том, что, хотя понятие «медицинский каннибализм» представляется (и в какой-то степени является) феноменом Средневековья, интеллектуальный интерес к нему достиг своего пика в конце XVII века, когда уже было заложено рациональное основание медицинской науки.

Но при этом… Человек пил кровь человека, причем иногда прямо из вены донора. В Германии для использования в мазях собирали жир с говорящим названием Armsünder-schmalz, «жир бедных казненных грешников». Мох, покрывавший черепа (многие из них принадлежали ирландским жертвам английской оккупации), был призван лечить эпилепсию и судороги. Предпочтение отдавалось материалам, полученным из головы – это отражало убеждение, что именно там находятся «жизненные силы», которые поддерживают душу. Тем, кто жаловался, что подобная практика неправильна и нечестива, фламандский ученый Жан Батист ван Гельмонт (1580–1644) ответил (и весьма рискованно), что останки используются лишь «в целях добра и благотворительности» и что «применяемые средства сами по себе являются совершенно естественными», а их лечебная сила «дарована самим Господом» [191].

Первоначально источником порошка мумиё действительно служили египетские мумии. Один из самых первых египтологов, врач XII века Абд аль-Латиф аль-Багдади, сам занимался такой торговлей:

«Что же касается того средства, что находится внутри тел и голов и называется мумиё, то здесь его много. Крестьяне привозят этот товар в город, где его можно купить за бесценок. Я купил три головы, полные мумиё, за половину дирхама. Продавец показал мне мешок этого добра, где были грудь и живот, полные мумиё. Я увидел также, что оно находится и внутри костей, которые поглощали мумиё, так что в конце концов оно стало их частью» [192].

Спрос на мумиё был настолько велик, что копатели в спешке не только оскверняли тысячи исторических захоронений людей и животных – возникла, можно сказать, индустрия по производству мумиё. Люди растаскивали большинство невостребованных трупов, которые каждый день выносили из тюрем и больниц. Историк Мухаммад ибн Ияс (Muhammad ibn Iyas, 1448–1522) упоминает приговор неким египетским купцам, обвиненным в изготовлении мумий из недавно умерших людей и продаже их европейцам в качестве источника мумиё по 25 динаров за кантар. Торговцев признали виновными, отрубили им руки, а потом повесили.

Бо́льшая часть импортного мумиё поступала на европейский рынок в виде порошка. Но торговля неразложившимися останками, похищенными из египетских гробниц, также процветала. Сэмюэл Пипс (1633–1703) в своем дневнике рассказывает о том, что он ходил смотреть на древний труп в амбар одного купца, расположенный рядом с Темзой. Очевидно, он ожидал, пока мумию развернут и разделят на части: «Я никогда до этого не видел мумий, но мне понравилось, хоть это неприятно для глаз; он [то есть купец. – Авт. ] дал мне немного останков, в том числе кость из руки» [193]. Томас Петтигрю (1791–1865) в своей «Истории египетских мумий» (Thomas Joseph Pettigrew. History of Egyptian Mummies, 1834) открыто говорит о масштабах мародерства:

«Не успели мы понять, что мумия представляет собой препарат, ценный в медицинской практике, как многие спекулянты уже приступили к торговле; гробницы разрушались, а извлеченные оттуда мумифицированные тела расчленялись с целью продажи» [194].

Публикация новаторского для своего времени исследования Джона Гривза (1602–1652) «Пирамидография» (John Greaves. Pyramidographia, 1646), посвященного комплексу в Гизе, открыло новую эпоху, так сказать, «упырь-туризма». К середине XVII века число любопытствующих европейских визитеров в Египте стало достаточно велико для того, чтобы французский ювелир Луи Бертье открыл в Каире древнеегипетскую «кунсткамеру» и руководил этим «аттракционом» в течение двадцати двух лет. К началу Викторианской эпохи такие останки хранились в огромном числе кабинетов в Лондоне, Париже и других крупных городах Европы. Египетские реликвии составляли основу коллекций таких эстетов, как архитектор сэр Джон Соун (1753–1837). В марте 1825 года он устроил трехдневную вечеринку в своем лондонском доме на 13 Линкольнс-Инн-Филдс по случаю приобретения саркофага фараона Сети I, правившего приблизительно в 1290–1279 годах до н. э.