Текст книги "Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки"

Автор книги: Джон Хорган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Фейерабенд также возражал против заявления, что наука выше других типов знаний. Его особенно разъярила тенденция западных государств навязывать людям против их воли продукты науки – будь то теория эволюции, атомные заводы или гигантские ускорители частиц.

– Церковь отделена от государства, – жаловался он, – а наука – нет!

Наука «дает захватывающие рассказы о Вселенной, о ее составляющих и развитии, о том, как возникла жизнь и все такое прочее», говорил Фейерабенд. Но донаучные «составители мифов» – певцы, придворные шуты и барды, – подчеркнул он, сами зарабатывали себе на жизнь, в то время как современных ученых содержат налогоплательщики.

– Население является хозяином и должно иметь право голоса. – Затем Фейерабенд добавил: – Конечно, меня обвиняют в крайностях, например, что я отбрасываю науку. Отбросьте идею, что наука всегда впереди. Вот так! Это лишь от случая к случаю. В конце концов, ученые по многим вопросам не соглашаются друг с другом. Люди не должны принимать на веру, когда ученый говорит: «Всем следует идти по этому пути».

Если он не против науки, спросил я, то что он имел в виду в своем заявлении в справочнике «Кто есть кто» о том, что все интеллектуалы – преступники?

– Я долго так думал, – ответил Фейерабенд, – но в прошлом году я это вычеркнул, потому что есть много хороших интеллектуалов. – Он повернулся к своей жене. – Я имею в виду, что ты – интеллектуал.

– Нет, я физик, – твердо ответила она.

Фейерабенд пожал плечами.

– Что означает слово «интеллектуал»? Оно относится к людям, которые думают над вещами дольше других. Но многие из них просто убивают других, заявляя: «Мы это выяснили».

Фейерабенд отметил, что многие индустриально неразвитые страны прекрасно обошлись без науки. Африканские бушмены «процветают в условиях, где любой западный человек умрет через несколько дней», сказал он.

– Теперь можно утверждать, что люди в нашем обществе живут гораздо дольше, но вопрос в том, каково качество жизни, а этот вопрос не решен.

Но разве Фейерабенд не понимает, как подобное заявление может раздражать большинство ученых? Даже если бушмены счастливы, они неграмотны, и разве знание не лучше незнания?

– А что такого великого в знании? – ответил Фейерабенд. – Бушмены хорошо относятся друг к другу. Они не убивают друг друга.

По заявлению Фейерабенда, люди имеют полное право отказаться от науки, если им так хочется.

Он имеет в виду, что у христианских фундаменталистов также было право обучать в школах креационизму наряду с теорией эволюции?

– Я думаю, что «правое» дело – вопрос очень хитрый, – ответил Фейерабенд, – потому что если у кого-то есть право, то они могут стукнуть кого-то этим правом по голове.

Он замолчал. В идеале, сказал он потом, детям нужно представлять как можно больше различных типов мышления, чтобы они могли свободно выбирать между ними. Он заерзал на стуле. Улучив удобный момент, я заметил, что он на самом деле не ответил на мой вопрос о креационизме. Фейерабенд нахмурился.

– Это конченое дело. Оно меня не особо интересует.

Фундаментализм – это не есть старая богатая христианская традиция.

Но американские фундаменталисты очень сильны, настаивал я, и они используют вещи, которые он говорит, чтобы атаковать теорию эволюции.

– Науку использовали, чтобы сказать, что некоторые люди имеют низкий коэффициент интеллектуальных способностей, – ответил он резко. – Так что все используется различными способами. Наука – чтобы атаковать разные типы других людей.

– Но разве преподавателям не следует указывать, что научные теории отличаются от религиозных мифов? – спросил я.

– Конечно. Я сказал бы, что наука сегодня очень популярна, – ответил он. – Но затем следует дать и другой стороне представить как можно больше доказательств, потому что другой стороне всегда дают на это мало времени.

В любом случае, так называемые слаборазвитые народы часто знают гораздо больше об окружающей среде, например о местных растениях, чем так называемые эксперты.

– Так что говорить, что эти люди необразованны – это просто… необразованность!

Я выпалил свой самоопровергающий вопрос: разве нет ничего противоречивого в том, каким образом он использовал методику западного рационализма, чтобы атаковать западный рационализм? Фейерабенд не заглотил наживку.

– Ну, они просто инструменты, а инструменты можно использовать так, как считаешь нужным, – мягко сказал он. – Они не могут обвинять меня в том, что я их использую.

Фейерабенд казался скучным, отвлекающимся. Хотя он не признавался в этом, мне показалось, что он устал быть радикальным релятивистом, защищая различные системы веры, существующие в мире, – астрологию, креационизм, даже фашизм! – от быка-рационализма.

Однако глаза Фейерабенда снова заблестели, когда он заговорил о книге, над которой работал. Предварительно она была названа «Покорение излишества» (The Conquest of Abundance)и направлялась против человеческой страсти к редукционизму.

– Все людские предприятия, – пояснил Фейерабенд, – пытаются уменьшить естественное разнообразие или «излишество», присущее реальности. Прежде всего, сама система восприятия разбивает это излишество – или мы не смогли бы выжить.

Религия, наука, политика и философия представляют наши попытки еще больше сжать реальность. Конечно, эти попытки покорить излишество просто создают новые излишества и новые сложности.

– В политических войнах погибло много людей.

Я имею в виду, что определенные мнения кое-кому не нравятся.

Как я понял, Фейерабенд говорит о нашем поиске Ответа, теории, которая отметет все остальные.

Но, по Фейерабенду, Ответ навсегда останется – должен остаться – за пределами, которые мы можем достичь. Он насмехался над верой некоторых ученых в то, что они когда-нибудь смогут охватить реальность в единой теории, объясняющей всё.

– Пусть верят, если это приносит им радость. Пусть говорят об этом. «Мы коснулись бесконечного!» А некоторые утверждают – голос его стал унылым – «Да-да, он говорит, что коснулся бесконечности». А некоторые говорят – взволнованным голосом – «Да, да! Он говорит, что коснулся бесконечности!» Но заявлять детям в школе: «Вот истина» – это уже слишком.

Любое описание реальности обязательно является неподходящим, утверждал Фейерабенд.

– Вы думаете, что этот мотылек-поденка, это ничтожество человек – в соответствии с современной космологией – может всё понять? Мне подобное кажется сумасшествием! Это не может быть правдой!

Они выяснили одну частную реакцию на свои действия, и эта реакция дает вот такую Вселенную, а реальность, которая стоит за описанной, просто смеется: «Ха-ха! Они думают, что нашли меня!»

Философ Дионисий Ареопагит, сказал Фейерабенд, доказывал, что прямо увидеть Бога – это означает не увидеть ничего.

– Вот это для меня имеет смысл. Не могу объяснить почему. Это огромное, из чего все пришло, а у тебя нет возможностей. Язык возник от того, что ты имеешь дело с вещами, стульями, несколькими инструментами.

И на этой крохотной Земле! – Фейерабенд замолчал, словно растворился в восторженном состоянии. – Вы знаете, что Бог – это эманация? И они спускаются вниз и становятся все более и более материальными.

И в конце, в самом конце последней эманации можно увидеть маленький след и догадаться, что это такое.

Удивленный этим взрывом, я спросил у Фейерабенда, религиозен ли он.

– Не уверен, – ответил он. Его воспитывали как католика, затем он стал воинствующим атеистом. – А теперь моя философия приняла совсем другую форму.

Не может так быть, что Вселенная – бах! – и развивается. Нелепость какая-то.

Конечно, многие ученые и философы спорили, что незачем рассуждать о смысле или цели Вселенной.

– Но люди-то спрашивают, так почему бы и нет?

Пусть все это войдет в книгу и будет представлено как теория излишества, но написание займет у меня много времени.

Когда я собрался уходить, Фейерабенд поинтересовался, как прошла вечеринка по поводу дня рождения моей жены. (Я сказал Фейерабенду о дне рождения жены, когда договаривался о встрече.)

– Отлично, – ответил я.

– Вы не отдаляетесь друг от друга? – не унимался Фейерабенд, пронзая меня взглядом. – Это не последний день рождения, который вы празднуете вместе?

– Почему он должен быть последним? – в ужасе уставилась на него Боррини.

– Я не знаю! – воскликнул Фейерабенд сдаваясь. – Потому что так бывает! – Затем он повернулся ко мне. – Вы давно женаты?

– Три года.

– А, только самое начало. Все плохое еще впереди.

Просто подождите лет десять.

– Да, сейчас вы говорите как настоящий философ, – заметил я.

Фейерабенд засмеялся. Он признался, что трижды женился и разводился, перед тем как познакомиться с Боррини.

– Теперь я впервые счастлив, что женат.

Я сказал, что слышал о том, что его женитьба на Боррини сделала его более покладистым.

– Ну, тут две причины, – ответил Фейерабенд. – Когда стареешь, у тебя просто нет энергии не быть покладистым. Да и она сама сыграла немалую роль.

Он широко улыбнулся жене, она улыбнулась в ответ.

Повернувшись к Боррини, я напомнил о фотографии ее мужа рядом с горой немытой посуды и его приписку о том, что выполнение этой обязанности теперь является самым важным делом его жизни.

Боррини хмыкнула.

– Раз в сто лет, – заметила она.

– Что ты хочешь этим сказать? Какое «раз в сто лет»? – закричал Фейерабенд. – Я каждый день мою посуду!

– Раз в сто лет, – твердо повторила Боррини.

Я решил поверить физику, а не релятивисту.

Чуть больше чем через год после моей встречи с Фейерабендом «Нью-Йорк Таймс» сообщила, что «философ антинауки» умер от опухоли мозга [59]59
  Фейерабенд умер 11 февраля 1994 г. в Женеве. «Нью-Йорк Таймc» поместила некролог 8 марта.


[Закрыть]. Я позвонил Боррини в Цюрих, чтобы выразить свои соболезнования и, разумеется, чтобы удовлетворить элементарное журналистское любопытство. Она была рассеянна. Это случилось так быстро. Пауль жаловался на головные боли, а затем, через несколько месяцев… Собравшись с силами, она гордо заявила мне, что Фейерабенд работал до последнего дня. Как раз перед смертью он закончил пробный вариант автобиографии. (Книга с типичным названием, которое мог придумать только Фейерабенд, – «Убивая время» (Killing Time) —была опубликована в 1995 году. На страницах, которые Фейерабенд писал в последние дни жизни, он сделал вывод, что любовь – это все, что имеет значение в жизни [60]60
  Feyerabend, P. Killing Time.Chicago,1995.


[Закрыть].)

– А что там с книгой об излишествах? – спросил я.

– У Пауля не нашлось времени ее закончить, – ответила Боррини.

Вспоминая, как Фейерабенд разносил врачей, я не смог удержаться, чтобы не спросить, обращался ли ее муж к врачам по поводу своей опухоли. Конечно, ответила она. Он «абсолютно не сомневался» в диагнозе, поставленном врачами, и был готов пройти любой курс лечения, рекомендованный ими. Просто опухоль обнаружили слишком поздно, чтобы что-то сделать.

Почему философия настолько трудна

Теочарис и Псимопоулос, авторы эссе в «Нейчур», названного «Где ошиблась наука», в конечном счете были правы: идеи Поппера, Куна и Фейерабенда являются «самоопровергающими». В конце концов все скептики спотыкаются на собственных словах. Они становятся «просто бунтарями», как определил критик Гарольд Блум в «Беспокойстве влияния». Их наиболее сильным аргументом против научной истины является исторический: если на протяжении последнего столетия или около того научные теории так быстро менялись, как мы можем быть уверены, что какая-либо из нынешних теорий выдержит проверку временем? Фактически современная наука гораздо менее революционна и более консервативна, чем утверждают скептики, Кун в частности. Физика частиц основывается на твердом фундаменте квантовой механики, современная генетика скорее усиливает, а не подрывает дарвиновскую теорию эволюции. Исторические аргументы скептиков гораздо более ужасны, если повернуть их против философии. Если наука не может достичь абсолютной истины, то какое положение следует отвести философии, показавшей гораздо меньшую способность решать свои проблемы? Сами философы признали свое бедственное положение. В книге «После философии: конец или трансформация?» (After Philosophy: Endor Transformation?), опубликованной в 1987 году, четырнадцать современных философов рассматривают вопрос, есть ли у их дисциплины будущее. Консенсус оказался философским: может да, а может и нет [61]61
  Baynes, К., Bohman J. and Mc Carthy, Jh., eds. After Philo Cambridge, 1987.


[Закрыть].

Один из философов, размышлявший о «хроническом отсутствии прогресса» в его призвании, – это Колин Мак-Джинн (Colin Mc Ginn). Он родился в Англии и с 1992 года преподавал в Рутгерском университете. Когда в августе 1994 года я встретился с Мак-Джинном в его квартире в западной части Манхэттена, его молодость даже привела меня в замешательство. (Конечно, я ожидаю, что у всех философов глубокие морщины и волосатые уши.) На нем были джинсы, белая футболка и мокасины. Этот некрупный мужчина с вызывающе выпирающим подбородком и бледно-голубыми глазами мог бы сойти за младшего брата Энтони Хопкинса.

Когда я спросил мнение Мак-Джинна о Поппере, Куне и Фейерабенде, его губы скривились от неудовольствия. Они были «небрежны», «безответственны»; Кун в особенности был полон «абсурдного субъективизма и релятивизма». Лишь немногие современные философы все еще серьезно воспринимают его взгляды.

– Я не думаю, что наука временна в каком-либо смысле, – заявил Мак-Джинн. – Кое-что в ней непостоянно, но прочее – нет!

А периодическая система – временна? Или теория естественного отбора Дарвина?

Философия, с другой стороны, не приходит к такому выводу, сказал Мак-Джинн. Она не идет вперед в смысле, что «у тебя есть проблема, и ты над ней работаешь, и решаешь ее, а затем переключаешься на другую проблему». Определенные философские проблемы были «прояснены»; некоторые подходы вышли из моды. Но великие философские вопросы: что такое истина? существует ли свободная воля? как мы можем что-то знать? – сегодня по-прежнему не решены. Этот факт не должен удивлять, заметил Мак-Джинн, так как современную философию можно определить как попытку решить проблемы, лежащие вне сферы эмпирического, научного исследования.

Мак-Джинн указал, что многие философы нашего столетия, например Людвиг Виттгенштейн (Ludwig Wittgenstein)и логические позитивисты, просто объявили философские проблемы псевдопроблемами, иллюзиями, возникшими из языка или «болезней мысли».

Некоторые из этих «элиминативистов», чтобы решить проблему духа и плоти, даже отрицали, что сознание существует. Эта точка зрения «может иметь политические последствия, которые вам не захочется принимать», сказал Мак-Джинн.

– Все это превращает людей в ничто и толкает к экстремальному материализму, к бихевиоризму.

Мак-Джинн предложил другое, как он заявил, более съедобное объяснение: великие проблемы философии реальны, но они находятся за пределами наших познавательных возможностей. Мы можем их ставить, но не можем их решить – так же, как крыса не может решить дифференциальное уравнение. Мак-Джинн сказал, что эта идея пришла к нему глубокой ночью как прозрение, когда он еще жил в Англии; только потом он понял, что встречал похожую идею у лингвиста Наума Хомского (Noam Chomsky;его взгляды будут представлены в главе 6). В книге «Проблемы философии» (Problemsin Philosophy, 1993)Мак-Джинн высказал предположение, что, может быть, через миллион лет философы признают его предсказание правильным [62]62
  Mc Ginn, C. Problems in Philosophy.Cambridge, Mass., 1993.


[Закрыть]. Конечно, сказал он мне, возможно, философы гораздо раньше прекратят борьбу за достижение невозможного.

Мак-Джинн также высказал подозрение, что наука приближается к концу.

– Люди очень верят в науку и научные методы, – сказал он, – и она на протяжении нескольких сотен лет хорошо поработала в своих границах. Но если посмотреть в перспективе, кто скажет, что она будет развиваться и завоюет всё? Ученых, как и философов, сдерживают границы познания. Высокомерно думать, что мы теперь каким-то образом получили в руки идеальный познавательный инструмент.

Более того, конец холодной войны лишил инвестирования в науку основной мотивации, а по мере того как растет чувство завершенности в науке, все меньшее количество толковых молодых людей будет привлекать научная карьера.

– Так что я не удивлюсь, если где-то в следующем столетии люди будут отходить от занятия наукой, будут изучать то, что им требуется знать о вещах, и вернутся к гуманитарным предметам.

В будущем мы станем оглядываться на науку как на «фазу, великолепную фазу. Люди забывают, что всего тысячу лет назад существовала только религиозная доктрина – и всё». После того как придет конец науке, «религия может снова начать привлекать людей». Мак-Джинн, профессиональный атеист, казался довольным собой, и у него были для этого все основания. Во время нашей беседы в его квартире, где был постоянный сквозняк и слышались сигналы автомобилей и шум автобусов, где в окно тянуло запахом китайской кухни, он провозгласил неизбежный конец не одного, а даже двух типов человеческого знания: философии и науки.

Боязнь «3ахира»

Конечно, философия на самом деле никогда не закончится. Она просто будет продолжаться в более откровенно ироничном, литературном варианте, как уже практиковали Ницше, Виттгенштейн, Фейерабенд. Один из моих любимых литературных философов – это аргентинец Хорхе Луис Борхес. В большей степени, чем какой-либо философ из тех, кого я знаю, Борхес исследовал комплексное психологическое отношение к истине. В «Захире» Борхес рассказывает о человеке, преследуемом навязчивой идеей о монете, которую он получил на сдачу в магазине [63]63
  «Захир» можно найти в кн.: Borges, J. L. A Personal Antho New York, 1967. Сюда включены также другие страшные рассказы об абсолютном знании, например «Мемориальные пуповины» и «Алеф» (на рус. яз. см.: Борхес X. Л.Новые расследования. СПб.: Амфора, 2000. – Ред.).


[Закрыть]. Кажущаяся невзрачной монета – это захир, предмет, являющийся символом всех вещей, тайна сущего. Захиром может быть компас, тигр, камень, всё. Если ты однажды к нему прикоснулся, то уже не забудешь его. Он захватывает разум до тех пор, пока все другие аспекты реальности не станут неважными, тривиальными.

Вначале рассказчик борется, чтобы освободить свой разум от захира, но в конце концов принимает свою судьбу. «Я перейду от тысяч видений к одному-единственному: от очень сложной мечты к очень простой. Другие посчитают меня сумасшедшим, а я буду думать о захире. А когда все будут днем и ночью думать о захире, что будет мечтой, а что реальностью – Земля или захир?» Захир – это, конечно, Ответ, секрет жизни, теория, отметающая все теории. Поппер, Кун и Фейерабенд пытались защитить нас от Ответа сомнением и доводами, Борхес – страхом.

Глава 3
Конец физики

Нет более пламенных, если не сказать упертых, искателей Ответа, чем некоторые современные физики. Они склонны полагать, что все самые сложные вещи в этом мире являются просто-напросто проявлением одного. Сути. Силы. Энергетической петли, извивающейся в десятимерном гиперпространстве. Социобиолог может предположить, что за этим редукционистским импульсом маячит генетическое влияние, и так, похоже, обстояло дело с мотивацией мыслителей с начала цивилизации. В конце-то концов, Бог ведь тоже был зачат тем же импульсом.

Первым современным искателем Ответа был Эйнштейн. В последние годы жизни он пытался найти теорию, которая соединила бы квантовую механику и его теорию относительности. Для него целью открытия такой теории было определить, являлась ли Вселенная неизбежной или, как он это формулировал, «у Бога имелся какой-то выбор при создании мира». Но Эйнштейн, несомненно веривший, что наука сделала жизнь значимой, также предполагал, что ни одна теория на самом деле не может быть окончательной. Однажды он сказал, что его собственной теории относительности «придется уступить место другой, по причинам, которые мы сейчас и представить себе не можем». «Я считаю, что процесс углубления теории не имеет границ».

Большинство современников Эйнштейна рассматривали его усилия по объединению физики как результат старческого слабоумия и квазирелигиозных наклонностей. Но в семидесятые годы несколько шагов вперед, сделанные физиками, оживили мечту об унификации. Во-первых, физики показали, что точно так же, как электричество и магнетизм являются аспектами одной силы, так и электромагнетизм и сила слабых ядерных взаимодействий (которая управляет определенными типами ядерного распада) являются проявлениями скрытой «электрослабой» силы. Исследователи также разработали теорию силы сильных ядерных взаимодействий, соединяющей протоны и нейтроны в ядрах атомов. Эта теория, квантовая хромодинамика, утверждает, что протоны и нейтроны состоят из еще более элементарных частиц, называемых кварками. Теория электрослабой силы и квантовая хромодинамика вместе составляют стандартную модель физики элементарных частиц.

Воодушевленные этим успехом, ученые в поисках более глубокой теории вышли далеко за пределы стандартной модели. Ими руководило математическое свойство под названием симметрия, позволяющее элементам системы подвергаться трансформациям – по аналогии с вращением или отражением в зеркале – без фундаментальных изменений. Симметрия стала sine qua поп (без чего нет, лат. – Пер.)физики частиц. В поисках теорий с более глубокими симметриями теоретики стали обращаться к измерениям более высокого порядка. Точно так же, как астронавт, поднимающийся над двумерной плоскостью Земли, может лучше понять ее глобальную симметрию, так и теоретики различают симметрии более высокого порядка, лежащие в основе взаимодействия частиц.

Одна из самых насущных проблем в физике частиц возникает из определения частиц как точек. Как деление на ноль ведет к бесконечности и таким образом к бессмысленному результату, так и расчеты, включающие подобные точкам частицы, часто заканчиваются чушью. Создав стандартную модель, физики смогли просто выкинуть все эти проблемы. Но относительность Эйнштейна, с ее искажениями пространства и времени, казалось, требовала даже более радикального подхода.

В самом начале восьмидесятых многие физики поверили, что этот подход представляет теория суперструн. Эта теория заменила подобные точкам частицы крохотными энергетическими петлями, которые исключали абсурдности, возникающие при расчетах. Как вибрация струн скрипки порождает различные звуки, так и вибрация этих струн может генерировать все силы и частицы физического косма. Суперструны могли устранить и одну из трудностей физики частиц: возможность того, что не существует никакого окончательного основания для физической реальности, а есть только бесконечная последовательность все меньших и меньших частиц, вставленных одна в другую, подобно матрешкам. В соответствии с теорией суперструн существует фундаментальная шкала, за которой все вопросы, касающиеся пространства и времени, становятся бессмысленными.

Однако эта теория страдает от нескольких проблем. Во-первых, кажется, что есть бессчетные возможные версии, и теоретики не могут узнать, какая из них правильная. Более того, думают, что суперструны существуют не только в четырех измерениях, в которых живем мы (три измерения пространства плюс время), но также и в шести дополнительных измерениях, которые некоторым образом «уплотнены» или сжаты в бесконечно малые шарики в нашей Вселенной. В конце концов, струны так же малы в сравнении с протоном, как протон в сравнении с Солнечной системой. В некотором смысле они более отдалены от нас, чем квазары, маячащие у дальнего края видимой Вселенной. Сверх-проводимый суперколлайдер, который должен был провести физиков гораздо глубже в микрокосм, чем любой предшествующий ускоритель частиц, составил бы 54 мили в диаметре. Для того чтобы исследовать косм, в котором, как думают, находятся суперструны, физикам придется построить ускоритель частиц размером в 1000 световых лет в окружности. (А всю Солнечную систему можно облететь за один световой день.) И даже ускоритель такого размера не позволит нам увидеть дополнительные измерения, в которых действуют суперструны.