Текст книги "Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки"
Автор книги: Джон Хорган
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
Один из немногих современных философов, серьезно размышлявших о границах науки, – это Николас Решер (Nicholas Rescher)из Питтсбургского университета. В своей книге «Научный прогресс» (Scientific Progress,1978) Решер сожалеет о том, что Стент, Гласе и другие выдающиеся ученые, кажется, думают, что наука может приблизиться к тупику. Решер намеревался обеспечить «противоядие этой современной распространенной тенденции мысли» путем демонстрации того, что наука, по крайней мере потенциально, бесконечна. Но набросанный им в книге сценарий едва ли можно назвать оптимистичным. Он доказывает, что наука, как фундаментально эмпирическая, экспериментальная дисциплина, сталкивается со сдерживающими экономическими факторами. По мере того как ученые расширяют свои теории, углубляясь все дальше и дальше – глядя все дальше во Вселенную, глубже в материю, – стоимость работ неизбежно возрастает и отдача от них уменьшается.
«Научная инновация будет становиться все более и более трудной по мере того, как мы продвигаемся все дальше и дальше от нашей родной базы к отдаленным границам. Если настоящая перспектива хотя бы частично правильна, то середина тысячелетия, начиная примерно с 1650 года, в конце концов станет рассматриваться как период великих характерных эволюционных трансформаций человеческой истории, век Научного Взрыва, такой же уникальный по своей исторической структуре, как Бронзовый век, или индустриальная революция, или демографический взрыв» [35]35
Решер. Научный прогресс, c. 207. Хотя я не согласен с анализом перспектив науки Решера, его книги «Научный прогресс» и «Границы науки» (The Limits of Science.Berkeley, 1984) являются ни с чем не сравнимыми источниками информации для того, кто интересуется границами науки.
[Закрыть].
Решер вставил в свой мрачный сценарий то, что он, очевидно, считал счастливым эпилогом: наука никогда не придет к концу; она просто пойдет медленнее, медленнее и медленнее, как черепаха. Ученым не следует делать вывод, что их работа должна свестись к простому выяснению деталей; всегда возможно, что один из все возрастающих в цене экспериментов даст революционный результат, сравнимый с квантовой механикой или теорией Дарвина.
Бентли Гласе в рецензии на книгу Решера назвал эти предписания
Когда я позвонил Решеру в августе 1992 года, он признал, что его анализ во многих аспектах является мрачным.
– Мы можем исследовать природу, только взаимодействуя с ней, – сказал он. – Чтобы это сделать, мы должны стремиться в области, никогда не подвергавшиеся исследованиям раньше, области большей плотности, более низкой температуры или высокой энергии. Во всех этих случаях мы превосходим фундаментальные границы, а это требует еще более сложных и дорогих аппаратов. Так что есть границы, навязываемые науке границами человеческих ресурсов.
Но Решер настаивал на том, что «самые лакомые кусочки, первоклассные открытия» могут – должны! – лежать впереди. Он не мог сказать, когда они будут сделаны.
– Это подобно тому, когда джазмена спросили, куда идет джаз, и он ответил: «Если бы я знал, то уже был бы там».
В конце концов Решер ретировался к аргументу «вот что они думали в конце прошлого столетия». Тот факт, что такие ученые, как Стент, Гласе и Каданофф, боятся, что наука подходит к концу, сказал Решер, дает ему надежду, что грядет какое-то чудесное открытие. Решер, как и многие провидцы подобного рода, опустился до мечтаний о желаемом. Он признал, что считает конец науки трагедией для человечества. Если поиск знаний закончится, что станется с нами? Что даст смысл нашему существованию?
Что означает plus ultra Фрэнсиса БэконаВторой наиболее часто встречающийся ответ на предположение, что наука идет к концу, – после «вот что они думали в конце прошлого столетия» – это старая максима «ответы рождают новые вопросы». В своей работе «Пролегомены к любой будущей метафизике» Кант писал, что «любой ответ, данный на принципе опыта, порождает новый вопрос, который также требует ответа и таким образом ясно показывает недостаточность всех физических типов объяснения, чтобы удовлетворить разум». Но Кант также предположил (предвидя аргументы Гюнтера Стента), что внутренняя структура наших умов сдерживает и вопросы, которые мы ставим природе, и ответы, которые мы из нее вытягиваем.
Конечно, наука продолжит ставить новые вопросы. Большинство из них тривиальны, потому что касаются деталей, которые не влияют на наше базовое понимание природы. Кого, кроме специалистов, на самом деле волнует точная масса кварков, существование которых было окончательно подтверждено в 1994 году в результате исследования, стоившего миллиарды долларов? Есть другие вопросы – глубокие, но не имеющие ответов. Фактически, наиболее часто встречающимся фоном для конца науки – достижения удовлетворяющей всех теории, о которой мечтают Роджер Пенроуз и другие, – является способность человека изобретать вопросы, на которые не найти ответов. В случае представления ценной теории, объясняющей всё, кто-нибудь всегда может спросить (и спросит): откуда мы знаем, что кварки и даже суперструны (в маловероятном случае, если в один прекрасный день докажут их существование) не состоят из еще более мелких сущностей – и так до бесконечности? Откуда мы знаем, что видимая Вселенная не является одной из бесконечного числа вселенных? Была наша Вселенная необходима или это космическая счастливая случайность? А как насчет жизни? Способны ли компьютеры на разумную мысль? А амебы?
Независимо от того, как далеко зайдет эмпирическая наука, наше воображение всегда может зайти дальше. Это самое серьезное препятствие надеждам – и страхам – ученых, что мы найдем Ответ, теорию, которая навсегда удовлетворит наше любопытство. Фрэнсис Бэкон, один из основателей современной науки, выразил свою веру в потенциал науки латинской фразой plus ultra или «еще дальше вперед» [37]37
Значение словосочетания plus ultra Бэкона обсуждается в «Границах науки» Питера Медавара (Medawar, P. The Limits New York, 1984). Медавар был известным английским биологом.
[Закрыть]. Но plus ultra не относится непосредственно к науке per se [38]38
Само по себе, по сути, лат. – Пер.
[Закрыть], которая является сильно ограниченным методом исследования природы. Plus ultra относится, скорее, к нашему воображению. Хотя наше воображение сдерживается нашей эволюционной историей, оно всегда сможет вырваться за пределы того, что мы достоверно знаем.
Даже в «новой Полинезии», предполагал Гюнтер Стент, несколько настойчивых лиц будут пытаться преодолеть полученную мудрость. Стент назвал этих правдоискателей фаустианцами (он заимствовал термин у Освальда Шпенглера). Я называю их сильными учеными (термин, который я взял в «Беспокойстве влияния» Гарольда Блума). Ставя вопросы, на которые наука не может ответить, сильные ученые могут продолжать поиск знаний в гипотетическом режиме, который я называю иронической наукой, даже после того, как эмпирической науке – науке, которая отвечает на вопросы, – придет конец.
Поэт Джон Ките придумал термин «негативная способность» для описания способности некоторых великих поэтов оставаться «в неуверенности, тайнах, сомнениях без раздражающего стремления к фактам и разуму». В качестве примера Ките привел своего современника Сэмюэля Колриджа, который «опустит прекрасное изолированное правдоподобие, пойманное в святилище тайны, из-за невозможности оставаться довольным половинчатым знанием» [39]39
Adams H., ed. Critical Theory Since Plato.New York, 1971, p. 474.
[Закрыть]. Самой важной функцией иронической науки является служение негативной способности человечества. Ироническая наука, поднимая вопросы, на которые нет ответов, напоминает нам, во-первых, что все наши знания половинчаты, и, во-вторых, о том, как мало мы знаем. Но ироническая наука не делает никакого значительного вклада в сами знания. Таким образом, ироническая наука менее схожа с наукой в традиционном смысле, чем с литературной критикой – или философией.
Глава 2
Конец философии
Наука XX века породила удивительный парадокс. Тот самый невероятный прогресс, который привел к предсказаниям скорого познания всего, что только можно узнать, также зародил сомнения, что мы не можем ничегознать точно. Когда одна теория так быстро сменяет другую, как можно быть уверенным, что хоть какая-то из них истинна? В 1987 году два английских физика, Т. Теочарис (Т. Theocharis)и М. Псимопоулос (М. Psimopoulos), разгромили эту скептическую философскую позицию в эссе под названием «Где ошиблась наука» (Where Science Has Gone Wrong). Оно было опубликовано в английском журнале «Нейчур» и обвиняло в «серьезной и распространенной болезни» философов, атаковавших идею о том, что наука может достичь объективного знания. В статье были опубликованы фотографии четырех самых отъявленных «предателей истины»: Карла Поппера (Karl Popper), Имре Лакатоса (Imre Lakatos), Томаса Куна (Thomas Kuhri)и Пауля Фейерабенда (Paul Feyerabend).
Это были не очень четкие черно-белые снимки, при помощи которых обычно выводят на чистую воду до недавнего времени считавшихся почтенными банкиров, пойманных на обмане пенсионеров. Эти четверо оказались самыми ужасными интеллектуальными грешниками. Фейерабенд, которого авторы эссе назвали «злейшим врагом науки», выглядел на фотографии страшнее остальных. Он ухмылялся в камеру, глядя поверх очков, державшихся на кончике носа, и, судя по виду, или предвкушал, или уже наслаждался результатами какой-то дьявольской шутки. Он походил на интеллектуальную версию Локи – бога зла в древнеисландской мифологии.
Основная причина недовольства Теочариса и Псимопоулоса была глупой. Скептицизм нескольких академических философов никогда не представлял серьезной угрозы широко распространенной, имеющей крепкую основу научной бюрократии. Многие ученые, в особенности те, кто в дальнейшем стал революционером, находят идеи Поппера и прочих утешительными: если наши теперешние знания временны, то впереди всегда есть возможность великих открытий. Однако Теочарис и Псимопоулос сформулировали одно интригующее утверждение: идеи скептиков «вопиюще самоопровергающи – они отрицают и разрушают сами себя». Будет интересно, подумал я, представить этот аргумент философам и посмотреть, как они на него ответят.
В конце концов мне представилась возможность сделать именно это с «предателями истины», за исключением Лакатоса, умершего в 1974 году. Во время интервью я пытался выяснить, являются ли эти философы так скептически настроенными и так ли они сомневаются в способности науки постичь истину, как подразумевают их заявления. В результате я убедился, что все они – Поппер, Кун и Фейерабенд – очень верят в науку; их скептицизм фактически был мотивирован верой. Возможно, их самым серьезным недостатком было приписывание науке большей силы, чем есть на самом деле. Они боялись, что наука может уничтожить нашу способность удивляться и таким образом привести себя саму – и все формы поиска знаний – к концу.
Они пытались защитить человечество, включая ученых, от наивной веры в науку, воплощаемой такими учеными, как Теочарис и Псимопоулос.
По мере того как наука набирала силу и поднимала свой престиж на протяжении XIX столетия, слишком многие философы выступали в роли ее представителей по связям с общественностью. Этим занимались такие мыслители, как Чарльз Сандерс Пирс (Charles Sanders Perce), американец, основавший философию прагматизма. Но он не смог ни найти работу, ни удержать жену и умер в нищете в 1914 году. Пирс предлагает следующее определение абсолютной истины: это то, что говорят ученые, когда завершают свой труд [40]40
Взгляд Пирса на отношение между наукой и окончательной истиной обсуждается в книге Решера «Границы науки». См. также: Peirce, Ch. S. Selected Writings.New York, 1966.
[Закрыть].
После Пирса многие философы просто более детально разрабатывали его взгляды. Доминирующей философией в Европе в начале XX столетия был логический позитивизм, утверждавший: мы можем знать, что нечто истинно, только в том случае, если это может быть логически или эмпирически продемонстрировано. Позитивисты поддерживали математиков и науку как высшие источники истины. Поппер, Кун и Фейерабенд – каждый в своем роде и руководствуясь своими мотивами – пытались противостоять этому льстивому отношению к науке. Эти философы поняли, что в эпоху, когда наука на подъеме, высшим призванием философии должно быть служение в качестве негативной способности науки, чтобы наполнять ученых сомнениями. Только таким образом человеческое стремление к знаниям останется потенциально бесконечным, только таким образом мы пребудем в благоговении перед тайной космоса.
Из трех великих скептиков, у которых я взял интервью, первым свой след оставил Поппер [41]41
Основные работы Поппера: Логика научного открытия. (The Logic of Scientific Discovery.Berlin 1934; New York 1959); Открытое общество и его враги. (The Open Society and Its Enemies.London, 1945; Princeton, N. J., 1966); Догадки и опровержения. (Conjectures and Refutations.London 1963; New York, 1968). Автобиография Поппера: «Неоконченный поиск». (Unended Quest.La Salle, 111., 1985); и «Избранное» (Popper Selections.Princeton, N.J., 1985) прекрасно демонстрируют его мысли.
[Закрыть]. Философия Поппера возникла из его усилий отличить псевдо-науку, такую, как марксизм, астрология или фрейдистская психология, от истинной науки, такой, как теория относительности Эйнштейна. Последняя, решил Поппер, поддается тестированию; она делает предсказания относительно мира, которые можно проверить эмпирически. Так говорили логические позитивисты. Но Поппер отрицал утверждение позитивистов о том, что ученые могут доказатьтеорию через логические выводы, повторные эмпирические тесты или наблюдения. Никогда не знаешь, достаточно ли твоих наблюдений; последующее наблюдение может противоречить всем предыдущим. Наблюдения никогда не могут доказать теорию, но могут ее опровергнуть или фальсифицировать. Поппер часто хвастался, что он «убил» логический позитивизм этим аргументом.
Поппер перенес свой принцип опровержимости в философию и назвал его критическим рационализмом. Один ученый выступает с предложением, а другие пытаются забить его противоречивыми аргументами или экспериментальными доказательствами. Поппер считал критицизм и даже конфликт необходимыми для любого вида прогресса. Как ученые приближаются к истине через то, что он называет «догадки и опровержения», точно так же виды развиваются через соперничество, а общества – через политические дебаты. «Человеческое общество без конфликта, – написал он однажды, – будет не общество друзей, а общество муравьев». В книге «Открытое общество и его враги» (The Open Society and Its Enemies), опубликованной в 1945 году, Поппер утверждал, что политике даже более, чем науке, требуется свободная игра идей и критики. Догматизм неизбежно ведет не к утопии, как одинаково заявляли марксисты и фашисты, а к тоталитарной репрессии.
Я начал различать парадокс, маячивший в центре работы Поппера – и личности, – когда до встречи с ним спросил мнение о нем у других философов. Обычно на подобные вопросы получаешь скучную похвалу из общих фраз, но в данном случае мои собеседники не могли сказать ничего хорошего. Они рассказали, что этот человек, яростно выступавший против догматизма, сам по себе был патологическим догматиком и требовал преданности от студентов. О Поппере ходила шутка: «Открытое общество и его враги» следовало назвать «Открытое общество и один из его врагов».
Чтобы договориться об интервью с Поппером, я позвонил в Лондонскую школу экономики, где он преподавал с конца сороковых годов. Секретарь ответил мне, что Поппер обычно работает дома в Кенсингтоне, фешенебельном районе на юго-западе Лондона, и дал мне его телефон. Я позвонил, трубку сняла женщина с властным голосом с немецким акцентом – миссис Мью, домохозяйка и помощница «сэра Карла». Перед тем как сэр Карл встретится со мной, от меня требовалось прислать несколько образцов моих статей. Миссис Мью также предоставила мне список для чтения, который должен был подготовить меня к интервью: с десяток книг сэра Карла. В конце концов, после многочисленных факсов и телефонных звонков, она назначила мне день. Она также рассказала, как добраться до станции, где живет сэр Карл, на поезде. Когда я спросил ее, как добраться от станции до дома, миссис Мью заверила меня, что все таксисты знают, где живет сэр Карл. «Он знаменит».
– К дому сэра Карла, пожалуйста, – сказал я таксисту, садясь в машину у станции «Кенсингтон».
– Куда? – переспросил таксист. Сэр Карл Поппер? Известный философ? Никогда о нем не слышал, заявил таксист. Однако он знал улицу, на которой жил Поппер, и мы без труда нашли его дом – двухэтажный коттедж, окруженный тщательно подстриженной лужайкой и кустиками [42]42
Я брал интервью у Поппера в августе 1992 г.
[Закрыть].
Дверь открыла высокая симпатичная женщина в свободных черных брюках и блузке, с короткими темными волосами, зачесанными назад. Это оказалась миссис Мью. Внешне она была лишь немного менее грозной, чем по телефону. Она провела меня в дом, заявив, что сэр Карл устал. Ему пришлось вынести целую череду интервью и принять поздравления в связи с девяностолетием в прошлом месяце, и он слишком напряженно работал, готовя речь, которую собирается произнести во время получения награды в городе Киото, известной как японская Нобелевская премия. Я не должен задерживать его больше часа.
Безо всякого оптимизма я пытался настроиться на встречу. Вошел Поппер. Он сутулился, носил слуховой аппарат и оказался на удивление маленького роста. Я предполагал, что автор такой автократической прозы окажется высоким. Тем не менее он был динамичен, как боксер легкого веса. Для начала Поппер разнес мою статью, написанную для «Сайентифик Америкен», о том, как квантовая механика заставляет некоторых физиков отказаться от мнения, что физика – полностью объективное занятие.
– Не верю ни одному слову, – объявил он со своим австрийским акцентом. – Субъективизму нет места в физике, ни в квантовой, ни в какой другой. Физика, – воскликнул он, хватая книгу со стола и бросая ее с грохотом, – вот она!
И это было сказано человеком, в соавторстве написавшим книги в поддержку дуализма и утверждавшим, что идеи и другие построения человеческого ума существуют независимо от материального мира [43]43
См.: Popper, К. and Eccles, John С. The Self and Its Brain.Berlin, 1977. Эклз получил Нобелевскую премию в 1963 г. за работу по рефлексам нервной системы. Его взгляды описаны в гл. 7.
[Закрыть].
Поппер все время вскакивал, чтобы найти книги или статьи, которые могли бы подкрепить какое-то утверждение. Пытаясь выудить из памяти фамилию или дату, он тер виски и скрипел зубами, словно в агонии. В один момент, когда он не мог вспомнить слово «мутация», он шлепал себя по лбу, причем достаточно сильно, и кричал:
– Термины, термины, термины!
Слова вылетали из него так быстро и с такой силой, что я начал терять надежду, что мне удастся задать хотя бы один из приготовленных вопросов.
– Мне перевалило за девяносто, и я все еще могу думать, – заявил он, словно подозревая, что я в этом сомневаюсь.
Он неустанно расхваливал теорию происхождения жизни, предложенную его бывшим студентом Гюнтером Вахтерсхойзером (Giinther Wachtershauser), немецким адвокатом, специалистом по патентам, имеющим научную степень по химии [44]44
Гюнтер Вахтерсхойзер представил свою теорию происхождения жизни в «Протоколах Национальной академии наук» (1990, т. 87, с. 200–204).
[Закрыть]. Поппер неоднократно подчеркнул, что он знал всех титанов науки двадцатого столетия: Эйнштейна, Шрёдингера и Гейзенберга (Heisenberg). Поппер обвинил Бора (Bohr), которого знал «очень хорошо», за то, что тот ввел в физику субъективность. Бор был «чудесным физиком, одним из лучших в свое время, но он был ничтожным философом, и с ним невозможно было разговаривать. Он все время говорил сам, позволяя тебе вставить одно или два слова, а потом снова перебивал».
Когда миссис Мью собралась выйти из комнаты, Поппер попросил ее найти одну из его книг. Она исчезла на несколько минут, а потом вернулась с пустыми руками.
– Простите меня, Карл, я не смогла ее найти, – сказала она. – Вы должны мне ее описать, а то я не могу искать во всех книжных шкафах.
– Мне кажется, что она стояла справа, в том углу, но, может, я сам взял ее… – его голос смолк. Миссис Мью каким-то образом удалось закатить глаза, фактически их не закатывая, и она исчезла.
Поппер на мгновение замолчал, и я с отчаянием ухватился за возможность задать вопрос.
– Я хотел спросить вас о…
– Да! Вы должны задать мне ваши вопросы! Я неправильно взял инициативу на себя. Вы можете вначале задать мне все ваши вопросы.
Когда я начал расспрашивать Поппера о его взглядах, стало очевидно, что его философия скептицизма возникла из глубоко романтического, идеализированного взгляда на науку. Таким образом он опроверг утверждение, присущее многим логическим позитивистам, что науку нельзя свести к формальной, логической системе, в которой сырые данные методично превращаются в истину. Научная теория, настаивал Поппер, – это изобретение, акт творения, такой же глубоко таинственный, как и всё в науке.
– История науки умозрительна во всем, – сказал Поппер. – Это удивительная история. Она заставляет гордиться, что ты родился человеком.
Обхватив голову руками, Поппер произнес нараспев:
– Я верю в человеческий разум.
Из тех же соображений Поппер на протяжении всей своей карьеры боролся против доктрины научного детерминизма, который он считал антитетическим человеческому творчеству и свободе, а значит, и самой науке. Поппер заявлял, что задолго до современных теоретиков хаоса понял, что не только квантовые системы, но даже классические, Ньютоновы, в своей основе непредсказуемы; он прочитал лекцию на эту тему в пятидесятые годы. Махнув рукой в сторону лужайки перед домом, он заявил:
– В траве – сплошной хаос.
Когда я спросил Поппера, думает ли он, что наука не способна достичь абсолютной истины, он воскликнул:
– Ничего подобного! – и неистово затряс головой.
Как и логические позитивисты до него, он верил, что научная теория может быть абсолютно истинной. Фактически, он не сомневался, что некоторые современные научные теории абсолютно истинны (хотя он отказался назвать какие). Но он опроверг веру позитивистов в то, что мы можем когда-нибудь узнать,что теория является истинной.
– Мы должны отличать истину, являющуюся объективной и абсолютной, и ту, которая является субъективной.
Если бы ученые слишком верили в свои собственные теории, понял Поппер, то они перестали бы искать правду. И это стало бы трагедией, потому что для Поппера поиск истины придавал смысл жизни.
– Поиск истины – это что-то вроде религии, – сказал он, – но я думаю, что это также и нравственная вера.
Уверенность Поппера, что поиск знаний никогда не прекратится, отражена в названии его автобиографии – «Неоконченный поиск» (Unended Quest).
Таким образом он поднимает на смех надежду некоторых ученых разработать полную теорию, отвечающую на все вопросы мироздания.
– Многие думают, что проблемы могут быть решены; многие думают противоположное. Я считаю, что мы зашли очень далеко, но нам еще предстоит гораздо более долгий путь. Я должен показать вам отрывок на эту тему.
Он снова вскочил и вернулся со своей книгой «Догадки и опровержения» (Conjectures and Refutations). Открыв ее, он с почтением прочитал свои собственные слова: «В нашем бесконечном невежестве мы все равны».
Поппер также верил, что наука никогда не сможет ответить на вопрос о назначении и цели Вселенной. По этой причине он никогда полностью не отвергал религию, хотя давно отказался от своего увлечения лютеранством, приверженцем которого был в юности.
– Мы знаем очень мало, и нам следует быть скромными и не притворяться, что мы что-то знаем о высших вопросах такого рода.
Тем не менее Поппер с ужасом говорил о современных философах и социологах, утверждающих, что наука не способна постичь какую-либо истину, и спорящих о том, что ученые остаются верными теориям из культурных и политических соображений, а не из рациональных. Такие критики, заявил Поппер, негодуют, когда на них смотрят как на неполноценных в сравнении с настоящими учеными, и пытаются «изменить это положение, поклевывая противников». Я высказал предположение, что эти критики пытаются описать, как наука на самом деле применяется, в то время как он, Поппер, пытался показать, как ее следуетприменять. К моему удивлению Поппер кивнул.
– Очень хорошее заявление, – сказал он. – Нельзя понять, что наука представляет собой на самом деле, если у тебя в голове не сложилось идеи о том, какой науке следует быть.
Попперу пришлось согласиться, что ученые часто не дотягивали до того идеала, который он для них установил.
– С тех пор как ученые стали получать субсидии для проведения работ, наука перестала быть такой, какой ей следует быть. Это неизбежно. К сожалению, присутствует определенная доля коррупции. Но я это не обсуждаю.
Но затем Поппер заговорил именно об этом.
– Ученые не являются такими самокритичными, как следовало бы, – заявил он. – Мне хотелось бы, чтобы вы и люди, подобные вам, – он ткнул в меня пальцем, – представили их массам. – Он неотрывно смотрел на меня какое-то время, потом напомнил мне, что не он просил об этом интервью. – Как раз наоборот, – сказал Поппер. – Вам известно, что я как раз делал всё, чтобы отбить у вас желание появляться здесь.
Затем Поппер углубился в мучительную техническую критику – включая триангуляционную и прочие загадки, касающиеся Большого Взрыва.
– Всегда одно и то же, – сделал он вывод. – Трудности недооцениваются. Теория представляется так, словно все это доказано с научной достоверностью, но научной достоверности просто не существует.
Я спросил Поппера, считает ли он, что биологи также слишком привержены теории естественного отбора Дарвина (в прошлом он заявлял, что теория является тавтологичной и поэтому псевдонаучной) [45]45
Поппер обсуждает свои сомнения относительно теории Дарвина в гл. 10 «Естественный отбор и его научный статус» книги «Избранное».
[Закрыть].
– Наверное, это было слишком, – махнул рукой Поппер. – Я не отношусь догматически к своим взглядам. – Внезапно он стукнул кулаком по столу и воскликнул: – Следует искать альтернативные теории!
Это, – он помахал в воздухе работой Гюнтера Вахтерсхойзера о происхождении жизни, – альтернативная теория. И кажется лучше. Но не значит, что эта теория – истинна, – быстро добавил Поппер.
Даже если ученые создадут жизнь в лаборатории, объяснил он, они никогда не смогут быть уверены, что на самом деле жизнь возникла именно таким образом.
Пришло время задать мой главный вопрос. Может ли быть опровергнута его собственная концепция опровержимости? Поппер уставился на меня, сверкая глазами. Затем выражение его лица смягчилось, и он накрыл мою руку своей ладонью.
– Мне не хочется вас обижать, – мягко сказал он, – но это глупый вопрос.
Внимательно глядя мне в глаза, он поинтересовался, не один ли из критиков, писавших о нем, надоумил меня задать этот вопрос. Да, соврал я.
– Я так и думал, – кивнул он с довольным видом. – Первое, что следует сделать на семинаре по философии, когда кто-то предлагает идею, – это заявить, что она не соответствует своим критериям. Это один из самых идиотских видов критики, какой только можно себе представить!
Его концепция опровержимости, сказал он, – это критерий для разделения между эмпирическими типами знаний, а именно наукой, и неэмпирическими, такими, как философия. Опровержение само по себе «решительно неэмпирично»; оно относится не к науке, а к философии, или к «метанауке», и вообще неприменимо к науке в целом. Смысл признаний Поппера был в том, что критики правы: опровержение – это просто направление, приближенный метод, иногда помогающий, а иногда – нет.
Поппер сказал, что никогда раньше не отвечал на вопрос, заданный мною.
– Я считал, что он слишком глупый, чтобы на него отвечать. Видите разницу? – спросил он опять мягким голосом.
Я кивнул. Вопрос и мне казался несколько глупым, сказал я, но я все равно подумал, что его следует задать. Он улыбнулся, сжал мою руку и проворковал:
– Да, все правильно.
Раз уж Поппер казался таким приятным и со всем соглашался, я упомянул, что один из его бывших студентов обвинил его в том, что он не переносит критику своих идей. Глаза Поппера сверкнули.
– Это совсем не так! Я был счастлив, когда меня критиковали! Конечно, не тогда, когда после моего ответа на критику, как, например, я ответил вам, человек тем не менее продолжал меня критиковать. Вот это я уже не переношу.
Если бы такое случилось, Поппер приказал бы студенту покинуть его группу.
Когда свет в кухне стал приобретать красноватый оттенок, миссис Мью просунула голову в дверь и сообщила, что мы говорим уже больше трех часов. С некоторым раздражением она спросила, сколько мы еще намерены разговаривать. Может, будет лучше, если она вызовет мне такси? Я взглянул на Поппера, на лице которого появилась улыбка нашкодившего мальчишки, хотя внешне он казался сникшим.
Я задал последний вопрос: почему в своей автобиографии Поппер сказал, что он – самый счастливый философ из всех, кого он знал.
– Большинство философов на самом деле находятся в глубокой депрессии, – ответил он, – потому что они не могут родить ничего существенного. – Довольный собой, Поппер взглянул на миссис Мью, на лице которой изобразился ужас. – Лучше этого не писать, – сказал он, поворачиваясь ко мне. – У меня и так достаточно врагов, и лучше не отвечать им таким образом. – С минуту он колебался, потом добавил: – Но это так.
Я спросил миссис Мью, нельзя ли мне получить экземпляр речи, которую Поппер собирался произнести на вручении наград в Киото.
– Нет, не сейчас, – резко ответила она.
– Почему нет? – спросил Поппер.
– Карл, – ответила она, – я не останавливаясь печатала вторую лекцию, и я немного… – Она вздохнула. – Вы понимаете, что я имею в виду?
В любом случае, добавил она, у нее нет окончательной версии.
– А как насчет неотработанной? – спросил Поппер.
Миссис Мью вышла из комнаты с не очень довольным видом.
Вернувшись, она швырнула мне текст речи Поппера.
– А у вас есть экземпляр «Предрасположенностей»? – спросил Поппер у миссис Мью [46]46
Миссис Мью искала книгу Поппера «Мир предрасположенностей» (A World of Propensities.London, 1990).
[Закрыть].
Поджав губы, она вылетела в соседнюю комнату, а Поппер тем временем объяснил мне тему книги. Квантовая механика и даже классическая физика, сказал он, учат, что ничто не является определенным, ничто не точно, ничто не является полностью предсказуемым; есть только предрасположенности к тому, чтобы определенные вещи случились.
– Например, – добавил Поппер, – в настоящий момент имеется определенная предрасположенность, что миссис Мью найдет экземпляр моей книги.
– Пожалуйста, прекратите! – воскликнула миссис Мью в соседней комнате.
Вернувшись, она даже не сделала попытки скрыть свое раздражение.
– Сэр Карл, Карл, вы подарили последний экземпляр «Предрасположенностей». Почему вы это делаете?
– Последний экземпляр был подарен в вашем присутствии, – заметил он.
– Не думаю, – возразила она. – Кому вы его подарили?
– Не помню, – пробормотал он робко.
Около дома затормозило черное такси. Встав, я поблагодарил Поппера и миссис Мью за гостеприимство. Когда такси отъезжало, я поинтересовался у водителя, знает ли он, чей это дом. Он не знал. Кого-то знаменитого, так что ли? Да, сэра Карла Поппера. Чей? Карла Поппера, повторил я, одного из величайших философов двадцатого столетия.
– В самом деле? – пробормотал таксист.
Поппер всегда был популярен среди ученых – и вполне обоснованно, так как он изобразил науку как бесконечное романтическое приключение. Одна редакционная статья в «Нейчур» назвала Поппера, и вполне справедливо, «философом длянауки» (выделено мной. – Дж. X.) [47]47
Журнал «Нейчур» опубликовал статью, написанную Германом Бонди и воздающую должное Попперу, 30 июля 1992 г., в связи с 90-летием философа.
[Закрыть]. Но другие философы были менее доброжелательны. Его труды, указывали они, кишат противоречиями. Поппер доказывал, что науку нельзя свести к методике, а его схема опровержимости была как раз такой методикой. Более того, доводы, которые он обычно использовал, чтобы убить возможность абсолютного подтверждения, могут быть использованы и для того, чтобы убить опровержимость. Если всегда есть возможность, что будущие наблюдения станут противоречить теории, то также возможно, что будущие наблюдения могут возродить теорию, которая ранее была опровергнута. Более разумно предположить, утверждали критики идей Поппера, что точно так же, как некоторые научные теории могут быть опровергнуты, другие могут быть подтверждены: в конце концов, нет смысла оставаться неуверенным в том, что Земля круглая, а не плоская.
