Текст книги "Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки"

Автор книги: Джон Хорган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Фактор «Звездного пути»

Наука уже завещала нам невероятное наследство. Она позволила нам нанести на карту всю Вселенную, от кварков до квазаров, и определить основные законы, управляющие физическими и биологическими космами. Она дала истинный миф творения. Через применение научного знания мы получили вызывающую благоговение власть над природой. Но наука оставила нас еще мучимыми нищетой, ненавистью, насилием, болезнями и вопросами, типа: было ли наше появление неизбежностью или просто счастливой случайностью? Также научные знания, вместо того чтобы сделать нашу жизнь осмысленной, заставили нас встать перед бессмысленностью (как любит выражаться Стивен Вайнберг) существования.

Кончина науки, конечно, обострит наш духовный кризис. Это клише неизбежно. В науке, как и во всем остальном, значение имеет сам путь, а не пункт назначения. Наука изначально пробуждает наше чувство удивления, по мере того как она открывает нечто новое в этом хитроумно устроенном мире. Но любое открытие, достигнув высшей точки, в конце концов идет на спад. Давайте допустим, что случается чудо и физики каким-то образом подтверждают, что вся реальность происходит из изгибаний петель энергии в десятимерном гиперпространстве. Как долго могут физики или все остальные поражаться этой находке? Если эта истина окончательная, в том смысле, что она устраняет все другие возможности, затруднение вызывает еще большее беспокойство. Эта проблема может объяснить, почему даже таким искателям, как Грегори Чайтин, трудно принять, что чистая наука, великий поиск знаний, является конечной, а то и уже закончилась.

Но вера в то, что наука будет продолжаться вечно, это просто вера, происходящая из нашего врожденного тщеславия. Мы не можем не верить, что являемся актерами в эпической драме, придуманной каким-то космическим драматургом, любящим напряжение, трагедию, комедию и – в конечном счете, мы надеемся, – счастливый конец. Самым счастливым концом будет отсутствие конца.

Если мой опыт является какой-то направляющей, то даже людям с малым интересом к науке будет сложно принять, что дни науки сочтены. Легко понять почему. Мы утопаем в прогрессе, реальном и искусственном. Каждый год у нас появляются меньшие по размеру, более скоростные компьютеры, быстрые автомобили, больше каналов телевидения. Но может ли наука приближаться к высшей точке, когда мы еще не изобрели космические корабли, летающие со скоростью, превышающей скорость света? Или когда мы еще не приобрели фантастические психические силы – усиленные генной инженерией и электронным протезированием, – описанные в киберпанковой литературе? Сама наука – или, скорее, ироническая наука – помогает распространять эти фантазии. Можно найти обсуждение путешествий во времени, телепортации и параллельных Вселенных в уважаемых физических журналах. И по крайней мере один Нобелевский лауреат в области физики, Брайан Джозефсон (Brian Josephsori), объявил, что физика никогда не будет полной, пока не сможет объяснить экстрасенсорное восприятие и телекинез [150]150
  Я написал краткий биографический очерк о Брайане Джозефсоне для «Сайентифик Америкен» под названием «Внутренний узел Джозефсона» (май 1995).


[Закрыть].

Но Брайан Джозефсон давно оставил реальную физику в пользу мистицизма и оккультизма. Если вы по-настоящему верите в современную физику, то навряд ли особо поверите в экстрасенсорику или космические корабли, которые могут летать быстрее скорости света. Также маловероятно, что вы поверите, как не верят Роджер Пенроуз и другие теоретики суперструн, в то, что физики когда-нибудь найдут и эмпирически обоснуют унифицированную теорию, соединяющую теорию относительности и квантовую механику. Явления, из которых исходят унифицированные теории, разворачиваются в микрокосме, который в своем роде еще более отдален, чем край нашей Вселенной. Есть только одна научная фантазия, которая, кажется, имеет какую-то вероятность быть воплощенной в жизнь: возможно, когда-нибудь мы создадим машины, которые смогут преодолеть наши физические, социальные и познавательные границы и продолжать поиск знаний без нас.

Глава 10
Научная теология, или конец машинной науки

Человечество, говорил нам Ницше, это просто ступенька, мост, ведущий к сверхчеловеку. Если бы Ницше жил в наши дни, он, конечно, поддержал бы идею о том, что сверхчеловек может быть сделан не из плоти и крови, а из силикона. По мере того как человеческая наука идет на спад, те, кто надеется, что поиск знаний будет продолжаться, должны верить не в Homo sapiens, а в умные машины. Только машины могут преодолеть наши физические и познавательные слабости – и наше безразличие.

В рамках науки есть странная, небольшая субкультура, приверженцы которой размышляют о том, как разум может расшириться, когда или если он сбросит свою смертную оболочку. Эти приверженцы, конечно, занимаются не наукой, а иронической наукой, или погружаются в мечтательные раздумья. Они обеспокоены не тем, каков мир, а тем, каким он может быть или каким ему следует быть столетия, тысячелетия или миллиарды лет спустя. Литература этой области – назовем ее научной теологией – может тем не менее представить свежие перспективы некоторых старых философских или даже теологических вопросов: что мы сделали бы, если бы могли что-то сделать? Каков смысл жизни? Каковы окончательные границы знаний? Является ли страдание необходимым компонентом существования или мы можем достигнуть вечного блаженства?

Одним из самых первых современных практиков научной теологии был английский химик (и марксист) Дж. Д. Бернал ( J. D. Bernal). В книге «Мир, плоть и дьявол» (The World, the Fleshand the Devil, 1929)Бернал доказывал, что наука вскоре даст нам силы управлять нашей собственной эволюцией. Вначале, предполагал он, мы можем попытаться улучшить себя через генную инженерию, но в конце концов мы оставим тела, унаследованные нами путем естественного отбора, для более действенных проектов.

«Понемногу наследование по прямой линии человечества – наследование изначальной жизни, появляющейся на поверхности Земли, – сократится, в конце совершенно исчезнет, сохраняясь, возможно, как какая-то любопытная реликвия, в то время как новая жизнь, которая не сохранит ни одну из сущностей, но весь дух, займет ее место и продолжит свое развитие. Это изменение будет таким же важным, как то, при котором впервые появилась жизнь на поверхности Земли, и может быть таким же постепенным и незаметным. В конце концов само сознание может закончиться или исчезнуть в человечестве, которое стало полностью бесплотным, потеряв плотносплетенный организм, став массой атомов в космосе, поддерживающих связь радиацией, и в конечном счете, возможно, полностью превратившись в свет. Это может быть конец и начало, но отсюда все уже неисповедимо» [151]151
  Я в долгу перед Робертом Джазтроу из Дартмутского колледжа за то, что он прислал мне эссе Бернала.


[Закрыть].

Ханс Моравек бранит детей разума

Как и другие ему подобные, Бернал страдал от странного отсутствия воображения, или смелости, когда рассматривал конечную стадию эволюции интеллекта.

Последователи Бернала, такие как Ханс Моравек (Hans Moravec), роботехник из Меллонского университета имени Карнеги, пытались разрешить эту проблему с разным успехом. Моравек – веселый, даже легкомысленный человек; он кажется зараженным своими собственными идеями. Во время телефонного разговора, когда он излагал свое видение будущего, Моравек почти постоянно издавал какой-то смешок, громкость которого казалась пропорциональной нелепости того, что он говорил.

Моравек предварил свои замечания утверждением, что науке отчаянно требуются новые цели.

– Большинство того, что было достигнуто в XX столетии, на самом деле было идеями XIX века, – сказал он. – Теперь пришло время новых идей.

Какая цель может быть более захватывающей, чем создание «детей разума», умных машин, способных на подвиги, которые мы даже не в состоянии представить?

– Вы воспитываете их и даете им образование, а затем уже все зависит от них. Вы делаете все от вас зависящее, но вы не можете предсказать их жизнь.

Впервые Моравек описал, как этот вид может развиваться, в книге «Дети разума» (Mind Children), опубликованной в 1988 году, когда деньги частных компаний и федерального правительства рекой лились в разработку искусственного интеллекта и роботехнику [152]152
  Я брал интервью у Моравека в декабре 1993 г.


[Закрыть]. Нельзя сказать, что эти области на самом деле процветали с тех пор, но Моравек оставался убежденным, что будущее принадлежит машинам. К концу тысячелетия, заверил он меня, инженеры создадут роботов, способных выполнять работу по дому.

– Робот, способный вытирать пыль и пылесосить, возможен в этом десятилетии. Я уверен в этом. Это даже не спорный вопрос.

На самом деле домашние роботы кажутся даже менеереальными по мере приближения нового тысячелетия, но это неважно: научной теологии требуется некое постоянное напряжение.

К середине следующего столетия, сказал Моравек, роботы будут такими же умными, как люди, и в основном возьмут на себя экономику.

– На этом этапе мы на самом деле окажемся без работы, – засмеялся Моравек.

Люди вполне могут заняться «эстетическими вещами, такими, как поэзия», которые происходят из психологических капризов, все еще находящихся вне охвата роботов, но все важные работы будут у роботов.

– Нет смысла привлекать людей для работы в компанию, – сказал Моравек, – потому что они просто все испортят.

Если смотреть с другой стороны, продолжал он, то машины будут создавать так много богатства, что людям, возможно, просто не нужнобудет работать; машины также уничтожат бедность, войны и другие трагедии истории.

– Это тривиальные проблемы, – сказал Моравек.

Люди все равно смогут путем покупательского спроса осуществлять какой-то контроль над корпорациями, управляемыми роботами.

– Мы будем выбирать, какие нам купить, а какие нет. Так что мы будем выбирать производителей домашних роботов, которые делают необходимых и эффективных роботов.

Люди также смогут бойкотировать корпорации роботов, чья продукция или политика кажутся враждебными людям.

Неизбежно, продолжал Моравек, что в поисках сырья машины отправятся в открытый космос. Они развернутся по всей Вселенной, превращая материю в приспособления, обрабатывающие информацию. В рамках этих границ роботы, неспособные расти физически, попробуют использовать доступные ресурсы все более и более эффективно и займутся чистыми вычислениями и моделированием.

– В конце концов, – объяснил Моравек, – каждый маленький квантум действия имеет физическое значение. Базово у вас киберпространство, которое считает со все большей и большей эффективностью.

По мере того как существа внутри киберпространства учатся обрабатывать информацию все быстрее, будет казаться, что послания между ними проходят дольше, так как эти послания все равно смогут передаваться только со скоростью света.

– Так что результатом всего этого улучшения в кодировании будет увеличение размера эффективной Вселенной, – сказал он.

Киберпространство будет в некотором смысле становиться больше, более плотным, более замысловатым и более интересным, чем фактическая физическая Вселенная.

Большинство людей с радостью откажутся от своих смертных оболочек из плоти и крови в пользу большей свободы и бессмертия киберпространства. Но всегда возможно, размышлял Моравек, что останутся «агрессивные примитивные люди, которые будут говорить: „Нет, мы не хотим присоединяться к машинам"». Машины могут позволить этим атавистам остаться на Земле в окружающей среде, подобной раю или парку. В конце концов, Земля – «это просто частичка грязи в системе, и она не имеет огромной исторической важности». Но машины, страстно желающие сырья, представленного Землей, могут в конце концов заставить ее последних жителей принять новый дом в киберпространстве.

Но что, спросил я, будут делать эти машины, со всей их мощностью и ресурсами? Они будут заинтересованы в занятии наукой ради науки? Абсолютно верно, ответил Моравек.

– Это стержень моей фантазии: наши небиологические потомки, не имеющие большинства наших ограничений, способные перепрограммировать себя, могут заниматься базовым знанием о вещах.

Фактически, наука будет единственно достойной умных машин.

– Занятия, подобные искусству, которым люди иногда увлекаются, не кажутся очень глубокими в том смысле, что они являются первичными видами моделирования.

Его хихиканье переросло в раскаты смеха. Моравек сказал, что он твердо верит в бесконечность науки или, по крайней мере, прикладной науки.

– Даже если основные правила являются конечными, – сказал он, – то вы можете идти в направлении их соединения.

Теоремы Геделя и работа по алгоритмической теории информации Грегори Чайтина подразумевали, что машины могут продолжать изобретать все более сложные математические проблемы, расширяя свою базу аксиом.

– В конце вам может захотеться взглянуть на системы аксиом астрономических размеров, – сказал он. – И затем вы сможете извлекать из них то, что вы не можете извлекать из более мелких систем аксиом.

Конечно, машинная наука может, в конце концов, походить на человеческую науку даже меньше, чем квантовая механика походит на физику Аристотеля.

– Я уверен, что основное видение природы реально не изменится.

Например, машины могут рассматривать человеческое отношение к сознанию как безнадежно примитивное, сродни примитивным физическим концепциям древних греков.

Но затем Моравек резко переключился на другое. Он подчеркнул, что машины будут такими разнообразными – в гораздо большей степени, чем биологические организмы, – и станет бессмысленно размышлять о том, что они найдут интересным; их интересы будут зависеть от их «экологической ниши». Потом он признался, что, как и Фукуяма, видит будущее в строго дарвинистских концепциях. Наука для Моравека была только побочным продуктом вечного соревнования между умными, развивающимися машинами. Он указал, что знания на самом деле всегда накапливались. Большинство биологических организмов вынуждены искать знания, которые помогают им выжить в будущем.

– Если вы лучше выживаете, это означает ваши успехи в поиске пищи на длительное время. И таким образом, множество второстепенных активностей, субактивностей выживания, выглядят как чистый поиск информации.

Даже кот Моравека демонстрирует такое поведение.

– Когда ему непосредственно не требуется пища, он ходит кругами и исследует окружающую среду. Неизвестно, когда найдешь мышиную нору, которая может оказаться полезной в будущем.

Другими словами, любопытство адаптивно, «если вы можете себе его позволить».

Таким образом, Моравек сомневается, смогут ли машины когда-нибудь уйти от конкуренции и сотрудничать в поиске чистого знания или любых других целей.

Без конкуренции нет выбора, а без выбора «вы можете получить любое старое дерьмо», сказал он. Нужен какой-то принцип отбора. В противном случае не будет ничего. В конечном счете Вселенная может превзойти всю эту конкуренцию, «но требуется какая-то стимулирующая сила, чтобы нас туда доставить. Так что это и есть путь. Путь – это половина удовольствия!» Он демонически засмеялся.

Я не могу удержаться, чтобы не рассказать то, что произошло на этом этапе, – не во время фактического интервьюирования Моравека, а позднее, когда я транскрибировал запись нашего разговора. Моравек стал говорить все быстрее и быстрее, и его голос все время повышался. Вначале я думал, что диктофон верно пародирует нарастающую истерию Моравека. Но когда его голос стал каким-то завывающим, я понял, что слушаю звуковую иллюзию; очевидно, к концу разговора батарейки моего диктофона сели. По мере того как я прокручивал пленку, то, что говорил своим высоким голосом Моравек, стало совсем трудноразличимо и в конце концов ушло за пределы понимания – словно голос выскользнул в дыру, которая унесла его в будущее.

Разнообразие Фримэна Дайсона

Ханс Моравек – не единственный энтузиаст искусственного интеллекта, сопротивляющийся идее, что машины могут слиться в один метаразум, чтобы вместе идти к своим целям. Не удивительно, что Марвин Минский придерживается той же точки зрения.

– Сотрудничество начинается только в конце эволюции, – сказал мне Минский, – когда вы не хотите, чтобы состояние вещей после этого сильно менялось. Конечно, добавил Минский презрительно, всегда возможно, что суперумные машины будут заражены каким-то типом религии, который заставит их отказаться от их индивидуальности и слиться в один метаразум.

Еще один футурист, сторонящийся конечной унификации, это Фримэн Дайсон. В сборнике эссе «Бесконечность во всех направлениях» (Infinitein All Directions, 1988)Дайсон размышляет о том, почему в мире столько насилия и трудностей. Ответ, предположил он, может иметь какое-то отношение к тому, что он назвал «принципом максимального разнообразия». Этот принцип «действует и на физическом, и на ментальном уровне. Он утверждает, что законы природы и начальные условия таковы, чтобы сделать Вселенную настолько интересной, насколько возможно. В результате жизнь возможна, но не очень легка. Всегда, когда вещи неинтересны, подворачивается нечто, бросающее нам вызов и останавливающее нас от хождений по проторенной дорожке. Примеры того, что делает жизнь трудной, везде вокруг нас: столкновения комет, ледниковые периоды, оружие, болезни, ядерный синтез, компьютеры, секс, грех и смерть. И не все это можно преодолеть. Максимальное разнообразие часто ведет к максимальному стрессу. В конце мы выживаем, но только чудом».

Казалось, что Дайсон предполагал, что мы не можем решить все наши проблемы; мы не можем создать рай; мы не можем найти Ответ. Жизнь есть – и должна быть – вечной борьбой.

Может, я слишком много жду от высказываний Дайсона? Я надеялся это узнать, когда брал у него интервью в апреле 1993 года в Институте специальных исследований, где он работал с начала сороковых годов. Дайсон был худощавым человеком, с носом, напоминающим заостренную мотыгу, и глубоко посаженными внимательными пазами. Он походил на изящного хищника. Поведение Дайсона было в общем холодным, сдержанным – пока он не засмеялся. Тогда он фыркал и поднимал плечи, как двенадцатилетний школьник, услышавший грязную шутку. Это был своеобразный смех, смех человека, представляющего космос как рай для религиозных фанатиков и упрямых подростков и настаивающего щ том, что наука в лучшем виде – это «восстание прошв авторитетов» [153]153
  Романтический взгляд на науку приводит Дайсона на грань радикального релятивизма. См. его эссе «Ученый как бунтарь» («Нью-Йорк Ревью оф Букс» от 25 мая 1995 г.).


[Закрыть].

Я не стал сразу спрашивать Дайсона о его идее максимального разнообразия. Вначале я поинтересовался некоторыми этапами его карьеры. Когда-то Дайсон был в первых ряда! искателей унифицированной теории физики. В начале пятидесятых родившийся в Англии физик пытался вместе с Ричардом Фейнманом и другими титанами выковать квантовую теорию электромагнитизма. Часто говорили, что Дайсон заслужил за свои усилия Нобелевскую премию – или по крайней мере что-то подобное. Некоторые коллеги предполагали, что разочарование и, возможно, дух противоречия в дальнейшей привели Дайсона к целям, не стоящим его вызывающей восхищение мощи.

Когда я упомянул об этом, он улыбнулся, поджав губы, и ответил, как имел обыкновение делать, анекдотом. Английский физик Лоуренс Брагг (Lawrence Bragg},сказал он, был «в некотором роде провидцем». После того как Брагг в 1938 году стал директором легендарной Кавендишской лаборатории в Кембриджском университете, он увел ее от ядерной физики, на которой базировалась ее релутация, в новую область.

– Все думали, что Брагг рушит лабораторию, меняя направление работы, – сказал Дайсон. – Но, конечно, это было удивительное решение, потому что он привнес в нее молекулярную биологию и радиоастрономию. Именно эти две вещи сделали Кембридж знаменитым в последующие тридцать лет.

Дайсон на протяжении своей научной деятельности тоже работал во многих областях. Он отошел от математики, на которой специализировался в колледже, к физике частиц, а оттуда к физике твердого тела, ядерной инженерии, контролю за гонкой вооружений, изучению климата и тому, что я называю научной теологией. В 1979 году солидный журнал «Обзор современной физики» опубликовал статью, в которой Дайсон рассуждал о долгосрочных перспективах разума во Вселенной. На написание этой статьи Дайсона спровоцировало замечание Стивена Вайнберга о том, что «чем более понятной кажется Вселенная, тем более бессмысленной она кажется». Ни одна Вселенная с интеллектом не является бессмысленной, ответил Дайсон. Он попытался показать, что открытый, постоянно расширяющийся интеллект Вселенной может существовать вечно – возможно, в форме облака заряженных частиц, как предполагал Бернал, – через сохранение энергии.

В отличие от поклонников компьютеров, таких как Моравек и Минский, Дайсон не думал, что органический интеллект вскоре уступит место искусственному (не говоря уже об облаках умного газа). В книге «Бесконечность во всех направлениях» он размышлял, что генным инженерам удастся когда-нибудь «вырастить» космический корабль «величиной с цыпленка и такого же ума», который сможет проноситься на заряжаемых от солнечного света крыльях по Солнечной системе и за ее пределами, выступая в роли нашего разведчика. (Дайсон называл такие корабли «астроциплятами».) Еще более отдаленные цивилизации, возможно, озабоченные постепенным сокращением запасов энергии, могут ловить радиацию звезд, построив поглощающие энергию сферы – названные «сферами Дайсона» – вокруг них. В конце концов, предсказывал Дайсон, интеллект может распространиться по всей Вселенной, трансформируя ее в один огромный разум. Но он настаивал, что «независимо от того, как далеко в будущее мы уйдем, всегда будут новые вещи, новая информация, новые миры для исследования, постоянно расширяющиеся владения жизни, сознания и памяти». Поиск знаний будет – должен быть – бесконечным во всех направлениях.

Дайсон обращался к самым важным вопросам, поднятым этим пророчеством, например: какие действия выберет разум, когда он будет информировать и контролировать Вселенную? Вопрос, ясно показывал Дайсон, является скорее теологическим, чем научным. «Я не делаю никакой четкой разницы между разумом и Богом. Бог – это то, чем становится разум, когда он выходит за границы нашего понимания. Бог может рассматриваться или как мировая душа, или как набор мировых душ. Мы – основные творения Бога на этой планете на данной стадии развития. В дальнейшем мы можем вырасти с ним, по мере того как он растет, или можем остаться позади». В конечном счете Дайсон соглашается со своим предшественником Дж. Д. Берналом: мы не можем надеяться ответить на вопрос, что это суперсущество, этот Бог, сделает или подумает.

Дайсон признался мне, что его взгляд на будущее интеллекта отражает мечтательные раздумья. Когда я спросил, может ли наука расширяться вечно, он ответил:

– Я надеюсь! Это тот мир, в котором мне хотелось бы жить.

Если разумы делают Вселенную осмысленной, то они должны быть чем-то важным для того, чтобы о них думали; поэтому наука должна быть вечной. Дайсон привел знакомые аргументы в защиту своего предсказания.

– Единственный способ думать об этом – исторический, – объяснил он.

Две тысячи лет назад несколько «очень умных людей» изобрели нечто, что, хотя и не было наукой в ее современном смысле, очевидно, было ее предвестником.

– Если пойти в будущее, то, что мы называем наукой, больше не будет тем же самым, но это не означает, что не будет интересных вопросов, – сказал Дайсон.

Как и Моравек (и Роджер Пенроуз, и многие другие), Дайсон надеялся, что теоремы Геделя могут быть применены к физике, как и к математике.

– Поскольку мы знаем, что законы физики являются математическими и что математика – это противоречивая система, но в некотором роде умеющая внушать доверие, то физика тоже будет противоречивой, а поэтому не будет иметь конца. Так что я думаю, что люди, предсказывающие конец физики, могут быть правы в конечном счете. Физика может устаревать. Но я сам предположил бы, что физика может рассматриваться как греческая наука: было интересное начало, но это не привело к конечной цели. Так что конец физики может быть началом чего-то еще.

Когда я наконец спросил Дайсона об идее максимального разнообразия, он пожал плечами. О, он не планировал, чтобы кто-то воспринимал ее слишком серьезно. Он настаивал, что на самом деле его не интересует «большая картина». Одна из его любимых цитат, сказал он, – это «Бог в деталях». Но учитывая его настойчивость в том, что разнообразие и широта взглядов необходимы для существования, спросил я, не находит ли он спорным, что многие ученые и простые люди, как кажется, считают необходимым сводить все к одному, окончательному взгляду? Разве такие усилия не представляют опасную игру?

– Да, это так в некотором смысле, – ответил Дайсон, слегка улыбнувшись, показывая, что он находит мой интерес к максимальному разнообразию чрезмерным. – Я никогда не думаю об этом как о глубокой философской вере, – добавил он. – Для меня это просто поэтическая фантазия.

Конечно, Дайсон держал подходящую ироническую дистанцию между собой и своими идеями. Но в его отношении было что-то неискреннее. В конце концов, на протяжении его собственной эклектической карьеры он, казалось, стремился оставаться верным принципу максимального разнообразия.

Все они – Дайсон, Минский, Моравек – в душе теологические дарвинисты, капиталисты, республиканцы. Как и Фрэнсис Фукуяма, они считают, что конкуренция и борьба необходимы для существования – даже для постчеловеческого интеллекта. Некоторые научные теологи, с более «либеральными» наклонностями, думают, что конкуренция покажет себя только временной фазой, той, которую умные машины быстро преодолеют. Один из таких либералов – Эдвард Фредкин (Edward Fredkin). Фредкин, бывший коллега Минского по Массачусетскому технологическому институту, теперь богатый бизнесмен, занимающийся компьютерами, и профессор физики Бостонского университета. Он не сомневается, что будущее принадлежит машинам, «во много миллионов раз более умным, чем мы», но он верит, что умные машины будут считать тип конкуренции, представляемый Минским и Моравеком, атавистическим и непроизводительным. В конце концов, объяснял Фредкин, компьютеры уникально подойдут для сотрудничества в стремлении к их целям. Что выучит один, могут выучить другие, и по мере того как один совершенствуется, могут совершенствоваться все; сотрудничество дает «победную» ситуацию. Но о чем будет думать исключительно умная машина после того, как она превзойдет крысиные бега Дарвина? Что она будет делать?

– Конечно, компьютеры разовьют свою собственную науку, – ответил Фредкин. – Это кажется мне очевидным.

Будет ли машинная наука значительно отличаться от человеческой? Фредкин подозревал, что будет, но он не мог сказать, как именно. Если я хочу получить ответы на эти вопросы, то мне следует обратиться к научной фантастике. А в конечном счете – кто знает? [154]154
  Удивительная карьера Эдварда Фредкина (а также Эдварда Уилсона и ныне покойного экономиста Кеннета Боулдинга) описана в: Wright, R. Three Scientists and Their Gods.New York, 1988. Я брал интервью у Фредкина по телефону в мае 1993 г.


[Закрыть]