Текст книги "Путь в рай (СИ)"

Автор книги: Джон Дори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Глава 15. Наконец-то море!

Он очнулся и закричал от боли. Но не услышал собственного голоса. Только скрипела противная ветка.

Что это? Он погребён заживо в горячих углях? Или закопан вниз головой в песок?

Над ним появилось тёмное пятно. Это мучитель! Он хотел вскочить, бежать, бороться, звать на помощь, но только скрипела жуткая ветка и резало в горле.

– Тихо, тихо, Амад.

Амад. Он – Амад. С этим что-то было связано.

На губы плеснуло жидким. Вода! Вкусно! Ещё!

Он потянулся за водой, но горячий мир снова закружился и утянул его в обжигающий водоворот.

Второй раз была боль. При каждом вздохе. При попытке открыть глаза – он так и не понял, открыл ли, – было темно. Соображал он уже получше и хотел позвать того, с водой, но горло взрезало ножом, обожгло грудь. Он схватился за рану, захрипел, задохнулся и потерял сознание.

Сначала было темно. И где-то внизу глухо гудело. И тонко жалобно поскрипывало. Звало? Он стал проваливаться туда, чтобы посмотреть. В темноте что-то было. Мёртвая громада, туша неведомого животного? Нет. Больше, гораздо больше!

Вода. Много, много воды!

Погребённая в глубине земли, прямо под пустыней. Огромное пространство, бывшее когда-то живым.

И сейчас не мёртвое.

Вода, забывшая о солнце, хранила сны о какой-то другой, древней жизни.

Но разве мёртвая вода – это море?

Он поднимался вверх без усилий, как будто с током воздуха, – лёгкий, как пушинка.

Потом увиделось что-то светлое, блестящее. Блеск заполнил всё, слепил глаза. Затем это «что-то» изменилось, и проявились цвета: зелёной и голубой. Свет странным образом остался в этих цветах и одновременно сверкал бликами. Цвета и свет двигались, менялись, играли, и это движение было беспрерывным и притягательным.

Живое небо! Огромное и прозрачное. Оно повсюду!

– Что это? – спросил он.

Ему ответили:

– Море.

Тогда он понял, что выздоровел, и открыл глаза.

Над ним белел полог. Тканый. Он чуть повернул голову: на тонких жердинах. Значит, он среди людей.

Голова немного кружилась.

Рядом стоял кувшинчик, но когда он дотянулся и отпил, вода оказалась горькой.

Ещё нечётко, неясно, но он увидел высокого юношу, подошедшего к нему. «Сарисс», – подумал Амад, встретив зелёно-голубой взгляд. Теперь он знал, что это цвета неведомого ему моря.

Нужно было сказать что-то ещё, что-то важное.

– Чёрная вода, – просипел он.

– Мы ушли оттуда. Пей, вот отвар.

Амад выпил и уснул.

– Под нами вода, – сказал он в следующий раз. – Много воды. Очень много, но она глубоко, её не видно.

Сарисс кормил его кашицей с молоком. Твёрдой пищи Амад ещё не мог проглотить.

– Да, здесь подземное море. А ты откуда знаешь?

– Видел. Там. – Он махнул рукой, не зная, как обозначить беспамятство.

Он вспомнил тёмную громаду воды, уснувшую в толще земли.

Он хотел рассказать ещё о море цвета глаз Сарисса, но постеснялся. После слов рани о любви всё стало как-то… сложно. Ещё подумает, что Амад, как глупый влюблённый, видит во сне и наяву свою возлюбленную. Ну уж нет!

Но он и правда видел…

«Благоуханный скорпион! – вспомнил он чужие слова. – Вот где твоё жало: дрогнул уголок рта – острым пронзает сердце, больно! Вот ресницы спрятали свет твоих глаз – как же стало одиноко!..»

Молчал про зелёно-голубое море.

Зато рассказал о Скале, которую видел, о постройках, о лестницах и зарослях – оказалось, что Сарисс этого так и не увидел – не успел. Но выслушал рассказ машущего руками друга с интересом и, помолчав, произнёс:

– Ты поэт, Амад.

Тот изумился:

– Какой же я поэт? У озанов* слова сладкие, и их много! А у меня мало и… – Он замялся, вспоминая ночь, ручей, безнадёжную луну. – И они горькие.

Сарисс усмехнулся. Видно было, что остался при своём мнении.

Клан Генти – кочевого племени, в котором они оказались, разбил свой лагерь в низине, совсем рядом с покинутым оазисом. Но никто из людей этого соседства не замечал, только слышали непонятный шум, да иногда долетали запахи из пустоты.

Считалось, что это дэвы шутят.

Говорили, что когда-то здесь текла река, но теперь её нет – остался только вади**.

По этому сухому руслу вышел той ночью Сарисс к лагерю с полумёртвым Амадом на руках. Долго цокали языками и дивились кочевники тому, сколько сил у худенького мальчишки, – тащить друга чуть не больше себя. Сильный, как муравей! Дивились и мокрому Амаду: где в пустыне можно наглотаться воды и промокнуть насквозь?

В первый же раз, когда Амад смог встать, он с ужасом увидел над ближайшим холмом зелёные вершины Сада Жизни.

Клан давно бы ушёл подальше отсюда, но болел Амад, болел сын главы рода – вот и оставались на месте. Сарисс лечил обоих и вытащил их из смерти. За сына гордый сухой старик целовал Сариссу руки и подарил шерстяную накидку – безан, светло-серую, тонкую, очень красивую.

Но всё когда-нибудь кончается. Счастливый обряд переименования спасённого сына вождя (который сейчас бегал безымянным) и выздоровевшего Амада решили провести в более благоприятном месте.

В один прекрасный день клан свернул лагерь и, погрузив пожитки на немногочисленных верблюдов, двинулся на восток. Амад издали ещё раз оглянулся. Зелень верхушек была видна как мираж, на месте Скалы высилось некое радужное пятно. Уж не сон ли приснился?

Через три дня неспешного путешествия пришли к маленькому оазису вроде того, где росли три пальмы. Здесь пальм было пять.

К утру следующего дня Джамар («преданный всему хорошему») и Вадрин («принесённый рекой» или «выловленный из воды») начали новую жизнь.

За имя надо было сделать подарок, но имущества у Амада-Вадрина было всего ничего. Пришлось расстаться с одной из медных монеток. В ней просверлили дырочку, и теперь она стала украшением и досталось единственной женщине клана.

Новая жизнь оказалась такой же, как прежняя. Амад набирался сил, и они с Сариссом каждый день уходили на прогулки всё дальше. Искали дрова или какую живность, которую всё равно нечем было убить.

Впрочем, для таких прогулок появилась и ещё одна причина.

Амад открыл для себя поцелуи.

–

Примечания :

* озан – поэт-певец

** вади – высохшее русло реки

Глава 16. Рука Амада

Предупреждение:

В главе 16 содержится графическое описание физического сексуального контакта. Для понимания внешнего сюжета глава большого значения не имеет и может быть пропущена. Дана для контраста с одной из последующих глав.

Он открыл для себя поцелуи.

Сперва они целуются по ночам, в темноте. Но потом этого становится мало, Амаду хочется видеть. Они забираются под кусты неподалёку, но куст ракна хитёр: его листики постоянно поворачиваются ребром к солнцу – ни укрытия, ни тени.

Мужчины клана, как и везде, любят друг друга. Женщин мало, а страсти много. Вот и слышит пустыня ночные вздохи, вот и случаются целые истории – ревности, любви, разлуки – среди её сынов. Сердцу не прикажешь.

Но прилюдная любовь под запретом. Агрон Бар-Генти строго следит за этим, и ослушникам грозит изгнание.

Хочешь любви – уединяйся. Они и уединяются. Но любопытные носы лезут во все щели и знают всё обо всех, до мельчайших деталей. Как будто другого занятия нет у мальчишек, как следить за взрослыми!

Скользкие, распалённые, измученные поцелуями – они натыкаются на горящие любопытством чёрные глаза и уходят подальше, туда, куда детям ход запрещён.

Там, за барханами, они наконец утоляют свой голод.

Амад впивается в губы Сарисса, теребит, нащупывает, испытывает своими – ноющими от страсти.

Он хочет знать его рот, как никогда не знал ничего, кроме пустыни. И он изучает. Каждый уголок – отдельно. Ямочку у изгиба, складку губ посередине, выпуклость, под которой чувствуется кровь, впадину под нижней губой, в которой всегда тень. Сарисс терпит, потом стонет, раскрывает рот, и Амад замирает над ним, как коршун, – новые перспективы! Он проникает в рот, как умирающий от жажды – в желанный колодец.

Ему хочется большего, хочется всё, но он пока только вылизывает нёбо, щёки изнутри, нащупывает дорожку в гортань, вытягивая язык до предела – так, что начинает саднить уздечка, но зато открывается горячая упругая гортань!

Амад тискает этот рот, как тискают девку в пьяном угаре, не считаясь с болью, до вспухающих синих волдырей, до измятых, растянутых уголков. Это делает губы Сарисса порочными, доступными. Амад каждый раз лишает их невинности. Ангел падает наземь, в жадные объятия.

Он расстилает пустыню под Сариссом и заставляет того тянуться за лаской, как трава тянется за дождём. Он обрушивает град поцелуев, укусов, щипков и поглаживаний, трудится, как дехканин над смуглой землёй – без устали.

Гладит, треплет, вылизывает, заставляет вертеться, подставляясь под бессчётные касания. Переворачивает на живот (звякает золотой неснимаемый пояс), раздвигает сокровенное.

– Хочу, чтобы ты стал широким, – говорит он, целуя прямо в тёмную упругую звёздочку. Она чуть поддаётся под атакующим языком. Сарисс испуганно поджимается. Амад смеётся.

– Хочу входить в тебя, как в море, свободно! Хочу смотреть, – дополняет он свои желания.

Сарисс постанывает от первой глубокой ласки. Язык Амада сменяется осторожным пальцем. Сариссу стыдно, он прячет лицо. От кого? Вокруг пустыня.

Амад снова ласкает, щекочет, просовывает язык, теребит, требуя:

– Открой свой цветок. Дай посмотреть.

Зад Сарисса подрагивает, но уступает, раскрывая розовый зев, – внутри тёмный багрянец, бледная скользкая кожица, никогда не знавшая солнца.

Амад стискивает зубы. В голове всё плывёт, но он шепчет, припадая к уху любимого:

– Хочу тебя так… – Он втыкает два пальца, щедро смоченных слюной. – Хочу тебя раздвинуть, до самых косточек…

Сарисс в ужасе. Притворном. Смущённом. Не отнимает горячей расслабленной плоти от жадных пальцев, позволяет всё больше и больше. Всё дальше и глубже, только ахает от неожиданных поворотов.

Наступает некий предел, и Амад терпеливо вылизывает, утешает оскорблённую столь дерзким вторжением дырочку. Когда она доверчиво размякает под его губами, льёт масло – слюной уже не обойтись.

Смазывает всю руку – Сарисс наблюдает искоса, глаза его расширяются пока только от любопытства. Он ещё не понимает. Амад успокаивающе ложится рядом, небрежно поглаживает чудесную выпуклость, палец соскальзывает в ложбинку, нащупывает вход и снова повторяет ласку. Один. Несколько мягких движений. Сарисс прислушивается к ощущениям и понимает: Амад прав – сейчас этого уже мало. Он нетерпеливо ёрзает.

Амад улыбается: ну вот и славно!

Второй – очень недолго, третий – на полную длину. Сарисс охает, прикрывает глаза.

Но ведь мало! Этого мало…

Он подхватывает любовника под живот, ставит на четвереньки.

– Так легче будет.

О, в этом «будет» столько коварства, столько обещанья! Это то предложение, на которое никак нельзя соглашаться… Но у Сарисса почему-то вырывается только стон. Он подставляет всё, закрывает глаза и тут же закусывает губу: то, что толкается в его зад, уже ощутимо больше. Пальцы, собранные лодочкой! Ох! Не слишком ли?..

– Терпи…

Амад уже настойчив. Шутки и нежности отброшены, плоть терзаема снаружи – проникновением и изнутри – собственным желанием.

Уступи же! И Сарисс с коротким обречённым воем уступает.

Внутри него распускаются пальцы Амада. Поглаживают, щекочут, трогают, рука начинает двигаться взад и вперёд. Губы Амада касаются натянутого входа…

Сарисс, позабыв обо всём, раскачивается в заданном ритме, глухо стонет и, когда стройная рука проталкивается ещё чуть дальше – срывается на визг… Там, в глубине… Там… Как яркая вспышка боли… Нет, не боли…

Не делай!.. Делай так!

Но Амад уже спешно покинул его, оставляя жерло распалённым, распахнутым.

Вот теперь пришло время!

Член входит легко, Сариссу не сразу удаётся собрать себя в обычную узенькую гузку. Напрасная скромность! Он абсолютно доступен. Амаду это нравится и он шпарит вовсю, входя и выходя полностью, свободно. Ритм становится всё более бешеным. Сарисса трясёт. Он тихонько подвывает сорванным голосом.

«Жеребёнок? Ну так пусть! Скачки без препятствий!»

Он вонзается, тычется, засаживает так, что в какой-то момент в зад Сарисса попадает то, что раньше было не при делах. Обе игрушки внутри!

Сарисс протестующе кричит, но поздно: наполненный, набитый Амадом под завязку, он бьётся, дёргается его член, любовно отполированный ладонью, и выбрызгивает тугую прозрачно-белую струю.

Амад едва успевает покинуть его и, всё ещё крепко прижимая к себе, выбрасывает семя на песок.

Отпускает, опускает наземь, Сарисс падает безвольно, как тряпичная кукла. Выпотрошен. Вымыт. Чист.

Амад ложится рядом, тянется к нему. Прикосновения, соприкосновения кажутся очень важными. Как будто в это время происходит что-то ещё, что-то другое, кроме простых касаний. Что-то между их телами начинает быть, светиться жёстким прозрачным светом и, набрав силу, взлетает в широкое небо. Что? Райская птица?..

– Я хотел, чтоб ты кончил так – со мной внутри.

В блаженно полузакрытых глазах читается: «Я тоже так хотел».

Глава 17. Сон

Вообще тело Сарисса таит в себе множество загадок.

Оно нежное и холёное, но не такое, как у мальчиков для утех. Амад знает их: их тела жирноваты и вихлясты. В теле Сарисса же нет ни лишней жиринки, все мышцы видны так, будто их прочертили резцом. В повадке никакой расхлябанности, движения скупы и точны, хотя он может и такое закрутить!

Это тело знает дисциплину.

И всё же он не воин. Не бугрятся мускулы грубой силой, не владеет Сарисс ни мечом, ни палкой, непривычен к рукопашной.

Амад не раз затевал с ним шутейные драки и заметил, что вначале Сарисс слаб и, зная свою слабость, уклончив. Хрупкий, тонкий как тростинка, вот кажется, ткни пальцем – перешибёшь, но с каждой минутой он обретает непонятную силу, и чем дольше длится бой, тем сильнее он становится, тогда, когда обычный человек уже упал бы в изнеможении, Сарисс только входит в полную мощь. И тогда он становится неодолим.

В такие моменты Амаду бывало боязно за друга: непомерная сила грозила сломать хрупкое тело. Но такое напряжение никогда не длилось долго. Победив, непонятно как, он с улыбкой оседал на песок и застывал неподвижно. И даже засыпал, и добудиться его было невозможно.

Пятки не грубеют, пахнет всегда так, что занюхаешься, даже когда потеет. Кожа – чистый шёлк, как у ребенка, – ни пор, ни лишних волос, только внизу твёрдого как доска живота – тёмный клок, и тот – будто нарочно оставлен прикрыть стыд. Хотя его, конечно, всё равно видно.

Вначале Амад щадил его, не хотел портить холёное тело, но быстро понял, что нежность и хрупкость Сарисса обманчивы: на нём всё заживало как на собаке. Даже если он и пропускал удар, то к концу боя никаких синяков или ссадин уже не оставалось.

Раны затягивались чуть дольше, но всё равно – час-другой, и свежая кожица покрывает кровавое месиво. Так было с ногами, разбитыми в дороге. Амад ждал, что нарастут мозоли, но нет, ступни Сарисса стали вновь девственно нежны.

– А что ты ещё умеешь? – спрашивает Амад, переворачиваясь на спину и глядя в голубую бездну.

Белая галлабия Сарисса наброшена на куст, и они лежат в тени. Хорошо!

– М?..

Сарисс почти уснул и теперь, разбуженный, смотрит недоумённо.

– Ну, про Огонь Творения. Там, во дворце.

Амад уже успел окрестить усадьбу рани дворцом.

– А! – Сарисс перетекает в сидячее положение. – Умею очищать тело от болезней и ядов.

– А ещё?

– Умею не дышать долго, если не шевелиться.

– Ещё умеешь долго не есть. Если не работать, – смеётся Амад.

Сарисс кивает.

– А по канату умеешь ходить? – спрашивает Амад, затаив дыхание. Он до сих пор помнит, как в Таре видел выступление заезжих канатоходцев и потом пробовал повторить всё на малой высоте. Но куда там! Хотя он и считался ловким парнем, но до акробатов ему было далеко. А умение удержаться на тонкой проволоке казалось волшебством – тут ведь и до полёта недалеко!

– Умею.

Амад замирает. Вот какой друг у него! Теперь надо спросить главное:

– А летать? Летать умеешь?

Сарисс вздыхает:

– Нет. Не получается. Но зато умею на голове стоять.

– Ух ты! Здорово! Покажи!

Сарисс со вздохом встаёт на голову, ступни упираются в небо – Амад восхищён.

– А кровь в голову не приливает?

Сарисс уже вернулся в нормальное положение.

Лицо его обычного цвета.

– Я управляю кровью. Сосудами.

Амад некоторое время размышляет. Потом спрашивает важное:

– Ты бессмертный?

Сарисс смеётся, машет руками:

– Нет! Старость не могу остановить. Большую рану, если сознание потеряю, – не смогу заживить. От голода могу умереть, если вовремя не поем. Долго могу не есть, но если что-то делаю, то телу надо.

– А без воды?

Сарисс пожимает плечами.

– Как все.

«Как все». Это успокаивает Амада, и он проваливается в короткий усталый сон.

Усталость сладостна. Сон отчего-то нехорош.

Во сне он воин и следит за тем, чтобы взмахи рук не теряли ритма, потому что нужно отсекать, кромсать ту волну нечисти, которая ползёт за ним, теснясь в переулке. Смертоносные движения стальных клинков, размеренные, непрерывные, обрушиваются на кривляющуюся, визжащую клыкастую свору, вернее, клубок из мерзкой спаянной плоти. Время от времени одна из тварей пытается допрыгнуть, но Амад (или не совсем он) успевает поймать её на клинок и, продолжая движение, рассекает и другую гадину, бросающуюся низом.

Он идёт спиной вперёд, следя за ритмом и молясь, чтобы пространство впереди оставалось свободным, – против двух волн нечисти ему не выстоять. Пока же достаточно поддерживать ритм и ждать, что поток мерзости закончится раньше, чем у него устанут уже чуть ноющие кисти. Но пока он в порядке. Лишь бы впереди никого не было.

Он проснулся и сжал пальцы, пытаясь удержать канувшую в сон рукоять. Хорошие клинки!..

И вдруг вспомнилось всё, что произошло с караваном, вообще всё, начиная от встречи с Сариссом ещё там, у Тара.

Столько вопросов! Нужно задать столько вопросов, и главное – получить ответы.

Глава 18. Жизнь в пустыне

Генти были обычными кочевниками. Род не из богатых и прославленных. В дурных делах не замечены, глава рода – Агрон Бар-Генти – считался справедливым и мудрым, к нему прислушивались и более значительные люди.

Детей в клане было много – значит, и вправду мудр старый Агрон, раз сохранил жизни беспомощных в жестоком мире, сберёг и от опасностей пустыни, и от людской жадности.

Беда была в том, что женщина в роду оставалась только одна. Берегли её пуще глаза, и было за что: уже пятерых родила она, из них четыре девочки, и – о чудо! – таково было благоволение Всевышнего к Генти, что последнюю девочку она родила всего три месяца спустя после предыдущей. Обе были живы-здоровы и очень радовали главу рода. Такое явное расположение Неба открывало перед родом большие перспективы. Подрастут девочки – можно будет просватать их за наследников высоких, сильных кланов. Породниться с Нагевами или с Пархуди – чем не счастье! Оставалось подождать совсем немного – старшей девочке уже шесть. Ещё год-другой, и можно будет принимать сватов.

Амад удивлялся свободе женщины. Она и сейчас была беременна и, как сказали Амаду, отцом ребёнка был совсем не Агрон, а его двоюродный племянник, прибившийся к роду в прошлом году.

Женщине он понравился, и она его выбрала – о ужас!

Иногда беременная, пугая и завораживая его своим животом, выходила из палатки. Сидела с неприкрытым лицом, играла с детьми. Была она важной, держалась даже надменно, приказывала мужчинам и те делали, что велит.

У Амада сердце кровью обливалось при виде такого мужского бесправия, но свой фирман в чужом эмирате идёт по цене пустой бумаги – не указ…

Он заметил, что женщина подолгу разглядывает Сарисса.

Посматривала она и на Амада, но мельком, ничего особенного не нашла. А вот на Сарисса – ай, запала!

Амад бы извёлся, но, к счастью, её в положении берегли так, что ни о каких сношениях с гарибом не могло быть и речи. Только игры с детьми на свежем воздухе – вот и все развлечения. Даже верблюжий навоз не давали собирать – наклоняться вредно, пусть сидит.

Вот она и сидит, пялится на Сарисса. Пусть!

Однако, глядя на странный уклад жизни Генти, Амад начал подозревать, что правят миром вовсе не мужчины, а – страшно подумать! – эти самые женщины. В тиши закрытых покоев, под пологами шатров, взбираясь на ложе мужчин, готовя им еду, нянча детей, они исподтишка опутывают их своими сетями, заставляют служить своим непонятным интересам – таким же загадочным и тёмным, как чрево этой женщины.

Страшная картина невидимого женского владычества предстала перед его внутренним взором, испугала какой-то новой реальностью, совсем не похожей на всё, что он знал о жизни…

Но Амад одёрнул себя: глупости какие!

Мужчина – царь Вселенной. Так всегда было, и так будет. Женщина – только пыль под его ногами.

Картина мира восстановилась.

Но некоторые сомнения остались.

* * *

Так текли дни и ночи кочующего племени, и время казалось длинным и беспамятным. Один день был похож на другой. Их хватало и на любовь, и на разговоры.

Своей палатки у них не было, был тент, открытый всем ветрам, и они то спали в тени на домотканом коврике, то пили чай, разглядывая бесконечные пустынные горизонты, то беседовали, причём инициатором разговоров всегда был Амад. Сарисс удивительно любил помолчать.

Вот и сейчас, когда почти все мужчины собрались у костра, Амад решил, что благоприятный момент настал.

– Ты знаешь, кто напал на наш караван?

Сарисс, спокойно сидевший и даже чуть покачивавшийся от полного блаженства, глянул на Амада.

– Знаю.

– Кто?

– Гянджуф – хорамский наместник. Не сам, кто-то из ближних, по его приказу.

Фраза была удивительно длинной, и Амад поздравил себя с успехом. Но останавливаться на достигнутом он не собирался.

– А зачем ему? Зачем ему нападать на караван, который всё равно к нему идёт? Зачем грабить самого себя? Ведь эмир (да благословен!) вряд ли снизит налог из-за нападения, заставит выплатить всё полностью. Я бы заставил! Не можешь навести порядок на дорогах – плати вдвойне! Да?

– Да.

– Что «да»?

– Да, заставил бы.

– Тогда зачем?

Сарисс вздохнул.

– Видно, соблазн был слишком велик. Хорошие шпионы у такаджийца. Да только…

Сарисс замолчал, повесил голову. Амад ждал-ждал, а потом взмолился:

– Расскажи!

И Сарисс рассказал.

–

Примечание:

* Фирман – указ