Текст книги "Путь в рай (СИ)"

Автор книги: Джон Дори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава 11. Рани

Она встретила их на пороге, в широком проёме арки. Подсвеченная огнём лампад, женщина казалась сотканной из алого пламени шелков и искрящихся драгоценностей.

– Ты пришёл, о прекрасноликий юноша! Лилия Низама! Счастье моего дома, гордость моего порога! Позволь приветствовать тебя, о сандар*! Озари сияньем своей красы мои очи!

Женщина, совместив ладошки, низко склонилась, замерла перед ними.

Ай, какая умная женщина!

Амад никогда прежде не рассматривал себя в зеркале – у него попросту такой штуки в заводе не было. Но он видел своё отражение в лужах и считал себя если не первым красавцем Тара, то вполне привлекательным парнем. Не хуже других.

И вот на́ тебе! Оказывается, он писаный раскрасавец! Почему ж ему раньше никто не сказал?! Может, никто не понимал?

А женщина вот сразу разглядела.

Она тоже ничего. Талия очень тонкая, ручки аккуратные, бёдра широковаты, но что ж поделать! В общем, женщина красивая и достойная внимания.

Амад чуток извернулся и глянул на грудь. Да, полная, он так и думал.

Женщина всё это время стояла неподвижно, в самой почтительной позе, словно позволяя себя рассмотреть. За её спиной виднелась комната с горящими светильниками, и обстановка рисовалась самая роскошная.

Пока Амад соображал, как покрасивее ей ответить, не уронив себя в таком высоком мнении (во-первых, надо сделать вид, что тебе не впервой выслушивать хвалы, а потом надо что-нибудь ввернуть про неё, что она, мол, тоже красотка, хоть и ходит, бесстыжая, с неприкрытым лицом, и живот голый), женщина приглашающе отступила в проём, снова присела в поклоне.

– О пьянящий красой! Надежда души! Арун, ты пришёл – не напрасно моё воплощенье! Тысячи бед сансары уничтожены одним твоим появлением! Будь не гостем – хозяином стань в моём доме! Тогда радость созерцания тебя станет вечной!

Амад растерялся.

Что за Арун? Может быть, она его с кем-то путает?

Настроение сразу упало. Ему уже понравилось быть лилией и счастьем.

Есть и другая странность: вот так сразу выбиться в хозяева? Это, пожалуй, слишком… Слишком быстро. Сначала надо хорошенько осмотреться, разузнать, какое тут обустройство, что за усадьба, нет ли долгов или ещё каких проблем, а уж потом согла…

И тут он заметил, что женщина подняла огромные, дышащие счастьем глаза и смотрит вовсе не на него… Ему за спину смотрит.

А, понятно! Все эти липкие слова – Сариссу! Уж он точно лилия…

И тут из-за его плеча послышалось:

– Не припомню нашей встречи в прошлой жизни, рани* мохини*, но видно, была она ценной, раз нить пути привела меня к тебе, о нитья сумангали*!

Голос Сарисса, обычно мягкий, сейчас, не теряя этой мягкости, вдруг стал трубным. В нём появились холодные вьюжные ноты, гулкие, словно он говорил в пустоте огромных пространств.

Дрогнула женщина-статуэтка, опустились веки, густо подведённые сурьмой, тень морщинки пролегла между бровей. Такой голос хоть кого вгонит в дрожь! Хоть и мимо Амада пронеслась эта волна, но и его уши сжались, а сердце упало.

Она заговорила снова, склоняясь ниже и приседая ещё глубже:

– Сад Жизни и Скала Мудреца открыты тебе, о не имеющий препятствий в продвижении! Войди же, сладкозвучный мерали*!

Она отступила, и они наконец вошли.

Вопреки ожиданиям, комната оказалась не пустой, а госпожа – вовсе не одинокой. «Как она собиралась сдать хозяйство незнакомым? – мелькнуло в голове у Амада. – Вряд ли эти мужчины, которые сидят на подушках вокруг низенького столика, так бы уж обрадовались, когда вместо женщины командовать в доме стали бы неизвестные юнцы! Будь они хоть трижды раскрасавцы».

Мужчин было шестеро – разного возраста, с неуловимо похожим выражением сонных значительных лиц. Был тут седобородый старец с масляным, ноющим взором, молодец с дерзким профилем сокола, толстяк весёлого вида и пара сухарей-педантов в белых одеждах.

Никто из них Амаду не понравился. Правда, никто и не обратил внимания на новых гостей. Мужчины сидели неподвижно и молчали, но в комнате слышался невнятный шум, словно стены отдавали эхо речей.

Хозяйка в золоте и алых шелках, хлопоча, порхала по комнате подобно сладкой бабочке.

Как тонка её талия! – едва не ломится под тяжестью спелых грудей, – как туги чёрные косы! Глаза газели, запах…

Тьфу ты, запах и правда странный! Сладковатый, с мёртвым тоном внутри себя. Ох, не зря дымят курильницы: воздух в комнате заплывает неверным сизым туманом. Вон, эти и вовсе окосели, сидят как истуканы на своих подушках, глазом не моргнут.

Амад глянул на Сарисса – заметил ли тот подвох?

Сарисс понял, чуть заметно пожал плечами: мол, что ж, пусть женщина балуется, им с Амадом это неопасно.

И правда – вокруг него воздух становился всё чище, хотя чадили курильницы нещадно.

Поэтому ли хмурилась рани, поэтому ли предложила им омовение с дороги? Неизвестно. Однако, выйдя из опасной комнаты, Амад перевёл дух.

– Это ты что-то сделал с дымом? – спросил он Сарисса.

– Пережёг. – И, поймав недоумённый взгляд Амада, пояснил по-своему, непонятно: – Огнём Творения. Это просто. Я тебя научу. Дышать надо через пупок.

Амад понимающе покивал. Ясное дело, пупок – он всему голова! Но дышать огнём он пока не собирается, пусть это и просто. Ещё сожжёшь себе чего-нибудь в животе.

В мыльне-хамаме властвовал банщик – дюжий мужик с беловатым, вроде бы рыхлым телом, но силищи неимоверной. В тёплом волглом тумане хамама он размял их тела, вытянул из мышц усталость, вымыл нарождающиеся болячки, вправил суставы, а когда играючи встряхнул парней как малых котят, Амад услышал, как защёлкали и встали на место все позвонки в хребте. Ох и легко стало!

Невозмутимый банщик делал своё дело молча, не замечая возбуждённого жестокой телесной лаской Амадова члена и застенчивого подрагивания члена Сарисса, который хозяин явно заставлял вести себя смирно. Но всё равно Амад банщика постеснялся и осуществить желаемое тут же, на подогретом мраморе, не решился. Мужчина должен уметь сдерживать свои желания – вздохнул Амад. Много обязанностей у мужчины! Не то что у женщины – заплела себе косы и давай болтать всякие лестные для мужчин слова…

От дурмана ли, от волшебства бани, или от всего пережитого – развезло, разморило, и он уснул прямо на ковре у бассейна, с виноградиной во рту.

Спали крепко, без страха.

Утро случилось торжественное. Начиная с блаженно зелёного света сада, птичьего весёлого гомона и кончая чудесным запахом баранины и пряностей, изобильно витавшим в воздухе.

–

Примечания:

* Рани – госпожа

* Мохини – чарующая

* Сандар – красивый

* Арун – красота восходящего солнца

* Нитья сумангали – вечносчастливая невеста, другое название дэвадаси, божественных танцовщиц.

*Мерали – флейта

Санскрит

Глава 12. Сад Жизни

Пришёл Сарисс – в своей белой галлабии, но в новых белых же шальварах с красными кисточками у щиколоток и с разрезами по бокам. Как далеко идут бесстыжие разрезы, Амад не успел выяснить – слуга принёс одежду и ему, две стопки. В одной – старая, постиранная и починенная, в другой подарок: рубаха, штаны и длинная жилетка. Всё тёмно-синее и серое, никаких тебе кисточек и разрезов.

Посмотрев на слугу, одетого тоже в серое и тёмно-синее, на его длинную жилетку, Амад плюнул и напялил своё, старое.

Сарисс хмыкнул, но вроде одобрительно.

За столом хозяйки не было, зато давешние мужчины были нынче оживлённы и разговорчивы. Пока Амад уплетал плов с изюмом и нутом, выискивая среди жёлтого риса торчащие хвостики чеснока, они завели высокоучёную беседу.

– Из пяти скандх состоит всё видимое и невидимое! – возгласил седобородый.

– Из атомов! Из атомов! – перебил его другой почтенный мудрец.

– Всё видимое состоит из электромагнитных волн, а невидимое – это просто их отсутствие! – пренебрежительно бросил молодой шахин.

Амад отмахнулся от глупостей, а Сариссу, наоборот, очень понравилась беседа, и он залопотал что-то о точке сборки кольца, которая видима, но которой не существует.

Амад, облизав жирные от плова пальцы, попробовав мягкий белый сыр, щербет с орехами, съев похожий на нежную попку абрикос, почувствовал необходимость выйти.

Вопросы видимости и невидимости волновали его в сугубо прикладном смысле: надо было найти удобное местечко, но так, чтобы тебя из дому не было видно.

Не успел он оросить Сад Жизни, пристроившись к пальме, как его поймал слуга и со всем почтением потащил куда-то. Амад мог бы отбиться, но любопытство возобладало.

Как выяснилось, слуга вёл его в беседку.

Беседка была замечательная. Она стояла над потоком воды, была украшена цветами и колокольчиками, которые премило перезванивались под дуновением ветерка. Но ему сейчас было нужно нечто другое: неприметный кустик. Но слуга настойчиво тянул его внутрь. Амад со вздохом покорился.

Внутри всё было тоже очень красиво, да вот беда – роскошный резной трон оказался испорчен. Прямо посреди сиденья зияла большая дыра.

– Это не я, уважаемый! Я сюда не входил! – решительно заявил Амад.

Но слуга недвусмысленно дал понять назначение трона. Ах вот оно что! Но делать свои дела в одном и том же месте – верх бескультурья! Эх, глупая женщина, – колокольчиков понавесила, а от вони как избавиться – не подумала. Впрочем, дурного запаха не было. Колдовство? Ловушка?

Амад опасливо склонился над отверстием – вдруг да выскочит какой джинн? Но из темноты доносился плеск и журчание, пахло холодом и сыростью. Вода! Проточная вода! Ну и ловкачи эти мудрецы! Учёный народ! Как здорово придумали!

Уладив свои дела и поохав ещё раз над замечательным устройством, он с лёгким сердцем отправился погулять. В жизни не видел такой красоты! Если это не рай, то очень, очень близко! А может, всё-таки рай?

Сад Жизни удивлял его на каждом шагу.

Никогда прежде он не видел столько зелени и воды. Он шёл и вертел головой, до мелькания световых пятен, потом стал вертеться целиком, потому что тогда он видел и чувствовал больше.

Вот на лужайке под ивами расхаживают большие синие куры, таская за собой пучки огромных расписных хвостов. Амад узнал их по описанию: в Таре много рассказывали о дивных павлинах, живущих в саду у Сурхан-Саяды (чтоб его!).

А ведь дома, в Таре, он не очень верил в этих самых павлинов. Но вот один из них заорал, и Амад убедился – точно он, такие же отвратительные крики раздавались из-за стен ханского дворца. Так вот они какие – павлины! Красивущие! Но горластые.

Увидел он и розовых длинноногих цапель посреди пруда. Они стояли, стыдливо поджав ногу, отражались в чёрной воде, и когда одна из них распахнула широкие, полные алого света крылья, Амад рассмеялся от внезапного счастья и захлопал в ладоши.

Звуки не спугнули птиц – те не знали страха.

Возле другого пруда он просидел довольно долго. Там на поверхности лежали большие зелёные листья и между ними торчали огромные бело-розовые цветы, в серединке каждого цветка вроде что-то светилось.

Но Амада заинтересовали не они: в пруду обитали маленькие дэвы.

Дэвы – прозрачно-красные, с золотыми отсветами, висели в чистой воде, едва шевеля чудесными хвостами и крыльями. Маленькие круглые тела сверкали на свету и отливали перламутром. Наверное, эти дэвы – духи жемчуга, вон его сколько на боках! Маленькие нахалы обложились сотнями жемчужин!

Но едва Амад полез в воду – поймать хоть одного, юркие духи разбежались. Тогда он сел ждать, когда дэвы выйдут на берег. Но хитрые твари не спешили, наблюдая за Амадом из-под больших круглых листьев.

Он окликнул проходившего мимо слугу.

– Эй, уважаемый, кто тут живёт? – Амад указал на пруд.

– Рыбы, господин.

«Господин!» То-то же! А одел бы присланную коварной рани одежду, позарившись на новизну и прочность, потерял бы в чести.

– Как поют эти рыбы? Красиво? – поинтересовался он, помня о павлинах.

Слуга вытаращил глаза, но ответил:

– Рыбы не поют, господин. Они молчат.

– Угу. А когда они выходят на берег?

– Никогда, добрый господин. Они живут только в воде.

Амад кинул прощальный взгляд на недосягаемых рыб – те всё так же мерно обмахивались вуалями хвостов и таращили глупые глаза.

Да, нету в мире совершенства!

Скажи слуга, что этих рыбок называют золотыми, – проторчал бы Амад у пруда весь день в надежде поймать такую – ну хотя бы одну!

А так – повздыхал да пошёл дальше.

Глава 13. Скала Мудреца

Скала открылась сразу – вся. Ещё минуту назад её скрывали густые кроны, как вдруг они расступились, и внезапно стал громким грохот и шум водопадов, поднялся и упёрся в небо каменный исполинский столб. Закручивался у его подножия ручей, сверкали радуги, брызгала и пенилась вода, а Амад стоял на обрыве тропинки, словно на краю мира, и не мог ни оторвать глаз, ни объять видимое.

Бесценная влага падала с высоты, разбиваясь на мириады частиц, сияла радужными переливами – в своём избытке зрелище было почти оскорбительным для Амада, знающего цену каждой капле. И вот – льётся нескончаемый невозможный поток!

Потом что-то привлекло его внимание к самой скале. Он присмотрелся. Кладка! Да это же стены! Вот, прямо перед ним, и вон там, и выше, и ещё! Да тут… Тут они повсюду!

Что это? Скала, сложенная из домов, спрессованных от времени, или строения, прилепившиеся, вгрызшиеся в скалу?

Стены, которые видел Амад, частью были сложены из тонких, стёршихся от времени кирпичей, частью из каменных обтёсанных блоков, то небольших, то огромных. Местами на них уцелела штукатурка, но чаще – нет, иногда и сама стена обваливалась россыпью камней, но как бы то ни было, стены эти ярус за ярусом громоздились, поднимаясь всё выше и выше. Среди них глаз стал различать лестницы, арочные проходы, балконы, дворики над бездной, дверные проёмы без дверей, провалившиеся крыши. Всё это лепилось к скале, теснилось одно над другим, карабкалось и поднималось вверх.

Целый город, построенный ввысь!

Амад видел и двух– и трёхэтажные дома – но здесь этажей была сотня!

Всё это различалось не сразу: строенья скрывала и скрадывала буйная растительность. Громадные зелёные купы висели над уступами балконов, травой зарастали стены, проламывались плиты. На террасах росли деревья, каменные блоки устилал мох, по колоннам взбирались вьюны, через провалы тянулись бородатые мосты лишайников. По всей высоте лианы, как напряжённые жилы, рвались, карабкались всё выше и выше, чтобы на новом месте выбросить новые гроздья соцветий.

Потом он различил статуи.

Как оказалось, они были повсюду. Они лежали, стояли, держали что-то в обломанных руках, играли на разбитых инструментах, грозили кому-то рассыпавшимся оружием, затекали плесенью, их медные головы покрывались патиной, иногда полностью погребённые молодой порослью.

Он разглядел огромное каменное ухо, всё остальное лицо скрыла сплошная стена плюща, но ему показалось, что там – улыбка. Человеческая ли? Он не знал.

Деревья с высокими стволами теснились на склонах, прорастали в пустых домах, во двориках, давно не слышавших людского голоса. Между их стволами сквозь листву били мощные солнечные лучи, целые снопы света, в которых курилась дымка, и вверху чем выше, тем больше она насыщалась светом – до нестерпимого блеска, до сияющего божества.

Но что там – глаз бессилен увидеть.

Каждый листик имел значение. Ничто не обвалилось просто так, всё покоилось на чём-то и служило основой для чего-то.

Рай! У подножия неба!

Там можно жить! Туда можно войти! Подняться можно по вон той лестнице, она начинается у корней дерева, совсем низко, потом в глубине террасы – ещё одна, по ней можно выйти на следующий ярус, к тому домику на уступе!

Там лучше всего! Они смогут туда добраться!

Он отступил и оступился. Невиданная гармония исчезла. Не рассыпалась, нет, но всё скрылось. Вот ещё пятно изъеденной временем кладки, вот арка – или это сук наклонившегося дерева? А это – статуя или просто игра теней на валуне? Дольше всех держались лестницы, но и они согласились стать скальной породой, исчерченной трещинами.

Срочно бежать, рассказать Сариссу! Потом привести его сюда. Может быть, вдвоём они увидят больше? Да не забыть бы дорогу!

Глава 14. Танец

И всё-таки сад был огромен. Амад проплутал по дорожкам довольно долго и вышел к дому с совсем другой стороны.

Там раздавалась музыка – мяукающая, тягучая, с внезапными низкими переборами и чётким настойчивым ритмом – чем-то похожая на вчерашний дурман.

Воспоминание о ловушке отрезвило Амада, и он подкрался к веранде скрытно, как настоящий дадаш.

Он увидел веранду с широкими отполированными досками пола, с крышей на толстых кручёных столбах, музыкантов, скрытых за занавеской, и Сарисса, удобно расположившегося на диване в глубине, недосягаемой для лучей солнца.

Поза друга была непривычно расслабленной: он полусидел, лениво развалясь, небрежно спустив одну ногу на пол, и явно наслаждался.

И было чем.

Если Сарисс находился в тени, то рани – в алом и багряном шёлке, в богатом золотом уборе – ярко блистала в лучах солнца.

Она танцевала перед Сариссом, как ожившая статуэтка, обвешанная массивными многорядными ожерельями, золотыми цепочками поясков, спускающихся на самые бёдра, приминающие складки тонких шальвар и ещё лучше обрисовывающие соблазнительные формы.

«Зачем ей столько золота? Тяжеленное же!» – подумал Амад и через секунду получил странный ответ – а вот зачем.

Подчиняясь жёсткому ритму, забила пяточка в доски пола, и те завибрировали ей в такт, будоража сам воздух, медовый свет встряхнул блеск золота и заигравшие блики красных камней, как брызги крови усеявшие прекрасную дэвадаси.

По коврам, подушкам, по лощёному дереву бежали крошечные золотые зайчики, играли, требовали игры, создавая свой собственный призрачный, секундный мир.

Гибкие смуглые руки извивались как змеи, схваченные обручьями. Крошечные колокольчики ножных браслетов позвякивали в такт барабану. Тонкий стан изгибался, будто дэвадаси была травинкой, терзаемой гибельным ветром.

Сверкнули зеркальца ногтей, тонкие пальцы собрались щепотью, натягивая тетиву невидимого лука, густо подведённые глаза торжествующе прищурились: белая цель так беззаботна, так соблазнительно беззащитна!

Последний удар барабана, последний удар пяткой, и, застыв в немыслимой позе, гордая своим мастерством, дэвадаси выпускает стрелу.

Разве сокол не бьёт добычу с лёту? Разве всадник не спускает звенящую тетиву?

«Мой!» И дэвадаси со сладким стоном алой волной припадает к ногам сидящего, склонясь, целует ногу, самый подъём её, оставляя рядом с цепочкой карминовый след – пятно, печать, намёк на рану.

Но кто ранен?

– О, благоуханный! Дивья аравинда*, опьяняющий совершенством! Нет в мире более достойного, чем ты! Повелевай, телом своим послужу я тебе! – Женщина тянется к улыбающемуся мужчине уверенно, как к доступной собственности.

Но улыбка Сарисса грустна. Так улыбаются расшалившемуся ребёнку, и рани натыкается на эту улыбку, словно на стену.

Не уязвлён!

Она отшатывается, беспомощно оседает на пол – чуть нелепо, по-детски: ножки растопырены, одежды – скомканные алые лепестки, на лице обида.

Длинные лучи солнца заливают почти всю веранду. В его густом медовом свете всё застывает.

Замолкают птицы.

Время останавливается.

Амад видит всё как-то слишком близко, так близко, что становится видна странная суть вещей.

Тяжело подрагивает огонёк лала в подвеске, медленно ползёт капля пота в бронзовой ложбинке, круглая маленькая ноздря подсвечена красным…

Лицо Сарисса вдруг кажется медным, с выложенными бирюзой полукружьями надбровий, бесстрастной нестираемой улыбкой.

Но гнев рани оживляет всё, перечёркивая невидимое.

– О безжалостный! Горе мне! Скорпион! Ты из тех, что жалят прежде, чем коснутся!

Медь и бирюза исчезают, и по лицу Сарисса в панике прыгают солнечные зайчики.

– Но ты не можешь отказать женщине! – запальчиво восклицает она.

– Не могу, – говорит Сарисс непонятно о чём.

Амад возмущён дерзостью, но Сарисс всё так же нещадно кроток.

– Почему? – гневно вопрошает женщина. – Почему нет? Неужели дело в этом жеребёнке? Ты думаешь, я не умею удовлетворить необычную страсть? Попробуй – и ты забудешь о нём!

Лицо Сарисса чуть темнеет.

Кто этот жеребёнок? О ком она?

– Зачем тебе он? Разве его любовь безумнее моей? Он всего лишь слуга.

Любовь?! Амад застывает за портьерой, пытаясь осмыслить услышанное.

– Так зачем он тебе? – запальчиво продолжает рани. – Слуга должен любить господина. Его любовь – как простой камешек. А я – высшей касты, я служу богам! И тебе буду служить, благоуханный! Хочешь быть богом, ваймини*?

Но Амад уже не слушает. Слово сказано.

Любовь.

Ничего больше не нужно.

Он хочет вырваться из дома, он не знает, куда несут его ноги. В сад, где лучи уходящего солнца неистово золотят каждую травинку, где тени синее и прозрачнее, чем днём, где воздух засыпает так грустно в преддверии ночи.

Ничего этого Амад не замечает. Сердце прыгает, душа стонет. Влюблён! Так вот оно что! Но как же так?! Ведь поэты говорили о неземном блаженстве, о бесконечном счастье! Разве эта боль – любовь? Он бьёт себя кулаком в грудь, пытаясь получить ответ от глупого сердца. Это любовь? С самого начала? Не сглаз, не чары?

Уже опустилась ночь, а он всё ещё бродит, неприкаянный, уже путаясь в дорожках и натыкаясь на кусты, и наконец выбирается к обегающему сад ручью.

Над водой поднимается луна, и то ли ей, то ли себе Амад шепчет то, чего никогда не сказал бы прежде:

Так тебе я зачем?

В этом мраке ночей

Я стою, я один, без тебя я – ничей…

Но мало этого! Мало! Нужно бежать. Пусть будет счастлив! Ему хорошо здесь, он на равных с этими мудрецами, будет, как они, вести умные разговоры, не слыша ни себя, ни собеседника… Пусть. Он здесь на месте.

А он сам?

Ну что ж, пусть жеребёнок, но – свободный!

В ревнивом бреду, оскорблённый, израненный, он входит в ручей, перебраться на ту сторону – в тот мир, сухой и жестокий, не обещающий ничего, кроме смерти. Пусть! Но он умрёт свободным! Подальше от липких сетей!

Амад вырос в безводье. В арыках журчала мелкая тёплая водица, на дне колодцев стояли лужицы, в месяц ливней текли торопливые ручейки, несущие грязь. Но никогда он не знал за водой той силы, которая подхватила его сейчас. Подхватила, толкнулась под колени, сбила с ног, стиснула ледяным холодом. Чёрная вода! Глубокая вода…

Поздно он понял, что до берега не добраться. Цепляясь за скользкое, вскрикнул от страха и ушёл под воду, и поток понёс его, чтобы в конце, уходя вглубь скалы, бросить в бездну мёртвое тело.

Сердце ли вскрикнуло? Или голос донёсся?

Сарисс кинулся бегом к ручью, к мостику.

– Амад! Где ты? Амад!

Нет, не увидеть! Непроглядна вода, и ни звука, ни крика, ни плеска…

– Амад!

Вот светлеет что-то в ручье – белая куртка! Несёт вода…

Он спрыгивает с мостика, вцепляется, подхватывает.

– Держись! Держись, Амад! – кричит он безвольному телу.

Вода тащит их упорно, но в хрупком теле Сарисса сил больше, чем кажется.

Наконец со стоном вытягивает он Амада на тот берег. Лежит некоторое время, восстанавливая силы, выпитые чёрной водой.

Потом поднимается.

В темноте ночи на том берегу всё так же приветливо светят огоньки, кивают ветви, мягко покачиваются широкие листья…

Вернись!

Перед глазами встаёт лицо рани.

– Я не знаю тебя, – говорит он ей.

–

Примечания :

*Аравинда – лотос

*Ваймини – продвигающийся отдельно