Текст книги "Зыбучий песок (сборник)"

Автор книги: Джон Браннер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 56 страниц)

– Я знаю, – сказал Макс. – Кстати, я распорядился насчет его стола: простой сухой хлеб, овсянка без молока, чай без молока, и, когда ему станет лучше, небольшой кусочек постного мяса. Теперь–то мы его вытянем, как вы думаете?

Ленш потер рукой подбородок.

– Пожалуй, – задумчиво согласился он. – Будьте осторожны с мясом: дайте сначала не больше двух унций, проверьте реакцию организма – и только тогда кормите регулярно. Сегодня мы его, конечно, подержим на глюкозе. Это невероятно, невероятно! – Он ударил пухлым кулачком по столу. – Макс, мне бы очень хотелось просидеть с вами весь день и осмотреть его как следует. Но я не могу и поэтому сейчас скажу вам, что вы должны сделать. Я полагаюсь на вас, Макс, надеюсь, вы все выполните. Дайте–ка мне листок бумаги, я составлю для вас длинный список.

Список был очень длинным, но Макс как–то ухитрился в течение дня провести все необходимые тесты и дополнительные исследования. Диагноз Ленша, а также его собственный, полностью подтвердился.

В четыре часа того же дня он сидел в ординаторской, рассматривая карту анализа мочи, поперек которой лаборант нацарапал: «Гетерохилия, самая настоящая!» Когда зазвонил телефон, Макс поднял трубку.

– Отделение Б, – сказал он машинально, – сестра вышла.

– Доктор Хэрроу? – сказала телефонистка. – Вам звонят из города. Полиция.

– Полиция? – Макс медленно возвращался к действительности. – Да, давайте.

Трубка немного помолчала, потом послышался мужской голос.

– Извините за беспокойство, доктор Хэрроу. С вами говорит сержант Клаудби, полицейский участок Рэмпшн Роуд. Не могли бы вы нам помочь в одном деле?

– Я постараюсь.

– Речь идет о бродяге, которого один из наших людей нашел сегодня утром возле вашего гаража. Так ведь? Его, кажется, отвезли в вашу клинику?

– Верно, – сказал Макс.

Он ощупью нашел сигарету и сунул ее в рот.

– Собственно, он сейчас здесь, прямо в этом отделении.

– Не было ли при нем, случайно, ножа?

Макс помолчал немного, он прикуривал от зажигалки. Потом сказал изменившимся голосом:

– Да, был. А что?

– К нам поступило заявление от… м-м… минутку…, – на другом конце провода зашелестели бумагой. – Ага, вот. От доктора Скормена. Он живет недалеко от вас, всего через пару улиц. Вчера вечером у него пропала собака, восточно–европейская овчарка. Он каждый вечер перед сном выпускал ее погулять. А сегодня утром его жена нашла ее в кустах с перерезанной глоткой.

Макс не отвечал. Доктор Скормен был их с Дианой участковым.

– Вы слушаете, сэр?

– Да–да, я слушаю. Я знаю доктора Скормена и знаю его собаку. Случай неприятный, но каким образом вы хотите связать его с бродягой, которого нашли у меня?

– Просто предположение, сэр, – как будто оправдываясь, сказал сержант Клаудби. – Мне просто пришло в голову, что, может, этому бродяге стало худо, он хотел обратиться к врачу, но после случая с собакой уже не решился зайти к доктору Скормену. – Голос оживился. – Так вы говорите, у него был нож. Следы крови на нем есть?

– Да, немного, на лезвии, у самой рукоятки. Само собой, когда нож попал ко мне, она была уже совсем сухая.

– Благодарю вас, – на другом конце заскрипели пером. – А на одежде?

– Честно говоря, сержант, из одежды на нем был только плащ, и такой грязный, что при беглом осмотре заметить что–либо на нем было совершенно невозможно.

Макс прикусил губу. Что–то из сказанного сержантом показалось ему странным. Вдруг он понял, в чем дело. Он бы догадался сразу, если бы не бессонная ночь.

– Знаете, сержант, может, ваши выводы и правильны, но пришли вы к ним неверным путем.

– Как это?

– Видите ли, я не занимаюсь частной практикой. У меня на доме нет ничего, что бы указывало на мою профессию. Только табличка на ветровом стекле машины, которую заметил ваш констэбль. Но с улицы в такую темень ее заметить невозможно.

– В самом деле. Странно.

Клаудби замялся.

– Будет ли удобно, сэр, если я пришлю кого–нибудь к вам в клинику? Нож ведь у вас, насколько я понимаю?

– Да, наверное, он здесь, в отделении. Вещи пациентов мы опечатываем и выдаем в день выписки. Но я не вижу особого смысла присылать сюда вашего человека. Разве что взять кровь на анализ, чтобы сравнить с кровью убитой собаки.

– Значит, он еще без сознания?

– Да нет, еще утром пришел в себя. Пока слаб, но ему уже лучше. Дело в том, что он, похоже, совсем не говорит по–английски.

Макс выразился не так, как хотел – явно стала сказываться усталость.

– То есть, я хочу сказать, что ничего не понимает. У него довольно редкое заболевание, вероятно, это побочный эффект.

Довольно редкое, усмехнулся он про себя. Классическая британская сдержанность.

– Тем не менее, сэр, если вы позволите, я пришлю своего человека. Он будет в штатском, конечно. И уж если правила запрещают вам отдать нож, он может, по крайней мере, взять с него соскоб крови.

– Н-ну, хорошо.

Макс согласился тотчас же, как только понял, что у него тоже есть, что спросить у Клаудби. Странно, что Ленш не предусмотрел этого в своем списке.

– Кстати, сержант, вы могли бы нам очень помочь. Как я уже говорил, у этого бродяги очень редкая болезнь, не опасная для окружающих, совершенно не заразная. Но нам хотелось бы узнать, откуда он, а сам он сказать ничего не может. Вы будете проводить опрос жителей в районе происшествия?

– Уже начали, сэр. Мы хотели выяснить, не слышал ли кто какого–нибудь шума, когда убивали собаку.

– Вам случайно не удалось установить все передвижения бродяги?

– Очень приблизительно. Одну минутку. – Снова зашелестела бумага. – Ага, вот. Какая–то миссис Гроувз, Бебден авеню, сообщила нам, что вчера вечером, часов в девять–полдесятого, к ней заходил бродяга, по описанию похожий на вашего. Она сказала: «Он говорил как иностранец, я ничего не могла понять и немножко испугалась, потому что он был такой дикий и страшный. Поэтому я дала ему немного рыбы с чипсами, которая осталась после ужина, и он ушел». Похоже, это был тот же человек.

– Несомненно. Эту рыбу с чипсами мой коллега обнаружил у него в желудке, когда его привезли в клинику.

Макс закрыл глаза, стараясь представить карту своего района. Бебден авеню… нет, трудно сказать, как она проходит, хотя он и знал, что это не дальше двух миль от его дома.

– Отлично, – сказал Клаудби. – Так я сразу же посылаю к вам своего человека. И спасибо за помощь.

Прежде чем ехать домой, Макс еще раз навестил бродягу. Тот лежал все так же неподвижно. Сначала, когда Макс заглянул к нему, его глаза были закрыты, но вскоре он их открыл. Вид у него был жалкий и беспомощный. Желтая кожа, как одежда, севшая после стирки, туго обтягивала кости. Когда его вымыли и немного подстригли бороду, на лице стали видны несколько давних шрамов, похожих на следы когтей; впрочем, их могли оставить и женские ногти.

– Кто же ты такой, черт тебя побери? – вполголоса спросил Макс.

Тот ничего не ответил. Он облизал губы, его глаза настороженно следили за Максом.

Максу вдруг пришла в голову одна старая формула судопроизводства: «злостно уклонялся от ответов на вопросы суда». Может, он просто боится всех, кто облечен хоть какой–нибудь властью? Он слышал где–то, что с бродягами это случается. Особенно, если он, в самом деле, убил овчарку Скормена. Тогда он вообще не скажет ни слова, чтобы не выдать себя. На всякий случай будет молчать, и все.

Но ведь эта миссис Гроувз с Бебден авеню сказала, что совершенно не могла его понять. Иностранец? Да как бы он ухитрился в наши дни бродяжничать в Англии, не умея сказать ни одного слова по–английски? Абсурд.

Собственно, такой же абсурд, как и его появление здесь.

До завтра делать было больше нечего. А завтра полиция, по–видимому, сообщит насчет крови с ножа. Макс пожал плечами и пошел к выходу. Жалко собаку Скормена, подумал он. Чистокровная восточно–европейская овчарка, отлично вышколенная, настоящий полицейский пес.

Стоп. Черт побери, как же такому доходяге удалось справиться с полицейской овчаркой? И убить?

В машине у него был атлас Лондона. Перед тем, как отъехать от клиники, он отыскал Бебден авеню на карте и увидел, что это и в самом деле недалеко от его обычной дороги домой. Он решил проехать по ней, чтобы восстановить наиболее вероятный путь бродяги, если тот шел сначала к дому Скормена, а потом к его собственному.

У него ушло на это гораздо больше времени, чем он предполагал: он вернулся домой на полчаса позже обычного и был очень задумчив. Диана окликнула его из кухни, где возилась с обедом, и, как обычно, вышла его поцеловать.

– Макс, ты слышал, что случилось? – сказала она. – Такой ужас! Собаку Скорменов… Ты уже знаешь?

Он рассеянно кивнул и пошел за ней на кухню. Пододвинув себе стул, сказал:

– Да, мне звонили из полиции. Судя по всему, это дело рук бродяги, которого нашли у нас.

Ложка выпала из ее рук, со звоном покатилась по полу. Она испуганно посмотрела на Макса.

– Какой ужас! Хорошо еще, что он упал в обморок, а то кто его знает, что бы он здесь натворил!

– Он очень болен. – Макс устало провел ладонью по лицу. – Знаешь, что у него, дорогая?

Она покачала головой, вопросительно глядя на него.

– То же, что было у Джимми.

– О, но… но ведь это невозможно.

Диана попыталась улыбнуться и смахнула волосы, упавшие ей на лоб, когда она наклонилась поднять ложку.

– Я тоже так думал. Но бродяга существует. Проф Ленш подтверждает мой диагноз и тоже говорит, что в это невозможно поверить. Этот человек все время молчит и, похоже, совсем не понимает по–английски, так что мы даже не знаем, как он сюда попал. Или, хотя бы, как ему удалось дожить до такого возраста.

Она села напротив, рассеянно катая ложку между ладонями.

– Но это еще не все! – Макс ударил ладонью по столу. – В полиции считают, что он шел ко мне за помощью. Они нашли женщину с Бебден авеню, которая накормила его, от этого он чуть и не умер, и они решили, что он хотел обратиться к Бобу Скормену, но после убийства собаки побоялся. Так вот, эта версия никуда не годится! Сегодня я проехал по Бебден авеню, потом оттуда доехал до дома Скормена и от дома Скормена – сюда. Оказывается, этот район просто нашпигован врачами. Я насчитал пять табличек, которые прекрасно видно с проезжей части. А он идет именно ко мне, единственному доктору из тысячи, как говорит проф, который может распознать его болезнь и спасти ему жизнь.

Он боялся встретиться с ней глазами. На лице появилось какое–то загнанное выражение: стиснув одну руку в кулак, он с силой прижал его к ладони другой, будто хотел унять дрожь в пальцах.

Немного помолчав, Диана сказала:

– Ты что, совсем не спал сегодня? Пепельница стояла возле кровати, когда я проснулась.

– Да. Да, мне не спалось.

– Решил ты, наконец, сделать что–нибудь, чтобы избавиться от этих кошмаров?

– Нет. У меня было много работы.

– Макс, – сказала она умоляющим голосом и наклонилась к нему. – Макс, а ты подумал, что это несправедливо по отношению ко мне? После того, как Джимми… Ну, ведь просто жестоко заставлять меня страдать еще из–за тебя. Я же вижу, на кого ты стал похож из–за этих кошмаров и бессонных ночей. Или ты не понимаешь? Как ты сможешь лечить больных, если не освободишься от своих кошмаров?

Макс вскочил.

– А если бы ты прекратила пилить меня, это тоже могло бы помочь, между прочим! – с яростью сказал он и вышел из комнаты.

Диана долго смотрела ему вслед. В ее глазах были недоумение и боль.

4

В ту ночь кошмар вернулся снова, и в каждую последующую – тоже. Он повторялся с неизменной точностью, отличались лишь мелкие детали. Например, часто не было плачущего ребенка. В остальном он как две капли воды походил на первый кошмар, который приснился ему на следующую же ночь после смерти Джимми.

А в клинике лежал на своей койке бродяга, который все так же «злостно уклонялся от ответов на вопросы суда». Он лежал совершенно неподвижно даже теперь, когда ширму убрали, и он мог видеть соседей по палате, – только поводил своими тусклыми глазами, с которых медленно сходил зеленоватый налет. Больные жаловались, что им как–то не по себе рядом с ним; от него жутко делается, сказал один из них. Макс распорядился поставить его койку у стены, в самом конце палаты. Он с удовольствием устроил бы его отдельно, но в клинике не было ни одной свободной комнаты.

Из полиции сообщили, что кровь на ноже принадлежит убитой собаке; Макс позвонил Бобу Скормену и пригласил его в клинику посмотреть на бродягу. Скормен был удивлен не меньше Макса и, кажется, в самом деле не поверил, что такой полумертвый дистрофик мог справиться с дрессированным полицейским псом. Он сочувственно выслушал Макса и пообещал, что попросит полицию прекратить дело.

Ленш, невероятно взволнованный подвернувшимся ему редчайшим случаем, то и дело справлялся о состоянии бродяги. У того уже стал появляться аппетит, его руки и ноги, округляясь, стали терять сходство с черенком трубки, с лица, вначале землисто–серого, постепенно сходило выражение выходца с того света. Его глаза, в первые дни постоянно широко раскрытые от ужаса, стали смотреть спокойно, и ночные сиделки докладывали, что он уже не разговаривает во сне. Но он оставался безучастным решительно ко всему: с трудом вставал только по естественной надобности.

Жутко? Да.

На шестой день после того, как бродягу нашли лежащим у машины Хэрроу, Гордон Фолкнер, разыскивая сестру, распахнул дверь дежурной комнаты в отделении Б и увидел там Макса, который сидел за столом, обхватив голову руками. Фолкнер тихо прикрыл за собой дверь и подошел к нему.

– Макс? Случилось что–нибудь?

Макс повернул к нему бледное лицо. Он видимым усилием воли взял себя в руки.

– О, привет, Гордон. Да нет, ничего особенного. Устал просто, и на душе кошки скребут.

– Что–нибудь серьезное?

Фолкнер присел на углу стола и протянул Максу сигареты. Тот взял одну и достал зажигалку.

Он медлил, не зная, что сказать. Потом напомнил себе, что Фолкнер – его самый близкий друг из всего персонала клиники, и вздохнул.

– Отчасти это из–за бродяги, он все не идет у меня из головы. И потом – Диана. С тех пор, как умер Джимми, она сама не своя, а я почти ничем не могу ей помочь. Сегодня утром мы так глупо поссорились, – он глубоко затянулся и рассеянно помахал рукой, разгоняя дым. – Я сейчас даже не помню, из–за чего. А потом я получаю вот это!

Он схватил со стола бланк внутреннего меморандума и сунул его Фолкнеру. Тот повернул его к себе и стал читать.

– Важная птица, – сказал он безразличным голосом. – Он кто, министр обороны, да?

Фолкнер говорил, не отрывая глаз от меморандума.

– Предоперационный осмотр… а, это его нога, ясно. Он ведь хромает, да? Видел его как–то в хронике. Насколько я понимаю, ногу ему отрежут.

– Жаль, что не голову, – сказал Макс.

Несколько мгновений Фолкнер изумленно глядел на него.

– Это совсем на тебя не похоже, Макс, – сказал он наконец. – Что ты имеешь в виду?

– Только то, что я сказал!

Макс вскочил и зашагал взад–вперед по тесной дежурке.

– Неужели ты не понимаешь, что он один из тех мерзавцев, которые убили моего сына?

Фолкнер растерянно молчал. Макс остановился перед ним, яростно ткнул в его сторону сигаретой.

– Скажешь, неправда? Ленш говорит об этом, и Грейфер, и Поллен, и Уоррингтон, и Бенгельберг в Штатах – все считают, что врожденные заболевания типа гетерохилии, связанные с нарушением обмена веществ, могут быть результатом радиоактивного воздействия на развивающийся эмбрион. И виноваты в этом вот эти мерзавцы со своими ядерными фейерверками, будь они прокляты!

– Постой–постой, Макс, – сказал Фолкнер. – Это ведь не единственный источник радиации. Опыты Джентри…

Макс не дал ему договорить.

– Неужели ты думаешь, что я позволил бы Диане делать флюорограмму во время беременности?

Он уже почти кричал; его голос дрожал от возбуждения.

– Я не такой дурак, черт возьми! Я тоже слышал об опытах Джентри, сейчас о них должен знать каждый медик. Нет, все далеко не так просто, Гордон.

– Тогда как ты объяснишь болезнь своего бродяги? – сухо сказал Фолкнер. – Ему лет тридцать пять – сорок, так ведь? Сорок лет назад никто ядерных испытаний не проводил. Гетерохилия у него или нет? Если да, значит, радиация тут ни при чем.

Макс сунул в рот сигарету. Его рука дрожала. Помолчав немного, он сказал:

– Ты, наверное, прав. Извини, я сорвался.

– Ничего, все в порядке. Должно быть, чертовски больно потерять малыша. Зря ты вышел на работу сразу, нужно было взять отпуск, успокоиться.

Макс протянул руку и взял у Фолкнера меморандум. Снова бросил его на стол.

– Я завелся из–за него. Я всю неделю надеялся раздобыть для бродяги отдельную палату, эта освобождалась каким–то чудом по крайней мере еще на целую неделю, и вдруг господину вонючему Уилфреду Фитцпрайеру понадобилась наша клиника. И вообще, почему он идет именно к нам? Почему не в Лондонскую клинику?

– А, может, он приятель профа?

Довольный тем, что Макс немного успокоился, Фолкнер стряхнул пепел в пепельницу, которая стояла на столе.

– Надеюсь, нет, – сказал Макс. – Не думаю, чтобы у профа были такие приятели.

Открылась дверь, и в комнату вбежала взволнованная сиделка.

– Доктор Хэрроу! – сказала она. – Бродяга… Он начал разговаривать! Он мне что–то сказал!

Фолкнер вскочил с возгласом удивления. Макс вдавил сигарету в пепельницу.

– Что он сказал? – быстро спросил он.

Сиделка пожала плечами.

– Я ничего не поняла. Но он выговаривает все слова очень четко и ясно. Наверное, это какой–нибудь иностранный язык.

– Пошли, – бросил Макс Фолкнеру и шагнул к выходу.

Сиделка не ошиблась. Похоже, бродяга набрался, наконец, достаточно смелости, чтобы заговорить, и желания, чтобы отвечать на вопросы Макса и Фолкнера. Но то, что он говорил, даже отдаленно не напоминало ни один из знакомых им языков. Это не был английский, французский или немецкий, это не был русский или один из скандинавских. Они позвали сиделку–африканку, которая говорила на йоруба, ашанти и хауса – тоже не то. Не был это и греческий – это подтвердил киприот, который лежал в их отделении.

Последняя надежда определить, что это за язык, тут же пропала, когда они позвали Джонса, санитара из скорой помощи. Он исключил валлийский.

И все–таки было в этом языке что–то мучительно знакомое. Его ритм, структура, окраска гласных – все говорило о том, что разгадка, когда они ее найдут, окажется до смешного очевидной.

– Нам остается только одно, – сказал Макс наконец. – Узнаем от него названия самых простых предметов, запишем их и обратимся к кому–нибудь за помощью. Ну, хотя бы в Библейское общество.

– Может, будет проще, если он сам выучит английский, – предложила практичная сиделка.

– Уж если он ухитрился бродяжничать в Англии так долго (судя по состоянию его одежды), и не выучить при этом даже самых необходимых слов, вряд ли ему захочется начинать учиться сейчас, – сказал Макс. – Попробуем узнать, хотя бы, как его зовут.

Бродяга прислушивался к их разговору, его глаза быстро перебегали с одного лица на другое, но видно было, что смысл услышанного до него не доходит. Макс привлек его внимание и показал на себя:

– Хэрроу! Меня зовут Хэрроу!

Бродяга повторил, у него получилось что–то вроде «Эй–йе!». Во всяком случае, это была уже имитация. Макс показал на Фолкнера и назвал его имя.

– Фор–ер–нер, – сказал бродяга.

Для начала неплохо. Теперь Макс показал на бродягу и стал ждать. Тот, похоже, не понял. Макс терпеливо повторил всю процедуру с самого начала, и на этот раз получил ответ, который прозвучал приблизительно как «Смиффершон».

– Смитсон? – медленно переспросил Макс.

Это имя пришло ему в голову само собой, по естественной ассоциации со звуками. Он знал, что бродяга произнес его не так, и, судя по его артикуляции, никаких серьезных нарушений речи у него не было, но то, как он переиначил фамилию Фолкнера, само подсказало ему именно это слово.

– Смиффершон, – сказал бродяга.

– Ну, хорошо, Смиффершон, – согласился Макс и наклонился к нему, пододвинув свой стул ближе к кровати. – Э-э… кровать.

Он одновременно показывал на предмет и называл его.

Ответа не последовало. Они перепробовали все, что находилось под рукой: стулья, тумбочки, пол, потолок, окно – Смиффершон молча смотрел на них ничего не понимающим взглядом.

– Ну, что ж, придется нам раздобыть пару слов из его собственного словаря, – вздохнул Макс.

Они возились с ним еще почти целый час. Макс взъерошил себе волосы и отошел от кровати.

– Что за чертовщина! – сказал он сердито. – Неужели у него нет названия для самых обычных вещей?

– Не иначе.

Фолкнер встал.

– Так что же мы имеем – одно слово?

– Одно–единственное.

Макс с досадой посмотрел на листок бумаги у себя в руке.

– По звучанию похоже на «ки–ура», что, очевидно, означает «одеяло». Он, без сомнения, понимает, чего мы от него добиваемся, так ведь?

Фолкнер энергично кивнул.

– Тогда вывод напрашивается сам собой: в его словаре нет слов, обозначающих кровать, стол, стул, подушку… Но его осматривал проф, ты, я – и мы не обнаружили никаких ушибов головы, которые могли бы вызвать афазию. Проф сказал, что сделает ему рентгенографию черепа, если он не заговорит к концу недели. Так что, рентгенография – пожалуй, все, что нам осталось. Возможно, его речевой центр блокирован какой–нибудь опухолью.

– Почему же ее сразу не сделали?

– Не знаю, – уныло сказал Макс. – Это, наверное, единственное, чего мы еще не делали. Впрочем, я мог бы устроить ее хоть сейчас.

– Только не сейчас, – сказал Фолкнер.

Он смотрел на часы.

– Знаешь, который час? Ну и задаст же мне Сара сегодня!

– О-ойй! – Макс прикусил губу. – Ну, ладно. В конце концов, он у нас заговорил. А это уже кое–что.

– А знаешь что? – сказал Фолкнер, щелкнув пальцами. – Была у меня одна знакомая, филолог, занималась этимологией. Говорили, она чуть ли не гений. Как же ее звали? Лаура… Лаура… Ага, Лаура Дэнвилл. Сейчас она, по–моему, в аспирантуре при Лондонском университете. Она, наверное, знает больше языков, чем кто–либо в Англии, во всяком случае, умеет их распознать. Может, мне попробовать с ней связаться?

– Да, пожалуйста! – Макс смял бумажку со своими записями и скатал ее в шарик. – Что толку, если мы явимся к какому–нибудь специалисту и скажем: вот слово, в правильности записи мы не уверены, думаем, что оно значит «одеяло», скажите, какой это язык? Попроси ее, пусть придет и послушает его сама.

– О’кэй. Сегодня же вечером попробую ее отыскать.

Фолкнер кивнул и пошел к выходу из палаты. Больные с любопытством смотрели ему вслед. Бродяга в последнее время сделался главной темой всех разговоров, и по клинике, наверное, циркулировало уже не менее дюжины слухов, толкующих особое внимание к нему медперсонала.

– Гордон! – позвал Макс.

Фолкнер остановился и подождал его.

– Что?

– Если ты и в самом деле ее разыщешь, дай мне знать, ладно? Я… я очень хочу разобраться во всем этом.

– Вижу, – сухо ответил Фолкнер. – Ладно.

5

Макс вошел в прихожую и остановился, как вкопанный. Диана сидела на стуле напротив двери, закинув ногу на ногу, держа на открытой ладони наручные часы; на ее лице застыло непроницаемое выражение.

– Ты сегодня поздно, – ровным голосом сказала она.

– Да–да, извини. У бродяги, наконец–то, развязался язык, и мы с Гордоном пытались наладить с ним контакт.

Макс пригладил ладонью волосы.

– Устал ужасно. Выпить бы. Там ведь, кажется, оставалось немного виски?

Он распахнул дверь в гостиную.

– Я тебе не верю.

– Что?

Макс так и застыл на пороге с приподнятой ногой. Этот фальшиво–звонкий голос был так не похож на голос Дианы, что ему захотелось повернуться и посмотреть, кто это с ним заговорил.

– Я сказала, что я тебе не верю.

Она встала, надела на руку часы.

– Я не верю, что ты так вдруг заинтересовался каким–то бродягой, явившимся среди ночи неизвестно откуда. Даже если у него болезнь, к которой у нас э–э–э… личный интерес. Это тебе ясно?

Он молча смотрел на нее.

– Я устала от этого бродяги! – с внезапной яростью сказала она. – Всю неделю ты только о нем и говорил! К черту бродягу! К черту твою гетеро – как ее там! Я и так уже знаю об этой проклятой болезни больше, чем нужно!

Она дрожала всем телом, в ее лице не было ни кровинки. Ошеломленный Макс шагнул к ней, хотел обнять, успокоить, но она увернулась, отступив в сторону.

– Тебе совершенно все равно, – сказала она. – Целыми днями говоришь об одном и том же, а я дала бы отрубить себе правую руку, чтобы не вспоминать об этом снова. Джимми никогда не был для тебя сыном. Ты видел в нем всего лишь любопытный случай. Будь он не человеком, а зверьком, ты с удовольствием швырнул бы его на стол и изрезал на мелкие кусочки, чтобы посмотреть, что там внутри. Для меня он значил немного больше. Вот. Извини, но это так.

– Диана, милая!

Макс все еще не мог опомниться, от ее слов у него голова шла кругом.

– Ты не можешь так говорить, ты же знаешь, что это неправда! Единственно, чего я хочу, так это, чтобы никому больше не пришлось страдать так, как страдали мы.

– О-о! Никто, наверное, не смог бы с таким… таким рвением заниматься тем, что однажды причинило ему настоящую боль, только ты!

Она с трудом перевела дыхание.

– Именно это и вывело меня из себя, но я не успела сказать тебе утром. Я целый день думала, что тебе скажу, так, чтобы тебя не обидеть. Целый день ломала голову, что приготовить на обед – вино, все – так, чтобы получилось все как следует, по–хорошему. А теперь можешь поискать свой обед в мусорном бачке, если хочешь. Он совершенно испорчен, потому что ты не предупредил меня, когда придешь. И ты говоришь, что это опять из–за твоего проклятого бродяги? Теперь ты услышал все, что я хотела тебе сказать, до единого словечка, все, что я думаю!

Иногда думаешь, что знаешь человека, сказал себе Макс, и вдруг оказывается, что перед тобой кто–то совершенно чужой и незнакомый, только имя прежнее, да лицо.

Она ждала ответа. И когда он не нашел, что сказать, она круто повернулась и выбежала на кухню, громко хлопнув дверью. Стук двери вывел его из оцепенения, он бросился за ней, схватил за плечи и рывком повернул к себе.

– Если уж разговор пошел начистоту, – рявкнул он, – я тоже имею право говорить все, что думаю. Так значит, весь сыр–бор из–за пропавшего обеда, а вовсе не из–за Джимми, и не из–за моего поведения, или что там еще ты используешь, как предлог? Так вот, тебе давно пора усвоить главное: сколько бродяге лет?

Она не ответила ни словом, ни жестом, стояла и молча смотрела на него.

– Неужели ты не понимаешь? – с горячностью продолжал Макс. – Или он, или кто–то другой знал, что нужно было делать при этом заболевании, чтобы остаться в живых. И сейчас он уже поправляется на нашей диете, исключающей все жиры. Знай мы раньше то, что знает о гетерохилии он, Джимми был бы жив сейчас. Неужели это ничего не значит для тебя?

– Нет, – сказала она ровным, чужим, жестоким голосом. – Он ведь не Джимми, правда?

Эта сцена не давала Максу покоя и на следующий день – с мучительной, жуткой отчетливостью стояла у него перед глазами. В конце концов ему удалось успокоить Диану, он предложил ей оставить назавтра все домашние дела, съездить на Уэст—Энд, походить по магазинам, купить что–нибудь, все, что угодно, лишь бы отвлечься, и она устало согласилась. Но когда утром высадила его у клиники, а сама поехала в город, за ее словами и жестами, такими знакомыми, все еще проступали черты того чужого, совершенно незнакомого человека.

Целый день Макса преследовало выражение ее лица. К счастью, у него было чем отвлечься. Кроме обычного обследования Смиффершона и подготовки его к рентгенографии черепа, он брался за все, что попадалось под руку, стараясь забыться в работе. А потом, где–то после обеда, пришла посмотреть и послушать бродягу знакомая Фолкнера.

Он ожидал увидеть перед собой молодую женщину с серьезным лицом, в очках с тяжелой оправой и скромных туфлях на низком каблуке, возможно, толстушку. Только так в его представлении мог выглядеть гениальный филолог, которому выпало ходить в юбке. Но Лаура Дэнвилл оказалась почти до абсурда ослепительной брюнеткой. Ее прическа отвечала последним достижениям салонов Мейфера, платье – словно с выставки моделей одежды, грим – прямо со страниц Vogue’a, а фигура – либо чудо биологического отбора, либо результат строжайшей диеты и неустанных упражнений.

Унылое настроение Макса впервые за целый день рассеялось, когда он увидел сопровождавшего ее Фолкнера. Тот шел за ней, так сильно высунув язык, что казалось, вот–вот на него наступит. И, хотя ему можно было только посочувствовать – у него было обострение стоматита – выглядело это действительно забавно. Улыбка Макса, когда Гордон представлял его Лауре, была совершенно непринужденной.

– Я рассказывал тебе о Лауре, – с энтузиазмом начал Фолкнер, не в силах оторвать от нее взгляда. – Если этот человек – Смиффершон, или как он там себя называет – говорит на любом из существующих на Земле языков, Лаура скажет нам, на каком именно.

Она машинально улыбнулась в ответ на комплимент, пододвинула себе стул и села.

– Гордон – ужасный болтун, – сказала она. – Судя по тому, что я успела разобрать из его бессвязного лепета, у вас находится человек, говорящий на неизвестном вам языке. Я не совсем представляю, что могу для вас сделать: в Европе не часто случается разговаривать с носителями каких–нибудь далеких языков, так что сегодня я рискую услышать язык, которого мне раньше слышать не приходилось.

Она поставила на стол рядом с собой огромных размеров сумку, открыла ее и вынула миниатюрный магнитофон.

– Прежде чем мы пойдем к нему, введите меня хоть немного в курс дела, – попросила она.

Макс рассказал ей все, что мог. Когда он закончил, Лаура удивленно вскинула подведенные брови.

– Нет слов, обозначающих кровать, стол! – сказала она. – Не похоже ли это на травму мозга?

Макс кивнул.

– Сегодня утром мы сделали ему рентгенографию черепа, снимки будут готовы к вечеру. Но вряд ли они покажут что–нибудь.

– Оч–чень странно, – протянула она. – К какой расе он принадлежит? Вы можете сказать?

– Европеец.

– Хм-м! – Она собрала магнитофон и встала. – Ведите меня поскорее к вашему таинственному Смиффершону!

На этот раз, по распоряжению Макса, кровать бродяги отгородили ширмами. Ее раздражали пристальные взгляды влюбчивых особей мужского пола. Однако Лаура принялась допрашивать Смиффершона в быстрой, четкой, отнюдь не женской манере. Ее магнитофон тихо гудел на тумбочке у кровати.

Она начала с отдельных слов, которые они записали вчера: «ки–ура» – «одеяло» и странного произношения фамилии Фолкнера. Похоже, бродяга стал, наконец, должным образом реагировать на внимание, которое ему оказывали: ей удалось вытянуть из него несколько длинных фраз. Фолкнер попытался было вмешаться с каким–то предложением, но был встречен таким уничтожающим взглядом, что тут же замолчал. Макс зачарованно следил, как Лаура звук за звуком воспроизводит даже самые длинные из записанных фраз Смиффершона.