Текст книги "Кеплер"

Автор книги: Джон Бэнвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Верно ли все это? И если так, к какому виду принадлежат вновь открытые небесные тела? Спутники ли неподвижных звезд, принадлежат ли к нашей Солнечной системе? Герр Ваккер, хоть и католик, придерживается взгляда несчастного Джордано Бруно, что звезды суть солнца, бесконечные числом и полнящие бесконечное пространство, и он полагает, что открытие Галилея тому доказательство, что эти четыре новых тела суть спутники недвижных звезд, иными словами, что падуанец открыл новую солнечную систему. Для меня же, как вы знаете, бесконечная Вселенная немыслима. Столь же мало считаю я возможным, что эти вновь открытые планеты кружат вокруг Солнца нашего, ибо геометрия мира, как у меня показано в Mysterium,допускает в Солнечной системе лишь пять планет, не более. И потому я думаю, что то, что обнаружил Галилей, суть луны, кружащие вокруг других планет,подобно как вращается вокруг Земли наша Луна. Это единственное мыслимое объяснение.

Быть может, Вы, ближе к месту открытий, уже и знаете правильное объяснение – быть может, Вы даже и свидетельствовали новые сии феномены! Ах, быть бы мне в Италии! Посол тосканский, Медичи, сообщивший новость Ваккеру, преподнес императору книгу Галилея. Скоро надеюсь до нее добраться. Вот тогда и поглядим!

Пишите же, расскажите обо всем!

Кеплер

_____

Прага

Апрель года 1610

Георгу Фуггеру, легату императорскому

в Венеции

Дабы долгое мое молчание не показалось Вам знаком согласия со всем, что имели Вы сказать в последнем письме Вашем, а мнение Ваше вдобавок особенно весомо, коль скоро Галилей состоит в посольстве Веницейской Республики, я счел благоразумным прервать мои занятия и тотчас к Вам писать. Поверьте, милостивый государь, я глубоко тронут Вашими рассуждениями по части притязаний на первенство моих и падуанца. Однако ж я не бегу с ним взапуски и не нуждаюсь в кликах одобрения своих приверженцев. Вы, конечно, правы в том, что при своих открытиях нуждается он в одобрении императорского математика, и только оттого ко мне прибегнул. Но отчего бы нет? Тому лет десять, когда еще я не был знаменит, а Mysteriumтолько вышла из печати, напротив, я к немуприбегнул. Правда, он тогда не очень ради меня усердствовал. Быть может, был слишком поглощен собственной работой, быть может, моя маленькая книжица ему не слишком приглянулась. Да, знаю, он слывет надменным и неблагодарным. Что из того? Наука, сударь, с дипломатией несходна, движима не поклонами, ужимками и ловкой лестью. В моем обычае всегда было хвалить то, в чем кто-то преуспел. И никогда не стану я бранить чужого труда из зависти, никогда не принижу чужого знания оттого, что сам им не обладаю. Впрочем, я и себя не забываю, коли случится больше в чем-то отличиться, раньше что-нибудь открыть. Разумеется, я многого ждал от Галилея, когда моя Astronomia novaвышла в свет, однако то обстоятельство, что ничего я не дождался, вовсе мне теперь не помешает схватиться за перо, вооружая падуанца против мрачных зоилов всего нового, которые считают немыслимым то, что им неизвестно, и полагают грехом ужасным то, что выходит за привычные рамки Аристотелевой философии. Отнюдь не имея намерения повыщипать из него перышки,как выразились Вы, я лишь признаю то, что того достойно, и подвергну сомнению то, что сомнительно.

Никто, Ваше Сиятельство, не должен быть обманут краткостью и видимою простотой маленькой книжки Галилея. Sidereus nuncios [31]31
  Звездный вестник (лат.).


[Закрыть]воистину важный и прекрасный труд, как показывает даже и беглый взгляд на его страницы. Разумеется, не все здесь так ново, как он уверяет, – даже император успел наставить на Луну подзорную трубу! И кое-кто уже предполагал, без всяких доказательств, правда, что Млечный Путь при ближайшем рассмотрении распадется на несчетные, собранные гроздьями звезды. Даже и самим существованием спутников (ибо, полагаю, не что иное собою представляют эти его четыре новые планеты) никого не удивишь, ведь коли Луна вертится вокруг Земли, отчего другим планетам своих спутников нельзя иметь? Но одно дело рассуждать о существовании несчетных невидимых светил, и совсем иное – определить их положение на карте; одно дело пусто пялиться сквозь оптическое стекло на Луну, и совсем иное – объявить, что состав ее вовсе не quinta essential [32]32
  Пятая сущность (лат.).


[Закрыть]схоластов, а тот же почти, что и состав нашей Земли. Коперник не первый утверждал, что Солнце сидит в центре мирозданья, но он первый построил вокруг этого понятия систему, которая терпит поверку математикой, тем положив конец веку Птолемея. Подобно же и Галилей в своей книжице ясно и уверенно (и с тем спокойствием, какому, уныло признаюсь, мне б не мешало поучиться!) установил картину мира, которая поборникам Аристотелевым нанесет такой удар в брюхо, что им долго потом не разогнуться.

О Siderius nunciusтолько и толков при дворе, как, полагаю, и повсюду. (Если б моя Astronomia novaпривлекла такое внимание!) Император любезно дал мне полистать свой экземпляр, но, впрочем, мне пришлось терпеть, покуда тому назад неделю сам Галилей не прислал мне книгу, вместе с просьбой о моем суждении, каковое, полагаю, намерен он предать печати. Посланный должен воротиться в Италию к девятнадцатому, следственно, у меня всего четыре дня осталось на ответ. А потому придется мне на этом кончить, в надежде, что Вы простите мою поспешность – да, и не истолкуете превратно замечаний моих касательно до милых Ваших усилий ободрить меня и поддержать. В вопросах науки, видите ли, важен не самый индивид, но труд его. Мне неприятен Галилей, но я им не могу не восхищаться.

Кстати, не случилось ли Вам недавно, будучи в Риме, видеть или хоть услышать стороной о карлике Тихо Браге и спутнике его по прозванью Феликс? Если что знаете, известите меня, сделайте милость.

Ваш покорнейший слуга

Иоганнес Кеплер

_____

Aedes Cramerianis

Прага

Март года 1611

Доктору Иоганнесу Бренгеру,

в Кауфбойрен

Все мрачится, и мы опасаемся худшего. На маленький мирок нашего дома обрушилась великая трагедия, которую, в смятенье горя, невольно связываем мы со страшными бедствиями большего мира. Господь, я думаю, порой устает от нас, и дьявол пользуется случаем и, ополчась на нас со всею злобой и коварством, сеет опустошение повсюду. Как далеки теперь, мой милый доктор, мне кажутся те дни, когда мы с радостью, в самозабвенье толковали о новорожденной науке нашей оптике! Благодарю Вас за последнее письмо Ваше, но, боюсь, я теперь не в силах вникнуть в те интересные вопросы, какие Вы мне ставите. Нет сил работать. К тому же много времени отнимают дела двора. Чудачества императора день ото дня все более становятся похожи на чистое безумие. Он заточился во дворце, прячась от взоров собратьев своих людей, которых ненавидит, а царство его рушится. Уже брат Матвей отнял у него Австрию, Венгрию и Моравию и готовится оттяпать остальное. Все лето и начало осени здесь в Праге заседал совет князей, требовавший от братьев примирения. Рудольф, однако, несмотря на свои капризы и причуды, выказывает железное упрямство. Желая обуздать Матвея и князей, а может быть, и отмести религиозные свободы, вырванные у него в «Грамоте величества» представителями лютеранскими, [33]33
  В 1609 году Рудольф II был вынужден подписать королевскую грамоту, получившую название «грамота величества», в которой узаконивалась протестантская религия на территории Чехии.


[Закрыть]он стакнулся с родней своим Леопольдом, епископом Пассауским, и братом вредоносного эрцгерцога Фердинанда Штирийского, старого моего врага. Леопольд, разумеется, такой же мерзавец и предатель, как вся семейка, обратил армию против нас и захватил часть города. Богемские войска против него взбунтовались, и с обеих сторон нет конца жестокости. Матвей, говорят, теперь на пути сюда с австрийской армией, по зову этих представителей и – самого Рудольфа! Исход может быть только один – император лишится трона, и я уж начинаю себе приглядывать новое прибежище. Люди влиятельные меня побуждают ехать в Линц. Я же, со своей стороны, невольно стремлюсь душой в мою родную Швабию. Я уже послал прошение герцогу Вюртембергскому, некогда моему патрону, но мало возлагаю на него надежды. Больно думать, что тебя не ждут в твоем отечестве! Еще мне прочат старое место Галилея в Падуе, ибо тот перебрался в Рим. Предложил меня сам Галилей. Комичность сего положенья от меня не ускользнула. Мысль об Италии ничуть меня не тешит. Следственно, мне, надо думать, остается Линц. В узком и захолустном городке, там есть, однако, кое-кто из знакомых и даже близкий друг. Жена моя рада оставить Прагу, которая всегда ей была не по душе, и вернуться в свою родную Австрию. Она была очень больна, ее мучили горячка и падучая. Недуги эти перенесла она со стойкостью, и вполне бы оправилась, не заразись трое наших детей оспой. Старшая и самый младший выжили, но Фридрих, наш любимый сын, наш мальчик умер. Он был шести лет. Он трудно умирал. Прелестное дитя, гиацинт на утренней заре первых дней весны, наша надежда, наша радость. Признаюсь, доктор, порой я перестаю понимать пути Господни. Мальчик лежал еще на смертном одре, а мы уж слышали в городе шум битвы. Как передать Вам мои чувства? С таким горем, как это, ничто на свете не сравнится. Я должен кончить.

Кеплер

_____

Постоялый двор «У Золотого грифона»

Прага

Июль года 1611

Фрау Регине Эхем,

в Пфаффенхофен

Ах, Регина, душа моя! Перед лицом скорбей, какие нам выпали на долю, слова бессильны и лучше бы доверить чувства свои молчанью. Однако, что бы я ни испытал, ты вправе получить отчет о последних моих неделях. Если слог мой тебе покажется неловок, если вдруг я покажусь тебе холодным, бессердечным, я знаю, ты поймешь, что только горе мое и стыдливость мешают высказать то, что на сердце.

Когда впервые началась болезнь твоей матери – кто скажет? Жизнь ее была полна печали и забот. Правда, она оставалась равнодушна к обольщениям грубой вещественности, хоть и бранила меня часто за слишком скромные успехи в высшем свете, куда вступить была ее заветная мечта. Но дважды овдоветь к двадцати двум годам – не шутка, и легко ль ей было потерять первых наших детей, а теперь и любимого Фридриха. В последнее время ударилась она в набожность, и редко можно было ее видеть без молитвенника. И еще – у нее сдавала память, и порой она ни с того ни с сего принималась хохотать или вскрикивала, словно от удара. Вдобавок усугубилась в ней зависть, и вечно она оплакивала свой жребий, сравнивая себя с женами советников и разной придворной мелкой сволочи, которые достигли куда более блистательных высот, нежели она, жена императорского математика. Что я мог поделать?

Болезнь ее прошлою зимой, эта лихорадка и падучая, очень меня встревожили, но она их одолевала с бодростью и твердостью, дивившей всех, кто только ее знал. Смерть мальчика в феврале была страшным ударом. Воротясь после поездки моей в Линц на исходе июня, я снова застал ее больною. Австрийские войска к нам занесли заразу, и она подхватила сыпной тиф, или fleckfieber,как здесь это называют. Она бы и его поборола, да силы были уж не те. Пораженная злодействами, какие тут творила солдатня, и зрелищем кровавых схваток в городе, разуверясь в лучшем жребии, снедаемая тоской о дорогом своем сыночке, третьего дня сего месяца она скончалась. Когда уж переодевали ее во все чистое, последние слова ее были: это ради спасения? Она тебя поминала в последние свои часы, она часто о тебе говорила.

Вина моя и угрызенья меня терзают. Брак наш с самого начала был обречен, будучи совершен противу нашей воли, под бедственными небесами. Она была по природе склонна грустить и обижаться. Обвиняла меня в том, что над ней смеюсь. Мешала мне работать, обсуждая мелкие свои домашние хлопоты. Возможно, я бывал нетерпелив, если она приставала ко мне с вопросами, но никогда я не называл ее дурой, хотя, возможно, она и думала, что я ее считаю таковой, она была тонка по-своему. Под конец, из-за частых болезней, у ней совсем отшибло память, и часто я сердил ее подсказками своими и советами, она не терпела руководства, как ни была порой беспомощна. Бывало, сам я делался еще беспомощней ее, но по глупости вел дело к ссоре. Одним словом, она все больше сердилась, я же ее сердил, мне очень жаль, но ведь занятия мои часто делают меня невнимательным. Был ли я с ней жесток? Заметя, что мои слова ей причинили боль, я был готов скорей откусить собственный палец, чем дальше обижать ее. Что до меня, я так и не узнал большой любви. Но я не то чтоб ее ненавидел. А теперь, знаешь, слова сказать не с кем.

Помни обо мне, моя девочка, и обо мне молись. Я перебрался на этот постоялый двор – ты не забыла «Золотой грифон»? – дома совсем нет мочи оставаться. По ночам я мучаюсь, не сплю. Что мне делать? Я вдовец, с двумя малыми детьми, вокруг кипят буйные превратности войны. Я к тебе выберусь, если удастся. Пожалуй, и ты бы могла приехать меня повидать, но нет, слишком велика опасность. Подписываюсь по старинке

Папа.

Post scriptum.Я вскрыл завещание твоей матери. Мне она ничего не оставила. Кланяйся твоему супругу.

_____

Кунштадт в Моравии

Апрель года 1612

Иоганнесу Фабрицию,

в Виттенберг

Приветствую Вас, благородный сын благородного отца. Простите мне, что так долго Вам не отвечал на Ваши многочисленные, милейшие и приятные мне письма. В последние месяцы я очень занят был делами частными и общими. Вы, без сомненья, знаете о важных событиях, случившихся в Богемии, событиях, какие, кроме иных последствий, повели, можно сказать, к изгнанию моему из Праги. В Кунштадте я ненадолго, остановился в доме старой подруги покойной моей жены. Женщина добрая, вдова, она вызвалась позаботиться о моих сиротах, покуда я не приищу себе жилья в Линце. Да, я направляюсь в Линц, где вступлю в должность окружного математика. Видите, как низко меня кинуло.

Прошедший год был худший из всех, какие я знавал; молюсь, чтоб сызнова такого не увидеть. Кто б мог подумать, что такое множество несчастий может выпасть одному человеку за столь короткий срок? Я потерял любимого моего сына, потом жену. Казалось бы довольно, скажете Вы, но беды, как начнутся, так и валят беспощадной чередой. Войдя в Прагу, войска Пассау с собою принесли болезни, отнявшие у меня сына и жену; потом нагрянул эрцгерцог Матвей со своим войском, и мой господин и покровитель был сброшен с трона: Рудольф, печальный, бедный, добряк Рудольф! Уж как старался я его спасти! Обе стороны в споре исходили из прорицаний звезд, как это водится у государственных мужей и воинов, а значит, ежечасно прибегали к услугам императорского математика и придворного астронома. Хотя, по правде говоря, мне было б выгодней связать свой жребий с его врагами, я остался верен своему господину, и даже внушал Матвею, будто звезды благоволят Рудольфу. Все, разумеется, напрасно. Исход сей битвы был решен еще до ее начала. Я оставался при Рудольфе и после его отреченья в мае. Что ни говори, он был добр ко мне, и как я мог его предать? Новый император не питает ко мне вражды, еще в последнем месяце он укрепил за мною должность математика. Матвей, однако, – не Рудольф; мне будет лучше в Линце.

Мне будет лучше. Так я себе говорю. В Верхней Австрии есть хотя бы люди, которые ценят меня и мою работу. О земляках моих того не скажешь. Вы знаете, быть может, о попытках моих вернуться в Германию? Недавно снова я прибегнул к Фридриху Вюртембургскому, я умолял пожаловать мне пусть не место профессора философии, но хоть какую-нибудь скромную должность, чтоб я мог спокойно, в каком-нибудь углу, продолжать свои занятия. При дворе ко мне отнеслись со снисхождением, предложили даже занять очередь на кафедру математическую в Тюбингене, ибо доктор Мэстлин уже стар. В консистории, однако, были иного мнения. Мне припомнили, как при первом своем прошении я со всею честностью предупреждал, что не мог бы подписать без оговорок Formula Concordiae, [34]34
  Формула согласия (лат.),то есть положение о единении лютеранских церквей.


[Закрыть]и вдобавок вытащили старое обвинение, якобы я склоняюсь к кальвинизму. И вот, в конце концов я отринут моим отечеством. Простите мне, но за это я посылаю их к чертям.

Мне сорок один год, я потерял все: семью, честное имя, даже родину. Я заглядываю в новую жизнь, не зная, какие еще она мне готовит беды. И все-таки я не отчаиваюсь. Я сделал великую работу, когда-нибудь ее оценят по заслугам. Дело мое еще не завершено. Виденье мировой гармонии всегда передо мной, ко мне взывает. Господь меня не покинет. Я выживу. Со мной всегда гравюра великого Дюрера Нюрнбергского, названная «Рыцарь, Смерть и Дьявол», – образ стоического величия и мужества, откуда черпаю я много утешенья: вот так и надо жить, глядя в будущее, не внемля ужасам, не обольщаясь глупыми надеждами.

Вкладываю старое письмо, прежде не отправленное, которое нашел в моих бумагах. Оно относится до материй научных, и пусть лучше будет оно у Вас, ибо должно пройти немного времени, прежде чем найду в себе силы вновь обратиться к этим рассуждениям.

Ваш покорнейший слуга

Иог. Кеплер

_____

Прага

Декабрь года 1611

Иоганнесу Фабрицию,

в Виттенберг

Ах, мой юный друг, как рад я слышать о Ваших исследованиях природы этих загадочных солнечных пятен. Не только я восхищаюсь упорством и старательностью Ваших разысканий, но уношусь мечтой от этих ненавистных дней к более светлой поре моей жизни. Ужели минуло всего пять лет? Счастливец, я первый в сем столетии заметил эти пятна! Говорю не для попытки похитить Ваш огонь, если могу так выразиться (и не имея в предмете присоединиться к скучным спорам Шайнера и Галилея о первенстве открытия), но только чтоб самому себе напомнить о том времени, когда я блаженно, можно сказать, в невинности, предавался своей науке, покуда бедствия ужасного этого года не выпали мне на долю.

Впервые заметил я феномен солнечных пятен в мае 1607. Неделями прилежно наблюдал я Меркурий в ночном небе. По всем расчетам, Меркурий должен был достигнуть сближения с солнечным диском мая 29 дня. В вечер 27 поднялась сильная буря, я рассудил, что поведение планеты тому причиной, и, следственно, сближения следует ждать раньше. И потому я неотрывно следил за Солнцем в полдень 28 числа. В то время я жил при Университете Венцеля, там ректор, Мартин Бахачек, мне приятель. Рьяный любитель, Бахачек соорудил на одном чердаке деревянную башенку, и туда-то мы с ним в тот день удалились. Лучи солнца светили сквозь щели в кровле, и под одним лучом держали мы лист бумаге, на котором отпечатлевался солнечный диск. И Бог ты мой! На этом мерцающем кругу мы заметили крошечное пятнышко, совершенно черное, вот как блоха сожженная. Уверенные, что наблюдаем прохождение Меркурия, мы обмирали от восторга. Во избежание ошибки и дабы убедиться, что это не порок самой бумаги, мы двигали листок туда-сюда: и всякий раз проступало на нем все то же крошечное черное пятно. Тотчас я набросал отчет и попросил коллегу его удостоверить. Потом поспешил я на Градчаны и со слугой послал к императору известие, ибо сие сближение, разумеется, было весьма занимательно для Его Величества. Затем устремился я в мастерскую Йоста Бюргера, придворного механика. Он был в отсутствии, и вот, с помощью его подмастерья, я затворил окно, давая доступ свету через узкое отверстие в жестяной пластине. Черное пятнышко снова было тут как тут. И снова я решил удостоверить мой отчет и попросил о подписи Бюргерова подмастерья. Вот и сейчас передо мною на моем столе эта бумага и подпись: Генрих Штолле, подручный часовых дел мастера, руку приложил.Как все это живо в памяти!

Разумеется, я ошибся, как столь часто ошибаюсь; вовсе не прохождение Меркурия я наблюдал, как уж Вы поняли, но солнечное пятно.Хотел бы я знать, имеется ли у Вас уже теория о причинах сего феномена? С тех пор я его часто наблюдал, однако не приискал ему удовлетворительного объясненья. Быть может, это такие облачка, подобно как в нашем небе, только на диво черные, тяжелые, и оттого их так легко увидеть. Или то эманации горящих газов, поднимающихся с огненной поверхности? Что до меня, я больше занят не происхожденьем их, но тем, что формой своей и движением явственным они вполне доказывают вращенье Солнца, о каком писал я еще в Astronomia nova,хоть и без доказательств. Дивлюсь, как мог я до такого додуматься в той книге – и без телескопа, которым в Вашей работе так хорошо умеете Вы пользоваться.

Что бы делали мы без науки нашей? Даже и в нынешнее ужасное время она – великий мой утешитель. Хозяин мой Рудольф день ото дня становится все прихотливей: боюсь, он не жилец на этом свете. Порой он, кажется, не сознает, что он уж более не император. Я не спешу его разубедить. Что за грустное место сей мир. Кто не предпочел бы вознестись в ясные, холодные выси небесных наблюдений?

Сделайте милость, не следуйте дурному моему примеру, но поскорей пишите снова. Остаюсь

Ваш

Иоганнес Кеплер

_____

Постоялый двор

«У Золотого грифона»

Прага

Сентябрь года 1611

Фрау Регине Эхем,

в Пфаффенхофен

Жизнь, как много раз я убеждался, милая моя Регина, есть нечто зыбкое, вечно переменчивое, шар расплавленного стекла, который мы принуждены месить голыми руками, без всяких инструментов, даже и самых грубых, дабы, сделав совершенной сферой, его в себе вместить. Таковой я полагал задачу нашу: внешний хаос преображать в совершенную гармонию и равновесие у нас внутри. Но все не так, не так: жизнь сама нас в себе содержит. Что мы? Порок в кристалле, нас должно выбросить с вращающейся сферы. Говорят, у тонущего вся прожитая жизнь проносится перед глазами в миг, когда он идет ко дну: но только ли с утопленником так бывает? Думаю, не только. В наш последний миг мы наконец поймем скрытую, тайную суть существа нашего, всех наших чувств и мыслей. Смерть все прояснит. Эта истина – да, истина, я думаю, – с особенною силой открылась мне за последние месяцы. Она одна и мирит меня со всеми несчастьями и бедами, со всеми предательствами, каких я натерпелся.

Я не хочу винить тебя, милое мое дитя, в нынешних наших несогласиях. Возле тебя есть люди, и один человек в особенности, какие не оставят в покое скорбящего даже и в час горшей муки. Твоя мать, можно сказать, не остыла еще в гробу, когда, как удар в живот, я получил первое повелительное посланье от твоего супруга, и вот теперь сама ты пишешь ко мне в таком странном тоне. Нет, это не твой нежный голос, который вспоминаю с отрадой и любовью, не так ты со мною говорила, не так, когда была сама себе хозяйка. Могу только предположить, что слова твои писаны под диктовку. А потому и я сейчас не к тебе обращаюсь, но через тебя к другому, кому не могу себя заставить прямо написать. Пусть-ка насторожит ушки. Грязную материю для общей пользы, хочешь не хочешь, придется разъяснить.

Как могло тебе прийти в голову, будто я затягиваю выплату этих денег? Какое дело мне до жалких денег, мне, потерявшему то, что драгоценней царских золотых сокровищ, – жену и любимого сына? Да, супруга моя Барбара меня не помянула в завещании, да, мне было обидно, однако я намерен исполнить ее волю. Хотя покуда у меня духу не хватает точно расследовать, как обстоят дела, примерно я себе представляю состояние фрау Кеплер, верней, то, что от него осталось. Когда умер ее отец и был поделен Мюлек, у нее было 3000 флоринов во владеньях и угодьях. Она, стало быть, оказалась вовсе не так богата, как нам намекали, – но это уж дело другое. Я тогда отправился вместе с фрау Кеплер в Грац, дабы обратить наследство ее в наличные. Штирийские налоги в то время были прямо мерой наказания против лютеран, и мы потерпели крупные убытки, переправляя деньги из Австрии. Вот почему не существует никаких таких несметных тысяч, которые, кое-кто думает, затеял я присвоить. Жизнь наша в Богемии была нелегкой, император не славился щедротами и точностью выплат, а потому, несмотря на редкостную бережливость фрау Кеплер, нам неизбежно приходилось время от времени трогать основной капитал. Были ее бесконечные болезни, дорогие платья, на каких она настаивала, ну и она была не из тех, кто довольствуется бобами с колбасой. Или ты воображаешь, что мы питались воздухом?

Вдобавок, после моей женитьбы, мне удалось, сломив сопротивление тестя, стать опекуном падчерицы, моей маленькой Регины, потому что я эту девочку любил, да и опасался, что в кругу материнской родни она подвергнется опасностям католицизма. Йобст Мюллер мне обещал выплачивать 70 флоринов ежегодно на содержание ребенка: этих денег я никогда не видывал, как, разумеется, не мог касаться значительного состояния самой Регины. А потому я вправе вычесть из наследства справедливое и подобающее возмещение. Друзья мои и покровители, Фуггеры позаботятся о том, чтобы тебе была отправлена оставшаяся сумма. Надеюсь, ихне заподозришь ты в мошенничестве?

Иоганнес Кеплер

_____

Прага

Декабрь года 1610

Д-ру Иоганнесу Бренгеру,

в Кауфбойрен

Сегодня получил я из Кельна, от Марка Вельзера первые страницы отпечатанной моей Dioptrice.Печатание откладывалось, да и теперь, хоть наконец-то началось, произошла заминка из-за недостатка средств, и, боюсь, пройдет немало времени, покуда работа завершится. Я ее кончил в августе и тотчас представил моему патрону Эрнсту, курфюрсту Кельнскому, но он, к несчастью, куда меньше ею загорелся, нежели автор, да и теперь, пожалуй, не спешит подарить миру сей важный труд, который ему же посвящен. Однако я рад и нескольким страницам за то рассеяние в нынешних моих печалях, какое они мне подарили, и на том спасибо. Как далеки мне кажутся летние месяцы, когда здоровье мое несколько окрепло и я работал с таким рвением. Теперь же снова то и дело меня треплет лихорадка, а оттого нет сил, и тучи на душе. Беды превозмогают, и ходят слухи о войне. Однако, свежим взглядом окинув эту книжицу, я поражен был мыслью, что, сам того не сознавая, тогда уж, верно, чуял будущие беды, ибо это работа странная, непривычно строгая, холодная по тону, точная в исполнении. Все это так не похоже на меня.

Книга эта сложна для пониманья, тут требуется не просто умная голова, но и особенная быстрота ума и чрезвычайное желание проникнуть в первопричины. Я взялся прояснить законы, по которым действует Галилеев телескоп. (Должен присовокупить, что в сей задаче я мало видел помощи, как вы уж, верно, догадались, от того, чье имя носит новый инструмент.) Следует сказать, я думаю, что этой книгой и Astronomia pars optica, [35]35
  Оптическая часть астрономии (лат.).


[Закрыть]в 1604 году, я основал новую науку. Однако тогда как книга более ранняя была веселой, смелой попыткой познать природу света и законы работы линз, Dioptriceмоя – всего лишь строгий свод правил, вроде учебника геометрического. О, если бы я мог послать вам экземпляр, я так хотел бы знать мнение ваше! Проклятые скряги! Она состоит из правил, числом 141, схематически поделенных на дефиниции, аксиомы, проблемы и пропозиции. Начинаю я законом отражения, который здесь не стал, признаюсь, много точнее прежнего, хоть я ловко воспользовался тем обстоятельством, что углы падения лучей, мною рассматриваемых, были весьма малы. Еще я описал отражение лучей в стеклянном кубе и в трехсторонней призме и, разумеется, поглубже разобрался в линзах. В проблеме 86, где я доказываю, как с помощью двух выпуклых линз видимые предметы можно увеличить, сделать отчетливей, но перевернуть, я определил, пожалуй, на чем основано действие астрономического телескопа. Пользуясь сочетаниями линз собирающих и рассеивающих, вместо прежних простых, я наметил путь к важному совершенствованию Галилеева телескопа. Боюсь, это не слишком придется по вкусу падуанцу.

Вы сами видите, мой милый доктор, как далеко продвинулся я в науке нашей. Даже, я думаю, так далеко продвинулся, что дальше некуда, и, признаюсь не без печали, теряю к теме интерес. Телескоп – дивно полезный инструмент, вне сомненья, он окажет великую службу астрономии. Что же до меня – пялясь в небо, я быстро устаю, какие б виды там ни возникали. Пусть другие нанесут на карты новые феномены. Мне зрение не позволяет. Боюсь, я не Колумб небес, но скромный домосед, мечтатель в кресле. Явления, с какими ужея хорошо знаком, сами странны и удивительны. Если новые звездочеты откроют новые явления, которые помогут вникнуть в первопричины, что ж, и прекрасно; но мне сдается, что истинное решение загадки мироздания следует отыскивать не в небе, а в другом, бесконечно меньшем, хотя и не менее таинственном своде, который прячется у нас под черепушкой. Одним словом, друг мой, я старомоден, равно как и по-прежнему

Ваш,

Кеплер

_____

Aedes Cramerianis

Прага

Октябрь года 1610

Георгу Фуггеру,

в Венецию

От всей души благодарю Вас снова за верную помощь Вашу в моей работе. Еще благодарю за милые слова о моей Dissertatio cum nuncio sidero [36]36
  Разговор со звездным вестником (лат.).


[Закрыть]и Ваши попытки распространить в Италии взгляды, выраженные в сей статейке. Однако должен я и возражать против того, что вы так рьяно меня защищаете от Галилея. Я не противник ему.

Dissertacioвовсе не срывает маску с лица его,как Вам угодно было выразиться. Если прочтете статью мою внимательней, ясно Вы увидите, что, хоть и с оговорками, я благословляю его открытия. Вы удивлены? Разочарованы, быть может? Как, Вы спросите, могу я тепло относиться к человеку, который не благоволил даже прямо ко мне писать? Но, снова повторю, я предан истине и буду приветствовать и праздновать ее, откуда она бы ни явилась. Порой я думаю, что те, кто занят пререканьями об основательности Галилеевых открытий, озабочены скорей не самой истиной, но поисками лучшего оружия, дабы его употребить противу человека надменного и умного, которому недостает лукавства и ложного смиренья для угожденья всем и каждому. Этот юный клоун Мартин Хорки, помощник Мадзини, в своем так называемом «Опроверженье» имеет наглость цитировать – нет, перевирать – меня, глупо поддевая Галилея. Не теряя времени, я прервал знакомство со щенком.

Хотя, признаюсь, любить Галилея трудно. Знаете, ведь за все время он мне написал одно-единственное письмо. А так о всех дальнейших его открытиях, даже о том, как отнесся он о моей Dissertacio(которая, в сущности, есть открытое письмо к нему!), я должен узнавать стороной, через вторые руки, от посла тосканского и от других. И потом, как подозрителен и скрытен падуанец! Если пошлет мне кроху, так уж упрячет в такие невозможные, ненужные одежки! К примеру, прошлым летом отправил он мне, опять-таки через посла, следующее известие: Smaismirmilmepoetaleumibunenugttaurias.Я было развеселился: сам, в конце концов, не прочь поиграть с анаграммой, позабавиться эдакой словесной игрой. Но взялся разгадывать шифр, и чуть ума не решился. Всего-то навсего и высидел, что варварский латинский стих, лишенный смысла. И только в прошлом месяце – когда Галилей прослышал, что любопытствует сам император, – явилась наконец разгадка: в этой чепухе таилось оповещенье об открытии двух лун, вращающихся вокруг Сатурна! Теперь пришла еще одна загадка о красном пятне на Юпитере, вращающемся математически.Не понадобилось ли, я себя спрашиваю, это красное пятно, просто-напросто чтобы застлать мне зрение? Как прикажете отвечать на подобный вздор? Ужо в следующем моем письме надеру ему уши!