Текст книги "Кеплер"

Автор книги: Джон Бэнвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Казалось, ему не выжить. День за днем лежал он на сеннике на пустом, гулком чердаке, бредил, ругался, обезумев от горячки и потери крови. Тихо, боясь скандала, в случае если предатель умрет у него в доме, призвал придворного лекаря Михаэля Майера, не болтливого и добросовестного. Тот ставил пиявки, прописывал клистиры и уныло поигрывал с мыслью отнять гноящуюся руку. Погода была жаркая, безветренная, комната – как печь; Майер велел закрыть и завесить окна, борясь с вредоносным влиянием свежего воздуха. Кеплер долгими часами сидел у постели больного, вытирал итальянцу потный лоб, придерживал за плечи, когда тот выблевывал зеленые остатки своей жизни в медный таз, ежевечерне отправляемый во дворец Майеру для гаданий. Иной раз ночью, работая за своим столом, он вдруг поднимал голову и вслушивался: ему чудился крик, да и не только, казалось, дуга боли вдруг прорывала тонкий куполок свечного пламени, подле которого он сидел, и тогда он шел через затихший дом, наверх, и стоял подле простертого, метавшегося итальянца. В этой вонючей тьме он остро чувствовал себя, вдруг снова обретал собственное измеренье, потерянное среди других, при свете дня. Порой тут же оказывался и карлик, сидел на полу, кроме частого дыханья ничем себя не выдавая. Они не разговаривали, просто бдели вместе, как при гробнице рехнувшегося пророка.

Как-то утром заявился Тиге, втиснулся украдкой, с подлой ухмылкой, облизываясь розовым языком.

– Ба, веселенькое трио. – Прошествовал к постели, глянул вниз, на спутанные простыни. – Не сдох еще?

– Он спит, хозяин, – шепнул Йеппе.

Тиге закашлялся:

– О Господи, какая вонь!

Прошел к окну, отдернул занавеску, глянул на громадный синий день. В дворцовом саду заливались птицы. Тиге обернулся, усмехнулся:

– Ну-ка, доктор,а вы что предскажете?

– Яд распространился от руки, – Кеплер поежился. Только бы этот малый поскорей ушел. – Ему не выжить.

– Знаете поговорку: кто мечом живет… – Остальное потонуло в хохоте. – Ах, до чего жестока жизнь, – прижав руку к сердцу. – Как пес, подохнуть на чужбине! – И, повернувшись к карлику: – Скажи-ка, чудище, неужто даже такое тебя не проберет до слез?

Йеппе улыбнулся:

– Вы остроумец, хозяин.

Тиге на него глянул:

– А как же, – отвернулся, снова мрачно оглядел больного. – Я встретил его в Риме, знаете ли. Ловко шлюхами торговал. Хоть сам предпочитает мальчиков. Да итальянцы все такие. – Смерил взглядом Кеплера: – Вы для него, пожалуй, перезрели; небось эта жаба больше бы ему пришлась по вкусу. – Пошел к двери, остановился на пороге. – Отец, кстати, желает ему выздоровленья, чтобы иметь удовольствие спустить его с Градчан. А вы славная парочка, две милые сиделки. Ну-ну.

Феликс выжил. Однажды Кеплер застал его у окна, в грязной рубахе. Он не заговорил, даже не обернулся, будто боялся вновь утратить все это: дымчатую даль, и облака, и летний луч на жадно запрокинутом лице. Кеплер вышел на цыпочках, а когда вечером вернулся, итальянец смотрел на него так, будто прежде никогда не видывал, и отстранился, не дав переменить запекшуюся повязку. Он хотел пить и есть. «А где же nano? [17]17
  Карлик (ит.).


[Закрыть]Скажите ему, чтобы пришел, а?»

Следующие дни были для Кеплера как жуткое пробужденье ото сна. Итальянец по-прежнему смотрел на него, как бы не узнавая. Чего он ждал? Не любви, нет, и, разумеется, не дружбы, не этих пресностей. А стало быть, возможно, того ужасного содружества, какое открывает двери в мир действия, отваги, в мир той Италии, которой изменник был послом. Жизнь, да, это жизнь! В итальянце этом он прозревал, вчуже, всю головокружительную, заманчивую мерзость жизни.

Все Браге, с тем привычным лицемерием, какое Кеплер слишком знал, праздновали выздоровленье Феликса, как будто он – их драгоценнейшая надежда. Из голых комнат его препроводили вниз, нарядили во все новое и, осклабясь, вывели в сад, где под сенью тополей за длинным столом питалось все семейство. Датчанин усадил его одесную. Но, хоть начиналось тостами, похлопыванием по спине, очень скоро стала просачиваться пьяная злоба. Браге, нездоровый, в подпитье, снова напал на больную тему своего погибшего лося, и посреди громких обличений вдруг, сонный, плюхнулся лицом в тарелку. Итальянец ел, как пес, жадно, торопливо: тоже неплохо изучил капризный нрав этих датчан. Рука его была на черной шелковой перевязи, которую сшила ему дочь Тихо – Элизабет. Тейнагель грозился его вызвать биться на рапирах, если не будет держаться от нее подальше, потом встал, опрокинув стул, и прошествовал прочь от стола. Феликс расхохотался; кавалерист того не знал, что знали все: итальянец успел-таки вспахать девчонку, давно уж, в Бенатеке. Но он не для нее вернулся. В Праге богатый двор, с полоумным во главе – так ему говорили. Глядишь, Рудольфу и понадобится мужчина с особенными его талантами? Карлик советовался с Кеплером, Кеплер отвечал веселым недоуменьем. «Да я и сам год целый прождал, покуда твой хозяин добился для меня аудиенции, и с тех пор всего два раза был во дворце. Какое у меня влияние?»

– Но скоро будет, – шепнул Йеппе. – Быстрее даже, чем вы думаете-гадаете.

Кеплер ни слова не ответил, отвел глаза. Ясновидение карлика его бесило. Вдруг проснулся Браге.

– С вами желают говорить, сударь, – сказал Йеппе ему в ухо.

– Да, желаю, – рыкнул Браге, утирая слезящиеся глаза.

– Я к вашим услугам.

Но Браге только оглядел его с горестной обидой. «Ба!» Больной человек, тут не было сомненья. Кеплер спиною чувствовал, как сзади ухмыляется карлик. И что он провидит в их общем будущем? Небо взвихрилось, ударил теплый ветер, закат стал умбровым, как в синяках от этого удара. Дрожали тополя. Вдруг показалось ему, что все-все дрожит на грани откровения, будто это сопряжение тепла, и освещенья, и дел людских – все ищет выразиться в речи. Феликс что-то нашептывал Элизабет Браге на ушко, прозрачная мочка заалелась. Он исчезнет, на сей раз навсегда, до истеченья года, не нуждаясь более в царственной опеке, хоть к тому времени предсказанье Йеппе сбудется и астроном станет впрямь влиятельным лицом.

* * *

Кеплер снова взялся за Марс. Обстановка разрядилась. Кристиан Лонгберг, утомясь от пререканий, воротился домой, в Данию, о том споре больше никто не поминал. Тихо Браге теперь тоже редко когда показывался на люди. Шли слухи о чуме, о приближенье турка, за звездами нужен был глаз да глаз. Император Рудольф, все более тревожась, перевел императорского математика из Бенатека, но даже и дом Куртия ему казался далеко, и датчанин был неотлучно во дворце. Погода стояла дивная, дни – цвета мозельского, ночи просторны и прозрачны. Порой Кеплер сидел с Барбарой в саду, а то бесцельно бродил по Градчанам с Региной, глазел на хоромы богачей, любовался королевской конницею на параде. Но к августу из-за толков о чуме богатые дома закрылись, да и королевская конница нашла предлог уйти, ища добра где подальше. Император удалился в свое поместье в Бельведере, забрав с собою Тихо Браге. Сладкая летняя печаль обосновалась на покинутой горе, и Кеплер вспомнил, как ребенком, оправясь от одной из частых своих болезней, на неверных ногах поспешал в город, волшебный уже тем, что на улицах не было однокашников.

Капризная планета вдруг сдалась, преподнесла ему подарок. С пугающей какой-то легкостью он опроверг расчеты Коперника по части колебаний, с помощью данных Браге доказав, что орбита Марса пересекает солнечную всегда под одним и тем же углом к земной орбите. Были и другие, менее ценные победы. При каждом подступе, однако, он снова с изумленьем натыкался на видимые измененья орбитальной скорости. Растерянный, он обращался за советом к прошлому. Птолемей спасал принцип равной скорости посредством punctum aequans,некой точки на диаметре орбиты с которой эта скорость кажется одинаковой воображаемому зрителю (как было весело его воображать: заскорузлый старикашка, с медным треугольником в руке, со слезящимися глазами, уютно коснеющий в самообмане). Коперник, потрясенный ловким трюком Птолемея, пресловутую точку на диаметре отринул как кощунственную неуклюжесть, однако, тщась ее заменить, не нашел ничего лучшего, чем комбинация из пяти равных эпициклических движений, наложенных одно на другое. И все же то был умный, изысканный маневр, притом прелестно спасавший принцип. Но неужто его предшественники, поражался Кеплер, все это принимали за чистую монету? Вопрос его томил. Или благородство врожденное, какого самому ему не дано, ставит человека выше опытного знанья? И эта его погоня за формами физической природы есть лишь плебейство непоправимое, не более того?

Как-то субботним вечером в кабачке Клейнсайта он встретил Йеппе с итальянцем. Те подцепили где-то двух дворцовых слуг, одноглазого громадного серба и низенького, вертлявенького парня из Вюртемберга, который уверял, что воевал в венгерскую кампанию вместе с Кеплеровым братом. Звали его Крамп. Серб порылся у себя в гульфике, откопал флорин, заказал шнапса на всех. Скрипка запиликала, три шлюхи загнусавили похабно, пустились в пляс. Крамп на них покосился, сплюнул: «Заразные все, знаю я их». Зато серб таял, масляно оглядывал скачущих баб единственным зеленым глазом, стучал кулаком об стол в такт джиге. Тут и Кеплер заказал шнапс на всех.

– Эге! – хмыкнул Йеппе. – Господин математик нынче разгулялся. Никак хозяин жалованье выплатил?

– Вроде того, – ответил Кеплер и вдруг себя почувствовал весельчаком, повесой.

Сели за картишки, снова пили. Итальянец был в черном бархатном камзоле, в мягкой шляпе. Кеплер его застукал на том, что тот сунул в рукав валета. Выиграл, ясное дело, осклабился, глядя на Кеплера, потом потребовал джигу, встал, вместе с шлюхами пустился в пляс. От их скачков бросало в дрожь свечное пламя. «Веселый малый!» – приговаривал Йеппе, а Кеплер кивал, осоловело ухмыляясь. Танец стал общей свалкой, как-то вдруг всех выкатило под звезды. Одна шлюха повалилась навзничь, дрыгая толстыми ногами. Кеплер, привалясь к стене, смотрел, как похотливый танец кружит в луже света, льющегося из окна кабака, и вдруг – ниоткуда, отовсюду сразу, от скрипки, от дрожания свечей, от топота, круженья, из пьяного глаза итальянца – пришел к нему обрывок мысли. Ложно. Что – ложно? Да тот принцип. Одна шлюха его облапила. Да-да, вот оно, вот! Принцип равной скорости – он ложен. Ему это показалось забавно, отвернувшись, он рассеянно склонился над канавой, и – сразу спало с души. Крамп тронул его за плечо: «Слышь, друг, если колечко к горлу подопрет, ты его не выблевывай, оно из задницы пожаловало». Где-то за спиной смеялся итальянец. Ложный, ох, Господи, ложный принцип, да!

Пошли в другой кабак, еще, еще. Серб по дороге потерялся, Феликс с карликом, со шлюхами, кружась, исчезли в темноте, Крамп с астрономом одни взбирались на Градчаны, орали, распевали слезные песни о Вюртемберге, родимой стороне. На рассвете уклончивая улица наконец объявилась, а дальше Кеплер – скачущая шлюха засела в голове – шепча, квохча, пытался придать тяжелому каменному телу Барбары редкостную позу, а для чего, и сам не помнил похмельным, жутким утром, хотя кое-что и намекало на провальный опыт: изгиб широкого бедра, терпкая вонь мочи из глиняного сосуда под кроватью. Барбара потом неделю с ним не разговаривала.

Попозже, когда рассеялись пары мертвецкой, он, как собиратель без гроша любуется ворованным сокровищем, стал так и сяк рассматривать открывшееся: принцип равной орбитальной скорости есть ложный догмат. И это – да-да, единственный и очевидный ключ к загадке Марса, которую тот тысячелетьями таил от величайших астрономов. Но почему, за что, за что ему такое благовестие? Какой же ангел, с небес низринувшись, нашептал все это ему в ухо? И странно! Часть ума трудилась в тишине и в тайне, покуда сам он надирался, плясал, вожделел заразных шлюх. Непривычное смирение овладело им. Надо исправиться, да, теперь он будет разговаривать с Барбарой, выслушивать ее нытье, он будет кроток с датчанином, молиться с утра и на ночь, по крайней мере до поры, пока не хлынут новые загадки.

Те не заставили себя долго ждать. Из-за отмены этой равной скорости все вдруг обрушилось, и надо было все начинать сначала. Он не унывал. Что ж, наконец появилась работа, вполне достойная его. Там, где прежде, в Mysterium,были сплошные отвлеченности, теперь объявилась сама действительность. Тут были точные наблюдения над видимой планетой, соотношенья, закрепленные во времени и пространстве. Свершилось! Да, не случайно достался ему Марс. Кристиан Лонгберг, завистливый дурак, вцепился в свою лунную орбиту; Кеплер смеялся, и здесь провидя трепет крыл ангельских, воздетый перст. Теперь-то он удостоверился, что Марс прячет ключ от тайны мирозданья. Сам же Кеплер, будто простертый в тугом, блестящем воздухе, – плыл по небу. И семь месяцев превратились в семнадцать.

Браге уверял, что он спятил: равная скорость – неопровержимый принцип. А дальше он станет уверять, будто планеты не движутся по правильным кругам! Кеплер только плечами пожимал. Собственные же наблюдения датчанина показывают, что этот принцип ложен. Нет, нет, нет – Тихо Браге тряс большой плешивою башкой, – тут должно быть какое-то иное объясненье. Кеплер недоумевал. Зачем искать иного ответа, когда уж найден верный? Какой-то страж, блюститель, засев в уголке ума с пером и с аспидной доской, с испорченой печенкой, препятствовал дальнейшим рассужденьям. Браге был разочарован; как ни мало он возлагал надежд на то, что полоумный шваб решит для него загадку Марса, – лопнули и те. Кеплер не отставал, погодите, смотрите же – ах, где мой циркуль, куда я циркуль подевал? – все же почти готово! Даже допустив разную скорость, для исчисления орбиты требуется всего лишь исчислить радиус круга, определить его направление относительно определенных звезд оси, связывающей афелий с перигелием, положение на этой оси Солнца, центр орбиты и – ладно, пусть еще punctum aequans,он и его согласен сохранить ради своих расчетов. Разумеется, все это может быть достигнуто посредством попыток и ошибок, но… но погодите! Но дальше Тихо слушать не желал.

Семьдесят раз он приступал. В конце концов, из девяти сотен убористо исписанных страниц с расчетами остался ряд величин, позволявших, с ошибкой всего лишь в две угловые минуты, определить положение Марса в согласии с ученьем Тихо. Он выкарабкался из роковой трясины и о своем успехе раструбил всем, кто соглашался слушать. Он написал в Данию, требуя от Лонгберга возвращенья долга. Горячка, которую посулами, молитвами, держал в узде, теперь им завладела, как обезумевший любовник. Когда она утихла, он вернулся к своим расчетам для окончательной проверки. Игра всего лишь, так, чепуха, да что – гульба такая, по случаю победы. Выбрал всего несколько других наблюдений, приложил к своей модели. И – не сошлось! Уж он и так и сяк, но все оставалась эта проклятая ошибка в восемь минут. Он встал от стола, поплелся прочь, раздумывая о кинжалах, о чаше с ядом, о том, как броситься в пустой простор с высоких стен Градчан. И все же – в тайнике души сумасшедшее счастье дрожало при мысли, что со всем, что сделал, он покончит и все начнет сызнова. Так ликует фанатик в келье, сжимая хлыст в руке. И семнадцать месяцев сделались семью годами, прежде чем дело было сделано.

Перегруженный мозг искрами выбрасывал лишнюю энергию; и чего только он тогда не изобрел! Разработал способ измеренья объема винных бочек по коническим сечениям. Хранитель королевских погребов был восхищен. Проверив собственное зренье, он изготовил сложные очки: линзы вытачивал в Линце старинный приятель Винклеман. Прозаическое чудо воды его вечно завораживало; он построил водяные часы, он придумал новый вид насоса, впечатливший придворных механиков. Над прочими его проектами от смеха надрывало животы семейство Браге. Например, план механического веника, действующего с помощью двухклапанных мехов и храповиков. С прачками он совещался насчет своей стиральной машины – огромной бадьи с гребками, укрепленными на педалях. Но прачки хихикали и убегали. Все это было веселое препровожденье времени, не более, а к концу дня его всегда ждала загадка Марса.

Он любил работать ночью, в блаженной тишине, в кругу свечи и в чуткой тьме, и радоваться потом рассвету, все вдруг приоткрывавшему с нового, незапятнанного края. В доме Куртия он выбрал чердачную каморку, где можно было запереться. Минуло лето. Как-то в октябре, ранним-рано, он услыхал шаги под дверью, выглянул и увидел в коридоре Тихо Браге, сосредоточенно разглядывавшего собственные огромные босые ноги. В ночной рубашке, плащ наброшен на плечо. Сзади жался к стенке карлик Йеппе. Оба как будто отчаянно искали безнадежно затерянную мелкую вещицу. Браге без удивления поднял взгляд на Кеплера.

– Спать, – сказал датчанин. – Спать не могу.

Как по сигналу, в небе за окном грянул звон. Кеплер послушал, улыбнулся:

– Колокола.

Браге насупился.

У Кеплера была тесная каморка, а в ней тюфяк, да табурет, да шаткий стол, заваленный бумагами. Кутаясь в плащ, Браге рухнул на табурет; Йеппе залез под стол. Вдруг дождь заговорил с окном; небо расселось, бросило волнистые полотнища на город. Кеплер поскреб в голове и рассеянно изучал свои ногти. Вши опять!

– И есть успехи? – Браге кивнул на груду бумаг у себя под локтем.

– Ах да, есть кой-какие.

– И вы все еще придерживаетесь Коперниковой системы?

– Это полезная основа для расчетов… – Нет, не то. – Да, – сказал он мрачно. – Я следую Копернику.

Датчанин будто и не слышал. Он смотрел куда-то, в сторону двери, где висел залубеневший дворцовый наряд, с лентой, с оперенной шляпой – безногий призрак давно почившего вице-канцлера, прежнего владельца дома. Йеппе шелохнулся под столом, забормотал.

– Я пришел поговорить, – объявил Тихо. Кеплер ждал. Дальше ничего не было. Он оглядывал большие желтые ступни датчанина, льнувшие к полу, как парочка слепых зверьков. В свое время Тихо Браге определил положение звезд без счета, начертал систему мира, куда стройнее Птолемеевой. Книга о новой звезде 1572 года прославила имя его всей Европе.

– Я сделал, – Кеплер взял перо и хмуро его оглядывал, – я сделал небольшое открытие касательно орбитального движения.

– Что оно, оказывается, неизменно? – И Тихо вдруг расхохотался.

– Нет, – сказал Кеплер, – но радиус-вектор каждой планеты, кажется, описывает равные площади в равное время. – Он поднял взгляд на Браге. – Я это полагаю законом.

– Моисей-математик, – хихикнул Йеппе.

Дождь лил и лил, но на востоке уже светлой прошвой сквозили облака. Вдруг шорох крыл раздался под окном. Кеплерово стальное перо, не отставая от наружного потопа, вдруг пискнув, разродилось на бумагу жирной черной кляксой.

– Колокола, – шепнул Тихо.

Той ночью датчанина привезли домой мертвецки пьяного из города, где он ужинал в доме барона Розенберга; он облегчился у камина в главной зале, всех перебудил и напугал своими воплями, вонью клокочущей мочи. Отпихнул карлика, взобрался по ступеням к себе, к своей постели, откуда, бешено бубня, уже сбежала фру Кристина. Не успели домашние опять уснуть, хозяин их снова поднял ревом, потребовал свечей, перепелиных яиц и бренди. На другой день в полдень призвал Кеплера к своей постели. «Я болен». В руке – кружка с пивом, на одеяле жирные объедки.

– Быть может, не следовало бы столько пить? – отважился Кеплер.

– Э! Что-то там лопнуло у меня внутри: гляди-ка! – и с мрачной гордостью повел глазами на таз с кровавой мочой у Кеплеровых ног. – Вчера у Розенберга я три часа терпел, все встать не мог, боялся, что выйдет неучтиво. Сам знаешь, каково оно бывает.

– Нет, – сказал Кеплер, – я не знаю.

Браге насупился, прихлебнул пива. Минуту остро глядел на Кеплера.

– Берегись семейки моей, они захотят тебе вредить. За Тейнагелем приглядывай – дурак, а гордый. Моего карлика бедного не давай в обиду. – Он помолчал. – Помни обо мне и про все, что я для тебя сделал. Смотри, чтоб не оказалось, будто я прожил жизнь напрасно.

Кеплер, смеясь, поднялся к себе в каморку. Все, что он для меня сделал! Барбара была уж тут как тут, рылась в его пожитках. Отстранив ее локтем, он прошел к столу, уткнулся в свои бумаги.

– Ну, как он? – она спросила.

– А? Кто?

– Кто!

– А, да так, ничего. Выпил лишнего.

Минуту она молчала, стояла за его спиной, скрестив на груди руки, копила злобу.

– Да как ты можешь, – выдавила наконец, – как ты можешь… быть таким… таким…

Он оглянулся, на нее уставился:

– О чем ты?

– А ты о нас подумал, подумал, что с нами будет, когда он умрет?

– Господи Боже, женщина! Ну, отужинал с добрыми друзьями, ну, нализался, как всегда, лень было встать со стула, чтоб пописать, вот и надорвал пузырь. Поверь, уж настолько-то я разбираюсь во врачеванье, чтоб различить смертельный недуг, когда…

– Различить! Да что ты различаешь! – брызнув ему в лицо слюной. – Ах, да живой ты или нет, с этими своими звездами, драгоценными теориями, законами своими о том, и том, и… – Тучные слезы выкатились из глаз, голос оборвался, она выскочила из комнаты.

Браге быстро слабел. Не прошло недели, Кеплера снова призвали к нему в спальню. Там толпилась родня, ученики, посланцы от двора, и все молчали, как тени, бледно зыблющиеся во мраке, по кромке сна. В свете ламп Браге покоился на высоком ложе. Лицо обвисло складками, взгляд был уже далекий. Взял Кеплера за руку: «Помни обо мне. Пусть не окажется, что я прожил напрасно». Кеплер не знал, что надо говорить, стоял, непроизвольно улыбался, кивал, кивал. Фру Кристина ощипывала на себе платье, мутно озиралась, как бы старалась вспомнить что-то. Карлик, слепой от слез, пытался влезть на постель, его оттянули. Вдруг Кеплер понял, что Элизабет Браге брюхата. Тейнагель таился у ней за спиной. Потом была возня за дверью. В спальню ворвался Феликс, что-то по-итальянски кинув кому-то через плечо. Шагнул к постели, сжал руку датчанина. Но датчанин был мертв.

Похоронили его в Праге, в Тейнской церкви, по утраквистскому чину. [18]18
  Утраквисты – умеренная партия гуситов, отличительная черта которых – причащение «под обоими видами», sub utraque specie (лат.),то есть телом Христовым (хлебом) и кровью (вином), откуда их название.


[Закрыть]Дом на Градчанах смотрел печально, удивленно, будто вдруг тихо обвалилось у него крыло. Однажды утром оказалось, что итальянец отбыл, прихватив с собою Йеппе, – никто не знал, в какую сторону. Кеплер и сам подумывал, не сбежать ли, да только вот куда? А потом пришло из дворца известие, что он назначен императорским математиком вместо датчанина.

* * *

Все говорили, что император Рудольф – безобидный, разве немного не в себе, и тем не менее, когда наконец пришла минута пред ним предстать, страх горячим кулаком сжал сердце астронома. Было это за девять месяцев до смерти Тихо Браге. Кеплер уж чуть не год прожил в Богемии, но Браге величаво уклонялся от намеков. Только плечами пожимал и начинал бубнить себе под нос, едва Кеплер отважится заметить, что пора бы его представить ко двору. «Его величество… того… нелегок в обращении».

Ах, как они тогда вкатили на Градчаны, свернули меж двух высоких стен к воротам. Вокруг простерлось царство снега: бело, бело, и только колеи чернели, и мутно высилась стена. Небо висело заячьей шкуркой. Конь по насту спотыкался, нищий оборванец заковылял навстречу, черный кружок рта за окном кареты означил бессловесную мольбу. На деревянном мосту перед воротами с раскату резко встали. Конь бил копытом, храпел, пар двумя конусами бил из раздутых ноздрей. Кеплер высунулся наружу. Ожгло, как иглами укололо. Привратник, толстый, в мехах, вразвалку вышел из будки, поговорил с возницей, взмахнул рукой. Браге ему швырнул монету.

– Ох, – вздохнул датчанин. – Ох, как я ненавижу эту страну. – Оправил на коленях меховую полсть. Теперь катили уже по саду. Черные деревья скользили мимо, заламывали ветки, словно поражаясь холоду. – И почему я оставил свою Данию?

– А потому…

– Ну? – злобно, вызывающе. Кеплер вздохнул.

– Не знаю. Сами расскажите.

Браге перевел взгляд на дымчатое небо в окне кареты.

– Нас, Браге, вечно обижали царственные особы. Мой дядя, Йорген Браге, спас короля Фредрика, когда тот тонул в Зунде, в Копенгагене, и сам притом погиб, знал ты об этом? – Знал, знал, сто раз говорено. Датчанин распалялся для последней вспышки. – И вот у этого щенка, у Кристиана, наглости хватило меня выкурить из островного моего прибежища, из сказочного моего Ураниборга, пожалованного мне королевской грамотой, когда он еще слюни пускал у няни на коленках – а об этомты знал? – Знал, знал, и много чего еще. Браге на Хвене правил, как восточный деспот, покуда у добрейшего короля Кристиана не лопнуло терпение. – Ах, Кеплер, Кеплер, коварство царственных особ! – И грозно оглядел дворец, плывущий на них сквозь льдистый свет полудня.

Их протомили под дверью приемной залы. Другие явились еще раньше, грустные, темные фигуры, вздыхали, ерзали на стульях. Холод был ужасный, у Кеплера сводило ноги. Страх уже отступал под грузом серой скуки, когда служитель, безупречно облаченный, тихий человечек, подскочил, шепнул что-то датчанину в ухо, и Кеплер ощутил горячее сжатие в груди, как будто легкие, прежде самого него почуя приближенье блаженного, пугающего мига, набрали побольше воздуха, дабы смягчить удар. Ужасно хотелось помочиться. Мне, кажется, нужно выйти… вы позволите…

– А знаете ли вы, – говорил император, – знаете ли вы, что рассказал нам один наш математик: если переставить цифры любого двузначного числа и получившееся число отнять от прежнего, или наоборот, ну что уж там больше окажется, разность всегда будет кратной девяти. Не поразительно ли? Девяти, всегда. – Был он низенький, пухлый, женственный, с печальными глазами. Крупный подбородок нежился, как голубь, в жидкой бороде. И странно в нем мешались живость и рассеянная усталость. – Но разумеется, вы, сударь, будучи математиком, не усмотрите ничего удивительного в таком для нас непостижимом поведенье чисел?

Кеплер сосредоточенно перемещал и вычитал в уме. Быть может, такому испытанью подвергают всякого, впервые представшего пред царственные очи? Император, с открытым ртом, чуть-чуть сопя, жадно на него смотрел. Кеплера как будто медленно, со смаком пережевывали.

– Математик, да-да, я математик, ваше величество, – и робкая улыбка. – И тем не менее, признаюсь, я не могу найти объяснение этому феномену… – Он обсуждал вопросы математические с правителем Священной Римской империи, помазанником Божиим, наследовавшим венец Карла Великого. – Быть может, ваше величество сами предложите решенье?

Рудольф покачал головой. С минуту помолчал, теребя указательным пальцем нижнюю губу. Потом вздохнул.

– Магия чисел, – сказал он. – Не поддается объяснению. Вы сами встречались с этим, разумеется, в своих трудах? Быть может, даже применяли порою эту магию?

– Я не пытался, – Кеплер даже сам вздрогнул, так громко, так резко это выпалил, – я не пытался что-нибудь доказывать посредством тайны чисел, впрочем, и не полагаю такое возможным.

Последовало молчанье; за спиной у него громко кашлял Браге.

Рудольф повел гостя по дворцу, потчуя сокровищами, показывая кунсткамеры. Кеплер увидел всевозможные устройства механические, восковые фигуры, как живые, заводных кукол, редкостные монеты и картины, восточную резьбу, порнографические манускрипты, двух берберийских обезьян, огромного тощего зверя из Аравии – с горбом, покрытого серо-коричневой шерстью и с выражением неизлечимой грусти, просторные лаборатории, тайники алхимиков, дитя-гермофродита, каменную статую, способную запеть, если подставить ее жару солнечных лучей, и у него голова шла кругом от удивления, от суеверного страха. Они переходили от одного к другому диву, а их тем временем все более облеплял вкрадчивый лепет придворных, изящнейших мужей, нарядных дам – император не замечал их, однако они были при нем, как марионетки на веревочке, и в этой дивной непринужденности, в этой неге чудилась Кеплеру тугая нить немой тоски, и каждый издавал – словно стекло, в которое постучали, – тоненький звук, похожий на задушенный крик тех обезьян, на ужасный бессловесный взор двуполого дитяти. Он вслушался и, кажется, услышал, как по всем углам тихонько напевают околдованные королевским чародеем пленники дворца, и жалуются, и горюют.

Вошли в просторный зал, с завесами, со множеством картин, под величавым сводом. Пол был клетчатый, в белых и черных мраморных квадратах. Окна смотрели вниз, на оснеженный город, странно похожий на плитчатый этот пол, но превращаемый в груду обломков злым зимним светом. Несколько придворных стояли там и сям, недвижные, как статуэтки, дивно разодетые в желтые, небесно-голубые, телесного оттенка кружева. Это был тронный зал. Внесли чаши с липким темным зельем, подносы со сладостями. Император не ел, не пил. Он, кажется, чувствовал себя здесь неуютно и все поглядывал на трон, примеривался к нему, делал ложные выпады, словно это живое существо, которое надо застать врасплох и укротить, прежде чем оседлать.

– Согласны ли вы, – он спрашивал, – что людей одного от другого отличает влияние тел небесных, больше даже, чем установления и обычай? Согласны ли вы с таким сужденьем, сударь?

Что-то было трогательное в пухлом человечке с этим слабым ртом, затравленными глазами, с этой жадной внимательностью. Но он же император! Или он туг на ухо?

– Да, – сказал Кеплер, – да, я согласен. Однако составление гороскопов есть неприятная и черная работа, ваше величество. – Он смолк. Что такое? Да кто тут сказал про гороскопы? Но ведь Рудольф, передавал датчанин, согласен удовлетворить прошенье Кеплера об императорском пособии. Ну и пусть знает, что за несколько флоринов в год не колдуна лишнего прикупит для своей коллекции. – Разумеется, – он продолжал, – я верю, что звезды, да, звезды на нас влияют и что правитель может время от времени сие влияние обращать себе во благо. Но, если позволите, сударь, тут кроются подвохи… – Император ждал, туманно улыбаясь и кивая, однако от него уже заметно веяло легким, трезвящим холодком. – То есть, ваше величество, я хочу сказать, кроется, – с усиленным нажимом, меж тем как Тихо Браге снова многозначительно и громко кашлянул, – кроется подвох, если правитель чересчур колеблем теми, кто сделал тайны звезд своим коньком. Я думаю про этих англичан, Келли и Ди, заклинателя ангелов, к которым ваше… ваш двор попал на удочку.

Рудольф медленно отвернулся, все с той же отвлеченной, страдальческой улыбкой, все кивая, и Тихо Браге тотчас вмешался, громко заговорил о другом. Кеплер досадовал. И чего от него ждали! Он им не шаркун придворный, отвешивать поклоны, ручку целовать.

День угасал, внесли лампы, запела музыка. Наконец-то Рудольф уселся на трон. Больше в зале усесться было не на что. У Кеплера болели ноги. А как много ждал он от этого дня! Все вкривь и вкось. И он ведь вовсю старался быть прямым и честным. Быть может, требовалось совсем иное. В царстве невозможных церемоний, вечного театра он, Иоганнес Кеплер, был не к месту. Вздыхали струны, скромно пиликали смычки.