Текст книги "Кеплер"
Автор книги: Джон Бэнвилл
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Джон Бэнвилл
Кеплер
I MYSTERIUM COSMOGRAPHICUM [2]2
Космографическая тайна (лат.).
[Закрыть]
Иоганнесу Кеплеру, уснувшему в брыжах, приснилась разрешенной тайна мирозданья. Он бережно объемлет ее умом, как обнял бы руками нечто небывало хрупкое, бесценное. О, только б не проснуться! Пришлось, однако. Фрау Барбара не без злорадства дернула его скверно обутую ногу, и вмиг разбилось дивное яйцо, только чуть белка осталось да скупые координаты битой скорлупы.
И – 0,00429.
Он замерз, окоченел, во рту со сна был мерзкий вкус. Открывши один глаз, застукав жену за новым покушением на его болтающуюся ногу, лягнул ее легонько по костяшкам пальцев. Она на него полыхнула глазами, и под натиском этих глаз он дрогнул, стал сосредоточенно теребить поля заемной шляпы. Регина, маленькая падчерица, стрункой вытянувшись рядом с матерью, вбирала эту небольшую стычку привычно тихим взглядом. Тут младший Браге – Тиге – сверху свесился к каретному окну, темноволосый, бледный, сырой, нескладно тощий, хитроглазый.
– Прибыли, милостивый государь, – и ухмыльнулся. «Милостивый государь» – скажите. Кеплер украдкой отер рукавом рот, на трясущихся ногах вылез из кареты.
– Ах.
Замок Бенатек глянул на него – огромный, равнодушный под февральским солнцем, больше даже той черной тучи, что пригнетала Кеплера на всем пути от Граца. В мешанине мыслей взбух и осел пузырь тоски. Мэстлин, сам Мэстлин обманул; чего уж ждать от Датчанина, от Тихо Браге? В глазах мутилось от набежавших слез. Ему ведь нет и тридцати; душою он намного старше. Но вот он потер глаза, оглянулся вовремя, успел увидеть, как кавалерист Тейнагель, белокурая бестия во всей ездовой оснастке, брякнулся со вздыбившегося коня плашмя в разъезженную слякоть, и в который раз подивился благости жизни, столь тороватой на мелкие утехи.
Еще утешило, что невозмутимое величье Бенатека было лишь каменный декорум, не более: пройдя в ворота на мощеный булыжный двор, пятерка путников попала в форменный бедлам. Трещали доски, стучали кирпичи, свистели каменщики. Прижавши уши, выворачивая морду под непосильной ношей, орал и орал осел. Тиге широко повел рукой, представил: «Новый Ураниборг!», расхохотался, и, когда, пригнувшись, они проходили под низкой гранитной притолокой, счастье, настоянное на остатках давешнего сна, стояло у Кеплера в горле. Вдруг и не зря явился он в Богемию? Вдруг да и создаст здесь великое творенье, обуздываемый личностью, куда огромней и безумней, чем он сам?
Прошли на следующий двор, поменьше. Здесь не шло никаких работ. Снег ржавыми заплатами лежал в щелях и на карнизах окон. Сноп солнца отдыхал на желтизне стены. Все было тихо – было, пока, словно камень в тихий пруд, не плюхнулся из тени арки некто – карлик, с огромными руками и головой, с малюсенькими ножками, горбатый. Осклабился, изобразил поклон, когда они шли мимо. Фрау Барбара схватила за руку Регину.
– Бог в помощь, господа хорошие, – слабенько пискнул карлик и не удостоился ответа.
Через обитую гвоздями дверь вошли в зал, где горел огонь. В красноватых сполохах бродили тени. Кеплер отпрянул, жена дышала сзади ему в ухо. Они, застыв, смотрели. Неужто их отправили в людскую? За столом подле огня сидел смуглый усач и жадно ел. Сердце у Кеплера стукнуло и покатилось. Он был наслышан о причудах Тихо Браге, – конечно, тот способен здесь обедать, конечно, вот и сидит, собственной персоной, великий человек. Но он ошибся. Усач поднял взгляд, сказал сынку Тихо:
– А! Вернулся. – Он был итальянец. – Ну, как там, в Праге?
– Кисло, – юный Тиге пожал плечами. – Кисло на мой взгляд.
Итальянец наморщил лоб.
– A-а, я тебя понял, понял. Ха.
Кеплеру становилось не по себе. Кажется, ему могли бы оказать прием получше. Что это – его нарочно унижают или так водится у аристократов? Напомнить им, кто он такой? Нет-нет, получится ужасная неловкость. Но Барбара вот-вот начнет его пилить. Что-то мазнуло его, задело, он вздрогнул. Карлик, войдя бесшумно, встал перед астрономом, невозмутимо обозрел потерянное белое лицо, близорукий взгляд, обшарпанные штаны, мятые брыжи, руки, тискавшие шляпу с пером.
– Господин математик, если не ошибаюсь. – И поклонился. – Милости просим, милости просим. – Как будто он хозяин дома.
– А это, – вступил юный Браге, – Йеппе, отцовский шут. Своего рода священная корова, предупреждаю, и судьбу предсказывать умеет.
Карлик ухмылялся, тряс большой гладкой головой.
– Ладно вам, ваша милость, я жалкий калека, кто я такой? А вы вот подзадержались. Неделю целую мы тут прождали вас с вашей… – метнув взгляд в жену Кеплера, – …поклажей. Родитель осерчал.
Тиге поморщился.
– Не забывайся, – он рявкнул, – жаба говноедская, в один прекрасный день ты мне достанешься.
Йеппе глянул вслед Тейнагелю, который хмуро прошагал прямо к огню.
– Что печалит нашего задумчивого друга?
– Из седла вытряхнулся. – И Тиге вдруг хихикнул.
– О? Стало быть, шлюхи так лютуют в городе?
Фрау Барбара вскипела. Такие речи, и при ребенке! Уж некоторое время она копила кое-какие частные укоры Бенатеку, и тут ее терпенье лопнуло.
– Иоганнес, – вывела она три зловещих слога, но тут итальянец встал и легонько ткнул Тиго пальцем в грудь.
– Скажи ему, папаше своему, что я исстрадался весь. Он все ярится, не желает меня видеть. А я не виноват: зверь-то нализался! Так ты скажешь ему, да? Ну прощай. – И заторопился прочь, накинув на плечо крыло тяжелого плаща и плюхнув на голову шляпу. Кеплер смотрел ему вслед.
– Иоганнес.
Тиге ушел. Тейнагель предавался скорби.
– Идем, – и карлик, как фокусник из рукава, вновь показал и снова спрятал тонкую, хитрую усмешку. Он их повел по промозглым лестницам, по бесконечным каменным проходам. Замок отзывался возгласами, клочьями дикого пенья, дверным стуком. Гостевые комнаты были просторны, гулки, почти совсем пусты. Барбара повела носом, учуяв затхлость. Поклажу не принесли покуда. Йеппе, налегши на косяк, скрестив на груди руки, стоял, смотрел. Кеплер отступил к зарешеченному окну, встал на цыпочки, увидел двор, рабочих, всадников в плащах, скакавших к воротам. При всей тоске предчувствий, в глубине души он чаял, что в Бенатеке ждут его величье и щедроты, блеск золоченых зал, вниманье, одобренье важных, вдумчивых мужей, свет, простор, покой – не эта серость, уродство, шум, неразбериха чужих жизней, знакомая – о, знакомая! – неурядица.
Но сам-то Тихо Браге – неужто не велик, не щедр? В полдень, когда за ним прислали, Кеплер, опять было успевший прикорнуть, пробрел через весь замок и застал за торжественной тирадой, посвященной – подумать! – ручному лосю, лысого толстяка. Вошли в высокий зал, сели, и вдруг датчанин смолк, уставился на гостя. И Кеплер – нет чтоб ободриться при встрече с такой особой – завел унылый счет своим невзгодам. Он и сам слышал хнычущие ноты в своем голосе, и злился, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов было от чего и хныкать. Небось датчанин, уныло думал он, не ведал денежных забот и подобной дряни. В аристократах такой уверенный покой воспитывается веками. Сам этот зал, высокий, светлый, с лепным старинным потолком, свидетель бесстрастного величья. Сюда-то неурядица не сунет свою осклабленную рожу. Тихо Браге молчал, смотрел, посверкивая лысым куполом и носом из металла, – он казался не человеком даже, а неким совершенным механизмом, который твердо правит хитросплетениями событий и несчетных жизней в замке.
– …И хотя в Граце, – вел свое Кеплер, – многие влиятельные лица меня поддерживали, иезуиты даже, да, но все напрасно, власти меня травили без пощады, требуя, чтоб я отрекся от своей веры. Вы не поверите, сударь, я принужден был уплатить десять флоринов, за право, право,заметьте себе это, похоронить своих несчастных детей по лютеранскому обряду.
Тихо Браге шелохнулся, дернул ус большим и указательным пальцем. Кеплер, глядя жалостно, осел еще ниже в кресле, будто эти пальцы ярмом опустились ему на тощую шею.
– Какова ваша философия, сударь? – спросил датчанин.
Между ними, на столе, в латунной вазе сияли итальянские апельсины. Он в жизни их не видывал. Апельсины лопались от спелости, лезли в глаза, дразнили своей немыслимостью.
– Я полагаю, что сей мир в себе содержит доказательство возможности порядка, – выговорил он. Тоже пришло из давешнего сна? Тихо Браге снова на него глянул каменным взглядом. – То есть, – заторопился Кеплер, – я придерживаюсь натуральной философии.
Надо бы одеться по-другому. Брыжи эти и вовсе глупость. Хотел впечатление произвести, а они давят шею. Заемная шляпа скучала на полу у ног – тоже напрасная потуга щегольства, со вмятиной на тулье, куда он ненароком ступил ногой. Тихо Браге, разглядывая дальний угол потолка, проговорил:
– Когда я прибыл в Богемию, император нас поместил сначала в Праге во дворце покойного вице-канцлера Куртия, и адский колокольный звон в монастыре капуцинов по соседству денно и нощно терзал слух. – Он передернулся. – Вечно что-нибудь да мешает, приходится терпеть.
Кеплер кивнул печально. Колокола, ну да: колокола очень мешают сосредоточиться, но совсем не так, думал он, как крики собственных, в муках умирающих детей. Им с этим датчанином многое еще придется узнать друг о друге. Он с улыбкой озирался, дивясь, завидуя.
– Но здесь-то уж?..
Стена, подле которой они сидели, была вся сплошь сводчатое окно о многих свинцовых переборках, смотревшее на вертограды, на пажити, стекающие в синюю, сквозную даль. Зимний свет блестел на Изере.
– Императору угодно именовать Бенатек замком, – сказал Тихо Браге. – Какой там замок! Я привношу значительные перемены, расширяю территорию – хочу устроить в Богемии свой новый Ураниборг. Да то и дело натыкаюсь на всевозможные препоны. Его величество и рад бы, но не может собственной персоной во все вникать. Управитель здешних королевских угодий, от коего завишу, далеко не так ко мне расположен, как того б желалось. Некто Мюльштейн. Каспар фон Мюльштейн… – мрачно примеряя имя, как палач бы примерял веревку. – Еврей, я полагаю.
Прогудел полуденный колокол, датчанин пожелал завтракать. Слуга внес горячий хлеб, обернутый салфетками, кувшин, из которого налил им в кружки черного дымящегося варева. Кеплер смотрел с недоумением, Браге сказал:
– Питье вам незнакомо? Его привозят из Аравии. Чудесно, на мой взгляд, изостряет мысль.
Брошено было как будто вскользь, но Кеплер понял, что должен впечатлиться. Он отпил, причмокнул, и впервые Браге просиял.
– Вы уж меня простите, герр Кеплер, что я по приезде вашем в Богемию сам вас не встретил. Как я упоминал в письме, я редко выбираюсь в Прагу, иначе как по призыву императора; к тому же положение Марса относительно Юпитера меня побуждало не прерывать занятий. Впрочем, вы понимаете, надеюсь, что я принимаю вас у себя скорее не как гостя, а как друга и коллегу.
Сия краткая речь, при видимой сердечности, в обоих произвела неясную досаду. Браге, было собравшись продолжать, вместо этого мрачно отвернулся и посмотрел в окно, на зимний день. Слуга, на коленях перед изразцовой печью, скармливал огню сосновые дрова. Стриженая голова, мясистые руки, красные ободранные ноги сунуты в башмаки на деревянном ходу. Кеплер вздохнул. Да, он принадлежит к тому сословию – что поделать, – в котором замечают ноги челядинцев. Хлебнул еще аравийского зелья. Голову оно и впрямь прочистило, но, кажется, кинуло его в дрожь, этого только не хватало. Не приведи Бог – снова лихорадка. Полгода она его трепала, и даже больше, и в серые рассветные часы смущала страшной мыслью, уж не чахоточный ли он. Да нет, какое, он же набирает вес: проклятые брыжи прямо душат.
Тихо Браге снова повернулся к нему, твердо глянул, спросил:
– Вы занимаетесь металлами?
– Металлами?.. – чуть слышно.
Датчанин, вытащив лакированный ларчик для притирок, легонько мазал ароматическим составом кожу вокруг искусственной переносицы из серебра с золотым подмесом, вставленной в нос, покалеченный в юные годы на дуэли. Кеплер смотрел во все глаза. Неужто сейчас ему закажут орган поновее да потоньше для украшения великого лица? Ему полегчало, когда Браге не без раздражения пояснил:
– Я разумею тигли, перегонные кубы и прочее. Вы назвались натурфилософом, не так ли?
Слишком он был скор в переходах, скользил с предмета на предмет, как будто темы – фишки у него в мозгу, и он лениво их перебирает.
– Нет-нет, алхимия… нет-нет…
– Но вы изготовляете гороскопы.
– Да, то есть когда я…
– За вознагражденье?
– Ну да. – Он начал заикаться. Его принуждали признать за собой низость, даже подлость духа. Потрясенный, он готовил ответный ход, но Браге вновь переменил игру.
– Писанья ваши огромнейшего интереса. Я прочитал вашу Mysterium cosmographicumсо вниманьем. Я не согласен с методой, разумеется, но достигнутые выводы, я полагаю… значительными.
Кеплер переглотнул.
– Вы слишком ко мне добры.
– Главный же изъян, должен вам заметить, в том, что свои теории вы зиждите на Коперниковой системе.
То есть – не на твоей. Что ж, хоть к настоящей материи наконец подобрались. Кеплер, сжав на коленях кулаки, чтоб не тряслись, мучительно обдумывал, как бы прямее перейти к наиглавнейшему вопросу. Как ни печально, он колебался. Он не верил Тихо Браге. Слишком уж покоен, слишком осторожен, словно ленивый хищник, который недвижно поджидает жертву у тайной западни. (Но ведь великий же астроном. Это утешало. Кеплер верил в ученое братство.) К тому же в чем он, наиглавнейший-то вопрос? Он ведь не просто притулиться с семейством собрался в Бенатеке. Жизнь, сама по себе, – отдельное от него, таинственное нечто, почти живое существо, дивной сложности и благости, только терзаемое вечной лихорадкой; от Бенатека – при таком хозяине – он ждал совершенного порядка и покоя, дабы научиться укрощать эту свою жизнь, унять ее горячечную дрожь, ее метанья – и пусть она танцует строгий танец. Покуда он молча тосковал над этой путаницей, миг был упущен. Тихо Браге, оттолкнув оглодки завтрака, уже приподнимался.
– Надеюсь, мы увидим вас за ужином, герр Кеплер?
– Но я!..
Астроном нашаривал под столом свою шляпу.
– Вы познакомитесь кое с кем из других моих помощников, и мы прикинем новое распределение ролей, коль скоро в нашем полку прибыло. Вам, пожалуй, я препоручу лунную орбиту. Впрочем, надобно сперва спросить совета у моего верного Кристиана Лонгберга, который, как вы должны понять, на него имеет право.
Из зала выходили медленно. Браге не шел, скорее плыл – величественный корабль. Кеплер, бледный, терзал трясущимися пальцами край шляпы. Безумие сплошное. Друг и коллега! С ним обращаются, как с жалким недоучкой. Тихо Браге кивнул рассеянно – и удалился. Фрау Барбара уже ждала в отведенных комнатах. У нее всегда был оскорбленный вид, при нем ли, без него. Она спросила мрачно и нетерпеливо:
– Ну?
Он избрал отвлеченную улыбку и осторожно ее примерил:
– Ммм?
– Нет, – жена наседала, – скажи, что же было?
– A-а, мы завтракали. Гляди, что я тебе принес, – и жестом фокусника извлек из укрытия в тулье апельсин. – И я пил кофий!
Регина, выглядывавшая в открытое окно, тут повернулась и пошла к отчиму с бледной улыбкой. Его всегда чуть-чуть смущал этот невинный взор.
– Там олень мертвый во дворе, – сказала она. – Выгляни – увидишь, на телеге. Такой большой.
– Это лось, – сказал Кеплер тихо. – Лось это называется. Он пьян, напился, знаешь ли, и с лестницы свалился…
Принесли поклажу. Барбара разбирала вещи и, держа в руках пылающий апельсин, вдруг села на пол среди жалких разбросанных пожитков и разрыдалась. Кеплер с девочкой молча смотрели на нее.
– И ничего ты не устроил, – рыдала Барбара. – Даже и не пробовал!
* * *
О, как это все знакомо: с самого начала жизни его преследовала неурядица. Если и удавалось ненадолго достигнуть тишины в самом себе, тотчас мир снаружи на него ополчался. Так было в Граце, под конец. Но ведь даже и тот, последний год, кончившийся бегством к Тихо Браге, в Богемию, так славно начинался. Эрцгерцог несколько устал от травли лютеран, Барбара снова затяжелела, и, в виду закрытия штифтшуле, [3]3
Монастырской школы (нем.).
[Закрыть]оставалось столько времени для собственных занятий. Он даже помягчел к дому на Штемпфергассе, который сначала наполнял его глубоким отвращеньем, которого причины он не трудился распознать. То был последний год столетья, и мнилось сладко, что старая, уродливая тварь, наделав столько бед, наконец-то издыхает.
Весною, с легким сердцем, он снова засел за великий труд определения законов мировой гармонии. Кабинет его был в тыльной части дома – каморка за выложенным плиткой коридорчиком, ведущим в кухню. При последнем муже Барбары там был чулан. День целый Кеплер потратил на расчистку; хлам, старые бумаги, ящики, поломанную мебель для простоты вышвыривал в окно, прямо на заглохший цветник. Там это и валялось гниющей кучей, каждую весну пуская побеги дикой горечавки, в честь, быть может, прежнего хозяина, бедного Маркса Мюллера, вороватого казначея, чей унылый дух все еще витал в оставленных владеньях.
Имелись комнаты и побольше, имелись, дом был большой, но Кеплер выбрал эту. Она была на отшибе. Барбара тогда еще не оставляла посягательств на светскую жизнь, чуть не каждый вечер в доме гоготали лошадинолицые чиновницы и бюргерши, но в его укрытие проникало лишь недовольное квохтанье кур во дворе да пение слуги на кухне. Зеленый тихий свет исцелял глаза. Заглядывала посидеть Регина. Ему работалось.
Наконец-то его заметили. Галилей, итальянец, благодарил за присылку Mysterium cosmographicum.Правда, письмо его было, к сожаленью, кратко, всего лишь учтиво. Зато уж Тихо Браге написал о книге тепло, пространно. Отвечал на письма и баварский канцлер Херварт фон Хоенберг, невзирая на религиозные волненья. Пожалуй, он становится влиятельной особой; многие ли в двадцать восемь лет могут назвать таких светил в числе своих коллег (ведь он не чересчур занесся)?
Такие крохи могли радовать его; труднее было убедить других. Он помнил ссору свою с тестем, Йобстом Мюллером. В памяти она отпечатлелась, даже непонятно почему, как вешка, как начало той ужасной поры, которая, девять месяцев спустя, кончилась изгнанием из Граца.
Весна в том году была дурная, дожди и ветры весь апрель. Днем небо дыбилось белым странным облаком, ночами выпадал туман. Ни ветерка. Как будто воздух застыл, створожился. Улицы смердели. Он боялся этой жуткой погоды, она грозила его шаткому здоровью, от нее мутилось в голове, опасно вздувались жилы. В Венгерском королевстве, говорили, повсюду выступали кровяные пятна, на стенах, дверях, даже в полях. Здесь, в Граце, одна старуха мочилась за храмом иезуитов недалеко от Штеммфергассе, так ее схватили и побили камнями, сочтя за ведьму. Барбара на седьмом месяце сделалась раздражительна. Приспело, видно, время для чумы. Ну а он-то уже маялся: Йобст Мюллер на три дня к ним явился из Гессендорфа.
Был это скучный человек, гордый своей мельницей, нажитыми деньгами, усадьбой в Мюлеке. Как и Барбара, желал вращаться в свете, посягал на благородство рождения и даже подпись себе завел фон Гессендорф.Как и Барбара, хоть и не столь наглядно, сводил в гроб супружниц – уж и вторая жена у него хирела. Богатство он стяжал со страстью, какой ни к чему иному в жизни не прилагал. Дочь он, похоже, считал своим имуществом, которое слямзил у него выскочка Кеплер.
Зато Барбара, по крайней мере, несколько повеселела. Нашла союзника. Не то чтобы в присутствии Кеплера она открыто жаловалась на мужа. Молчаливое терпение – вот был ее конек. Кеплер на все эти три дня заточился у себя. Наведывалась Регина. Тоже не очень любила дедушку Мюллера. Ей было уже девять, но она была мала для своих лет, бледная, и пепельные волосы, всегда как будто слегка влажные, облепляли узенькую голову. Нет, не хорошенькая, чересчур бледная, худая, зато с характером. Какая-то была в ней завершенность, словно ей никто не нужен. Барбара ее побаивалась, Регины. Сидит у него на высоком стуле, забыв на коленях игрушку, смотрит: на карты, кресла, на полуголый сад, а то на Кеплера, если кашлянет, повозит ногами, вдруг уронит непрошеный тихий стон. Странная общность – и что их единило, он сам не мог понять. Он был третий отец, которого она узнала в своей короткой жизни, может быть, она прикидывала, продержится ли он дольше прежних двух? И значит, их единило то, что ожидало впереди?
В те дни у нее прибавилось причин его жалеть. Он места себе не находил. Не мог работать, когда жена и тесть, эта парочка, где-то рядом, в доме, лакают за завтраком его вино и качают головами, толкуя о его никчемности. И он сидел за своим заваленным бумагами столом, стонал и бормотал, строчил, черкал дикие расчеты, и то была не математика уже, какой-то код неистовый, отображавший его немую ярость и тоску.
Нет, это становилось невозможно.
– Нам надо поговорить, Иоганнес.
Йобст Мюллер кислой жижей размазал по лицу одну из редких своих улыбок. Нечасто он обращался к зятю по имени. Кеплер попытался увильнуть:
– Я… я очень занят.
Вот этого не следовало говорить. Как может он быть занят, если школа закрыта? Его астрономия для них – только игра, знак подлой безответственности. Улыбка Йобста Мюллера совсем прокисла. Он был сегодня без своей широкополой островерхой шляпы, в которой щеголял по большей части на улице и дома, и казалось, будто у него усечена макушка. Жидкие седые волосы, синеватый подбородок. Он был, пожалуй, франт, несмотря на свои лета, имел пристрастье к бархатным жилетам, кружевным воротникам, синим наколенным бантам. Не хотелось на него смотреть. Стояли в галерее, над главным входом. Бледный свет утра тек сзади, в зарешеченное окно.
– И все же – не уделишь ли мне часок?
Потом они спускались; тестевы башмаки на пряжках с укором выстукивали нисходящую гамму по лоснящимся ступеням. Астроному вспоминалась школа: сейчас вы понесете наказанье, Кеплер. Барбара ждала в столовой. Он хмуро отметил оживленье у нее во взгляде. Знает, знает, что старик за него взялся, – стакнулись, эти двое. Накануне вечером она затеяла что-то с волосами (после первых родов патлами обвисли), завидев их, сдернула сеточку, и надо лбом вспрыгнули кудерьки. Ему показалось, как будто с треском.
– Добрый день, мой друг. – Он показал ей зубы.
Она нервно ощупывала свои кудри.
– Папаша желает с тобой поговорить.
Он сел за стол напротив нее.
– Знаю.
Стулья старой итальянской работы из женина приданого были ему высоки, приходилось тянуть стопу, чтобы достать до пола. И все же они ему нравились, и другие вещи тоже, и сама столовая; он любил резное дерево, старый кирпич, черные потолочные балки – простые вещи, пусть не вполне ему принадлежа, скрепляли, склеивали мир вокруг.
– Иоганнес благоволил уделить мне часок своего драгоценного времени. – И Йобст Мюллер наполнил себе кружку слабым пивом.
– Гм, – промычал Кеплер. Он знал, о чем будет речь. Ульрика, служанка, топая, внесла завтрак на большом подносе. Гость из Мюлека отведал яйца в мешочек. Иоганнесу есть не хотелось. Нутро в нем бунтовало. Эдакий тонкий механизм, его кишки – погода и Йобст Мюллер совсем их вывели из строя. – Хлеб проклятый зачерствел совсем, – бормотнул Кеплер. Ульрика от двери метнула в него взгляд.
– Скажи-ка мне, – приступился тесть, – есть ли признаки, что снова откроется штифтшуле?
Он повел плечом.
– Эрцгерцог, – произнес туманно. – Знаете ли.
Барбара к нему толкала дымящуюся тарелку.
– Покушай колбаски, Иоганнес. Ульрика сготовила твой любимый соус. – Он ее окинул таким далеким взглядом, что она поскорей отдернула тарелку. Живот у ней вздулся, приходилось гнуться от самых плеч, дотрагиваясь до стола. Печальная эта неуклюжесть вдруг его тронула. Когда носила их первенца, она казалась ему прекрасной. Он выдавил угрюмо:
– Едва ли она откроется при его правленье. – Тут он просветлел. – Но говорят, он болен дурной болезнью. Если она его доконает, есть еще надежда.
– Иоганнес!
Вошла Регина, и всем едва заметно полегчало. Большую дубовую дверь прикрывала она с усилием, будто сдвигала части стены. Мир был ей велик, скроен не по мерке. О, как он это понимал.
– И на что ж надежда? – ласково осведомился Йобст Мюллер, выгребая из яйца белок. Он был сегодня сама безмятежность, гладкость – выжидал. Засохшая пивная пена усами белела над губой. Через два года он умрет.
– А? – рыкнул решивший не сдаваться Кеплер. Йобст Мюллер вздохнул.
– Ты сказал, что есть надежда, в случае, если эрцгерцог… нас покинет… На что надежда, могу ль тебя спросить?
– Надежда на терпимость, на толику свободы, с которой люди смогут исповедовать свою веру так, как им повелевает совесть.
Ха! Вот это удачно вышло. Когда Фердинанда в последний раз тряхнула религиозная горячка, Йобст Мюллер переметнулся к папистам, Иоганнес же держался твердо, за что был ненадолго выслан. Безмятежность старика нарушила легкая рябь, она прошлась по сжатым челюстям, тронула бескровные, сомкнутые губы. Он все-таки нашелся:
– Совесть, говоришь, да, совесть вещь хорошая, для некоторых, для тех, кто себя считает таким важным и высоким, что о низких материях можно не помышлять, а пусть другие кормят и призирают их вместе с семейством.
Иоганнес с легким стуком поставил чашку. На ней сиял герб Йобста Мюллера. Регина смотрела на отчима.
– Но мне покуда платят жалованье. – Его лицо, восковое от одолеваемой ярости, вдруг покраснело. Барбара моляще воздела руку, он даже не взглянул. – Я пользуюсь в этом городе уважением, знаете ли. Советники, да что! – и сам эрцгерцог меня ценит, не то что иные прочие.
Йобст Мюллер поежился. Ссутулился, припал к столу – готовая к атаке крыса. От старого франта чуть повеяло немытым телом.
– Ловко же они выказали свое уважение, вытолкали тебя взашей, как самого обыкновенного преступника, э?
Иоганнес рвал зубами хлебную горбушку.
– Бде раздешиди, – он с трудом глотнул, – мне разрешили через месяц вернуться. Для меня единственного из наших людей сделали такое исключение.
Опять Йобст Мюллер себе позволил тонкую улыбку.
– Быть может, – он предположил с вкрадчивым нажимом, – за прочих не хлопотали иезуиты? Быть может, их совестьим не позволила искать покровительства у римской братии?
Лоб у Кеплера опять побагровел. Он сидел, молчал, и клокоча смотрел на старика. Все замерло. Барбара сопела.
– Кушай колбасочку, Регина, – почти шепнула она нежно, печально, будто привередливость дочери в еде и есть тайная причина общего расстройства. Регина отодвинула тарелку, осторожно.
– Скажи мне, – Йобст Мюллер все еще налегал на стол, все еще улыбался. – И какое же такое жалованье платят тебе советники за то, что ты не служишь?
Можно подумать, он сам не знал прекрасно.
– Не понимаю…
– Ему его убавили, папаша, – с готовностью вставила Барбара. – Было двести флоринов, теперь убавили на двадцать пять!
Борясь с волнами мужней ярости, она всегда вот так прикрывала трепещущими веками глаза – чтобы не видеть его тряски, его свирепых взоров. Йобст Мюллер покачал головой:
– Не велико богатство, нет.
– И не говорите, папаша.
– Однако двести флоринов в месяц…
Барбара вытаращила глаза:
– В месяц? – взвизгнула она. – Per annum! [4]4
В год (лат.).
[Закрыть]
– Как!
Ловко они это разыграли.
– Да, папаша, да. И если б не собственный мой доход и то, что вы нам высылаете из Мюлека…
– Молчи! – взревел Иоганнес.
Барбара вскочила. «О!» Из глаза капнула слеза, покатилась по пухлой розовой щеке.
Йобст Мюллер глянул внимательно на зятя.
– Я, полагаю, вправе знать положенье дел? Как-никак она мне дочь.
Сквозь стиснутые зубы Иоганнеса прорвался высокий резкий звук – рев, стон.
– Я этого не потерплю! – он завопил. – Не потерплю этого в моем доме!
– В твоем? – выдавил Йобст Мюллер.
– Папаша, довольно! – сказала Барбара.
Кеплер тыкал в обоих трясущимся пальцем.
– Вы смерти моей хотите, – проговорил он так, будто его вдруг осенила дикая невероятная идея. – Да-да, вот вы чего хотите – вместе меня убить. Вам только того и надо. Сгубить мое здоровье. Вы рады будете. А там уж вы с этим вашим отродьем, которое прикидывается моей женой… – нет, это он слишком, слишком, – отправитесь обратно в Мюлек, уж я-то знаю…
– Успокойтесь, милостивый государь, – перебил Йобст Мюллер. – Никто не хочет вам вреда. И не глумитесь, прошу, над Мюлеком, он еще, глядишь, выручит, если эрцгерцог снова вздумает вас прогнать, и уж на сей раз навсегда!
Кеплер пытался придержать расходившуюся ярость. Что это – не сделка ли? Не вздумал ли старый пес у него выторговать обратно свою дочь? Нет, эта мысль непереносима. Он расхохотался, как безумный.
– Нет, ты послушай его, жена! – он крикнул. – О своем именье он ревнует больше, чем о тебе! Тебя я могу костерить как мне угодно, но имя Мюлека не смею даже называть, сквернить своими недостойными устами!
– Я могу защитить мою дочь, молодой человек, на деле, не на словах.
– Ваша дочь, ваша дочь,позвольте вам заметить, не нуждается в защите. Ей двадцать семь лет, и она свела в могилу двоих мужей – теперь успешно принялась за третьего. – Нет, это слишком, слишком!
– Милостивый государь!
Оба вскочили, готовые схватиться, стояли, сведя ненавидящие взгляды, как рога. В набухшую тишину упал глупый смешок Барбары. Она зажала рот рукой. Регина с интересом ее наблюдала. Но вот мужчины сели, пыхтя, сами себе дивясь.
– Он думает, он умирает, папаша, – Барбара снова хохотнула глупым смехом. – Говорит, говорит, у него крестный знак на ноге, там, где вонзили гвоздь Спасителю, и, мол, этот крест то видно, то не видно, и в разное время дня он цвет меняет – да, Иоганнес? – Она ломала маленькие руки, никак не могла уняться. – Хоть я-то его не вижу, креста этого, знать, потому, что не из вашего брата, избранных… умишка маловато, как ты… как ты всегда… – И осеклась. Долгую минуту он на нее смотрел. Йобст Мюллер ждал. Повернулся к дочери, та отвела глаза. Обратился к зятю:
– И что за болезнь, по-твоему, тебя одолевает? – Иоганнес что-то проурчал сквозь зубы. – Прости, не слышу?…
– Чума, я сказал.
Старик вздрогнул:
– Чума? Чума, здесь в городе? Барбара?
– Ну ясно же, нет, папаша. Все он воображает.
– Однако…
С ужасной ухмылкой Иоганнес поднял взгляд.
– Но с кого-то она должна начаться, правда?
Йобста Мюллера отпустило.
– Право же… такие речи… и при ребенке!
Тут снова Иоганнес накинулся на старика.
– Как мне не тревожиться, – крикнул он, – если я принял на себя ответственность за собственную жизнь, взяв в жены ангела смерти, которого вы мне всучили?
Барбара взвыла и спрятала лицо в ладонях. Он сморщился, ярость как рукой сняло, он весь обмяк. К ней подошел. Что ни говори, тут было неподдельное страданье. Она ему не позволяла до себя дотронуться, и он беспомощно водил руками вокруг этих воздетых плеч, меся, накатывая невидимый вал против ее тоски. – Я пес, Барбара, я бешеный пес, ты уж прости меня. – И грыз себе костяшки пальцев. Йобст Мюллер посмотрел, как этот, мелкий, суетится над своей взбухшей, рыдающей женой, и с омерзеньем поджал губы. Регина тихонько вышла из столовой.
