Текст книги "Переворот"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Тысячи людей – целое озеро, вылившееся из пустоты, – собрались посмотреть на это видение, маячившее в нескольких метрах от границы, в местечке, именуемом Ефу. Застава занимала три низких строения из мелкозернистого песчаника, расплющенных банок и обожженной солнцем глины: тут были казармы для солдат, камеры для заключенных, в которых никогда не было ни одного заключенного, и помещение таможни, чья крыша была не плоской, как у двух других строений, а куполообразной, и на ней в свете угасающего дня развевался красивый кушитский флаг. И в самом деле, вспыхнувшая зеленая полоса оповестила о закате солнца, словно этакий замирающий крик, раздавшийся из-под горизонта, чей накал повторяла шафранная полоса у основания западной части неба, куда ушел шлак дневной печи. А над головой передовой разведчик звездных армий дрожал словно жемчужина, подвешенная над гигантским хрустальным бокалом божественного нектара. При этом неверном свете, под звуки, издаваемые верблюдами, и звяканье их колокольчиков, среди запахов пищи, готовящейся на кострах, разведенных с помощью сухого навоза и порубленного тамариска, я пробирался вперед, к месту противостояния, где четверо молодых пограничников в прочных шлемах и парадных белых костюмах – ни один, на мой взгляд, не старше восемнадцати лет – стояли, застыв и источая страх, перед ропчущей толпой, которую привлекла сюда эта гора помощи, высившаяся на краю враждебного Сахеля. Управляемый франтоватым негритюдом, чей безупречный александрийский стих о смуглых красавицах, которые несут на голове, покачивая бедрами, свои нагруженные калабаши, прозвучал после стихов Валери из карманных изданий антологий и чьи сменявшие друг друга парижские жены сохраняли стройность благодаря взяткам, получаемым от корпораций тубабов и сверхуспешных японцев, Сахель выглядел с воздуха лоскутным одеялом из жестяных крыш и бассейнов при отелях, высохших полей для гольфа и сельских полей, простроченных терпеливо вырытыми оросительными канавками глубиной с кисть руки. Такое презрение охватило и переполнило меня при мысли о соперничающем с нами государстве и его экономическом превосходстве, что, когда я добрался до первых рядов толпы, я забыл о моих лохмотьях мистика и предстал перед солдатами с таким видом, словно было ясно, что я олицетворяю собой власть.

Я смело шагнул вперед, и сержант, командовавший солдатами, поднял ружье и нацелился мне в грудь.

– Я Эллелу, – объявил я.

Кутунда, хотя никто ее об этом не просил, из женского любопытства или из своего представления о верности, последовала за мной и обхватила меня сзади руками, чтобы я не шагнул под пули.

– Эллелу, Эллелу, – прошел за моей спиной шепот по толпе, разрастаясь и спадая. Люди не сомневались, что это я: голод удивительным образом уничтожает скептицизм.

Самый молодой из четверых солдат шагнул вперед и прикладом ружья ловко, словно отбрасывая скорпиона, оторвал от меня мою защитницу.

– Он просто бедный колдун! – сквозь окровавленные губы выкрикнула Кутунда с песка, куда ее швырнули. – Простите его, он сумасшедший!

Солдат равнодушно кивнул и снова вскинул ружье чехословацкого производства, купленное поштучно, о чем Микаэлис Эзана не раз говорил, иронизируя по поводу коммунистического братства, – чтобы обойтись и со мной, как с Кутундой, но тут я извлек из складок моих лохмотьев медаль, которой советские власти за неделю до того наградили меня. При виде медной звезды с барельефом Ленина парень заморгал. А толпа позади меня подхватила мое имя, и теперь словно ветер понес его вперед, оно набухло, так что казалось, некое божество подтверждало мое право на власть. В воздухе вихрилось: «Эллелу! Эллелу!» Сержанту же, который, изучив медаль, прижал ее к груди с улыбкой, обнажившей отсутствие двух нижних клыков, я посоветовал как соратнику сравнить мое лицо с портретом президента Куша, который наверняка висит где-нибудь у них в служебном помещении.

Не сразу поняв меня, он наконец отправил капрала за портретом. Парень вернулся не скоро, – видимо, долго искал – с олеографией в рамке, наполовину затушеванной въевшейся пылью. Лицо в рамке поднесли к моему лицу. Сержант рассматривал меня, а я рассматривал медаль, которую он продолжал прижимать к груди. Я старался придать лицу спокойное авторитетное выражение, как на портрете, – во всяком случае, оба наши лица были покрыты слоем одной и той же пыли. Тем временем Кутунда целовала мне ноги в приступе то ли обожания – все-таки я ее вождь, – то ли скорби от того, что меня могут убить как безумца, но это было трудно определить по ее поцелуям, которые щекотали мои ноги, как фонтан подножие статуи. А от взволнованной толпы позади меня, помимо запаха навоза от горящих костров, кислого запаха пота и гнилостного дыхания, появляющегося при пустом желудке, донесся – словно заточенным мечом разрезали воздух – сладкий и острый, проспиртованный и невинный запах тоника для волос, какой может исходить из открытой двери парикмахерской в Висконсине. Он появился и исчез.

Я позволил себе быть слишком оптимистичным. Недооценил злонамеренной черты в характере моего сержанта. Ему хотелось оставить у себя эту медаль.

– Никакого сходства, – громко объявил он на нескольких языках, и меня потащили прочь; Кутунда по-прежнему пыталась создать из своего тела препятствие для моего продвижения, тогда как моя участь трагически перевернулась – машине, можно сказать, был дан обратный ход.

Тут толпу разрезал, словно выдох Аллаха, «мерседес», и Опуку с Мтесой в своих ливреях, с набором пистолетов в кожаных кобурах, положили конец спорам о моей личности. Их оружие сказало: «Он – Эллелу».Буквально через несколько минут я был уже в своей форме хаки и в черных очках, сержант простерся передо мной, и в знак ироничного прощения медаль была подарена ему.

Позвольте мне, однако, – прежде чем перейти к апогею этой авантюры (подробности которой в процессе письма смешиваются, как обточенные морем камушки) – сказать в утешение тем, кто менее легко отделался, что в тот момент, когда меня схватили и потащили на возможную казнь или в лучшем случае на длительный допрос, который доставил бы удовольствие другим, а не мне, мной овладело благодатное отупение и чувство отрешенности, и я смотрел на себя с таким же небрежением, с каким сытый ястреб смотрит, как тушканчик исчезает в своей норе в песках пустыни.

Вновь обретя свое достоинство, я стал разглядывать видение, маячившее по ту сторону границы: пирамиду ящиков, мешки и коробки с дикарскими названиями фирм. «США», «США», «США» – возвещали они, а также «Кикс», «Трикс», «Чекс», «Попс». Сумерки в нашем краю после зеленой вспышки длятся недолго, и я не мог разобрать, что было написано на верхних коробках, но, похоже, там были картофельные чипсы. Почти не осталось следов того, как эта гора пищи для детей и инвалидов оказалась в пустынном афтубе Ефу, – на прямой, как след от реактивного самолета, утоптанной трассе, уходившей в сильно субсидируемые глубины Сахеля, остались отпечатки колес, но ни одной машины видно не было. Не было и признаков человеческой деятельности вокруг этого форта из провианта, который высился напротив нашей заставы на симметрично расположенном пустом пространстве страны, не являвшейся нашим союзником. Показался лишь один человек – белый мужчина в рубашке на пуговицах и костюме из легкой шелковистой ткани; он шел размашистым шагом в нашем направлении не спеша, уверенной подпрыгивающей походкой, для какой требуются иные декорации – главная улица с навесами в Америке летним днем в час ленча, когда десятки мелких бизнесменов, зажав в губах зубочистки, прогуливаются по ней, оглядывая конкурентов и обмениваясь радостными рукопожатиями со знакомыми. У этого тубаба хватило, однако, такта не протягивать мне руки: дни, проведенные в пустыне, несколько поубавили в нем убежденности, что все рады его видеть. Он говорил по-французски с таким трудом и с таким ужасным произношением, что я перевел наш разговор на английский.

Брови его под мальчишеской челкой с непременной сединой поползли вверх.

– У вас американский акцент.

– Нам приходится изучать чужие языки, – сказал я ему, – поскольку никто не утруждает себя знанием наших.

– Повторите еще раз, кем вы являетесь?

Таких людей, как этот мужчина, я знал хорошо. Как и многие в его разбухшей стране, он был чудовищно высокий, с руками, костяшки и ногти которых были шириной в клееный картон за пять лю. Возраст его нелегко было определить: преждевременная седина и прищур у этих янки сбивает с толку, как и вечно ребячливое, смущенное, обаятельное и полное радужных надежд выражение лица. Они, эти сыны одновременно самого экспансионистского и самого широковещательно идеалистического из властных сообществ, хотят иметь все сполна: съесть и курицу, и яйцо, одержать победу и быть балованным дитем, казаться одновременно практичным и простодушным. Я представил его себе ребенком в душном, обставленном мягкой мебелью родительском доме на какой-нибудь извилистой пригородной улице – как он, прищурясь, смотрит на модель самолета в хрупкой клееной раме или лижет лежащие горкой коллекционные марки, не сознавая, что в ковре под его ногами открывается пропасть, временная бездна, где его ждет респектабельный авантюризм службы за границей и этот момент – вечер среди толпы туарегов, когда шафрановый свет все еще озаряет протянувшийся на запад безопасный Сахель. Во мне шевельнулась жалость, как первый позыв к рвоте, но я подавил его. Он был молод и находился на низкой ступени властной лестницы – все еще получал назначения в малозначительные страны, стоял с подносиком у входа в магазин, где продают лакричные конфеты, карамельки и шоколад; если он будет трудиться не покладая рук и не будет воровать, то, когда голова его станет совсем белой, а стройная жена сморщится, его переведут в глубь магазина, в заднюю комнату, где оптовики, вдыхая ароматы джутовых мешков и уксуса, будут хрипло делать свои заказы, заботясь о каждом пенсе. Лучше бы ему стать профессором и преподавать управление в маленьком заснеженном колледже на Среднем Западе. Перед моим мысленным взором возникла его жена – веснушчатая блондинка, уже следящая за своим весом и уже слегка закалившаяся в роли помощницы и жены дипломата, готовая быстро упаковать свое непрерывно меняющееся достояние, приспособиться к новой расе слуг, выучить новый набор фраз для хождения по магазинам, весело, ловко и соответствующим образом принимать тех, кто выше их, кто ниже их и кто равен им, в карусели сменяющих друг друга представительств и зарубежных организаций. Я даже знал, как она занималась бы любовью – со смущением и одновременно с агрессией, напряженно следя за соблюдением так называемого «равенства плоти», воспламеняясь, как базука, которую заело, от порнографических пластмассовых фетишей и сексуальных поваренных книг ее белого племени, и, однако, произведя инвентаризацию всех уступок данной культуре, – с известной грацией, беспомощностью и настоящим твистом под конец... Снова подступила тошнота. Я представил себе их квартиру в Дакаре или Лагосе, их «первоначальный дом» в пригороде, в Мэриленде или Виргинии, со стеклянными столами и невыключаемым электричеством, этакий островок света, вырезанный из нашей тьмы, и чувство жалости исчезло. И я сказал высокому непрошеному гостю:

– Я гражданин Куша, и меня послали сюда спросить, почему вы устраиваете беспорядок на наших границах и как понять наличие этой горы отбросов!

– Это не отбросы, приятель, это манна. Дар твоему пораженному засухой краю щедротами американского правительства и американского народа совместно с Продовольственной и сельскохозяйственной организацией Объединенных Наций (ФАО). Самолеты «С-130» американских военно-воздушных сил доставили все это на аэродром в северном Сахеле, а меня направили сюда из отделения американской помощи в Танжере по просьбе людей из ФАО в Риме, чтобы выяснить, в чем загвоздка, мешающая распределению срочной помощи в нуждающихся районах Куша, и чтобы ускорить дело. Я уже две недели сижу здесь, в этой дыре, поджаривая задницу и пытаясь вступить в контакт хоть с кем-то из властей. Кто бы ты ни был, ты самое приятное, что я видел за сегодняшний день.

– Могу я задать несколько вопросов?

– Валяй.

– Скажите, пожалуйста, кто сообщил вам, что нам якобы нужны продукты?

Он поднял загорелую руку ко лбу и отбросил прядь сухих волос. Его костюм, предназначенный для коктейлей на посольских лужайках, изрядно помялся здесь, где так мало растительности и такая плохая почва. От пота у него образовались темные полосы не только на воротнике, но и на прорезях карманов – всюду, где кожа часто соприкасается с материей.

– Кого ты пытаешься обмануть? – спросил он меня. – Эти людишки голодают. Весь мир знает об этом – их можно увидеть каждый вечер в шестичасовой передаче «Новостей». И американский народ хочет помочь им. Мы знаем, что это – страна социалистическая, где процветает ксенофобия; мы знаем, что Эллелу – шизофреник и параноик, но нам на это плевать. Такого рода человеческая катастрофа перечеркивает все политические соображения – так считает мое правительство.

– А ты знаешь, – спросил я его, – что программа вашего правительства по вакцинации скота привела к увеличению поголовья нашего скота, несмотря на то что в этом районе нет ни фуража, ни воды?

– Я читал об этом в каком-то докладе, но...

– И что глубокие колодцы, которые иностранные правительства помогали бурить, испортили кочевникам пастбища, так что у нас теперь пустыни, окруженные колодцами? Кроме того, знаешь ли ты, что на протяжении пяти лет в этом районе не менялся климат и что «человеческая катастрофа», как ты это называешь, является для нас условием человеческого существования?

– О'кей, о'кей, лучше поздно, чем никогда. Мы теперь тут, и из-за чего задержка? Я не могу добиться, чтобы кто-то поговорил со мной.

За моей спиной усилилось ворчание терявших терпение туарегов и вместе с ним усилилось и быстро исчезло неуместное здесь сладкое дыхание парикмахерской.

– Я буду говорить с тобой, – сказал я, повысив голос, чтобы те, кто меня услышит, могли по крайней мере понять, что я пошел в наступление. – Я – Эллелу. И я говорю от имени народа Куша. А народ Куша не приемлет капиталистическое вмешательство в любой форме. В желудках моего народа нет места для объедков со стола общества, которое угнетает народ и где нет Бога. Дайте вашим черным свободу, прежде чем сваливать ящики с канцерогенным мусором на священную землю Куша!

– Послушай, – взмолился он, – Зандж принимает тонны зерна в день, и у них там работают китайские советники. Все это политическое дерьмо следует отбросить в сторону, и вообще, нечего на меня орать: я в колледже все время участвовал в маршах за гражданские права.

– И как и следовало ожидать, теперь интегрировался, – сказал я. – Ты, видимо, полагаешь, что я понятия не имею о методах, применяемых твоей страной. Что же до Занджа, то мне говорили, что вы облагодетельствовали его голодающих граждан тоннами второсортного сорго, грубым зерном, выращиваемым для скота, от которого у людей возникает жуткий понос.

Услышав это, он поутратил немного наглости и заговорил более доверительно.

– Угу, кое в чем мы напортачили, но не забывай, эти дикари привыкли есть мясо и молоко, содержащие высокий процент протеина. Они едят лучше нас. А мы посылаем то, что имеем.

– Ясно, – сказал я, глядя вверх, на террасу ящиков, освещенных факелами, которые кто-то из толпы свидетелей зажег за моей спиной. На целом ярусе значилось: «Пшеничные колечки», а на стене из картонок, уходившей в темноту, к горевшим над пустыней звездам, крупными буквами снова и снова повторялось: «Тотал».

– Послушай, – пытался продать мне свой товар американец, – эти каши к завтраку – стоит добавить к ним немного молока и сахара, если они у вас есть, – это же динамит, не отказывайся от них. Вы же едите корни кактуса – мы это знаем. – И уже другим тоном, по-мальчишески уважительным, он спросил: – Ты в самом деле Эллелу? Мне нравится кое-что из того, что ты написал в изгнании. Мы должны были читать это в Йеле по списку политической литературы, которую я изучал.

Значит, он знал, что я был в изгнании. Это уже вторжение в мою личную жизнь. Смятение охватило меня. Я снял солнечные очки. От горевших факелов было удивительно светло. Мне что же, причитается гонорар? В глубине моего мозга отдавался речитатив толпы: «Эллелу, Эллелу...» И, словно стремясь уйти от линчевания, я сделал шаг вперед, через невидимую границу между Сахелем и Кушем, к темневшей горе гуманитарной помощи. Увидев, что в этом политическом барьере образовалась пробоина, американец доверительно произнес: «Они действительно хотят получить этот товар», – тоном, дававшим понять, что противостояние окончено: я-де подпишу бумаги, он сможет оставить свой церемонный дар, веснушчатая жена примет его в свою постель в Танжере, а начальство рекомендует вернуть его в Вашингтон. Увы, ни в моей душе, ни в этой ночи ему не было уготовано спасение. Его бледный облик теперь, когда темнота полностью окутала нас, казался призрачным, бесформенным, а вернее, делал его похожим на паразита, напоминающего лишенное солнца нутро более благородного и независимого существа. Кочевники и их рабы зашуршали, переходя вслед за мной через границу, сгрудились со своими мерцающими факелами, образовав полукруг перед утесом из картонок – картонок с гигантскими латинскими буквами – и полиэтилена, так как наши благодетели отправили свой низкосортный сорго в прозрачных мешках, поэтому внутри видны были щепки и дохлые мыши, а скользкая поверхность отражала свет факелов, – факелов, которые, выбрасывая красные искры, высвечивали ступеньки алюминиевой лестницы, приставленной к этой скале, капли пота на серой, как у паразита, шее американца и взволнованные глаза туарегов.

– Эллелу, Эллелу...

В свое время их бормотание чудом высвободило меня из пустыни, а теперь мне надо было высвободить в себе силу к действию, показать себя лидером.

Рабское поведение нашего тубаба, который тяжело дышал и явно с трудом подавлял в себе панику, взывало к жестокости. Почувствовав, что сейчас состоится сделка, detente [11]11
  Разрядка ( фр.).


[Закрыть], он сказал мне:

– Без дураков, тут уйма настоящей еды: когда это разгружали, я, помнится, видел «Спэм» и порошковое молоко.

И он полез по лестнице, чтобы отыскать эти товары, а туареги тотчас подступили ближе, размахивая факелами и возмущаясь тем, что он туда забирается. Я с трудом расслышал то, что он кричал:

– Вот оно... «Карнейшн»... добавить три части воды...

– Но у нас нет воды, – крикнул я ему, стараясь, как мне теперь кажется, выиграть время для нас обоих. – В Куше вода ценнее крови!

Американца поглотила тьма, царившая между факелами и звездами.

– Это не проблема, – послышался сверху его голос. – Мы привезем сюда свои команды... устроим зеленую революцию... системы переносных траншей... пруд с лилиями на том месте, где ты сейчас стоишь... вот оно... нет, это суп-пюре из сельдерея...

Его голос, доносившийся сверху до массы туарегов, казался голосом ангела-сумасброда и вызывал у них невероятное раздражение. Они подошли еще ближе вместе со своими факелами, и источник голоса стал виден: белое пятно то исчезало, то появлялось все выше и выше на откосах и в расселинах воспламеняемых упаковок.

От отупляющего чувства ответственности рука моя налилась свинцовой тяжестью, тем не менее я высоко поднял ее и резко опустил, подавая сигнал, чтобы неизбежное исходило от меня.

И факелы опустились к основанию пирамиды – она превратилась в погребальный костер. Увидев дым и поднимавшиеся к нему языки пламени, а также то, что все склоны под ним окружены ликующими патриотами-кушитами, молодой американец, к чести своей, не стал молить о пощаде или пытаться спрыгнуть в безопасное место, которого не было, а наоборот: полез на самый верх и, призрачно освещенный пламенем, стал ждать своего мученического конца, к которому его на всякий случай практически и духовно, должно быть, подготовили в ходе обучения дипломатическому ремеслу, какое предоставляет его вероломная империя. Мы поразились, как тихо он умер. Или его крики заглушил рев надувшегося, как палатка, пламени, поглотившего эту гору сокровищ, украшением которой – подобно черной звезде – стала в свою последнюю минуту его корчившаяся фигура? Когда он стоял возле меня, я сквозь запах пота от долгого бесполезного ожидания и слабый устричный запах его убежденности почувствовал исходившие от жертвы запахи дома его детства, спертого воздуха в коридорах, мыла в уютной ванной, его юношеских пристрастий, ауры, окружавшей его алкоголиков-родителей, не имеющих представления о сексе, смрад пепельницы, говорящий о неудовлетворенности. Какое смутное желание творить добро, созданное мерцающим голубым светом телевизора с его странными тенями со всего света, привело этого человека к роковому краю, тогда как он считал, что находится в абсолютной безопасности? Я успокоил трепетавшее сердце некоторыми цитатами из Книги книг, которая все предвидит и, следовательно, всеобъемлюща: «В тот день люди разлетятся как мотыльки и горы станут холмиками шерсти. В тот день люди будут с опущенными лицами, сломленные и усталые, обожженные палящим огнем, и пить они будут из кипящего фонтана. Будут в тот день и люди с сияющими лицами в величественном саду, довольные плодами своего труда».

А туареги и их рабы подняли веселую возню. Опуку и Мтеса подошли охранять меня. В мою ладонь проскользнула маленькая рука. И я увидел, что Кутунда с запекшейся разбитой губой все еще находится со мной, значит, теперь я, а не Вадаль, ее покровитель.

Произошел первый гигантский выброс огня, и мы носом почувствовали, сколько сожжено зерна благодаря нашему победоносному жесту, так как в воздухе стоял благодатный аромат печеного хлеба, а ночь в пустыне увидела чудо – снег, – когда хлопья обгоревшего картона в изобилии полетели вниз, на землю.