Текст книги "Переворот"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

V

Эсмеральда Миллер была интересного цвета – серого, как опилки чугуна, такие мелкие, что глаз не может уловить отдельные зерна. По мнению Хакима, этот оттенок, похожий на искусственный, был продуктом ее убеждений и детерминизма в экономике. В то же время она была привлекательной молодой женщиной с узким, с выступающими челюстями, лицом, миндалевидными глазами в рамке очков с розовой пластмассовой оправой и завораживающей манерой задумчиво двигать нижней челюстью, словно проверяя коронки, поставленные отцом на ее коренные зубы.

– Чего ты пытаешься добиться, – спрашивала она молодого дезертира из Нуара, сидя по другую сторону стола в «Закусочной вне кампуса», или позже в «Мороженом из чистых молочных продуктов», или еще позже в кафе «Бэджер», где на полу лежали пропитанные пивом опилки и бормотала фосфоресцирующая реклама, – связавшись с этой сукой-маньячкой Кэнди?

– Добиться? Это вопрос, повернутый наоборот. Что говорит Фрейд? Удовольствие снимает напряжение. А существует напряжение, которое снимает траханье с ней. В сексе, несомненно, есть компонент мести, стремление согрешить, украсть конфетку у Чарли [39]39
  Так иногда называют солдат в США.


[Закрыть]и тому подобное. Что касается ее, то она помешана на родных. Тем не менее мы ладим.

– Она не подарок – этого ты не видишь. Она с ходу стала к тебе клеиться. А ты поддался. Ты уже несколько лет с этим живешь, а у нее на уме – захомутать тебя. Что будет, когда ты закончишь учебу?

– Я говорил ей не раз, что женат.

– На какой-то старой черной корове неизвестно где? Этой белой девчонке до той женщины так же нет дела, как клопу под камнем. Она не верит, что та женщина существует, и я тоже не верю. Да и вообще, кто говорит, что ты намерен вернуться туда? Это же факт, Счастливчик, ты такой же американский, как яблочный пирог. Я как друг пытаюсь научить тебя уму-разуму, а ты мне отвечаешь словами Дэвида Ризмана и слышанного где-то Фрейда. Я ж тебя люблю.

Последнее было сказано как бы между прочим, как произносят такие слова Боб Хоуп или Кларк Гейбл, но Феликс воспринял их всерьез и понял, что ее советы – сплошная пропаганда. Он решил поиграть с ней.

– Как мусульманин я вправе иметь четырех жен.

– Ерунда. Ты такой же мусульманин, как я – Папаша Уорбакс. Надеюсь, тебе все это не заморочило голову – это просто наша обычная национальная вывеска «Иду-к-Тебе, Иисусе» с некоторыми смешными добавками. Иншаллах.

– Я не высмеиваю твою веру, – сухо произнес он. – А насчет того, что я никогда к себе не вернусь, ты ошибаешься. Ты не следишь за известиями из Африки на последних страницах. Англичане уступили Нкруме, а де Голля вернули к власти, чтобы он положил конец алжирской войне. Только де Голль может обуздать военщину.

– Господи, ты становишься просто невыносимым, как только речь заходит о твоих великих людях. Де Голль – второй Айк [40]40
  Имеется в виду американский президент Эйзенхауэр.


[Закрыть], только у него нос больше. Это же воздушные шарики. История делается внизу. Когда угнетаемые народы поднимаются, они просто берутвласть в свои руки, а до тех пор никто ничего им не дает. Франция может сколько хочет истекать кровью, но международный капитал не позволит ей отпустить поводья.

– По-моему, международный капитал уже решил, что колонии устарели. Появились новые армии в виде компаний и производимых ими хитрых товаров.

– Пролетариат...

– Какой пролетариат? Его нет. Покажи мне здесь пролетариев. Есть черные, которых держат в гетто из суеверного страха перед цветом их кожи, тем, как они вращают глазами, какие у них члены, точно плети...

– У иных толстые и короткие, – заметила Эсмеральда.

– У вас есть индейцы, – продолжал Феликс, – которые так и не поняли, что на них обрушилось. И затем есть белые рабочие, которые вопреки Марксу полностью включились в общество потребления, производя дрянь и покупая дрянь, напиваясь дрянью и ездя в дряни. Это, безусловно, революция – триумф излишнего. Если бы Маркс мог увидеть сейчас своих английских пролетариев, он бы не узнал их в размягченных, отупевших, насквозь пропитанных элем и одурманенных телевизором. Он считал пролетариат губкой, которую надо выжимать до тех пор, пока из нее не закапает революция. А вместо этого губка вобрала в себя излишки произведенной ее трудом продукции и раздулась, как положено губке. На нашей планете есть этакий ядовитый гриб, Эсмеральда, и мусульмане не совсем не правы, считая, что это от дьявола. Он вытесняет все доброе, он делает добро невозможным. Великие фанатики не могут больше появиться – их поглощают увеселения.

– Ну вот, опять ты впадаешь в обскурантизм. Идеи базируются на основах. Пища, кров, одежда, медицина, транспорт и все остальное. У всех одни и те же потребности, но девяносто процентов мировых богатств находятся в руках десяти процентов населения мира. Революция должна произойти.

– Движения должны зародиться. Маркс был прав: мир – это машина, но он считал, что некоторые ее части, которые он назвал, движутся, а все остальное стоит. Я вижу сейчас в мире два основных перемещения. Происходит протекание вниз евроамериканского потребительства. И происходят поиски пути наверх со стороны плохо различимых обездоленных. Но есть и третий поток, объединяющий эти оба. Когда бедняк тянется вверх, земля уходит из-под ног, и он попадает в расширяющуюся бедность; большинство человечества разделено на одни и те же константы в этом уставшем перенаселенном мире. – Он отхлебнул пива, пузырьки на поверхности кое о чем напомнили ему. – В детстве жирафы, слоны, львы были знакомыми мне богами – они приходили поиграть на горизонте нашего мира. Скоро самым крупным животным останется человек. Тогда будут лишь тараканы, крысы и люди. Так что эти потуги экономики похожи на протянутые руки людей на плоту, которых Жерико изобразил на своей картине «Плот Медузы», – эти руки никогда ничего не схватят, потому что плот тонет. Твой коммунизм провалился. В промышленно развитых странах Западной Европы, где, по рассуждениям Маркса, должно было произойти восстание, чиновники коммунистической партии ходят в костюмах с жилетами и стремятся пролезть вперед, чтобы получить, как вы, американцы, говорите, свою долю пирога.

Ее молчание, когда она, казалось, сосредоточила все внимание на его губах, придало ему смелости продолжить беседу в стиле, мнилось ему, Достоевского.

– Возраст любой революции – пять лет. После этого срока ее участники либо разбредаются, напуганные провалом, либо, преуспев, становятся истеблишментом, обычно более тираническим, чем тот, который они сбросили. Нам, африканцам, нравится де Голль. Он напоминает нам жирафа, богов, которые больше не посещают нас. Он совершит революцию – не снизу, а сверху, дайте ему пять лет. Алжир получит свою независимость, и вместе с ним – поскольку французы обладают империей и следуют в своих поступках абсолютной логике – получат независимость все обширные, но менее значительные территории французской Западной Африки, даже моя пустая, нелюбимая страна Нуар. Вот как творится история – скачками, в приступах нетерпения. Затем де Голля отбросят, как было с Робеспьером, или он станет брюзжащим стариком, проигрывающим споры в парламенте. Не важно. К тому времени я уже вернусь к себе. Au revoir, les Etats Unis! [41]41
  Прощайте, Соединенные Штаты! ( фр.)


[Закрыть]Прощай, Эсмеральда!

У будущего Эллелу порой появлялось странное чувство, когда он разговаривал с американцами, черными или белыми: их лица представлялись ему блоками чужого языка, они жили в реальности, в скосе мышления, столь далеких от тех, в которых существовал он, что от усилий, каких ему стоило быть понятым, у него кружилась голова. Серьезное серое лицо Эсмеральды с томной сексуальностью двигающихся закругленных челюстей казалось ему через стол бездной или колодцем, в который он глядел и в глубине которого отражалась, колеблясь, его голова.

Эсмеральда сказала:

– Тебе надо это написать и послать в «Журнал неразвитой политической мысли».

Журнал этот по-настоящему назывался «Политическая мысль в слаборазвитых странах», и его выпускала группа предполагаемых либералов и недовольных экспатриантов в соседнем среднезападном штате, который тоже похож на рукавицу. Хаким последовал ее совету и в период между семестрами написал за несколько долгих, подкрепленных кофеином ночей небольшую серию статеек, которые – не подозревая о том, что это спровоцирует, – упомянул шестнадцать лет спустя незадачливый Гиббс. Хаким считал их третьим достижением в своей студенческой карьере. Вторым достижением было его почти избрание (не хватило четырех голосов, и он подозревал, что это были четыре его черных друга) организатором здорового досуга в кампусе. Первым его достижением было то, что он соблазнил Кэнди.

– Ты в самом деле хочешь взять эту сучку с собой? – спросила Эсмеральда.

Он покрутил пустой стакан из-под пива, размышляя, не выпить ли еще.

– Я об этом не думал.

– Желаю тебе, черный мальчик, потерять ее. Эти белые курочки любят задавать тон. Брось их любить, и они тут же закричат «насильник».

– Моя родина покажется Кэндейс нищей страной.

Балюстрада лестницы в ее доме, удушающий комфорт гостиной ее отца пронеслись в его мозгу, пока он раздумывал, обнажив нижние зубы и чувствуя на своих губах ненормально пристальный взгляд Эсмеральды. Под ее взглядом у него немел рот.

– Такая, как она, упрямая, избалованная женщина считает, что может растопить Северный полюс, если туда попадет. В этом слабость правящего класса: они не способны воспринимать неблагоприятную информацию. А как ты относишься к Крейвену?

Он перевернул маленькую картонную подставку на ту сторону, где не было рекламы.

– Не наилучшим образом. По-моему, между ними были нежные отношения.

– Можешь смело на это ставить. Она готова лечь под кого угодно, если это не парень ее возраста и ее имущественного положения. Такова еереволюция. Скверная она баба, Счастливчик. Жесткая и холодная. В чемее магия? Ты всюду с этой девчонкой с тех пор, как ступил на свободную землю.

Он вспомнил Кэнди, ее румяные щеки, красный вязаный шарф на голове, нервную, быстро мелькающую улыбку и то, как, направляясь к ней по диагонально проложенной дорожке или стоя на холоде рядом с ней, он обретал невесомость и словно вырастал. Он сказал Эсмеральде:

– Это все равно как есть снег. – Но даже и это показалось ему излишним признанием, предательством. И он рассердился на свою собеседницу за допрос. – С какой стати, приехав в эту страну, я должен спать с черной женщиной? – взорвался он. – В моей стране других женщин, кроме черных, нет. – И все тем же глухим от гнева голосом спросил: – Выпьем еще по пиву?

– Пиво будем пить в КМК, – покорно пробормотала Эсмеральда.

Клуб молодых коммунистов снимал две комнаты в асбестовом многоквартирном доме в закоулках Фрэнчайза за плату, которую как-то наскребали, несмотря на то что членов было мало. Эсмеральда в этот вечер – как и в большинство вечеров – могла рассчитывать на то, что там никого, кроме нее, не будет. Они шагали по заснеженным тротуарам – из сугробов торчали лишь верхушки счетчиков парковок, белые покровы заледенели, подцвеченные неоновыми вывесками и приглушенно освещенными витринами закрытых магазинов, на которых – даже на витринах ювелирных магазинов – в те безопасные дни не было решеток. В стороне от Торговой улицы тротуары были не везде расчищены, так что в некоторых местах, возле дома, где живет вдова или семья, опустившаяся ниже социальных норм, приходилось идти по блестящим сугробам узенькими тропинками, проложенными сапогами школьников. Кэнди на этот уик-энд уехала с родными кататься на лыжах в Лорентийские горы. Местонахождение КМК можно было установить только по инициалам. Никакого серпа и молота, никакой красной звезды. Пришлось застеклить разбитые окна. Эсмеральда включила отопление. Матрас на полу заменял кровать. Термин «ночлег на одну ночь» еще не вошел в обиход. Тело Эсмеральды, когда она легла голая на лишенный простыни матрас, было того же аспидно-черного цвета, что и ее лицо, ровного, мягкого, сероватого оттенка, растрогавшего его, как и ее узкие бедра и неразвитые груди, – казалось, сперма работорговца, попав в ее кровь, лишила блеска ее кожу и африканской веселой пышности тело. Поднявшись с постели, она словно растворилась, а не засветилась как свеча в темной комнате. Больше всего в этих американских играх Феликсу нравился не обмен слюной и жизненными соками, а то, что происходило после: ритуальная сигарета и посещение кухни, где стоя ищешь, что бы поесть, и видишь свой отыгравший орган, освещенный внезапным светом из холодильника с его полухромовым богатством в виде пивных банок, стаканчиков с йогуртом, мороженых овощей, пакетов с сыром и мясными нарезками и прочей упакованной в бутылки, обертки и капсулы еды. У молодых коммунистов, как в любом студенческом землячестве, имелся запас сладостей, крахмалов и всякой всячины. Хакиму, выросшему на орехах и кашах, эти поиски еды голышом – Эсмеральда приготовила себе сандвич с ореховым маслом и зефиром – напоминали родной дом, скрашивая неприятное воспоминание о трагическом совокуплении. Эсмеральда не дошла до оргазма, а ему мешал насладиться огромный красный плакат с изображением Ленина, с бородкой и в пенсне, глядевшего вверх с яростью ученого, который только что обнаружил свое имя перевранным в сноске. «Она даже не научила тебя трахаться», – сказала Эсмеральда, радуясь, что у нее появилась еще одна претензия к Кэнди, и огорчая любовника намеком на то, что их соитие в столь романтических условиях – всего лишь расширение пропагандистской кампании. И в какой-то мере это сработало: с тех пор он стал благосклоннее относиться к Марксу, поскольку Маркс, словно дедушка, которого не одурачить, по-доброму глядел сверху на ритмично вздымавшиеся ягодицы будущего Эллелу.

Настало время покинуть караван. Кремнистые проходы расширились, и массив стал спускаться к предгорьям Занджа, а еще через недели пути на северо-восток – к юго-западному углу Египта. Мы поблагодарили Сиди Мухтара, дав ему кошель с сотней лю в звонкой монете. Считая, что наши отношения хоть и долгие по времени, но эмоционально не такие близкие, как могли бы быть, я признался, что мы с моей красавицей невестой (столь же любящей, добавил я на плохом берберском, сколь и красивой) заглянули в один из ящиков, которые везет караван, и обнаружили в нем нечто неожиданное. Улыбнувшись так, что стала видна расщелина между его передними зубами и приподнялась бородавка величиной с жемчужину на его ноздре, наш водитель каравана пояснил, кому предназначаются конторские поставки: Ирану.

– Шахиншах, – сказал он, – желает провести модернизацию. Спеша это сделать, он покупает пишущие машинки в Западной Германии и бумагу у шведов, а потом обнаруживает, что только одна определенная катушка подходит для машинок, только один вид зачистки не пачкает бумагу. Тем временем американская техника настолько устаревает, что в Аккре в качестве гуманитарной помощи, когда рушится рынок какао, скапливаются катушки для машинок. Формулу зачистки машинописного текста держат в секрете, и хитрые капиталисты удваивают, утраивают цену, когда шах повышает цену на нефть, чтобы иметь деньги для закупки реактивных истребителей, начинки для компьютеров и камней с Луны. А вот французы, действуя через марионеточные корпорации в Дагомее, добыли эту формулу как часть мультимиллиардного франкового пакета, дивиденды по которому будут выплачены в будущем, и построили фабрику по производству зачисток недалеко от арабских плантаций каучука. В деле также большое количество буры, которую контрабандным образом вывозят через Уагадугу. Теперь Садат согласился дать разрешение перевозить товары через Нил, если шахиншах согласится сделать антиизраильское заявление и купить десять тысяч билетов на шоу «Son-et-lumiére» [42]42
  Звук и свет ( фр.).


[Закрыть]у сфинкса.

Я не поверил этим путаным россказням жулика, но решил не выказывать моих сомнений. Я повторил, как высоко мы ставим его реджела (доблесть) и дыяфа (гостеприимство), сказал, что его умение прокладывать путь, преодолевая опасности Балака, указывает на близкое знакомство с целями Аллаха, и на прощанье в порядке одолжения поведал:

– Неведомо для себя ты вез под видом двух нищих музыкантов президента Куша и одну из его первых дам. Je suis Ellellou [43]43
  Я – Эллелу ( фр.).


[Закрыть].

– Je sais, je sais [44]44
  Я знаю, знаю ( фр.).


[Закрыть], – сказал Сиди Мухтар, извлекая французский из своего мешка языков; лицо его в улыбке пошло морщинами, как кожа песчаной ящерицы, только что вылезшей из своей норы. – Иначе я убиваю. Мы же видели «бензи», как она ехала за нами, пока горы не стали совсем тяжелые. Супермашина, везет не качая.

– А почему ты убил бы меня? – Я вырос в деревне с ее атмосферой теплых отношений между поколениями и взаимной выручки и, наверное, унаследовал эту способность всегда с удивлением сталкиваться с проявлением подлинного зла в мире.

Третья сторона личности Сиди Мухтара, его сирге (склонность к воровству) охотно выступила на авансцену. И он ответил:

– Чтобы продать мадам йеменцам. Хороших классных черных девчонок с длинной, как надо, шеей и прямой спиной очень трудно найти. Теперь на рынке одни никудышные рабы. По большей части наркоманы из европейских буржуазных семей, опустившиеся подонки, которые ищут безопасности. А йеменцам, саудовцам нужны рабы с умом, которые могли бы работать с электрическими приборами.

Тут я тоже усомнился в том, что он говорил о работорговле, и с недоверием отнесся к ноткам социалистического снобизма, которыми он окрасил свою речь, по-видимому, чтобы понравиться мне. Его люди нагрузили наших верблюдов мешками с сушеными финиками и бурдюками с водой. Мы на прощанье обменялись пожеланиями: «Аллах маак» [45]45
  Господь с тобой ( араб.).


[Закрыть], – сказал я, и он ответил: «Агруб анни» [46]46
  Я исчезаю ( араб.).


[Закрыть]. Караван, служивший нам домом в течение стольких лун, задвигался, зазвенел и, вздыхая, исчез из виду в то время, как холодная заря смыла ночные тени и вместе с ними – звезды. Через час мы обнаружили, что мерзавец дал нам вместо воды вино, которое наша религия не разрешает пить, хотя, судя по букету, это было хорошее вино: немало крепкого бордо проникало на наши торговые пути – его привозили из Дакара в качестве балласта в цистернах из-под орехового масла.

Стайки сизых голубей указали нам путь вверх и влево, в пористый район пещер. На этой высоте снова появились краски – сначала в переливчатом оперении птиц, а потом в радужном блеске гладких, словно смазанных маслом, поверхностей нависавших скал. Мы проехали по пастельным пейзажам подобно тому, как прошли с Эсмеральдой по галерее неоновых отблесков, направляясь изменять бледнолицей Кэндейс. Верблюд, на котором ехала Шеба, был любимого ею оттенка азрем – розовато-желтого цвета, переходящего в серовато-коричневый к хвосту и в белый на длинных ресницах, окружавших льдисто-голубой белок. А у меня был буро-коричневый мерин с внушавшим беспокойство усеченным горбом и неприятной привычкой прочищать горло. Подошвы их ног, привыкших к сыпучим пескам, трескались на каменистых тропах, и по мере того, как шли дни, нам приходилось слезать с них и шагать рядом по извилистым тропам вверх, следуя воркованью голубей с коралловыми лапками. Геология была странной. Некоторые вершины были словно вылеплены гигантским капризным ребенком, отчетливо видны были оставленные пальцами вмятины, а края некоторых впадин закруглялись, будто сделанные большим пальцем. Пейзаж, казалось, был создан играючи каким-то идиотом, так как никакой логики не чувствовалось. Рядом с застывшими округлостями – скоплениями исхлестанной дождями лавы двойного погружения, на которых, вопреки законам силы тяжести, высились природные арки и большие камни, балансирующие на более мелких камнях, появлялись расщелины и каменистые осыпи, нелепые по форме, как лом в слесарном цехе. Среди этих трещин и игривого нагромождения камней было множество пещер, а где пещеры, там и рисунки, созданные развлечения ради таинственными пастухами и охотниками Зеленой Сахары. Столетия безмятежного солнечного света не смогли сделать блеклыми их затененные охру и индиго. У диких буйволов между рогов – отметины в виде маленьких кружочков, похожих на съежившийся ореол; охотники изображены со шкурами оранжевого цвета, и головы у них крупные и круглые, как шлемы астронавтов. В глубокой пещере – скачущая богиня с изящными рожками и россыпью зерна между усиками-антеннами, поддерживающими равновесие, вздымалась к сводчатому потолку, а вместе с ней – разбухшие силуэты голых смертных, тоже бегущих, нагруженных и раскиданных, точно листья, сброшенные ветром с дерева. Коричневые, серые, горчичные, перечные, кардамоновые – все цвета нашей африканской кухни использованы со сверхъестественной нервозной точностью примитивистов, все виды скота изображены по мере того, как скотоводство приходит на смену охоте. Именно эти стада, несомненно, способствовали тому, что травяные просторы из зеленых превратились в бурые, потом в пыль, потом в ничто.

Шеба, ставшая тощей, как балерина, в лохмотьях бывшего роскошного костюма, навсегда утратившего цвет, и в замысловатом ожерелье из лазурита, яшмы и кораллов, которое прибыло с берегов, где теплые, как молоко, волны приносят жизнь трепыхающимся морским уточкам, и за время нашего пути постепенно рассыпалось, хотела остаться тут, в прохладной сумеречной пещере, и умереть. На второй день, совершая святотатство, мы выпили данного нам в насмешку вина и соответственно выбросили его из себя. Сухие фрукты застревали у нас в горле, как пепел; ее милый язычок распух, как лягушка в грязи высохшего колодца. Шеба говорила неразборчиво, но я понял, что у нее кружится голова и что там, внутри, у нее точно солнце, источающее боль. Уговорив ее подняться и пройти со мной еще километр, шагая согнувшись и прилагая свои поубавившиеся силы, чтобы тащить ее неспособное к сопротивлению тело, я думал о женщинах, которых уговорил пойти со мной в эту дичь, пообещав им зеленые пастбища любви, превратившиеся в бесплодную пустыню по вине моего мономаниакального честолюбия, моего желания создать страну, – страну, которая явилась бы пьедесталом для меня, для моего патетического «я». Белки глаз Шебы, которые она закатывала в полуобморочном состоянии, стали удивительного золотистого цвета, совсем как в пустой голове, надетой, как шлем, на мумию фараона для егополета в космос, – в золотистые глаза были вставлены зрачки из оникса, которые украли.

– «Ублажи меня, крошка, ублажи, ублажи», – замурлыкал я, чтобы вернуть ее к жизни, чтобы эта мумия снова стала влажной налитой девчонкой, которую я встретил в проулках Истиклаля, когда ее изящно обрисованные челюсти ритмично ходили вверх и вниз, жуя колу и кат, а ухо было прижато к транзистору, настроенному на вероломные станции Браззавиля, передающие поп-рок, одно и то же снова и снова.

Я был тогда одет как продавец жевательных резинок, маленьких пакетиков «Чиклетс», которые стоили лю за две упаковки и поцелуй вместо денег. Лишь только я коснулся губ Шебы, как понял, что этот рот для меня. А сейчас эти атласные подушки – верхняя еще щедрее набитая, чем нижняя, – потрескались, кожа по краям трещин почернела, будто обожженная, и с внутренней стороны, ближе к деснам, стала голубоватого цвета, указывавшего на начинавшуюся синюху.

– Мой... господин, – произнесла она. – Разведись... со мной.

– Ни за что, – сказал я и умудрился взвалить ее обмякшее тело себе на плечи.

Я вынес ее из пещеры к верблюдам, которые ждали в безупречной позе, присущей их породе и позволяющей сберегать внутренние ресурсы организма. Но когда я положил мою легкую ношу на седло ее красавца верблюда, накрытое вышитой материей, он сдох. Он даже не повалился на бок, а продолжал сидеть, только голову на длинной шее положил на каменистую тропу и слегка вздрогнул, расслабляя мускулы. Ресницы альбиноса опустились, как подъемные ворота.

«Это что, конец? Ни за что», – произнес я про себя. Все сексуально созревшие женщины у нас в Куше, за исключением тех, что находятся на низшей ступени социальной лестницы, носят кинжал, чтобы поразить себя в сердце, если будут обесчещены, прежде чем насильник удовлетворит свое желание. У моей матери – увы! – не было такого оружия, а у Шебы было. Я достал кинжал с лезвием из дамасской стали и рукояткой из полированного халцедона, спрятанный в складках одежды на ее груди, и вспорол живот мертвого верблюда, чтобы мы могли выпить находившуюся там солоноватую зеленую жидкость. С помощью этой жидкости я вернул Шебу к жизни: она вздрогнула и заплакала, а когда силы немного вернулись к ней, принялась меня ругать самыми грязными словами, которые так легко слетают с уст даже наиболее хорошеньких представительниц молодого поколения. Видя, что она вновь обрела жизнеспособность, я погрузил наш багаж на единственного оставшегося у нас верблюда, моего «коня» грязно-серого цвета с ногами горничной и спиной курильщика. Он принял на себя вес Шебы – Такбир! – а я пошел с ним рядом.

Сквозь прорези и проемы, проделанные ветром, открывалось окутанное дымкой море песка так далеко внизу, словно на другой планете. Смотрел я на запад, в направлении долины ущелья Иппи, которая тянется с севера на юг по центру моей большой страны. Ближе в обзор попадал окаменелый лишайник, серебривший относительную влажность некоторых затененных мест, и какие-то карликовые разновидности колючего кустарника украшали низ выступов. Слегка менялась и наскальная живопись: земляные мазки цвета охры и мастика из угля уступили место технике покрытых налетом завихрений основных цветов, распыляемых из банки. Вместо магических фигур исчезнувших анималистов Зеленой Сахары появились свастики, стилизованные половые органы и всякие разнообразные формы – кресты или стрелы, обведенные кружком, или что-то вроде самолетов в кружке. Некоторые иероглифические надписи можно было прочесть: РАКЕТЫ КЛАССА 55, БЫТЬ ГОЛУБЫМ – ЭТО ЗДОРОВО, REVOLUTION AHORA [47]47
  Революция – сейчас ( исп.).


[Закрыть], QUÉBEC LIBRE [48]48
  Свободный Квебек ( фр.).


[Закрыть], ЕРУНДА, ЖИРНЫЙ ГОРОД. Буквы в последних словах тоже были жирные – такой стиль вообще преобладал. Многие надписи были перегружены: вместо СТОП было написано: СТОП ВОЙНЕ. Некоторые надписи были сплошным безумным смешением красок, исключавшим прочтение, даже если бы мы с Шебой испытывали желание этим заняться, а его у нас не было. Дело в том, что от верблюжьей желчи, которую мы выпили, нас тошнило. Лицо Шебы стало серым, как картон, которым прокладывают стопы свежей бумаги. Я тоже на такой высоте, где ощущался недостаток кислорода, под вертикальным взглядом полуденного солнца не мог больше сделать ни шагу по этой свинцово-серой планете. Мы наполовину на карачках, наполовину ползком добрались до грубо обтесанного входа в пещеру, представлявшую собой своего рода будку перед подземной системой, в чьих глубинах – если меня не обманывали обоняние и слух – продавали мерзлые цветы и играли в китайский бильярд.

Верблюд вошел вместе с нами и первым заснул. Затем Шеба погрузилась в небытие – ее головка, это маленькое вместилище преданности, покоилась на моем плече. А во мне шевелился зеленый демон тошноты, не давая уснуть: когда мои глаза привыкли к тьме, я увидел, что наше прибежище, а скорее всего – могила, было некогда приютом любви и осталось мемориалом любви. На противоположной стене надпись оповещала: ТЕКС ЛЮБИТ РИТУ, и на этой же стене, а также на примыкающих к ней многие другие имена привлекли мое внимание скоплениями обреченных на вечные муки; не все они были написаны прямыми буквами алфавита, который империалисты-римляне внедрили в Европе, многие были выведены нашей несравненной арабской вязью, иные – коренастыми буквами святого Кирилла, цветочками греческого алфавита, деловитыми, похожими на ростки бамбука, азиатскими взмахами кисти и броскими прямолинейными знаками тиффинагов, которыми тамачеки пишут по песку. Столько имен, столько любви, столько криков на краю petite mort [49]49
  Малой смерти ( фр.).


[Закрыть], столько спермы, – меня затошнило, и кровь отлила от головы. Но прежде чем в ритме дыхания Шебы я погрузился в сон, который мог быть нашим последним, я заметил на скале над ее головой нестираемую надпись: СЧАСТЛИВЧИК ЛЮБИТ КЭНДИ.

– Чтосказал твой отец?

– Он ведь много о тебе не говорил, нет. А вот вопросов он задавал много, ты очень заинтересовал его. Он считал, что ты мог бы открыть ему секрет, почему черные такие, какие они есть, почему они не любят нашу страну так, как любит ее он.

– Его страна и их страна – это разные страны. Они так же непохожи, как Рай не похож на Ад.

– Я-то, Счастливчик, это знаю, можешь не спорить со мной. Я просто стараюсь на минуту стать на егоместо. Бог ты мой, до чего же ты стал раздражительным!

– Хандра перед расставанием, – счел возможным сказать он голосом тоскующего любовника.

Снег растаял, снова замерз и наконец сошел в последний из четырех раз, когда он мог наблюдать этот красивый переход к потеплению в Северной Америке, – подходило время выпуска.

– И придирчивым, – докончила свою мысль, ничуть не смягчившись, Кэнди. – Порой ты говоришь ну прямо как Эсмеральда. Ты с ней недавно трахался?

Хаким промолчал. Он понимал: если заверить ее, что он не спал с Эсмеральдой после того, как Кэнди с тем поразительным чутьем, какое существует у белых женщин, когда нарушаются их права собственности, вынюхала это и заставила его признаться, значило вызвать к жизни в более ярких красках этот гибельный проступок и вновь пережить гиперболический гнев и горе Кэнди. Ее реакция поразила, а потом напугала его. Он ненамеренно выпустил на волю источник страсти, человеческую силу, неведомую в Африке. В деревне кусты каждую ночь сотрясались от совокуплений. Он обнимался со многими предыдущими любовниками Кадонголими. С Эсмеральдой был эпизод, не причинивший боли, поучительный, более здоровый, чем лишняя кружка пива, и, в общем, меньше затронувший его нервную систему, чем, скажем, посещение ее отца-дантиста. Право же, Кэнди слишком строго наказала его за эту прогулку по снегу: обильные слезы, которые она по этому поводу пролила, высохнув, привели к бесконечному сарказму, в голосе ее появились оскаленные клыки. Эти тубабы действительно полны яда – теперь ему легче было понять У. Д. Фарда, утверждавшего, что от этих голубоглазых животных, как только они народились, следует избавляться, эту расу злобных, воющих волков надо загонять в ледяные пещеры Европы. При мысли о его неверности на лице Кэнди появлялось волчье выражение. Губы пересыхали, глаза становились безжизненными, холодными и маленькими. И она принималась говорить о жертвах, которые принесла ради него. Вся ее жизнь, казалось, была погублена вливанием его спермы. Однако, как это ни парадоксально, ни капли этой спермы не должно быть пролито вне ее тела. У нее были права. Она подвергла себя большой социальной опасности. Она, она.