Текст книги "Переворот"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Эллелу устал задирать голову и смотреть на бойкого представителя компании.

– С чьего разрешения возник этот проект? – спросил он у толстого белого дьявола.

– Насколько я понимаю, со всеобщего. Мы имеем дело главным образом с министерством внутренних дел. Президент – человек осторожный: он дал городу свое имя, но держится на расстоянии. Первые контракты были заключены до того, как я сюда прибыл, – нас держат здесь всего год: это считается тяжелой службой. Доля моей компании в этой операции ничтожна, но начальство в Техасе имеет слабость к «третьему миру». Председатель совета директоров пришел с фермы, где выращивали репу.

– Этот проект не бизнес, – вставил тот, что отвечает за связи с общественностью, несколько суховато, как бы в порицание словоохотливости своего начальника, – это филантропия.

– Значит, вы не главный начальник? – спросил Эллелу тубаба. – Какое положение вы занимаете?

– Мое звание – инженер, а моя работа – ремонт. Открытие нового месторождения в такую пору – это безумие, лучше работать исправным оборудованием в уже разведанном месте. Я всю жизнь занимаюсь гидравликой и жидкостями. Это просто чудо, что можно выжать из камня, если знать, где его проткнуть. Там, внизу, под куполами, столько воды, что можно затопить Хулюль.

– А нефть? Она хорошая?

– Отличная, – сказал инженер, разболтавшись от облегчения, какое испытывают неверные, когда речь идет о работе, а не о чувствах или идеологии. – Она поступает без напора, так что можно даже ее попробовать. Такой слабой буровой грязи я не видел – разве что в Оклахоме. Вы разбираетесь в нефти? Когда вы расщепляете самую сырую методом Бэртона...

Сотрудник по связи с общественностью прервал его:

– Вы зря тратите время на этого человека. Он же террорист. Его не интересует правдивая информация.

– Так или иначе, – не желая расставаться со сферой своей деятельности, заключил тубаб, – ваш мистер Эзана рад-радешенек – у него есть для этого основания.

Толпа, устав присутствовать при этом техническом разговоре, который все равно никто не слышал, принялась скандировать: «Эллелу, Эллелу...» Сотрудник по связи с общественностью с плечами-крыльями и шрамами нуаров на лбу уловил опасность ситуации, хотя и делал вид, что не узнает президента. По его команде появилась небольшая армия бородатых замученных парней с мотками проволоки и набором электроники – громкоговорителями, трансформаторами, тюнерами. Все это было расставлено на выжженной земле. Когда связь была налажена, сотрудник по связи с общественностью взял в руку микрофон, похожий на фаллос с гландами из мягкой черной резины, дыхнул в него для проверки и, удостоверившись, что он работает, произнес:

– Дамы и господа, рабочие и независимые профессионалы, все граждане Куша, любого племени и цвета кожи: возвращайтесь домой и на ваши рабочие места. Этот безумец, несомненно, вдохновленный религиозными побуждениями, которые он считает истинными, ввел вас в заблуждение, нарисовав картину нереального счастья. Ваши надежды на настоящее счастье, иными словами, на сравнительное отсутствие напряженности и лишений, осуществят не абсолютисты и пророки, способные творить чудеса, а сбалансированные капиталистические инициативы и социалистические посредники. Позвольте иностранному капиталу и опыту приобщиться к вашим природным ресурсам и врожденным культурным формам. – Он бросил взгляд на свою дощечку и продолжал: – Африканский гуманизм ваших предков, в противоположность похожим на муравьиные кучи объединениям Азии и невротическим сублимациям христианского Запада, внушает вам идеалы терпеливого радостного труда, интуитивного здравого смысла и многоканальных родственных связей, которые скорее укрепляют, чем размывают индивидуальность. Не приносите, дамы и господа, свою бесценную личность на алтарь деструктивных затей лжеспасителей. Бога нет, хотя вы вольны поклоняться кому хотите, как вольны заниматься своеобразным сексом с согласным взрослым партнером.

Речь продолжалась слишком долго – не столько для толпы, которая, перестав скандировать «Эллелу», подпала под обаяние оратора сообразно нашей, в основном устной, культуре, сколько для американца, наивно нетерпеливого и с маленьким запасом внимания, а кроме того, жаждавшего самому произвести впечатление славного и сильного человека, не стремящегося «устраивать церемонии» и преисполненного сознания «честной игры»; теперь он взял микрофон у своего разговорившегося помощника и прогрохотал в него:

– Откройте ворота, мы не боимся этих добрых людей. Промышленность была хорошим другом этого оазиса, и, ей-богу, мы намерены и дальше быть им.

Ворота открыли, толпа со смехом протиснулась на территорию. Молодые ребята-техники поспешно переставили свое оборудование и отключили провода, а Эллелу в этой сумятице – осторожно, словно беря легкий предмет в розовую ладонь, цветок или стакан вина, налитого в честь события, – отобрал у них микрофон. Он стал всемогущим, будто у него появилось оружие; толпа остановилась, освободив для него в виде сцены небольшой участок голой земли. Сердце у него бешено колотилось, рука, державшая микрофон, казалась ему самому маленькой и сморщенной. В его мозгу ветром проносились разные мысли. Снова возникло воспоминание о Шебе – ее печальные глаза обманутой женщины искали встречи с его взглядом сквозь покров ткани и кораллы, – а с ним усталость от отсутствия рядом женщины и легкое сожаление о той, которая лаской избавила бы его от злости и уложила спать. И тут он заговорил, и дыхание, вырывавшееся из его горла в узкое пространство между губами и пористым концом микрофона, отдавалось грохочущим эхом в его ушах, которое, казалось, накрывало весь мир и подавляло всевозможную вредность, и сердце его успокоилось среди грохота собственного голоса.

– Граждане Куша! Вы были ужасно обмануты! Махинации Руля, дьявола пустыни, а также фокусы с мертвой головой Эдуму Четвертого в сочетании с вероломством живого Микаэлиса Эзаны привели к тому, что вы живете в этой чумной дыре, именуемой Эллелу! А Эллелу – это я! И я – свобода!

Он сбросил шахтерскую каску, чтобы показать свое лицо. Приветствовали его менее бурно, чем он ожидал. Сотрудник по связи с общественностью сделал было движение, чтобы отобрать у него микрофон, но тут же застыл и стоял с пустыми руками, проверяя свой маникюр и посвистывая сквозь зубы в попытке отвлечь внимание.

– Что такое свобода? – продолжал тем временем Эллелу. – Можете ли вы делать вид, что она существует, если вы в цепях, можете ли держать ее в каменных стенах, за стальными дверями, на пространстве, окруженном изгородью, по которой проходит ток?

– По изгородям пропущен ток, чтобы обезопасить нас от подростков и бродячих собак, – поспешил шепотом вставить сотрудник по связи с общественностью.

Эллелу пренебрег разъяснением и поспешил дать по громкоговорителю сам собой напрашивавшийся ответ:

– Нет.Эти страшные материальные вещи не приносят свободы, они приносят противоположное – рабство. А свобода – понятие духовное. Свобода – это покой в мозгу. Свобода – это пренебрежительное отношение к миру, который Аллах отбрасывает, как пар, как видение. В Коране говорится: «Горы, хоть они и твердые, исчезнут как облака». Коран спрашивает: «Слышали ли вы о Явлении, которое поразит Человечество?» Свобода – предшественник этого Явления, ее ослепительный свет – единственный верный свет, от которого растают наши цепи и превратятся в пар стены наших жалких жизней!

Сотрудник по связи с общественностью, стоявший рядом, буркнул:

– Загоняйте мяч в лузу. Мы можем дать вам еще пять минут.

Эллелу заговорил, и микрофон превратил его слова в облака, которые понеслись над покрытым рябью морем черных лиц.

– Вы видите рядом со мной купленного черного человека, одетого в костюм белого и наученного бойко излагать трюкачества белого человека. А слева от меня вы видите живого розового дьявола, с виду кроткого, как ягненок, впервые сосущий мать на окутанном утренним туманом пастбище, а на самом деле смертоносного, как яд, который скорпион приберегает для змеи. За моей спиной вы видите чудовищную пирамиду с мерзким запахом и мерзкой целью, паразитирующую на земле Куша и развращающую его народ. Как ваш президент, я велю вам, как ваш слуга, я прошу вас: уничтожьте эту вторгшуюся к нам грязь. Несколько хорошо нацеленных пуль сделают свое дело. Эта вспышка навсегда осветит ваши сердца и станет темой песни, которую вы сможете петь своим внукам!

– Он призывает к насилию! – произнес белый мужчина за спиной Эллелу.

– Он, наверно, шутит, – успокоил его сотрудник по связи с общественностью. И поднял три пальца так, чтобы Эллелу мог их видеть, показывая оратору, что по непонятным законам техники у него осталось всего три минуты.

– Находящийся за мной зверь, который пьет священную черную кровь нашей земли, выбрасывает дым и синее пламя и очищает побочные продукты нефти, так же смертен, как и любое другое существо, – объявил в микрофон Эллелу, – и я советую моим солдатам послать первые пули в яремную вену, а именно: в голый трубопровод, выводящий пары бензина из башни, где происходит деление, ниже шара конденсатора. – Он сам удивился, как это он сумел изложить. Это все равно как держать горячие уголья во рту – нужно только иметь слюну и веру.

Однако солдаты не стреляли. Они стояли в своей серой униформе среди пестрой толпы, наивные, озадаченные мальчишки из палаток пастухов и травяных хижин, и ждали появления кого-то, кто мог отдать им приказ.

Эллелу пытался стать этим кем-то с помощью всего лишь своего голоса и двух электрических минут, которые могли возвысить его над массами. А толпа, по-прежнему добродушно настроенная и, возможно, жаждущая потрогать сказочное электронное оборудование, на котором все еще стояло написанное осыпающимся золотом имя ныне распущенной, погубленной наркотиками рок-группы «Ле Фазз», или «Пушинка», придвинулась ближе, опасно близко. Пытаясь собраться с силами, чтобы говорить дальше, Эллелу почувствовал, как за его спиной сотрудник по связи с общественностью и белый инженер обмениваются наспех написанными планами чрезвычайных мер, «сценариями», а кроме того, в его носовых пазухах появился, перекрывая химическое промышленное зловоние, какой-то непонятный запах. У этого запаха была пронизывающая сладость, напоминавшая о шерстяных вещах, и опавшей листве, и розовых щеках людей кавказской расы, и – да, безусловно, – о свежих, покрытых глазурью пончиках в закусочной вне студенческого городка, которыми кормили студентов, искавших прибежища от минусового холода висконсинского утра между занятиями. Пончики лежали на вощеной бумаге, еще теплые, только что вынутые из печи, тесто в них было такое пушистое, что прямо таяло во рту, оставляя сладкий вкус и чешуйки глазури на губах, – как этот запах, предвестник вкуса, мог появиться здесь и так живо напомнить все Эллелу в промежутке между его ораторствованиями, что рот его наполнился слюной? Никакой тележки с едой для рабочих не было видно, однако запах не исчезал из его носа. А в ушах стоял скрип карандашей врагов. Эти отвлекающие факторы поколебали хрупкую чашу с перегонкой его обращения к народу, с концентратом его космического возмущения и, пожалуй, помешали ему произнести эту свою последнюю публичную речь так хорошо, как следовало. Низким голосом, деловым тоном он вновь заговорил о производимых из нефти продуктах.

– Вы можете спросить, что капиталист-неверный делает из бесценной черной крови Куша. Он получает из нее, конечно, горючее, которое позволяет ему и его разжиревшей, сварливой семейке, до того перебравшей сахара и крахмала, что все лица в прыщах, раскатывать без надобности на машинах и посещать друзей, которые им вовсе не рады. Вместо того чтобы жить и работать, как мы, в одной деревне с близкими, американцы разбрасывают родных по всей стране, которую они похоронили под гудроном и камнем. Они потребляют также нашу кровь на своих заводах и в небоскребах, где свет горит всю ночь и стоит жара, как в полдень в низине Хулюль! Народ мой, в моих странствиях, которые я совершал только из любви к вам, чтобы лучше нести ваше бремя, я был в этой стране дьяволов и могу вам сообщить, что они делают из вашей священной крови скользкие зеленые мешки, в которые складывают свои отбросы и даже листья, падающие с деревьев! Они делают из нефти игрушки, которые ломают их дети, и бигуди для завивки волос, в которых, как по глупости считают их толстые жены, они будут красивее выглядеть, когда отправятся в супермаркеты покупать еду, упакованную в прозрачную бумагу, сделанную из нефти и выращенную с помощью удобрений, полученных на основе вашей крови! Из вашей крови они делают дезодоранты, чтобы скрыть данные Богом запахи тела, и воск для спичек, с помощью которых они раскуривают свои смертоносные сигареты, а также воск для чистки обуви, тогда как народ Куша ходит по обжигающему песку босиком!

Появился новый запах, тоже сладкий, но острый. Эллелу пытался определить его, переходя на более общие и более духовные темы.

– Таковы безумства, творимые расой, которая презирает и Маркса, и Аллаха. Мир стонет от алчной вульгарности этих неверных. Они досуха высасывают обширные слабые государства во имя своего изобилия и извращенного вкуса. Земля, ставшая поставщицей мелких удобств и искусственных радостей, может лишь превратиться в пепелище, в обглоданную кость, вращающуюся в пространстве. Приблизьте Судный День, благословенные солдаты нашей патриотической армии, и расстреляйте этого гиганта, раба взяточничества, пошлите ему милосердную пулю в горло и восстановите на этом древнем хребте исконную пустоту, столь милую Аллаху, мудрому и всезнающему!

Эллелу наконец определил запах: так пахло розовое дезинфицирующее, похожее на мыло средство, которое прикрепляют под нижний край писсуаров в мужских уборных некоторых американских заправочных станций и ресторанов и которое всегда вызывало недоумение у юного Феликса, пока он не привык к этому настолько, что перестал удивляться.

– Вы можете сказать, что эти колодцы принесли воду. А я скажу вам, что Всевышний мог бы заставить реку течь по хребту. Вы говорите: здесь теперь растет трава, так что появилась пища для овец, растут фиговые и апельсиновые деревья, а то, что не растет, можно купить. А я говорю: Сахара некогда была вся зеленая, и Всемилостивый дал ей высшую красоту, красоту самого малого, неизменную, незагрязненную, необходимую. Сейчас в мире идет сражение между армиями тех, кто довольствуется необходимым, и тех, кто живет в условиях переизбытка. Присоединяйтесь к этому сражению. Господь дал вам сегодня в руки возможность разгромить и испепелить это зловредное явление на нашей земле, это зловонное вторжение!

Но понял ли он, интуитивно или как-то иначе, суть происходящего? Непонятное розовое вещество, несомненно, имеющее в основе нефть, находилось в выемке фарфоровых писсуаров, по которым стекала моча, – для чего его туда прилепляли? В качестве талисмана, джю-джю, жертвоприношения чистоте.

– Вы говорите, – выкрикнул он в микрофон, который казался ему сейчас узким горлом большой гулкой трубы из тыквы, – что здесь тяжело жить и что засуха сделала жизнь еще тяжелее. А я говорю: безоблачное небо является отражением безоблачной души Куша, души, освободившейся от тирании материального мира. «Восхваляй своего Владыку, сохраняй одежду в чистоте и держись в стороне от всякой грязи».

Дьяволы, стоявшие позади него, продолжали совещаться. А толпа, размеров и протяженности которой он не мог видеть, была подобна парусу на далеком озере Тиммебаго, который ждет, когда подует ветер и натянет парус или же, если направление неверно рассчитано, парус изменит угол наклона.

– Народ мой, ваш президент тяжело переживает засуху, она чуть меня не сломала, пока я не понял: засуха – это явившийся нам Свет, и то, что мы при этом чувствуем себя несчастными, – богохульство. Книга книг порицает: «Ваши души с колыбели и до могилы полны мирской корысти». Книга книг обещает: «Скоро вы узнаете. Если вы будете со всею несомненностью знать правду, вы увидите огонь Ада, – увидите собственными глазами». Народ мой, давайте разожжем большой костер. Белые дьяволы с их машинами проникли к нам через дверь нашей слабости, наших блужданий и нетвердой приверженности идеалам исламского марксизма, красоте Рождения, славе Куша, которой завидовали фараоны и которую проклинали христиане Аксума! Перестань блуждать, народ мой! Разрушь этот гнусный храм Маммону! Солдаты, стреляйте! Эллелу приказывает вам стрелять!

В молчании, воцарившемся в ответ, послышался голос сотрудника по связи с общественностью, который буркнул:

– О'кей, хватит!

И микрофон был вырван из руки диктатора. Сотрудник по связи с общественностью сказал в микрофон:

– У руководства есть вопрос, на который, я уверен, все здесь хотели бы услышать ваш ответ. Вопрос следующий: с чего вы взяли, что вы – полковник Эллелу?

– Сейчас я это докажу, – спокойно произнес Эллелу и умолк, дожидаясь, чтобы толпа расступилась и дала дорогу неопровержимому доказательству – президентскому «мерседесу».

Но толпа не сдвинулась в едином порыве, не отошла, как море, в сторону, зато каждая голова заинтересованно завертелась в ожидании, а объединения не произошло. Эллелу встал на цыпочки, затем подпрыгнул, опершись на крылоподобное плечо сотрудника по связи с общественностью. Он не видел ни Мтесы, ни Опуку, – впрочем, нет, подпрыгнув в третий раз, он обнаружил Опуку, который стоял пассивным зрителем по ту сторону ограды, а когда Эллелу подпрыгнул в четвертый раз, то увидел, что рядом с Опуку, жуя резинку, стояла девчонка в абрикосовом бюстгальтере. Ни Мтесы, ни «мерседеса» не было и следа, – лишь малиновые буквы на бетонном сооружении с пандусом, быстро пожелтевшие под солнцем Сахары, возвещали: АВТОСТОЯНКА.

А за надписью расстилалось бесцветное небо.

Толпа, поскольку никакого подтверждения не появилось, начала галдеть, считая, что ее обманули. Белый инженер – лицо его блестело от пота, а тонкие светлые волосы цвета навоза больной козы были прочесаны гребенкой, словно по ним прошла борона, – произнес в незаменимый микрофон:

– Что скажете, люди добрые? По-моему, мы дали этому парню шанс высказаться. Если кто из вас хочет пить, заходите в буфет справа от входной двери, получите бесплатно каждый по банке пива. Не толкайтесь – всем хватит.

– Это предательство, – сумел все-таки выкрикнуть Эллелу свои последние слова в качестве президента, прежде чем толпа со смертоносным ликованием покатилась по нему.

Он превратился в игрушку, в погремушку. Из колодцев продолжали качать нефть, а на другом конце города продолжали вращаться на лужайке дождевые установки. На небе появилась маленькая тучка.

VII

Борьба человека с судьбой абсолютно чужда арабской культуре.

Сахайр эль-Каламави, 1976

Я остался жив. Предложение белого дьявола выпить бесплатно пива, пожалуй, спасло мне жизнь, так как толпа слишком спешила напиться и не задержалась, чтобы со смертоносным пылом, который я своей речью пытался зародить в моих слушателях, разделаться со мной. Сломанное ребро, распухшая губа, снятые ботинки, определенное количество плевков – и мое тело было оставлено в покое. Жизнь обаятельного руководителя страны не может быть усыпана одними розами. Мой бумажник с многоцветием лю, фотографиями моих четырех жен в одежде и моей любовницы Кутунды без оной, с кредитными карточками и пластиковым вечным календарем, с кодами сигналов воздушной тревоги и с номером личного телефона Брежнева тоже исчез, и это семиотическое богатство, очевидно, пополнило тайны какого-то ловкача, бывшего кочевника, чувствующего себя в безопасности на своем месте в этой зарождающейся нефтяной промышленности. Маленькая живописная казнь мерзавца пошла бы на пользу обществу. Я думаю... впрочем, моего мнения больше уже никто не спрашивает.

Быть босым и без бумажника в Куше, даже в этой модернизированной его части, не так уж страшно. Несколько дней и ночей нищенствования под дождем, лившим с такой же силой, как во времена, предшествовавшие Возрождению, когда меня не раз пинком отправляли подальше от двери гордящиеся своей собственностью бюргеры Эллелу, заставили меня осознать, что мой охранник действительно бросил меня на милость толпы, с которой при моей эксцентричности мне доставляло удовольствие общаться. После утраты Шебы мое падение произошло с такой же закономерностью, с какой отделение одного сегмента телескопа влечет за собой отделение и другого, более маленького. Такбир! Я вынужден был искать работу и кров среди счастливых отбросов. В студенческие годы безденежья за океаном я занимал целый ряд более чем скромных должностей – выполнял «негритянскую работу», как по-дружески называла это белая элита в Фрэнчайзе.

Та самая закусочная, где в последние сумеречные часы моего президентства я позволил себе выпить не одну, а две порции лаймового напитка, наняла меня раздатчиком, как только я показал, что кое-что понимаю в дрянной кухне, которой эти сатаны из Северной Америки с железными животами отравляют весь мир. Чизбургеры, беконбургеры, пеппербургеры; яичницы в самых разных вариантах – с «глазком», желтком вверх, желтком вниз; поджаренное рубленое мясо, жареный сладкий лук и горячая пастрами – все это было в моем репертуаре у шипящего, заворачивающего кусочки мяса гриля. Пирожки с яйцами и пиццы прибывали в замороженном виде с полюсов странствий Марко Поло – их требовалось лишь разогреть. «Героические» сандвичи уничтожались моими клиентами, которые все еще примитивно верили, что еда делает человека. С шести до двух или с двух до десяти я резал, переворачивал, подавал. Я жонглировал заказами среди моря музыки: если клиенты не подкармливали машины, выбирая мелодии, это делала Роза, как звали длинноногую официантку с торчащими зубами. Она до одурения все время что-то напевала и, однако же, была огорчительно некоммуникабельна: мои попытки соблазнить ее попадали на высохшую почву ее твердой решимости достичь больших высот вместе с мужем Бадом. Они жили в алюминиевой коробке на краю города, оборудованной туалетом с химикалиями и убирающейся в стену мойкой на кухне. Как только закладная по этому жилищу будет выплачена, они предполагали продать его и переселиться на ферму в две с половиной спальни с полутора детьми. Следующей ступенькой будет домик в два с половиной этажа в лжетюдоровском стиле, с подделкой под бревна и с окнами, выходящими на шестую лунку поля для гольфа, пока Бад будет ползти вверх по грязным трубам нефтеперерабатывающего завода. Подобное продвижение вместе с мужем на полшага вверх олицетворяло собой свободу для Розы, и мои робкие попытки стащить ее с этой колесницы в мои анархические объятия были столь же тщетны, сколь оказались бы мои попытки стащить с рельсов паровоз. Нет более железной добродетели, чем та, что выкована на краю нищеты. Зайдя в закусочную, Бад, огромный муби с ручищами, способными бросить копье на семьдесят метров, сел, покорно положив эти могучие руки на столик из нечестивого пластика, и уставился на спектральные огни иерархической машины, поджав губы в бессознательном подражании недовольному лицу белого человека. Она трудилась как раба, деля с ним общую мечту. Единственным ее отступничеством были сонные мелодии, день за днем омывавшие наши уши тоской и болью. Куш находился на последней ступени долгого спуска сквозь уровни национального развития, и этим пластинкам, чьи желобки хранили лишь хриплые призраки песен, потребовалось двадцать лет, чтобы из Америки пятидесятых добраться до хребта Иппи. Снова и снова теплые, здоровые голоса, гулко смешиваясь со скрипками, взлетали в небо в до-роковом стенании, рыдая, подчиняясь патриотическому, экономическому призыву к возвышению человека. «Люби меня нежно», – просил моложавый Пресли; «Выплачь мне реку», – молил Джонни Рэй; «Что будет, то будет», – философствовала Дорис Дэй, и голос ее всякий раз задевал какой-то шип в моей душе. Царственные голоса Грейс Келли и Бинга Кросби легко сплетались в качаниях вальса «Настоящая любовь», и Дебби Рейнолдс нежно лепетала о своей неизменной верности «Тэмми». Контрапунктом этому женскому замирающему плетенью звучал хорал, мужской голос пел: «Желтая роза Техаса», «Счастливый странник», и когда эти мелодии вырывались из колодца времени, мы с Розой со стуком ставили на стойку тарелки и быстрее шмыгали за нее (ни разу не упустив возможности задеть, как мне казалось, провокационно, друг друга бедром, – или только я так старался?). «Трясемся вовсю», – заверял нас Джерри Ли Льюис, похожий на дервиша в экстазе. Даже гриль распалялся жарче, и быстрая еда готовилась быстрее. А когда нас пронизывал свист «Марша на реке Квай», мы чувствовали, костями чувствовали, что выиграем в «холодной войне». Свобода, как и музыка, омывала нам сердце. Ах, Роза, моя тайная любовь и хмельная королева, мой сахарочек, стоящий на углу среди осенних листьев, моя озорная госпожа тенистой аллеи, в этой хронике, где слишком много оскорбленных женщин, только ты окружена ореолом счастья, шипящим жирным ароматом производительного радостного труда, какой надеялся увидеть Адам Смит.

Эллелу, которого товарищи по работе знали как Блинчика, проработал поваром в буфете три месяца, пока ожоги от масла не вынудили его перейти на работу дежурным запарковщиком в единственном в городе многоэтажном гараже. Очевидно, здесь, думал он, Мтеса прятал «мерседес» в роковой час, но ни машины, ни шофера уже не было, а плохо различимые пятна от масла на цементе не могли служить путеводной нитью, да и девчонка в абрикосовом бюстгальтере исчезла вместе с Опуку. Однако в один прекрасный день он обнаружил в углублении цемента на повороте с пандуса третьего этажа анзад Шебы, завернутый, как ребенок, в тагильмуст. Эта находка показалась ему мягкой иронией. Он улыбнулся: подобно каждому верующему, он не был оскорблен тем, что за ним следят. Он, которого всегда возили шоферы, научился необычайно ловко пользоваться задним ходом, ставя автомобили, главным образом старые, сильно хромированные, пожирающие большое количество бензина машины из счастливой детройтской поры с уже давно вторично переставленными одометрами и бесчисленными вмятинами.

Тем временем на протяжении двух месяцев джюмада, в это время года, которое туареги называют акаса, над Кушем лил дождь, достаточно сильный даже для тезки внука Ноя. Высокая душистая трава выросла на пустырях Эллелу и на миллионах гектаров вокруг. Скот так разъелся, что у животных ломались ослабшие ноги, а пастухи падали от чрезмерных праздничных плясок и обилия просового пива. Даже на костях, лежавших на песке, наросло мясо, и животные стали давать молоко. Семена, спавшие в земле на протяжении тысячелетий, выбросили вверх, к сомкнутому строю дождевых облаков, гигантские цветы и сочные плоды, которых не найти даже в знаменитых энциклопедических справочниках по ботанике. «Все это, – с грустью думал Эллелу, – я получил, перестав существовать. Ябыл проклятьем этой страны».

Известия о том, что происходит в стране, почти не достигали хребта – местная газета похвалялась тем, что она пишет лишь о том, что интересует здешних людей: цены на нефть, конференции ОПЕК, окончание эмбарго, новые торговые центры, правила регулирования бума жилищного строительства. Никто в Эллелу не слышал о каком-либо перевороте, когда все проекты по улучшению жизни граждан, все программы по ликвидации неграмотности и созданию оздоровительных клиник, все планы по замощению, канализации и устройству парков стали осуществляться от имени вождя нации, который, перечеркнув исторические мифы, одним взмахом руки одновременно покончил с французами, с королем и с контрреволюционными элементами в ЧВРВС. События, отдаленные по времени и по причинности, а некоторые, начавшиеся еще когда я был солдатом-пехотинцем и студентом за границей – декларация loi-cadre [68]68
  Закон – кадры ( фр.).


[Закрыть], отказ де Голля от la France d'Outre-mér [69]69
  Заморской Франции ( фр.).


[Закрыть], период конституционной монархии в стране, восстание генерала Соба, изгнание из страны неоколонистов, сожжение Гиббса, казнь короля, – свалились в одну кучу и, разгладившись, образовали одну победоносную цепь, чьей сигнатурой стал зеленый флаг, а вершиной – зеленая трава, колыхавшаяся, как океан, под благостным серым небом.

Став анонимом в этом кипучем полисе, взявшем мое имя, я просматривал газеты в поисках известий о себе. На второй странице иногда печатались сообщения из столицы, что находилась – помните – так же далеко, как Рим от Амстердама или кратер Коперника от озера Сомниорум. В этих сообщениях речь всегда шла о некоем «народном правительстве», которое выпустило целый вал постановлений о новом стимулировании заработной платы, периодах освобождения от налогов иностранных инвесторов, введении новой, более мягкой шкалы тарифов на импорт и туристических виз, о привлечении специалистов из Израиля для прокладки ирригационных каналов и специалистов американской помощи по борьбе с голодом, а также предварительные планы строительства на консолях библиотеки Брайля в центре Истиклаля и прочие разнородные политические решения, сильно отзывавшие доверчивостью и нечестивой энергией Микаэлиса Эзаны. К концу моего пребывания в качестве повара – специалиста по бургерам – под сообщением, приветствовавшим прибытие команды голландских специалистов по предотвращению наводнений (я представил их себе с побелевшими, пропитанными водой большими пальцами), мелким шрифтом было сказано:

Полковник Эллелу, пожизненный президент и верховный учитель, отбыл для установления фактов из столицы.

Собственно, так оно и было. Работая днем, шагая по улицам вечером, я проводил много времени, наблюдая моих сограждан-кушитов, их жизнь в этом изолированном оазисе изобилия. Они утратили, без сомнения, привлекательную грацию мускулистого тела настороженных хищников, стройность и легкость, с какой они балансировали, ступая по земле, как наши девушки балансируют, удерживая в равновесии вязанки тамариска на голове. Люди не казались больше выточенными из дерева, какими они кажутся в деревнях, в армии и даже какими казались в дни становления независимости и монархии в Истиклале. Тело тех, что прогуливались по авеню Окончания Беды в хлопчатобумажных платьях и костюмах с картинками, которые они носили и в праздники, и в рабочие дни, было не столько вырезано из дерева, сколько сбито. Утрата напряженности, красивой дикости проявлялась и в том, как они говорили, сменив образованную голосовой щелью взрывчатость их местных языков на гладко скользящий язык мягкого соучастия и лукавой беспечности. Больше не было надобности утверждать себя как личность перед другим человеком. Встретиться взглядом было довольно трудно на сырых тротуарах Эллелу, где лужи окрашивались в цвет неоновых вывесок. Небольшие, но нелегкие испытания порядочности, храбрости, мужского характера, женского характера, которые определяли нашу жизнь в бедности, исчезали, как глиняные молельни и мечети, загоняемые во внутреннее вместилище, которое хранится в такой же тайне, как банковский счет; обмен мнениями у Эллелу происходил под музыку отрицания всего, что вновь прибывшие из буша, раздражительные и голодные, принимали за слабость, а на самом деле это был великолепный протест, продиктованный силой. Добыча нефти и все прочие отрасли промышленности, группирующиеся вокруг добычи нефти, заняли душевные силы, которые ранее были посвящены битвам и обрядам, смерти и Богу, так что эти последние стали казаться (подозревал я) не только чем-то чужеродным, но и монстрами, непредставляемыми, как невразумительные научные формулы, согласно которым нефть вытягивают из вязкой породы и из ее молекул производят жидкости на продажу. Тайны, которые приподнимали людей, сместились, а блеск мелких развлечений и поэтизирование повседневности, потаенное стремление людей получить удовольствие, похоже, вечны. Затопленный посмертной славой, погруженный в будущее, против которого я всем существом восставал, я наконец расслабился. Я часто рано вставал и отправлял мои телеса с неотпускавшими меня снами в закусочную или в бетонную спираль гаража. По пути я видел забавных детишек с серьезными лицами, которых гнали в школу императивы получения образования в промышленно развитом государстве, – они шли, покачивая сумкой и прижимая к груди книжки, такие серьезные в своей уверенности, что от них требуют чего-то нешуточного, и они покорно отвечали на это требование, создавая свою страну. Все в форме, некоторые – в зеленой, нашей, кушитской, зеленой, напоминающей не об опаленной зноем Зеленой Сахаре, а о цветущей зелени вокруг, они казались немыми этим ранним утром, маленькие фигурки, как на картине, собиравшиеся группками на автобусных остановках. Ты понимаешь, что любишь страну, только когда видишь, как ее дети идут в школу.