Текст книги "Переворот"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Красивый подарок к такому обреченному на неудачу бракосочетанию, – сказал нищий. – И вполне подходящий памятник этому пресному дьяволу, который в своей расистской слепоте пытался сбросить химические кашки и сорго для скота в желудки наших детей.

– Она просила о другом подарке – и ей было в этом отказано: она просила подарить ей твою голову в корзинке. Она хотела, чтобы ты был назван врагом народа, найден и предан суду. Мы на это не пошли. Мы хотим, наоборот, чтобы твое имя почитали, особенно школьники.

– Но ведь существует освященная веками традиция почитания королей-преступников – от Нерона до султанов, от Ивана Грозного до нашего вредного Эдуму. Страна начинает испытывать извращенную гордость в зле, которое она смогла поддержать, в плохом управлении, которое она сумела пережить. Слишком много ты металась, дорогая Кутунда, однако, несмотря на все твои чины и сверкающие наряды, ты по-прежнему сохранила застенчивость, выражающуюся в отводе глаз забрызганной грязью, лишенной своего племени девчонки. Кстати, о глазах: как это твои глаза изменили цвет?

– Это контактные линзы, если уж тебе так хочется знать. Они у меня в глазах уже шестнадцать часов, и стало больно.

– Так вынь их, – приказал он. – И скажи моему преемнику – забыл, как его зовут, – что в анналах истории умеренность записывается невидимыми чернилами.

– Я не уверена, – сказала она и, умолкнув, раздвинула пальцами одной руки веки, так что одна линза выпала на ладонь другой руки, и посмотрела на него разноцветными глазами, – что тебе следует говорить со мной об этом.

Словно слетел щиток от ветра, и в асимметрии ее глаз появилась пикассовская диспропорция, которая, показалось ему, пронизала атмосферу всей комнаты. Кутунда нагнула голову и вынула вторую линзу, а потом достала на ощупь из кармана халата занятную капсулу с выпуклыми концами для линз, поскольку их так же трудно найти, как старинные кушитские зеркальные монеты, если они упадут.

Эллелу спросил:

– Почему ты решила сделать себе голубые глаза? Вся красота их в том, что они карие.

– У Дорфу слабость к туарегским женщинам, хотя туареги – это пережиток, они скоро станут оседлыми согласно планам правительства, будут жить в поселках и заниматься прибыльным трудом – выращивать земляные орехи и работать в легкой промышленности.

– Дорфу. А ты знаешь, что это слово на языке салю означает также оцепенение, в которое впадает рептилия, проглотив слишком много еды? Матери, укачивая младенцев, бормочут: «Дорфу, дорфу...»

Кутунда поморгала, прогоняя слезы, и вновь обрела высокомерие, положенное члену кабинета министров.

– Это правда: в противоположность своему предшественнику он не суетится. Ты получил удовольствие от этих месяцев странствий после своей отставки?

– Я был неописуемо счастлив, – сказал ей Эллелу. – Сырая погода приводит меня в восторг, как и каждого гражданина, патриота Куша. Но я испытал также в этом городе Эллелувиле радость другого рода, боюсь, чуждую как могущественным, так и беспомощным людям нашего континента. А в Истиклале, к моему удивлению, я почувствовал особенно большую радость. Я в самом деле думаю теперь, что радость – естественное состояние человека, а поскольку люди сконцентрированы в городах, то и чувство это возрастает соответственно, и что в Коране правильно приуменьшено значение трагического, за исключением трагедий неверных, которые в любом случае хищники и тени.

– Если ты так счастлив, зачем же ты искал меня, рискуя жизнью? Моя охрана научена стрелять на поражение – фанатики-террористы только это и умеют делать. Обычных преступников можно уговорить и только ранить. Брат Опуку возглавляет теперь новое министерство дисциплины. Он возродил crapaudine [72]72
  Подпятник ( фр.).


[Закрыть], который существовал во времена Иностранного легиона.

Без искусственно-голубых линз лицо Кутунды стало мягче – глаза собольего цвета с золотыми и песочными искорками, широкое плоское лицо женщины племени capa, особенно широкое в скулах, рот, чьи губы казались желобком для множества маленьких белых горошин, коричневые веснушки на темных щеках, мокрые на вид пряди волос, спускавшиеся на щеки, невзирая на строгий костюм особы, облеченной властью, весь ее прелестный вид порочнойженщины. Я представил себе ее бедра и ягодицы, эту перекатывающуюся от тяжести плоть под складками ее блестящего царственного халата, и чреслам моим стало сладко. Слишком долго я был целомудрен. И я сказал:

– Дорогой мой министр внутренних дел и защитник женских прав, разрешите подать вам три петиции. Первая петиция: не пожелаете ли вы выйти за меня сейчас замуж? В разрешенном мне квартете жен образовалось несколько вакансий.

– Эта петиция поступила слишком поздно. Я обвенчана с государством и с идеалами исламского марксизма, лишенного безответственного авантюризма и романтического индивидуализма. Дорфу ласково объяснил мне, что мы, он и я, не должны вступать в брак. Мы будем стоять отдельно и на равных, являясь живыми примерами для мужчин и женщин Куша. Мы уподобимся героическим статуям из песчаника фараона и его сестры-невесты, а не той мешанине, какую создал Роден в своей скульптуре «Поцелуй».

– Или наподобие Гитлера и его Евы, а не любовно обнимающихся Рузвельтов.

– Мой президент из государственных деятелей того периода особенно восхищается канадцем Маккензи Кингом, который беседовал со своей матушкой, отошедшей в мир иной. На номерных знаках наших машин мы собираемся написать «Африканская Канада». – Она зевнула, мой веснушчатый найденыш, чей открытый рот был блаженной пещерой, в которой лежал мощный язык. – Мои встречи во дворце начинаются ровно в девять утра, – сказала она. – Какая твоя вторая петиция?

– О пенсии, мадам. Я имею на нее право, и, получив ее, я навсегда уеду из страны – пусть остается бессознательной. И тебе никто не помешает сделать что сможешь с этой безнадежной прекрасной страной.

– Мы, Дорфу и я, сейчас не чувствуем, что нам кто-то мешает.

– Да нет, сейчас вы – действительность Куша. А действительность порождает недовольство, и если я вновь появился бы, как Наполеон после Эльбы, началась бы контрреволюция. Микаэлис Эзана, как я догадываюсь, уже злится на официальную неопределенность своего положения и берет себе в жены эту тубаб для возможного отпора в той игре, которую из-за вашего резкого отхода от моих друзей Советов вы, должно быть, ведете с американцами. Там, где есть их библиотеки, появляется кока-кола, и по мере того, как растет наша жажда кока-колы, умножается и наш долг, и кружочек неба над головой... – и под ее куполом яркого света я описал руками кружок, – ...заполняет улыбка Клипспрингера. Продажа нефти дает вам доллары, на которые можно купить лишь то, что делают те, кто производит доллары.

– Зачем платить тебе, чтоб ты уехал, когда пуля стоит меньше одного лю? – спросила Кутунда.

– Люди знают, что я жив. Я существую среди них, и им нет нужды меня называть. Если я умру, блаженство вашего правления кончится: оно построено на моем безмятежном сне. Дорфу знает это, а ты, сгоряча посоветовавшая мне убить короля, – не знаешь. Если б король был жив, все беды сваливали бы на него, а я по-прежнему был бы президентом.

Ее слова прозвучали сухо, скучающим тоном:

– Пенсиями я не заведую.

Сколько бы она ни зевала, я чувствовал ее тепло в этой комнате с массой подушек, и эхо запаха ее пикантного, коротконогого, приземистого тела, обещавшего наслаждение, глубоко взволновало меня. Сидячее положение и свободная одежда нищего скрыли дубину, выросшую, словно гриб, во тьме между моих ляжек.

– Ну, а третья петиция? – спросила она.

Я встал и показал ее – моя запыленная похоть возродилась, как возрождается пустыня, и до того набухла, что мои не совсем здоровые зубы заныли.

– Или расскажи мне одну из твоих историй, – попросил я. – Расскажи одну из своих грешных историй, какие ты рассказывала в кювете, когда приходила ко мне при луне, еще не просохнув после Вадаля и карлика.

Кутунда тоже поднялась – шелковый халат, как кольчуга, ниспадал с острия ее грудей.

– Нет. Время басен для Африки кончилось. Мы должны жить среди суровой реальности. Ты арестован – как предатель, эксгибиционист и нищий.

Мужчины, вошедшие в комнату – один через двойные двери, другой по гулкой чугунной винтовой лестнице – с поста прослушивания, где наверняка были записаны все произведенные нами шумы, включая мои сражения с двумя парами двойных замков и сексуальные позевывания Кутунды, не были Опуку и Мтесой, это были духовные потомки Опуку и Мтесы. Наручники и непременное выкручивание рук сочетались у них с каким-то безразличием (так энергичные молодые актеры выполняют все, что требует от них пьеса, написанная старым гомосексуалистом, чьим уговорам за сценой они противостояли и чьи политические и религиозные взгляды они презирают) и холодной мягкостью, вкладом их поколения в развитие человечества.

Место заточения короля было лишь поверхностно убрано. Остатки его царствования: сломанный табурет, les joujous [73]73
  Игрушки ( фр.).


[Закрыть], коврики, некогда пропитанные кровью какой-нибудь несчастной визжащей жертвы, курицы или скотины, а теперь засохшие, ставшие буро-коричневого землистого цвета, были сброшены в один угол, но уборщик ушел, – возможно, помолиться – и не вернулся. Слишком недолгое (по моей книге) пребывание здесь Микаэлиса Эзаны добавило кучу скользких журналов – «Пари-матч», «Шпигель», «Кель-тель», «Экономист», итальянское издание «Плейбоя», а также фильтры от сигарет с низким содержанием никотина, пустые коробки от овальтина и ночные туфли, мягкие, как гениталии, с шерстью нерожденных каракулевых ягнят внутри, а снаружи сшитые из полосок кожи греческих ящериц, снятой, пока они грелись на солнышке на мраморе Акрополя. «Импортные, – подумал я, – импорт – гибель для «третьего мира». Христианство и блуд – два по цене за одно. Но это уже не мои проблемы, а они сократились до размеров моей собственной шкуры, которой грозит уничтожение.

Я выбросил ночные туфли из окна – они проделали тот же путь, который некоторое время назад проделал босиком Эзана, что я, представив себе, так живо описал на предыдущих страницах. Через несколько секунд ночные туфли со стуком, но вопреки Галилею не одновременно, плюхнулись на внутренний двор. Это был маленький сырой Двор Правосудия, а во дворе за ним, который был виден поверх черепичной крыши прохода на кухню, ученицы Антихристианской средней школы после занятий строились в кружки и параллелограммы для каких-то игр. Их крики долетали, как перекличка голубых птиц, лакомившихся кузнечиками и взлетавших при приближении стада антилоп гну. Глиняное солнце горизонтально проникало в помещение. Призыв к салят аль-аср гнусаво прозвучал с минарета мечети Судного Дня и был слабым эхом повторен мечетью Капель Крови. Из коридора, возвещая ужин, донесся запах паленых перьев вместе с шуршаньем одежды и щебетом солдатских женщин. Бурые тени в углах моей комнаты стали синими; высоко в небе появился розовый отсвет, нежная его окраска поблекла, словно капнули воском, от появления трех четвертей луны. Солнце село. Началась салят аль-магриб. Мне принесли еду – вареные, якобы козьи, ножки. Я полистал «Пари-матч», который посвятил этот номер американским порнокоролевам и западногерманским террористам, дочерям священнослужителей и Wirtschafstswunderarchitekten [74]74
  Архитекторы экономического чуда ( нем.).


[Закрыть]. И те и другие молодые женщины выглядели крайне усталыми, вспышка камеры отбросила вампироподобные тени на голые стены позади них. Комнаты, в которых были сделаны эти снимки и записаны интервью, выглядели дублями одной и той же комнаты, – комнаты, укрытой от мира, однако на самом деле включающей весь мир. И я подумал: мир превратился в шар из комнат, в улей, тогда как раньше был широким пространством, где лишь иногда встречались карманы жилищ. Наши черепа – это комнаты, в которых живет мозг с его страхами и клаустрофобией, и весь Истиклаль, эта масса глиняных коробок, является мозаикой из частных домов-тюрем. Существование скрытых в них погребов и квартир, где молодые знаменитости, упомянутые на этих измятых страницах, замышляли свои проделки и банальности с таким же мертвящим душу пылом, подразумевало наличие за их стенами внушающего страх пространства, и в слове «комната», казалось, таилась некая загадка, без решения которой нельзя остановить соскальзывание мира в бездну, закупорить его боль. Ночь стала заполнять углы, и я ждал, что призрак мертвого короля вновь завладеет своей комнатой и, шурша и постукивая, оживит свои мертвые игрушки и напугает меня, но ничего такого не произошло, если не считать любопытного химического пленения сном, а потом высвобождения. Проснувшись, я услышал непрерывный мягкий стук дождя. Город расплывался, сверкали увеличенные мокрые огни далекого аэродрома. Жизнь моя висела на волоске, но я не нервничал. Таким я видел леопарда, висевшего на четырех лапах на высокой ветке раскачиваемой ветром акации, передние лапы его подрагивали от предвкушения убийства во сне.

Так проходили дни; наконец к концу дождливого сезона, во второй половине дня, меня навестил Дорфу. Я снова был поражен его красотой, не имевшей отношения к полу, – он был весь словно из полированного дерева или как гибкая лоза, которая безошибочно и изящно тянется вверх, к свету. Его улыбка в моем заточении была как луч солнца, нашедший в лесу путь к земле. Феска, его символ, была блестящего сливового цвета, и цвет застиранного винного пятна ненавязчиво гармонировал с ней. Куш нашел себе вождя, который по крайней мере костюмом превосходил Эллелу. У него была прекрасная кожа племени фула, которая кажется всегда смазанной маслом. Высокого роста, экономный в движениях, он действовал решительно, опровергая домыслы, что его правление может быть легкомысленным. Тубаб мог бы подивиться царственной легкости, с какой держался Дорфу, – ведь он совсем недавно был маленьким полицейским шпиком, но мы, африканцы, быстро привыкаем к роскоши и власти. Да это, пожалуй, справедливо в отношении всех сынов Адама: никакая удача, даже самая экстравагантная, не считается нами недостойной нашего райского происхождения. Он заговорил на принятой при дворе смеси английского с арабским. В руках у него была книга с переплетом из золотой ткани.

– Насколько я знаю, – с улыбкой произнес Дорфу, – в некоторых странах политических заключенных подвергают так называемому «перевоспитанию». Здесь мы предпочитаем считать это развлечением. Я подумал, не почитать ли вам, как я это делал раньше для благочестивого Эдуму. – Он сел, скрестив ноги, на свою зеленую подушку, согнутым большим пальцем открыл Коран и стал читать с того места, где остановился почти год назад: – «...и с серебряными браслетами. Их Господь даст им чистого питья». – И, подняв от книги глаза, спросил: – Какое питье может быть чище свободы?

– Никакое, – ответил Эллелу. – Я жажду ее.

Дорфу продолжил чтение:

– «Неверные слишком любят эту быстротечную жизнь и тем готовят себе тяжелый Судный День. Мы создали их и наделили их ноги, руки и суставы силой, но если Нам захочется, Мы можем заменить их другими людьми».

Эллелу заметил, что Дорфу, как и Аллах, предпочитает говорить «Мы». Вот этот трюк сам он не сумел освоить.

Дорфу дочитал суру:

– «Он проявит милость к тем, к кому захочет, но для злоумышленника Он приготовил ужасное наказание». – Президент милостиво поднял взгляд с накаленной страницы. – У африканского правительства есть особая проблема – как быть с телами свергнутых правителей. В Того умный Сильванус Олимпио был неэлегантно расстрелян своим преемником полковником Эядемой. В Мали и Нигере бывших президентов Кейта и Дьори весьма неуклюже посадили в тюрьму, чтобы они ждали там своей смерти. В нашей стране наш друг Эдуму был смело убит, но его тело превратили в марионетку. Теперь ты предложил – в разговоре с нашей сестрой Кутундой, записанном на пленку, – не только простить тебя, но и отправить в изгнание с пенсией. Предложение достаточно нахальное, как и твое несвоевременное и грязное нападение на ее непорочность.

У Эллелу так сдавило горло, что он даже перестал чувствовать жажду.

– Как все граждане Куша, я отдаю себя на твою милость.

Улыбка расплылась по лицу Дорфу.

– Ты превращаешь необходимость в достоинство – в этом искусство жизни. Я не забыл, кто возвысил меня – хотя и поспешно, даже с некоторым презрением к моим возможностям – в ранг исполняющего обязанности министра. И я считаю, твои доводы, высказанные Кутунде, не лишены смысла. Должен сообщить тебе, что это она предложила подвергнуть тебя ряду весьма изобретательных пыток, оканчивающихся кремацией, чтобы твое распутство не оскверняло больше чистоты Куша. Я бы не стал пренебрегать ее обычно разумными советами, но в данном случае превалируют определенные соображения, касающиеся международных отношений и средств массовой информации. Как президент ты умер в городе, носящем твое имя. А честь президентского постадолжна быть сохранена. Мы должны показать нашим друзьям американцам, что мы ставим правительственный пост выше человека.

– Я не хочу выжить благодаря американскому предрассудку.

– Тут есть также и местное соображение: на континенте, где материализм еще не упрочил своих позиций, живой человек меньше заметен, чем мертвый, лежащий под землей.

Эллелу стало легче дышать.

– Я с радостью подчинюсь исконно местным поверьям. Какая будет у меня пенсия и когда я смогу ее получать?

– Мы решили дать тебе пенсию полковника плюс половину этой пенсии каждой из жен, которая будет сопровождать тебя, и одну треть каждому ребенку. Ты получишь достаточно денег для поездки за границу; когда сообщишь нам адрес, тебе каждый месяц будут высылать чек. Все это при условии, конечно, твоей анонимности и молчания.

– Ты дешево отделаешься. Со мной не будет жен.

– Есть одна, как сообщает нам разведка, о которой ты не просил. Но это твое affair [75]75
  Дело ( фр.).


[Закрыть], как говорят французы. – Он склонил голову и снова стал читать Коран: – «Пусть тот, кто хочет, изберет верный путь к Господу. Но хотеть ты можешь, только если хочет Аллах». – Дорфу закрыл Коран, однако не спешил уйти. Было что-то в этой камере со сваленными в кучу остатками от прошлых обитателей и оранжевым отсветом предвечернего солнца, что роднило этих двух людей.

– Странно, – сказал Дорфу. – Ты взял себе имя Свобода и до сей поры был пленником своих демонов. Наша столица именуется Независимостью, однако наше государство – сплошное переплетение зависимостей. Даже чистота воды – это парадокс, ибо пить ее можно, лишь когда она химически нечистая. Чтобы избавиться от голода, люди отдали частицу себя племени. Чтобы бороться против угнетения, люди вынуждены объединяться в армию, став тем самым, по мнению некоторых, менее свободными, чем прежде. Свобода – это как одеяло: если натянешь до подбородка, оголишь ноги.

– Ты, возможно, хочешь сказать, – предположил пленник, – что свобода, как все, целенаправленна. Один из журналов, который бросил Эзана, «Лэ меканик попюлер», по-моему, так он называется, уверяет своих доверчивых читателей, что все быстро движется в том или ином направлении, даже Вселенная, по которой мы измеряем движения Земли и Солнца, тоже движется в направлении какой-то немыслимой цели. До чего же чудесно, мой президент, остановиться в своем движении и почувствовать, как божественная инерция толкает тебя вперед!

– Должно быть, ты слышал ток своей крови. Ветер не чувствует ветра. Следовать воле Аллаха – значит вкусить полнейший покой. Однажды в процессе моей подготовки в качестве участника системы принуждения я прыгнул с парашютом, ожидая почувствовать смятение, а вместо этого почувствовал неизъяснимый покой, видя, как Земля поднимается мне навстречу, предлагая в качестве подноса верхушки деревьев, разветвления своих высохших рек, звездоподобные точечки своих стад и соломенные крыши, с которых вился, как извивался и я, дымок от приготовляемой пищи. Это было под Собавилем, и я заметил, как опасно узка дорога, ведущая из казарм в столицу. Став исполняющим обязанности министра внутренних дел, я прежде всего превратил эту дорогу в четырехполосное шоссе. В нашем правительстве, которое находится в младенческом возрасте, связь между главой государства и системой принуждения должна быть самой тесной. Будучи президентом, ты, пожалуй, должен был включить в свои странствия Собавиль.

– У меня есть вкус к битве, – признался Эллелу, – но не к принудительному camaraderie [76]76
  Товариществу ( фр.).


[Закрыть], к юмору отхожих мест в казармах мирного времени. Когда мужчины собираются вместе, возникают нездоровые испарения. Если я свободен, то когда могу уйти отсюда, господин президент?

Слегка пожав прагматически плечами, Дорфу поднял изящно лежавшие на коленях руки.

– Когда ты сам ощутишь себя свободным.

– Я хотел бы попытаться сделать это прямо сейчас, – сказал я. Главным препятствием было впечатление, что он нуждается во мне, а это, как я понял, было заблуждением.

Дорфу улыбнулся.

– Не забудь анзад Шебы. – И добавил: – Тебе следует записать некоторые из твоих песен.

– Пенсия – она будет выплачиваться в лю или в менее химерической валюте?

– Исходя из проектируемого урожая земляного ореха мы думаем сделать лю конвертируемой валютой и пустить его в обмен по плавающему курсу. Однако если ты предпочитаешь, чтобы тебе платили в долларах...

– В долларах?! – воскликнул Эллелу, вспыхнув, словно угасшие уголья от дыхания вечернего бриза. – Этим зеленым дерьмом, которым затянут гниющий пруд капитализма, который украл наших священных орлов и наши погруженные в задумчивость пирамиды, этой бумажной желчью, которую выплевывает осьминог! Платите мне во франках!

Дорфу кивнул – верхушка его фески мелькнула фиолетовым кружком, пролетев как НЛО в горизонтальных лучах угасающего света. Четырехцветная фотография девочки и некоего черного мужчины, застывшего, приподняв ногу, на ступеньке лестницы, которую Эдуму в свое время вставил в роскошную рамку, была из нее вынута, рамку украли, так как она была из золота, а снимок заткнули на прежнее место. И сейчас он заколебался, когда призыв к вечерней молитве проник в окно с зеленым подоконником.

Вилла Ситтины была как большой цветок – она вся заросла олеандрами, полевым хвощом, розами гибискус и свинчаткой, которые обильно цвели в нашем гостеприимном климате. Ее самой не было дома, хотя из него доносились голоса ее ссорившихся детей и ностальгические мелодии рока с пластинок. Я заглянул в окно. Ее «Хорошо темперированный клавир» собирал пыль на клавесине, раскрытый на фуге, чьи пять полутонов загнали ее в угол. На дальней стене по-прежнему висел наш Шагал. Я уже повернулся уходить, когда из утреннего тумана, из тени каштана с пышной листвой появилась Ситтина в голубом спортивном костюме, волосы ее уже не были зачесаны назад и заколоты рыбными хребтами, а коротко острижены, шапочкой накрывая голову. В беге ноги ее казались кривыми, как у бегунов, с голенями, повернутыми вовнутрь, чтобы ступни могли передвигаться словно по невидимой прямой.

– Феликс, – обратилась она ко мне, почти не задыхаясь и продолжая бежать на месте, – почему... ты... в деловом костюме с жилетом?

– Это тебе дают, когда выходишь из тюрьмы, – сказал я ей. – А в костюме нищего тебя снова арестуют. Правительство объявило нищенство несуществующим. Пусть долго здравствует Дорфу! Смерть экстремистам, как правым, так и левым!

– Не... смеши меня, – сказала она, – а то... я начинаю задыхаться. Такой восторг... когда ты... набираешь скорость. Я похудела... на пять фунтов. К несчастью... они все ушли с задницы... а не с живота.

– Это из-за возраста, – сказал я ей.

– Я думала... ты... испарился.

– Смещен, – сказал я. – Мы не могли бы войти в дом? У меня голова начинает болеть от твоей раскачки.

– Мне предложили работу – вести занятия пластической гимнастикой для рабочих отрядов, которые создаются в лагерях для беженцев в Аль-Абиде.

– И ты хочешь этим заняться?

– Нет. Ты же меня знаешь. Я терпеть не могу быть связанной. Но мне нужны лю... с тех пор как ты перестал быть диктатором.

Она не только подстриглась, но и уменьшила свою сопротивляемость ветру, заменив большие кольца, которые носила в ушах, на маленькие агатовые сережки. В ее узком черепе тутси не было угловатости, как нет углов у носа яхты, разрезающего волны, как у профиля Нефертити в океанах времени. Ситтина показала мне свой профиль, бросив через плечо:

– Заходи!

И, отбросив косматую ветку перистого бамбука, потянула на себя разбухшую входную дверь.

– В доме ералаш, – извинилась она. – Последняя моя помощница получила непыльную работенку в Бюро по деплеменизации. Все туареги стали охранниками у людей, разбогатевших во время голода, а правительство пытается переучить жителей трущоб и сделать из них кочующих пастухов, потому что кочевники не нарушают экологию. Не возражаешь, если я быстро приму душ? А то у меня сводит ноги.

Ее дети, серьезные оценщики череды любовников, окружили меня и с любопытством рассматривали. У одного ребенка были оранжевые волосы, что мне приятно было видеть, так как это указывало на кельтскую кровь, которая течет в его жилах.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Эллелу.

– А ты знаешь, что это значит?

– Это значит солидарность.

– Нет, ты не прав. Это значит свобода.

– А мне все равно, – сказал ребенок и повернулся на пятках, чтобы скрыть задрожавшую губу.

А братья и сестры налетели на него, видя, как он старается сдержать рыдания. Они пихали его и свалили, набросившись, как гиены на покалеченную антилопу, но когда они отступили, он смеялся. Значит, я правильно поступил, не вмешавшись. В свалке я насчитал шесть голов, что потянуло бы по новой для меня арифметике социального обеспечения на две полные пенсии. Жилет обтягивал мой живот как бы в предвкушении буржуазного комфорта. Девчушка чуть побольше кудрявого рыжика, с нилотическим разрезом глаз, в передничке от «Гуччи», спросила меня:

– Ты любишь мою мамочку?

– Я восхищаюсь тем, какая она скорая, – сказал я.

– Ты будешь заботиться о нас?

Прежде чем я успел выступить с еще одной уверткой, сквозь гостиную пробежала Ситтина, мокрая и голая – ее длинные, сужающиеся к коленям ляжки, ее фасолеобразные ягодицы.

– Чертовы полотенца в сушилке, – крикнула она через плечо. – Скажи детишкам: пора идти на автобус.

Один из детей смотрел в окно, в просвет между цветами; он крикнул, и остальные побежали за своими книжками, своими аспидными дощечками, своими переносными компьютерами, своими тетрадками на спиралях и пустыми кассетами. Я помог им выйти за дверь, разобраться со сваленными в кучу резиновыми сапогами и пристававшими к ним любимыми обезьянками. Автобус, импортированный желтый автобус, перекрашенный в национальный зеленый цвет, подкатил вперевалку к тенистому уголку и стоял, пока не вместил всех этих нуждающихся в нем, шумливых существ. Даже трехлетка ходила в группу вышивания бисером в Монтессори. В дополнение к салят ас-суб, которой я отметил восход солнца, я вознес про себя благодарственную молитву за бесплатное образование, краеугольный камень проведения организованных совместных действий и благополучия в стране.

Ситтина вернулась в гостиную, по-прежнему голая – острые грудки, большой треугольник мягких кудрявых волос.

– В сушилке их тоже нет, – сказала она. – Я вспомнила, что повесила их на веревку, чтобы не тратить электричество. Но на улице теперь ничто не высыхает. Я пошла бы посмотреть, но какой-нибудь паршивый американский турист может меня снять. Они, право, такиеужасные. Да и женщины на суке с этими длинными красными ногтями и голубыми волосами, подхваченными повязками, с этими надтреснутыми, пропитанными виски голосами. А западные немцы и того хуже – сплошные ремни, много жира и высокие сапоги. Помнишь, как я жаловалась на албанцев? Мне жаль, ведь ты был прав. А я не права. Следовало нам остаться в изоляции. В лавках нынче появились красивые вещи, но кому они по карману, кроме туристов? Под Центром Гиббса такие шикарные лавочки, но там всегда полно больных проказой. – Заметив, что я разглядываю ее, она крутанулась в этой комнате незавершенных округлостей и спросила: – Что ты подумал? Только не говори. Я знаю. Задница стала тощая.

Она, как всегда, опередила меня. Позже, когда я на подгибающихся ногах зашел в ванную, я обнаружил там множество полотенец, пушистых, чистых и очень белых, белых, как только что выпавший снег, как соль-сырец. А она, почувствовав эсхатологическую направленность моего визита, решила выступить в своем природном, традиционном костюме.

– Нет, не слишком тощая, – ответил я, ошеломленный ее вопросом. – В самый раз.

Я уже бывал ошеломлен – так был ошеломлен Ливингстон, очутившись в пасти льва, так бывает ошеломлен верующий выпавшей на его долю бедой – на протяжении этих страниц в самые критические минуты.

– И все же? – кокетливо спросила Ситтина, стоя в профиль, ее большой круглый лоб королевских тутси, безобидный и блестящий, выглядел не менее эротично, чем два полушария ее крепких ягодиц. Соски у нее были длинные и синие.

– И все же, – повторил Эллелу и добавил: – Мне пора.

– Снова в Балакские горы с Шебой?

– Нет.

– В Булубы с Кутундой?

– Думаю, что нет.

– На тот свет с Кадонголими?

– Это жестоко.

– В Штаты с Кэнди?

– Она уже уехала. Мы развелись. Никто из наших друзей этому не удивился: смешанные браки порождают много дополнительных стрессов.

– Любой брак – смешанный. Куда же ты теперь отправишься, бедный Феликс, и с кем?

– С тобой? Это просто наметка. Мы могли бы уехать куда-нибудь, где ты могла бы серьезнее заниматься живописью.

– Серьезные занятия – это, безусловно, не мой стиль, – сказала она, шагая на длинных ногах по своей длинной гостиной, утомленными жестами обеих рук указывая на волокнистые коричневые маски и дурно пахнущие сомалийские седла для верблюдов, которые, словно хоровод животных, озадаченно смотрели на ее поблескивающую мебель из стекла и поцарапанного алюминия. Среди этой африканы она развесила или расставила полотна, начатые с большим или меньшим энтузиазмом, но так и оставшиеся с пустыми углами и незаполненными очертаниями.

– Я просто не могу доканчивать начатое – после определенного момента они начинают на меня давить. В законченной картине есть что-то мертвое. Да и вообще в чем угодно законченном в этом климате. Может быть, так действуют пальмы и глиняные дома. Гнешь спину, а что имеешь в конце? Открытку с пейзажем из Тимбукту.

– На юге Франции, – заметил Эллелу, – очень живописные деревья.

Он шагнул к ней – она казалась такой эфемерной на расстоянии, и Ситтина откликнулась, шагнув к нему, шоколадная меж шоколадных стен, и легонько положила длинные руки на его плечи. Пучки волос под мышками, еще мокрые после душа. В углах губ следы усиков на уровне его глаз.