Текст книги "Переворот"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

VI

Президент – в чем согласны все последующие отчеты – с достоинством выслушал эту диатрибу. Только когда началась демонстрация слайдов, он вмешался. Как был – а он, помните, был в рваной галлябие путешествующего по пустыне помощника музыканта, участника маленького оркестра, – Эллелу шагнул через цепь, когда из проектора появились первые слайды: запечатленные на кодаковой пленке дюны, пирамиды земляных орехов, плотина гидроэлектростанции, обожаемой Микаэлисом Эзаной, танцы с перьями племен, живущих вдоль мутной Грионде, пироги, жующий жвачку верблюд и закутанный тарги, сердито уставившийся на неожиданный для Истиклаля восточногерманский небоскреб. Приняв внезапно исказившиеся изображения на свою спину и искривленные плечи, Эллелу схватил голову за копну волос и оторвал от цветных проволок, ловко продетых сквозь верхний лист плексигласа, который состоял из двух просверленных слоев. Полетели искры – зеленые, оранжевые. От страха и удивления вокруг осквернителя святыни тотчас образовалась тишина.

Голова Эдуму не поразила Эллелу своей тяжестью, как тогда, когда в ней находился водянистый мозг и кровь, – теперь у него в руке было нечто, созданное из бумаги и воска, умерщвленное совсем другим способом. Череп был расширен, чтобы вместить всю технику и электронику, – еще один совьетизм, рассудил диктатор, так как американцы с их более совершенной миниатюрной техникой могли бы поместить все это в череп крота. Однако невзирая на эти небольшие изменения в масштабе, Эллелу прижал голову к своей груди, чтобы порвать последние упрямо не поддававшиеся соединения, и обнаружил, что глаза его обожгли слезы – ведь в жизни он никогда не прижимал к груди эту голову, венчавшую тело человека, который в этом голом мире был ему почти как отец, а сейчас у него появилось такое желание. Они принадлежали к одной породе – оба маленькие, невозмутимые, более остро чувствующие, чем это полезно для единства тела и души, мысли и действия. Король подготовил Эллелу к тому, чтобы править, хотя привело это к его собственному изгнанию. «Король не должен быть свойским, – сказал он своему честолюбивому атташе. – Его обязанность в том, чтобы принимать обиды народа на свое бедственное положение». Король не должен быть свойским– эта истина, чисто африканская, шевелилась в черепной коробке Эллелу, пока оскверненный им череп прижимал свой маленький, похожий на фигу, носик, ставший мягким после реконструкции, к его затихшему сердцу. Тут возмущенные инженеры-электронщики и смесь охранников в синих одеждах туарегов и в зеленой солдатской форме выскочили из своих укрытий и окружили его с намерением убить.

Послышались крики на русском, арабском, на языках вандж и тамачек. Эллелу грубо дернули за галлябие и вырвали из его рук голову Эдуму, но золотая повязка, утратившая значение священного присутствия, осталась у него в кулаке. Вокруг теснились пленившие его люди, дыша ему в лицо не только водкой, но и перебродившим местным пивом, а также кислятиной каши из проса, слизанной с грязных пальцев, вместе с каким-то непонятным легким сладким запахом парикмахерского масла для волос.

– Я – Эллелу, – повторил он, так как с первого раза его не услышали или не поняли его произношения.

Его ударили в ухо – по лицу разлилось багровое омертвение; на него плевали, ему связали руки и стали разжимать пальцы, стараясь вытащить золотую повязку.

Наконец на него перестали наседать, крики прекратились. Появились Опуку и Мтеса, облеченные бесспорной властью: в руках у Опуку был красавец пулемет Бертье, смазанный маслом, как нубийская проститутка, а у Мтесы – едва ли менее волшебный 45-калибровый «магнум». Рядом с лицом Эллелу был развернут патриотический плакат – толпа туристов, мало что понимая, но отступив перед насилием, зааплодировала, словно это сравнение плаката с человеком было запланированным зрелищем, частью национального наследия Куша. Дело в том, что все это время показ слайдов автоматически продолжался и на искаженное лицо разъяренного техника наложилась улыбка бербера, а на нашу схватку – мирная пасторальная картина: стадо овец, пасущихся в низине Хулюль. На плакате была нечеткая фотогравюра, и мою личность не могли установить, пока кто-то из советских не подошел ко мне и не пожал мне руку: я узнал его, несмотря на то что он был загримирован нелепым какаового цвета кремом под кочевника, по присущим его расе неглубоким, настороженным, желтоватым глазам охотника.

– Полковник Эллелу, – сказал он, – je présume [60]60
  Насколько я понимаю ( фр.).


[Закрыть].

– Полковник Сирин, – вспомнил я.

– Смерть врагам народа и ревизионистам-контрреволюционерам, где бы они ни были обнаружены, – сказал он при помощи переводчика, появившегося рядом с ним в мешковатом костюме маоистского туриста и в очках.

– Вот именно, – сказал я, кивнув в сторону жалкой реликвии Эдуму IV, лежавшей на полу пещеры, еще одних останков, развенчанных, никому не нужных, как реквизит за сценой. – Вы не задавались вопросом, – спросил я полковника, – не является ли ваше участие в этой шараде серьезным нарушением договора, существующего между двумя нашими великими демократическими странами?

Полковник пожал плечами и долго, в русской манере, говорил. Его слова были переведены так:

– В бункере ужасно скучно. И в качестве détente [61]61
  Разрядки ( фр.).


[Закрыть]наше правительство наказало нам свободнее общаться с местным населением.

– Никакого населения здесь не было, пока эта ваша штуковина не привлекла народ. В любом случае аудитория состоит из тех, кто приезжает на день из Занджа и для кого наша граница будет отныне закрыта. Ваша задумка дала небольшой доход, который пошел в карман Комомо, но никак не повлияла на благонамеренных граждан Куша.

– Да уж повлияла, товарищ, недаром первый гражданин Куша приехал лично в такую даль, чтобы поприсутствовать у оракула, и мы знали, что так будет.

Полковник явно избавлялся от смущения, вызванного загримированным лицом, и неловкости, связанной с костюмом, и его потуги на всезнание напоминали пытку приема в бункере – его пьяные тосты, его высказывания, полные материалистических клише, его атеистические насмешки. В Коране говорится: «Горе тем, кто отвращает других от пути Аллаха и старается сделать его извилистым». Король однажды приобщил меня к мудрости: «Враги – это обогащение духа, союзники – это реальное бремя». Как настоящая славянская свинья, мой союзник, уверенный, что я теперь знаю о его хитроумном вмешательстве и разделяю шутку, весело поднес огонек к сигарете «Космос», никак не вязавшейся с его лохмотьями и гримом. И я подумал, что должен не только закрыть границу с Занджем, но и аннулировать договор о ракетах, как часто советовал Эзана, – таким образом, я с нежностью думал об Эзане в тот момент – минутой раньше или позже того, как он за коктейлями с орешками влюблялся в миссис Гиббс, чья медная шевелюра играла в пинг-понг с искорками, вспыхивавшими в бесплатном бурбоне мистера Клипспрингера. К моей голове было подключено не меньше проволочек, чем к голове низложенного короля.

И я сказал сидевшему напротив, самодовольно ухмыляясь, полковнику:

– И оракул говорил множество легковесных, бесчестных и предательских глупостей в духе этого мессии буржуазного самокопания, сиониста Зигмунда Фрейда.

– Оракул – разве ты не заметил – касался не только психологии, но и географии!

– Слух о городе в низине Иппи я считаю столь же фантастическим, как и произведенный этим приспособлением анализ невротических сублимаций президента.

– Речь идет не о крупном центре, а о маленьком промышленном городе типа... – После консультации с переводчиком было наконец произнесено: – ...того, что вы называете «провинциальным».

– С большим разнообразием домов и прелестными местами для отдыха, – добавил переводчик.

– Мой министр внутренних дел информировал бы меня, – сказал я им, – даже если бы там появилось поселение нищих. В идеальной пустоте нашей страны и рождение верблюда вызывает встряску.

Полковник улыбнулся, и чешуйки какаового грима отлепились от его щек.

– Ты правильно осудил своего министра внутренних дел: он предатель. А кроме того, он не любит разногласия. Мы же, твои советские друзья, остаемся верными революции. Предупреждая тебя об опасности, мы на многое пошли, чтобы избежать официальных каналов, которые наводнены ревизионистскими шпионами.

Эллелу понял, что должен ехать на запад, в низину Иппи, но когда этот новый виток приключений развернулся перед ним, он почувствовал лишь изнеможение, усталость человека, которому предопределено пробежать длинный путь, чтобы прийти к тому, что с самого начала должно было принадлежать ему: к своей самобытности, своей судьбе. Его поездка в Балакские горы, сопровождаемая распутством и простыми тяготами, была олицетворением свободы; его спуск с массива по совсем не живописному шоссе в «мерседесе» с кондиционером, без любимой Шебы, был удручающей обязанностью. Шеба исчезла в свалке из-за головы – чьи руки и куда ее утащили, оставалось неизвестным. Русские, горя желанием затушевать истерические угрозы президента аннулировать договор и положить конец анархии, помогали в лихорадочных поисках Шебы. Проверили каждую щель в пещере; аппарат аудиовизуальной иллюзии перевернули, ящики механиков обыскали, даже холодильники в кафетерии, даже бочонки из-под икры. Шебы в пещере не было.

Значит, ее вывели наружу. Обыскали расщелины в скалах, а вокруг летали голуби, и Эллелу в агонии воспоминаний вновь пробегал пальцами по складочкам ее тела, вспоминая среди суровых камней печальную мелодию ее анзада, округлую безупречность ее лоснящихся плеч и иссиня-черных бедер, бархатистое прикосновение ее губ к его безразличному члену, ее одурманенную покорность и мягко высказанную надежду на то, что жизнь должна все-таки быть лучше. Вкусее, вспоминал Эллелу, – вкус колы в ее поцелуях и соленый вкус ее женской секреции, к которому примешивалась щелочная сухость буры, когда под звездами, прямо на земле, он входил в нее языком. Киоски с быстрой едой и напитками были один за другим перевернуты и разбиты по команде Эллелу, и кушитские солдаты, нанятые советскими военными, приняли участие в отчаянных поисках. «Разведись со мной», – молила она его после того, как сказала: «Ты так принижаешь все, что я делаю». Туристические автобусы, начавшие разъезжаться со своим грузом верещащих любознателей из Дорсета и Кантона, были остановлены, пассажиров заставили выйти и стоять, положив руки на голову, под теперь уже немилосердно палившим полуденным солнцем, казавшимся на небе не больше горошины, этакой добела раскаленной пулей.

– Избейте их, – приказал Эллелу. – Изнасилуйте!

Солдаты, озадаченные молодые ребята, поступившие служить с полей земляного ореха и из рыбацких поселков, попытались по наивности выполнить приказ, но били они слабо, а объекты насилия, иссохшие и дрожащие в английских платьях с длинными рукавами для работы в саду и шляпах с большими полями для срезания роз, были малоаппетитны. Русские инженеры прошли по автобусам с мерными лентами и ручными компьютерами в надежде обнаружить укрытие, где могла спрятаться бесценная супруга президента. Взрезали шины, били ветровые стекла. Шоферы, жители Занджа, гордившиеся тем, что они в брюках водят машины, которые больше слонов, были избиты просто так, ради забавы.

– Громите! – кричал диктатор, к ужасу полковника. – Громите все вокруг, что не создано рукою Господа!

– Но бетонные дорожки...

– Превратить в щебень. Все это было сделано без моего позволения, и с моего позволения все следы осквернения будут убраны.

– Мы же получили разрешение, – залопотал русский. – Новый глава департамента лесного хозяйства и рыболовства... все формы заполнены... для удобства будущих путешественников... евродоллары. – Переводчик с трудом успевал за ним.

– Никогда не предполагалось, – стремительно ответил Эллелу, – позволять путешественникам опошлять эти пики. Но найдите мне мою Шебу, полковник Сирин, в целости и сохранности, и я разрешу оставить это увеселительное место как памятник в честь счастливого события. Иначе его опустошение по моему приказу будет вечным вещественным доказательством пустоты в моем сердце.

– Позвольте предположить, – сказал переводчик то ли на сентиментально-французском, то ли на неясном арабском – не помню, на каком языке. – Среди нас было несколько настоящих туарегов, выступавших в качестве советников, разведчиков и знатоков данного района. – Наслаждаясь возможностью высказать собственные мысли, он продолжал: – Вы знаете, говорят, – это очень интересно, – что туареги происходят от христиан, средневековых крестоносцев, которые сбились с пути истинного. Потому-то они часто использовали крест как украшение и по-аристократически отказывались заниматься ручным трудом.

– Это интересно, – снизошел заметить Эллелу. – Где же эти кяфиры?

Вскоре среди крутящихся столбов пыли от осыпавшегося бетона и перевернутых автобусов было обнаружено, что туареги-то оказались ненастоящими, а подлинные сбежали.

– Они продадут ее йеменцам! – воскликнул Эллелу.

– В таком случае, – предположил переводчик, – это тоже не лишено исторического интереса, поскольку Йемен в библейские времена был страной Шеба. Быть может, она почувствует себя там как дома.

У нее будет кухонька, морозильник, маленький домик с колокольчиками на двери и с пластинками, которые фирма «Мьюзак» передает по радио. Шеба будет ходить в передничке и в домашних туфлях, научится орудовать пылесосом. Она забудет его – он сократится в ее памяти до размеров пчелы. И сильный мужчина заплакал. Он приказал Опуку выстроить всех туристов и расстрелять из пулемета.

У его ребенка, как и у него самого, вместо отца будет молва, дыхание ветра. Эта выдумка, что он оставил в disparue [62]62
  Исчезнувшей ( фр.).


[Закрыть]Шебе свой след, превратилась в убеждение, пока Эллелу, предоставив сокрушенным советским людям восстанавливать свой гектар Балакских гор в исконном виде, спускался в «мерседесе» на запад, в направлении низины Иппи. В ушах его стоял гул транспорта на шоссе. Мыслями он вернулся к тем временам, когда он сам, Оскар Икс и двое-трое других (как, например, Джон 46-й – ему Аллах помог избавиться от привычки к героину, он пытался играть за нападающего форварда в команде «Упаковщиков» и был такой же широкоплечий, как Опуку, так что когда он присоединялся к компании, Феликсу приходилось сидеть в машине сзади) ездили из Фрэнчайза на юг, в Милуоки, молиться в храме или на час дальше на юг – в Чикаго, в Святая Святых. Зеленые поля Висконсина проносились мимо них как мягко колеблемое море. Белые сараи и серебристые силосные башни создавали представление о такой Америке, где их алчно жрущий бензин, не имеющий глушителя «олдсмобил» выглядел дьявольской нечистотой, как и другие машины, эти черные тельца, курсирующие по американским венам мимо вздымающихся пластов земли, которые, хоть и походят на океанские волны, измерены шагами фермеров из поколения в поколение. По радио в машине зазвучал голос Дорис Дэй и гортанные жалобы кантри, а когда мы подъехали ближе к городу, ее сменила Дина Вашингтон и прерывистый, веселый, словно вырвавшийся из уютной тьмы, джаз черного человека. Эти звенящие ноты всегда проходили по гребню волны. На вершине горы, словно горделивый замок, стоял длинный фермерский дом с остроконечной крышей в компании с единственным большим деревом. Бедность покрыла дома то тут, то там купленной по дешевке дранкой шести различных цветов. Феликс был заворожен мачтами высоковольтных передач, стальными скелетами, которые казались гигантами, изящно держащими в тоненьких, свисающих вниз ручках-изоляторах нити огромной силы. Высокие кружевные сооружения шагали до самого горизонта. И порой в быстрой смене перспективы, видные с заднего сиденья машины, накладывались одна на другую, – эти мгновения, схожие с déjà vu [63]63
  Уже виденным ( фр.).


[Закрыть], производили захватывающее впечатление, которое сохранялось даже тогда, когда мачты, выстроенные по идеальной прямой, постепенно уменьшались. Феликс видел смысл в обратной стороне реклам, которые стояли слева, – в этих тщательно продуманных, вырезанных, скрепленных и прибитых сооружениях, призванных нести торговое предложение: одна реклама представляла собой изогнутый силуэт, который оказывался сзади пикулем, а другой, если смотреть издали, выглядел весьма зловеще – бычок, рекламирующий собственную кончину в местном Доме бифштекса. Порой на удаленном расстоянии появлялась водонапорная башня, стоявшая на своих длинных ногах, как вторгшийся марсианин, и озадаченно размышлявшая: что делать дальше? Зимой эти поля становились белыми, белыми с черной каллиграфией, прописанной загородками от снега и безлистыми деревьями, – пейзаж, столь же лишенный растительности, как и тот, по которому мчалась наша серая машина, поглощая горизонт, за которым тут же открывался другой такой же. Порой диктатору хотелось отстегать свою страну за то, что она такая большая. День слепящей головной болью изгибался дугой над бесконечно поглощаемыми километрами.

Эллелу, сидевший один сзади, своей неподвижностью маскируя душившую его борьбу с вновь и вновь возникавшей мыслью о потере Шебы, не сразу почувствовал накаленность атмосферы в машине, напряженность и порицание, исходившие от круглой лысой головы Опуку, соединенной с массивными плечами блестящей пирамидой шеи. Эллелу вспомнил, что так и не слышал пулеметной очереди, хотя приказал расстрелять туристов. Он нагнулся вперед и спросил:

– Туристы – они умерли как надо?

Опуку молчал.

– Или они умерли постыдно, – не отступался он, – умоляя и клохча о пощаде? Свиньи. – И он процитировал: – «Когда пробьет час Судного Дня, грешники будут клясться, что они отсутствовали всего час».

– Я не расстрелял их, – признался Опуку. – Я сказал им: «Бегите в скалы». А которые были слишком испуганы и слабы, спрятались за автобусами.

Эллелу, чью душу ритмически заливала боль, спросил охранника, почему он предал Переходный период. В душе его, когда он сосредотачивался на своих ощущениях, словно орудовал некто с неловкими руками, пытавшийся утопить в ведре с вязким, скользким пластиком отчаянно борющуюся за свою жизнь кошку.

– Это не предательство, – сказал Опуку. – Этих бедных тубабов просто завлекло туристическое агентство Занджа. Старухи. Джентльмены-марабуты [64]64
  Аскеты ( араб.).


[Закрыть].

– Паразиты капиталисты, – апатично произнес Эллелу, глядя из окна на окружающую пустоту. – Милитаристы и эксплуататоры.

– А с ними вместе косоглазые, – добавил Мтеса.

– Поклонники Никсона, – был по-прежнему вялый отклик. Но Эллелу не понравилось то, что Мтеса присоединился к Опуку. Их маленькую контрреволюцию следовало задавить. Президент отвел взгляд от соответствовавшей его настроению серовато-коричневой пустыни за окном и постарался воспламенить искрой былого пыла предсказуемые растопки своей риторики. – У тебя в руках было оружие, перед тобой – их лица, – сказал он Опуку, – и тут вмешалась жалость. Жалость – наш африканский порок. Мы пожалели Мунго Парка, пожалели Ливингстона, пожалели португальцев и оставили им жизнь, а они поработили нас. – Душераздирающие воспоминания о Шебе на розовом верблюде со всеми регалиями придавили его, и он продолжил свою речь уже на крике: – Представь себя в виде цифр на бухгалтерском счету тубаба и затем представь, что, вычеркнув тебя, тебя и тысячу других, он может сэкономить доллар, шиллинг, франк или даже лю в итоговом подсчете. Ты думаешь, лейтенант Опуку, что егопалец не нажмет на спусковой крючок? Нет, чернила потекут. Ты будешь вычеркнут «Эксоном», оккупирован «Галфом», раздавлен США, лишен права на гражданство Францией, и не только ты, а весь твой любимый народ – пышнотелые жены, преданные братья, правильные отцы и постаревшие, но все еще веселые матери. Абсолютно все будут вычеркнуты без малейших угрызений совести. В словаре выгоды слова «жалость» не существует. Так что твой щепетильный отказ выполнить мое недвусмысленное приказание был смехотворным чудачеством, бабочкой, прилетевшей с Луны и говорившей на непонятном языке с этими глухими тупицами землянами, у которых нет сердца и чьи тела заполнены минералами, не имеющими ничего общего с вашими эластичными артериями и крепким костяком. Эти люди состоят всецело из чисел. Если бы ты нажал на спусковой крючок твоего купленного на деньги правительства – я вынужден это подчеркнуть – пулемета, твоего великолепного пулемета Бертье, ты этим своим актом стер бы их с лица земли, не неся за это вины, сделал бы подарок своему президенту таким послушанием и достаточно вежливо – так, что даже старый безмозглый Комомо, король-клоун панафриканского недоразумения, понял бы, – объяснил мотивы своего поведения. Помни, Опуку, что написано в Книге: «Мухаммед – апостол Аллаха. Те, кто следует ему, безжалостны к неверным, но милосердны друг к другу».

И Эллелу, выдохшись, откинулся на бархатные подушки. Он окружил себя мелочами в облике Шебы – вспомнил ее серьги, холмик припухлости посредине верхней губы – и укутался в них, как в одеяло. Но задремать не смог: в машине продолжало чувствоваться напряжение. Опуку курил тонкую сигару с пластиковым концом, с недовольным видом предварительно сдернув с нее хрустящую обертку, а Мтеса упорно вел машину по плоскостям Айхоо, долине из талька, затвердевшего в своем нынешнем виде, тысячелетия подвергаясь воздействию не знающего пощады солнца. В таком мире мозг Эллелу не мог найти прибежища, хотя веки его и были закрыты. Перед его мысленным взором проносились зеленые поля, ребристые задние стенки рекламных щитов; внезапно он услышал, как крякнул Мтеса.

– Еще один грузовик? – осведомился Эллелу. Он уже смирился с тем, что подобные чудеса будут попадаться им на пути.

– Не грузовик, сэр. Посмотрите налево.

Километрах в семи к югу в солнечном мареве блестел покинутый город, один из тех красных городов, которые, по мнению некоторых археологов, были воздвигнуты среди существовавших тогда зеленых просторов бежавшими из покоренного Куша королями. Другие считали, что это были христианские монастыри, чьи кельи позже были использованы под гаремы шейхами, изгнанными из Дарфура. Каменные стены из кирпичей в голубую крапинку, каждый из которых могут поднять лишь двое современных мужчин, молчат об этом; несмотря на свою солидность, они частично обрушились, так что с расстояния глазам Эллелу, которые тоже стали не теми, чем были, они казались хрупким кольцом ветоши, какая остается от разоренного осиного гнезда. Из этих тонких, как бумага, зубцов поднималась в никуда целая и почти не тронутая природой лестница-монолит из местного, не подверженного разрушениям камня.

А тем временем (переводим повествование в другое место) за лучшим столиком Afrikafreiheitswursthaus [65]65
  Африканского свободного сосисочного дома ( нем.).


[Закрыть], который восточные немцы открыли на верхнем этаже своего небоскреба, миссис Гиббс, мистер Клипспрингер, Микаэлис Эзана, Кутунда Траорэ и молодой полицейский шпик в феске сливового цвета с удовольствием поглощали завтрак. Эзана был счастлив, сидя за столиком, уставленным импортными приборами и хрусталем, он болтал, слегка опьянев от «Либфраумильх», и был влюблен в рыжеволосую американскую вдову, чье естественное горе усугублялось расстройством желудка и проблемой с ухом, возникшей в плохо герметизированном «Боинге-727» компании «Эр Куш». Эзана демонстрировал африканский цинизм и способность к языкам, и хотя его кокетство не было оценено той, кому оно предназначалось, зато ее благостно улыбающийся спутник с тяжелыми веками и изящными усиками, профессионально терпеливый мистер Клипспрингер получал от общения с Эзаной полное удовольствие.

– Ваш мистер Никсон, – трещал Эзана на своем музыкальном английском с плавно расставленными ударениями, – не думаю, чтобы эта уотергейтская история как-то ему повредила. Ну как может такая ничтожная contretemps [66]66
  Помеха ( фр.).


[Закрыть]затмить его достижения за последние полгода? Он прекратил бомбардировки Камбоджи, восстановил отношения с Египтом, помог созданию достойных доверия правительств в Чили и в Греции, посадил рядом с собой нового вице-президента, такого же высокого и красивого, хоть и не такого красноречивого, как прежний, и укрепил американскую экономику, договорившись с арабами удвоить цену на нефть. Действительно обаятельный человек-динамо, поразивший американский народ тем, как работает их собственная демократия.

Клипспрингер хохотнул. Что за славный человек, какой неисчерпаемый такт!

– Пожалуй, Майк, ты верно говоришь, – допустил он. – Но на мой взгляд, он в проигрыше.

– Так-то оно так – в узком смысле, но подумайте об очистительной ценности такого явления, когда руководитель раскрывается перед смотрящим на него народом. Если он падет, он унесет с собой в пропасть беды вашей страны. В последнее время дважды, если не ошибаюсь, ваша федерация была унижена – северными вьетнамцами с их минометами и арабами с их эмбарго. Может ли быть более поэтическая и более убедительная психотерапия, если я употребляю правильный термин, – тут он одарил ослепительной, не оставленной без внимания улыбкой американскую вдову, изучавшую свою тарелку в попытке понять, из чего сделана сосиска, – чем когда вспарывают президента и из него вываливаются в изобилии пленки, подделки, фальсифицированные декларации о доходах и сладкоречивая ложь? Это театр в лучшей африканской традиции, когда актера по-настоящему убивают!

– А ваш президент – где он? – спросила Анджелика Гиббс, заставив себя отключиться от созерцания собственного, весьма неспокойного нутра.

Эзана перевел вопрос на язык capa для Кутунды и язык фула для мужчины в феске, и оба рассмеялись недобрым булькающим африканским смехом, исходящим прямо из преисподней. Он звучал в ушах Эзаны как реакция на увлечение этим усталым, измученным диареей ангелом, который прилетел из такого далека, чтобы сидеть напротив него за столиком Afrikafreiheitswursthaus, накрытым накрахмаленной скатертью.

Вместо ответа Эзана поднял вилку на уровень лица и произнес сквозь ее старательно искривленные зубцы:

– Подобно нашим ноздрям, в каналах мозга, возможно, есть волосинки, их, кажется, называют ресничками? Если мы думаем в определенном направлении, они ложатся, замирают и перестают выполнять свою функцию по очистке. Санитария требует, как я часто думаю, исследования различных вероятностей – надо представить нечто противоположное привычному, и тогда эти маленькие... реснички, верно?.. встанут дыбом и смогут снова выполнять свою очистительную функцию. Вы хотите, чтобы я привел примеры. Если мы верим во всемогущество Аллаха, то надо предположить, что он не существует. Если нас уверяют, что Америка – ужасное место, надо считать ее счастливым местом.

– Это место как раз для меня, – весело перебил его мистер Клипспрингер, – я был в аду и выбрался из него. Когда я вижу из самолета душещипательный купол нашего старого Капитолия, я думаю: «Вот оно. Это мое».

Эзана продолжал флиртовать с бедной уставшей миссис Гиббс.

– Вот ваш президент, – сказал он ей, – мастер быстрой смены суждений. Предположим, он говорит, что Китай – не плохое место, а хорошее, дружелюбное. У нас в Соединенных Штатах много симпатичных китайских ресторанов, значит, возможно, Китай, рассуждает он, тоже симпатичный. Или предположим, говорит он, правитель должен не руководить народом и не вдохновлять его, а прятаться от него, отлучаться все больше, подобно древнему Тиберию, который проказничал на своем острове в то время, когда Иисус Христос занимался подрывной деятельностью, – я не перепутал факты?

– Я никогда не слышал, чтобы их так излагали, Майк, – сказал Клипспрингер и обхватил губами влажный конец кубинской сигары, за которую он заплатил двадцать лю в лавке, где продают корзинки и где эти сигары гниют штабелями, а затем прикрыл глаза и поднес к другому концу зажигалку с пропаном. Мужчина в сливовой феске восторженными глазами смотрел на зажигалку, и Клипспрингер передал ее ему. – Она ваша, – сказал он, сопроводив свои слова легким взмахом пухлой наманикюренной руки. И, наслаждаясь своей щедростью, выдохнул идеальное колечко дыма, вылетевшее из-под его изящных усов словно некая вновь изобретенная ракета.

– Наш президент, – продолжал Эзана для бледной американской красотки, – тоже правит согласно непонятному отходу от того, что диктует разум, если я правильно выразил мысль, предоставив заниматься благовидным прагматизмом тем из нас, кто остался в неустойчивом Истиклале, тогда как сам он обследует широкие просторы в поисках знаков, которые помогли бы найти религиозные источники засухи.

Человек в сливовой феске, понимавший по-английски больше, чем ожидали другие, прервал Эзану тирадой на местном языке, которую тот слушал, сначала явно забавляясь, а потом посерьезнев. Мягким жестом говоривший дал понять, что просит Эзану перевести.

– Он говорит, – сообщил Эзана Клипспрингеру, – что дело не в засухе. Кочевники переживали и худшие времена: они отдавали свой скот оседлым фермерам на юге, а потом, когда сухая пора проходила, забирали его обратно. Введенная французами экономия урожая, чтобы выручать за него деньги, затруднила использование принятой у нас системы. Фермеры не ведут больше дел с кочевниками: им нужны бумажные деньги, чтобы покупать женам японские сандалии и транзисторы. Дальше он говорит, что благонамеренные белые люди пробурили колодцы и сделали прививки скоту против чумы, и это настолько увеличило стада, что животных пришлось выгонять в пустыню. Так что, говорит он, дело не в засухе, а просто в плохой экологии.

Брови Клипспрингера, изящные серебристые полоски, подстриженные, но не слишком, поднимались вверх и опускались под влиянием эмоций, бушевавших за его лбом, подобно тому как вздымались и опускались барки Ра в зависимости от его настроения. Брови Клипспрингера взлетали высоко, приподнимая его тяжелые веки и высвобождая влажные карие глаза, заботливо глядевшие на сидевших за столом. Когда он заговорил, его баритон дрожал от волнения.

– Майк, – сказал он, – передай от меня этому человеку: проблемы не существует. Наши ребята-техники могут ликвидировать любую беду, какую создают машины. Вам нужно лишь немного вложений в развитие страны, соорудить плотины в вади и насадить высокоэнергетическую траву пампасов – ее качества открыли ребята из зеленой революции. У вас тут в основе своей прекрасная страна, и мы готовы взять на себя ощутимые обязательства в отношении ее будущего. Скажи этому человеку, что мы очень чутко относимся к экологии, так что он может не беспокоиться. Люди очень волновались на Аляске, а теперь перестали. Карибу никогда лучше не жилось. Наши ребята каждый день творят чудеса.

– Я хочу, чтобы этот убийца был предан суду! – неожиданно воскликнула миссис Гиббс из глубин своего горя, подстегиваемая нетерпением, тошнотой и нереализованным сексом. – Я хочу, чтобы Дон был отомщен. – На одном из ее обнажившихся зубов было видно пятнышко помады.