Текст книги "Супружеские пары "

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Собрание закончилось в одиннадцать. Остальные пары столпились у выхода, договариваясь, к кому теперь направиться. Пайт видел, как стоящий к нему в профиль Гарольд что-то лепечет, как Би медленно, сонно кивает. Анджела подняла на смех своего мнительного супруга, испугавшегося, что его сторонятся, и предупредила, что лично она едет домой, спать. До начала психотерапевтических сеансов она бы не высказалась так определенно. Пайт был вынужден ей уступить. В машине он спросил:

– Ты очень устала?

– Есть немножко. От всех этих смехотворных мелочей у меня разболелась голова. Почему бы им не решать все это у себя в Городском совете и перестать нас терзать?

– Как прошел сеанс?

– Не очень весело. Я чувствовала себя утомленной и глупой, все спрашивала себя: «Зачем мне это надо?»

– Меня тем более не спрашивай.

– Не собираюсь.

– О чем у вас шла речь?

– Держать речь полагается мне. Он только слушает.

– И никогда ничего не говорит?

– В идеале – никогда ничего.

– Ты рассказываешь про меня? Как я заставил тебя лечь с Фредди Торном?

– Это было сначала. Теперь мы перешли к моим родителям. Особенно достается отцу. В прошлый четверг вдруг выяснилось – само слетело с языка, что он, оказывается, всегда раздевался в глубоком стенном шкафу. Я не вспоминала об этом много лет. Если я зачем-то приходила к ним в спальню, он выходил из шкафа уже в пижаме. Чтобы увидеть его без одежды, мне приходилось подсматривать, когда он запирался в ванной.

– Ты подсматривала? А еще Ангел!

– Знаю, это постыдно, я краснею, когда вспоминаю… Но все это меня очень злило. Он открывал оба крана, чтобы мы не слышали, чем он там занимается.

«Мы». Луиза, сестра Анджелы, с которой она редко виделась, смазанная копия, на два года моложе, жительница Вермонта, жена учителя начальной школы. Луиза рано вышла замуж. В отличие от Анджелы, не красавица: бесформенный рот, нечистая кожа. Но в кровати, наверное, лучше сестры, более распущена. Он вспомнил Юпа, своего брата-блондина: льняные волосы, водянистые глаза, моложе, чище, трудится себе в теплице; вот кому бы жениться на Анджеле! Жили бы вдвоем в рассеянном свете. А ему бы выбрать распущенную Луизу.

– Луиза когда-нибудь видела его член? – спросил он. – Вы с ней об этом разговаривали?

– Почти никогда. Мы были страшно скованные, хотя мать все время рассуждала о великолепии Природы, очень выразительно расставляя акценты, а в доме было полно книг по искусству: Микеланджело, Адам… Все такие прелестные, возбуждения ноль, зато много крайней плоти, так что, увидев тебя, я подумала…

– Что ты подумала?

– Позволь, я приберегу это для своего психоаналитика. Дорога на Нанс-Бей, расширенная и прямая, в отличие от дороги вдоль пляжа, была пустынной, совсем как на его родном Среднем Западе. Оживляли пейзаж только нечастые прилавки с овощами да еще более редкие дома-пряники на холмиках, со светом в окнах второго этажа, где мучились бессонницей вдовушки. Юп походил глазами и ртом на их мать: такой же размытый, покорный, сломленный.

Чувствуя, что Анджела вот-вот задремлет, он сказал:

– По-моему, я ни разу не видел свою мать голой. Кажется, они никогда в жизни не принимали ванну – во всяком случае, пока я бодрствовал. Вряд ли они хоть что-то знали о сексе. Однажды я оторопел: мать, как ни в чем не бывало, пожаловалась соседке на пятна у меня на простынях. Она меня не бранила, а просто шутила. Это меня и поразило.

– Мой отец сказал одну правильную вещь, – вспомнила Анджела. – Когда у нас начала расти грудь, он требовал, чтобы мы держались прямо. Его бесило, когда мы горбились.

– Ты стыдилась своей груди?

– Это не стыд, просто сначала кажется, что грудь сама по себе: торчит, болтается…

Пайт представил себе груди Анджелы и сказал:

– Мне обидно, что ты рассказываешь про отца. Я-то думал, что у тебя проблемы со мной. Но чему тут удивляться: это ведь он платит за сеансы.

– Почему это тебя сердит? У него есть деньги, а у нас нет. Колеса машины, ее кремового «пежо», прошелестели по гравию. Вот они и дома. Расчерченные на квадраты пятна оконного света на кустах. Рыхлый грунт под подошвами, дряблая кожа оттепели на теле зимы. Побег тополя, пустивший еще прошлой весной корни рядом с верандой, протягивал красные, как жидкость в термометре, ветки. Неясная луна рядом с черной дымовой трубой смотрелась, как мазок тепла на сером холсте. Пайт благодарно вдыхал влажную ночь и выдыхал успокоение. Год тревог остался позади.

За няньку оставалась Мерисса Миллз, дочь заводилы из старой компании лодочников, который уже несколько лет как развелся с женой и перебрался во Флориду, где тоже завел пристань для яхт и опять женился. Мерисса, как это часто бывает с детьми из разрушенных семей, была нарочито спокойной, вежливой, традиционной.

– Был всего один телефонный звонок, от мистера Уитмена, – сообщила она. – Я записала номер.

В желтом блокноте от фирмы «Галахер энд Хейнема» красовалась аккуратная карандашная строчка цифр.

– МИСТЕР Уитмен? – переспросил Пайт.

Мерисса посмотрела на него без всякого любопытства, собирая свои учебники. В ее жизни и так хватало бед, и сюда она приходила, чтобы от них отдохнуть.

– Он просил перезвонить, как бы поздно вы ни вернулись.

– Но ведь не среди ночи! – возразила Анджела. – Отвези Мериссу домой. Я позвоню Фокси утром.

– Нет! – Обе женщины вдруг сделались для Пайта на одно лицо: раньше времени приученные к добродетели, прячущиеся за стеной волевой собранности. Он знал, что обе оберегают его от таящейся в темноте судьбы, от расплаты за содеянное. Он инстинктивно свернул в последнюю оставшуюся свободной колею.

– Мерисса еще может понадобиться. Дай-ка я позвоню Кену, прежде чем мы ее отпустим.

– Мериссе завтра в школу, а я падаю с ног от усталости, – возразила Анджела.

Но ее голос был нематериальной преградой. Он прошел сквозь него и схватил трубку зудящей от волнения рукой. Он набирал номер осторожно, как прокаженный, чья плоть может в любую секунду опасть серебристой чешуей.

Кен поднял трубку после второго звонка.

– Пайт, – произнес он. Это было не приветствие, а опознание.

– Кен.

– У нас с Фокси был долгий разговор.

– О чем?

– О вас двоих.

– Вот как?

– Да. Ты будешь отрицать, что у вас с прошлого лета тянется любовная связь?

Кен ждал ответа. На одном конце провода находился нетерпеливый доктор, на другом – пациент, долго питавший несбыточные надежды. Теперь Пайт видел, что просвета нет, что истина вылетела наружу и теперь окружает их, как кислород, как тьма. Уподобившись умирающему, которого долго мучили обещаниями исцеления и который с облегчением начинает предвкушать жизнь после смерти, он вздохнул и, наконец, ответил:

– Не буду.

– Хорошо. Это уже что-то.

Краем глаза Пайт наблюдал за Анджелой. Она уже выглядела брошенной.

– Она призналась, что зимой забеременела от тебя и что пока я был в Чикаго, ты устроил ей аборт.

– Так и сказала? – Перед Пайтом простерлась гранитная пустыня, на которой хотелось пуститься в пляс.

– Это правда? – спросил Кен.

– Посвяти меня в правила игры, – сказал Пайт. – Я могу выиграть, или меня ждет верный проигрыш?

Кен ответил не сразу. Анджела, начиная понемногу соображать, что к чему, побледнела и беззвучно спросила: «Кто?»

– Пайт, – сказал Кен ровным, почти примирительным тоном, – по-моему, лучше всего было бы, если бы вы с Анджелой приехали сейчас сюда.

– Она смертельно устала.

– Ты не передашь ей трубку?

– Нет. Мы приедем. Стоя над телефоном, Пайт смотрел на темный треугольник на обоях. Раньше здесь висело зеркало. Анджела перенесла его в комнату Нэнси: та ревновала Рут, которой отец подарил на день рождения зеркало.

– Надо ехать, – сказало Пайт жене. – Ты можешь остаться? – спросил он Мариссу.

Обе согласились. За несколько секунд телефонного разговора он приобрел достоинство павшего, достигшего самого дна. Его лицо было застывшей маской, зато кровь бурлила, обдавая сердце то стыдом, то страхом. Он четко выполнял мелкие ритуальные действия: откидывал щеколду, хлопал себя по карманам в поисках ключей от машины, улыбался Мериссе и обещал на задерживаться. Он стремился прочь из дома, в туман, в путь.

Блэкберри-лейн, узкий проселок, Ниггер-лейн, где некогда обитал, пока не помер от пневмонии и одиночества, беглый раб. Путь от Хейнема до Уитменов был недолог. Летом Пайт частенько возил детей на пляж после работы и успевал домой к ужину. Времени на разговор у них с Анджелой почти не было. Анджела говорила быстро, пытаясь перебросить мостки между уже дошедшими до нее истинами.

– Как долго это тянулось?

– С лета. Сейчас я думаю, что, нанимая меня, она хотела проверить, что получится.

– У меня было такое подозрение, но я не ожидала, что ты станешь использовать для этого свою работу. Думала, у тебя есть принципы. Одно дело – обмануть меня, но рабочие, Галлахер…

– Я потрудился у них на совесть. Мы стали спать, когда работы уже близились к концу. А когда все было готово, когда у меня пропали причины ставить у ее дома свой пикап, я почувствовал, что так не годится.

– Какие чувства!

– Представь себе. Очень тяжелое ощущение. Религиозное, если хочешь, и печальное. Но ее беременность… – Пайту нравилось это обсуждать, словно речь шла о тайной любви к самой Анджеле, принявшей другую форму, в которой он мог теперь признаться.

– Вот так сюрприз! – сказала она. – Беременность… Представляю, до чего Кену трудно было с этим смириться.

Пайт пожал плечами.

– Она сама так решила. Раз она не возражала, я тоже не возражал. Так это выглядело невиннее: какая-то ее часть хранила верность Кену, что бы ни вытворяла другая часть.

– Сколько раз ты с ней переспал в общей сложности?

– Раз тридцать-сорок.

– Сорок!

– Я ответил на твой вопрос. – Видя ее слезы, он попросил: – Не плачь!

– Я плачу, потому что в последнее время ты выглядел счастливее, чем раньше. Я думала, что причина во мне, а оказывается, в ней…

– Нет, не в ней! – У него оставалось еще одно уязвимое место, незаметная до поры до времени для других яма – Би.

– Нет? Когда вы переспали в последний раз?

Только бы она не узнала про аборт! Но эта истина выпирала сама собой, скрыть ее было трудно, как дерево, земля под которым подозрительно чиста.

– Несколько месяцев назад, – ответил он. – Мы решили покончить. – Уже после рождения ребенка?

– Да, спустя шесть-восемь недель. Я удивился, что она меня по-прежнему хочет.

– Ты очень скромный. – В ее тоне не было иронии, вообще ничего не было. В свете фар мелькнул свернутый на сторону почтовый ящик Дорога нырнула вниз, с болота пополз туман.

– Почему ты это прекратил? – спросила Анджела. Скрывая правду по другим поводам, Пайт охотно пошел на откровенность сейчас.

– Потому что это стало слишком болезненно для всех. Я становился жесток по отношению к тебе, забросил девчонок: мне уже казалось, что они растут без меня. А когда она родила, тем более мальчика, стало ясно, что наше время вышло. – И он добавил, словно это могло что-то объяснить: – Время любить и время умирать.

Она как будто перестала плакать, но слезы успели оставить промоину в ее голосе.

– Ты ее любил?

Он решил, что здесь нужна точность. Сначала они брели по густому, обманчивому лесу, а теперь оказались в пустыне, где каждый шаг оставляет глубокий след.

– Не уверен, что понимаю это слово. Нравилось ли мне с ней? Да, нравилось.

– А с Джорджиной?

– Тоже. Но это было проще. Она не так требовательна. А Фокси все время пыталась меня поучать.

– С кем еще?

– Ни с кем.

Ложь прожила недолго – до последнего спуска перед подъемом на холм Уитменов.

– А со мной? Со мной тебе нравилось? – Пустыня изменилась: ее голос, прежде рассыпчатый, как песок, превратился в опаленный камень, бывшую лаву, режущую на ощупь.

– О, – сказал Пайт, – еще как! С тобой – настоящий рай. – И он заторопился, решившись. – Ты должна знать еще одну вещь, раз уж Кен знает. Под конец, когда я уже думал, что все позади, она от меня забеременела. Не спрашивай, как это получилось, мне стыдно признаваться… В общем, Фредди Торн организовал аборт. В качестве платы он запросил ночь с тобой. Звучит ужасно, но другого выхода не было. Ты поступила самоотверженно и тем окончательно положила конец моему роману с Фокси. Все кончено! Меня вызвали, чтобы прочитать запоздалую нотацию.

У дома Уитменов Пайт заглушил мотор и испугался, что Анджела не удостаивает его ответом. Потом раздался ее тихий, потерянный, не оставляющий надежды голос:

– Лучше отвези меня домой.

– Глупости! – отмахнулся он. – Ты должна идти со мной. – И добавил в обоснование своего повелительного тона: – Без тебя я трушу.

Дверь отпер Кен – в смокинге, как примерный хозяин-джентльмен. Он серьезно пожал Пайту руку, глядя на него своими пустыми серыми глазами, словно делая моментальный снимок. Анджелу он приветствовал со вниманием, граничащим с заигрыванием. Его бас и широкие плечи заполняли пространство дома, в котором Фокси бывало одиноко. Он принял верхнюю одежду гостей нарядное синее пальто у Анджелы, легкомысленную абрикосовую куртку у Пайта. Пара прошла по застеленному ковром полу; Анджела с любопытством крутила головой, удивленная новому облику дома, чуть было не ставшего ее жилищем.

– Это ты подобрал обои? – услышал Пайт ее шепот. Фокси сидела в гостиной, держа младенца на коленях и кормя его из бутылочки. Вместо приветствия она улыбнулась. Ее заплаканное лицо, озаренное улыбкой, показалось Пайту россыпью драгоценностей; свет лампы стекал по ее волосам на сверток без лица у нее коленях. На кофейном столике поблескивали бутылки: супруги пили в ожидании гостей. В тарбокском обществе не было более заманчивого предложения, чем такое – разделить с супружеской парой интимный момент, принять участие в их насмешливом саморазоблачении, в их показном конфликте и невысказанном страдании. Всем четверым было нелегко вырваться из этого уюта, перейти к враждебности Анджела села в старое кожаное кресло, Пайт – в жесткое кресло с плетеной спинкой, присланное матерью Фокси из Мэриленда для рассеивания царящего в доме уныния. Кен остался стоять. Он пытался придать встрече академическую тональность, Пайту же, напротив, очень хотелось разыграть клоунаду, чтобы сделаться невидимым, как это бывает с клоунами. Анджела и Фокси, блестя чулками, придавали обстановке изящество, как и полагается женщинам-свидетельницам, без которых от самого Адама не обходится клеймение порока. Присутствие женщин заметно разряжает атмосферу густой вины.

Кен спросил гостей, какие напитки они предпочитают. Реквизит – его смокинг – требовал учтивого поведения. Ярость обходится без покровов. Анджела решила воздержаться, Пайт попросил чего-нибудь с джином. Сезон тоника еще не начался, поэтому можно джин пополам с сухим вермутом европейский мартини. В общем, что угодно, только не виски. Он рассказал про то, как разило виски на городском собрании, и был разочарован, когда его рассказ не вызвал смеха.

– Каков первый пункт повестки дня, Кен? – спросил он раздраженно.

Кен, игнорируя его, обратился к Анджеле:

– Что ты обо всем этом знала?

– Понятно, – сказал Пайт. – Устный экзамен.

– Столько же, сколько и ты, – ответила Анджела, – Ничего.

– Ты должна была догадываться.

– У меня насчет Пайта всегда масса догадок, но уж больно он скользкий.

– Я бы назвал это ловкостью, – вставил Пайт. Кен не сводил взгляд с Анджелы.

– Ты проводишь в Тарбоксе весь день. Это я отсутствую с семи до семи.

Анджела подалась вперед, исторгнув из кожаного кресла тяжкий вздох.

– Что ты хочешь этим сказать, Кен? Что я несостоятельная жена?

– Одно из достоинств Анджелы, превращающих ее в хорошую жену для Пайта, какой не смогла бы стать я, – ее добровольная слепота, – сказала Фокси.

– Ничего об этом не знаю, – сказала Анджела и налила себе бренди, чтобы оправдать новую позу в кресле. То был пятизвездочный коньяк, но на столике оказались только большие стаканы. В хозяйстве Фокси таких проколов было не счесть. Навещая ее под конец дня, Пайт замечал, как бы ни мешала этому светлая радуга ее объятий, немытые тарелки, оставшиеся еще от завтрака, книгу, заложенную сухой полоской бекона. Когда он обращал ее внимание на подобный непорядок, она утверждала, что сделала это специально, чтобы его повеселить; но он замечал, что у нее не всегда чистое нижнее белье. Не сумев оставить высокомерное возражение Анджелы без ответа, она выпрямилась, потревожив спящий у нее на коленях сверток.

– Я хотела сделать комплимент. По-моему, это замечательное свойство. Я бы никогда не смогла превратиться в мудрую жену, глядящую на мужнины проказы сквозь пальцы. Я по натуре ревнива. На вечеринках я видеть не могла, как ты подходишь к Пайту с ласковой улыбкой собственницы и уводишь его домой, в постель.

Пайт поморщился. Он предпочитал подсластить пилюлю для Кена, сменить пластинку, С видом постороннего, задающего невинный вопрос, он спросил:

– Как ты об этом узнал?

– Кто-то ему напел, – вмешалась Фокси. – Женщина. Ревнивая женщина.

– Джорджина, – догадался Пайт.

– Она самая, – подтвердила Фокси.

– Нет, Марсия Литтл-Смит, – сказал Кен. – Увидев меня третьего дня в городе, она спросила, продолжается ли в нашем доме ремонт: иначе почему рядом с домом так часто стоит пикап Пайта?

– Вранье! Просто они сговорились, что будут настаивать на этой версии, – сказала Фокси Пайту. – Конечно, Джорджина! Когда она застала нас на прошлой неделе, я поняла, что она сделает нам гадость. У нее самой в жизни нет любви, вот она и не выносит чужого счастья.

Пайт не одобрял ее настроение рубить сплеча. Он считал, что они обязаны щадить двоих людей, которых украсили рогами.

– И тогда ты ему все рассказала? – обратился он к Фокси осуждающе.

Россыпь алмазов на ее лице не удержалась в сети, что удерживала их до этого мгновения.

– Да, да! Начала и не смогла остановиться. Мне тебя жаль. А впрочем, нет: это из-за тебя я прошла через ад. Анджела, пробуя коньяк, улыбнулась Кену. – Они ссорятся.

– Это их трудности, – ответил Кен. Его непреклонный тон подсказывал, что он видит проблему не так, как Пайт: не как трудную ситуацию для всех четверых, вторжение на чужую территорию, которое должно разрешиться возвращением на прежние рубежи. Кен старался снять ответственность с себя, вывести себя за скобки.

Анджела, испугавшаяся вместе с Пайтом непреклонного настроения другой пары, спросила негромко, слегка наклоняя овальную голову в сторону Фокси:

– Джорджина застала вас на прошлой неделе? Но Пайт клялся, что все кончено.

– Он тебе наврал, милая.

– Нет, не наврал! – У него запылало лицо. – Я приехал, потому что тебе было плохо. Мы не занимались любовью, даже почти не разговаривали. Мы согласились, что аборт положил конец тому, что должно было прекратиться гораздо раньше. Кажется, все ясно.

– Разве? – Опущенные глаза, поджатые губы. Он помнил выразительность ее рта. В ее поведении сочетались капитуляция и вызов. Пайт улавливал во всей ее позе мольбу не заставлять ее еще раз пережить унижение, испытанное когда-то из-за Питера.

Кен снова принялся за Анджелу.

– Велика ли твоя осведомленность? Ты знаешь, что на той вечеринке, когда убили Кеннеди, они заперлись в ванной наверху? Что он одно время встречался и с Джорджиной, и с Фокси, что сейчас у него тоже есть женщина?

– Кто?

Быстрый вопрос Анджелы застал Уитменов врасплох. Они переглянулись, но не подали друг другу сигнала.

– Би! – бросил Кен Анджеле в лицо.

– Нежнейшая Би… – проговорила Анджела, водя пальцем по второй сверху перекладине с внешней стороны левого кожаного подлокотника. Лесбийская отчужденность, скрытая боль. Носить хитон, слушать стихи, дотрагиваться до руки. Хоккей на траве.

– Сплетни! – отрезал Пайт. – Какие у вас доказательства?

– Не трудись, Пайт, – сказала Анджела, ни на кого не глядя., Кен снова превратился в ментора. Сверкая серебряными, висками, он наклонился к Анджеле.

– Ты знала про аборт? – Его лицо налилось кровью, но аккуратный рот-кондиционер внушал надежду, что ему не грозит апоплексический удар. Усердный ученик, объект издевательств на переменке. Не дразнись, Пайт, не дразнись…

– Почему бы ему не отстать от моей жены? – спросил Пайт Фокси.

Анджела ответила на вопрос Кена утвердительным кивком и проговорила:

– У меня впечатление, что они пошли на это не только из-за себя, но и из-за тебя. Циничная женщина родила бы и назвала ребенка твоим.

– Только если бы я оказался слепцом. Я сумел бы разглядеть, что он не имеет отношения к Уитменам.

– Тут и смотреть не обязательно – достаточно прислушаться, – ввернул Пайт. – Уитмены с рождения начинают читать нотации.

– Среди вариантов, которые я рассматриваю, – сказал Пайту Кен, фигурирует предъявление обвинения Торну. Ты бы проходил по делу как соучастник.

– Почему, ради Бога, объясни? Ведь это, наверное, самый христианский поступок за всю жизнь Фредди Торна! Он не был обязан этого делать, но сделал – из жалости. Может быть, даже по любви.

– К кому?

– К друзьям. – Сказав, это, Пайт почувствовал, как его сердце дрожит от волнения любви, словно они с Фредди, убрав разделяющую их перегородку, наконец-то поняли друг друга, чего всегда жаждали, как едва не произошло однажды на самом деле, в сырой прихожей у Константинов. Ненависть и любовь всегда доискиваются правды.

При следующих словах у Кена странно, как у обиженного подростка, пытающегося восторжествовать над обидчиками, выпятилась верхняя губа.

– Он сделал это, потому что любит во все совать нос. Но разговор не об этом. Что сделано, то сделано, и я не вижу пути назад.

Анджела первой поняла смысл его слов.

– Не видишь? – переспросила она.

– Давайте перейдем к сути, – продолжил Кен. – В некоторых ситуациях есть возможность отыграть назад, в некоторых ее нет. В данном случае я такой возможности не вижу. Простую неверность еще можно было бы простить, длительный роман тоже, но ведь она при этом вынашивала моего ребенка…

– Не надо суеверий! – перебила его Фокси.

– …а потом эта чудовищная выходка с Торном…

– Как ты можешь его осуждать? – не выдержала Анджела. – Пайт прав: при данных обстоятельствах – это был жест милосердия.

– Все лето она писала мне длинные письма, признаваясь в любви к тебе, сказал Пайт, понимая, что оправдания бесполезны. Ему приносило удовлетворение, что он остался верен Господу, милостиво прощающему нам мольбы, строгому судье, накрывающему живущих крылом порядка.

В голосе Кена, возвышающегося над ними, как учитель над учениками, послышалась детская неуверенность.

– Попробую еще раз. Конечно, от вас не добьешься толку, но я сегодня узнал такое, что хочу высказать наболевшее.

– Слушайте, слушайте! – пробормотал Пайт. Он ждал, чтобы его раздавили и отпустили восвояси.

– В некотором смысле, – продолжал Кен, – я чувствую благодарность и даже склонен к великодушию. Как ученому мне положено докапываться до истины, и вот сегодня я докопался и не хочу от нее отмахиваться.

Пайт плеснул себе еще джину. Фокси, моргая, поудобнее взяла ребенка. Анджела тянула коньяк, сидя на самом краешке кожаного кресла.

– В химии, – вещал Кен, – молекулы связаны между собой. В некоторых составах молекулярные связи сильнее, в некоторых слабее. Теперь, разобравшись в атомных валентностях, мы в состоянии объяснить, почему это так, тогда как раньше все зиждилось на голословных утверждениях. И вот, выслушав свою жену – я имею в виду не только то, что она говорила, но и как: хладнокровно, даже игриво, – я вынужден заключить, что наша связь оказалась непрочной. Это не было неизбежностью: у нас схожее происхождение, оба мы умны, оба способны следовать плану, она через многое со мной прошла, хотя сейчас утверждает, что это были мрачные годы. Она сказала, что до твоего появления, Пайт, она не понимала, что такое любовь. Пока помолчи. Возможно, я неспособен любить. Я всегда считал, что люблю ее, чувствовал то самое, что полагается в таких случаях чувствовать. Захотел, чтобы она родила от меня ребенка, когда появилась такая возможность. Подарил ей этот дом…

– Это твой подарок самому себе! – перебила его Фокси.

– Фокси! – простонал Пайт.

Руки Кена, с длинными пальцами, моложе, чем остальное тело, только что рисовавшие диаграммы, упали от отповеди. Повернувшись к Пайту, он сказал:

– Вот видишь! Никакой связи. Не то, что у тебя и у нее. Твое притяжение сильнее.

– Я бы так не сказала, – возразила Анджела.

Кен удивленно оглянулся. Он думал, что его поняли.

– Я с ней развожусь. – Нет!

– Это правда?

Восклицание вырвалось у Анджелы, вопрос задал Пайт. Фокси утвердительно кивнула. На ее розовом лице снова сияли драгоценные камешки слез, затмевая признательность и безнадежность. Пайт вспомнил Нэнси в момент, когда она борется с подступающими слезами; потом ее личико раскалывается, как упавшая ваза, и становится виден язык, изогнувшийся в агонии.

– Если ты с ней разведешься, мне придется на ней жениться. – Пайту показалось, что эти слова не были произнесены, а сами по себе отскочили от его зубов. Что это – угроза, жалоба, обещание?

– Самое благородное предложение, какое я когда-либо получала. – Вот она и дала его словам определение: предложение.

– Боже, Боже! – вырвалось у Анджелы. – Меня тошнит, тошнит!

– Перестань говорить одно и то же по два раза, – сказал ей Пайт.

– Он ее не любит, не любит, – обратилась Анджела к Кену. – Он с самого лета пытался ее бросить.

– Не знаю, как следует поступить тебе, – сказал Кен Пайту. – Мои действия мне понятны.

– Нельзя разводиться из-за прошлого! – сказал Пайт. – Взгляни на нее: она раскаивается. Она исповедалась в грехе. Она прижимает к себе твоего ребенка. Увези ее, побей, махни рукой на Тарбокс, вернись с ней в Кембридж все, что угодно! Разумный человек не…

– Я именно разумен, – перебил его Кен. – У меня в шесть раз больше законных оснований, чем требуется.

– Забудь хотя бы на минуту, что ты – сын адвоката. Попробуй побыть человеком. Закон мертв.

– Все дело в том, – проговорил Кен, наконец-то садясь, – что она вовсе не раскаивается.

– Еще как раскаивается! Взгляни на нее. Сам ее спроси! Ласково, словно помогая ей очнуться, Кен спросил:

– Это правда, Фокс? Ты раскаиваешься? Глядя на него наглыми карими глазами, она ответила:

– Я буду каждый вечер мыть тебе ноги и пить грязную воду. Кен посмотрел на Пайта, довольный успехом эксперимента.

– Видал? Она надо мной смеется.

Фокс встала, прижала ребенка к своему плечу, побарабанила пальцами по его спине.

– Это невыносимо! – заявила она. – Со мной обращаются, как с вещью. Прости, Анджела, твоему горю я искренне сочувствую, но эти двое… Это какое-то соревнование по вызову жалости к себе.

Она остановилась, чтобы забрать с кресла одеяло, нагнулась. В тишине, предшествовавшей ее уходу, Тоби громко отрыгнул.

Не выдержав этого громкого, спасительного звука, Анджела затряслась от хохота, спрятала лицо в ладонях. Когда она убрала ладони, словно раскрыв створки триптиха, Пайт увидел не лицо, а скопище отверстий, морскую актинию, всасывающую все, что неосторожно проплывает мимо.

– Я хочу домой, – сообщила она Кену. – Я устала и хочу принять ванну. Кажется, все решено? Ты разводишься с Фок-си, Пайт разводится со мной. Хочешь на мне жениться, Кен?

– Заманчивое предложение. Жаль, что мы не встретились много лет назад.

– Много лет назад мы были слишком заняты: мы старались быть хорошими детьми. – Пайта она спросила: – Так как мы поступим? Хочешь уйти еще сегодня?

– Не надо драматизировать, – ответил ей Пайт. – Ничего еще не решено. Полагаю, при свете дня мы посмотрим на все это иначе.

– Значит, ты уже отказываешься от своего предложения? – спросил Кен.

– Какое предложение?

– Знаешь, Пайт, – сказал Кен, – я должен кое-что уточнить. Это касается нас с тобой. Почему-то, наверное, из-за своей приверженности приличиям, я не сумел это выразить раньше, в процессе беседы это до тебя тоже не дошло, судя по твоей улыбочке. Учти, я тебя не выношу. – Это прозвучало фальшиво, и он сразу поправился: – Я не прощу тебе того, что ты сделал со мной и с Фокси.

Пайт надеялся, что Анджела его защитит, хотя бы запротестует для порядка. Но она зловеще молчала. Кен продолжал:

– Меньше чем за год тебе и этому городку удалось растоптать все, что мы с женой выстраивали целых семь лет. С виду ты игривый дурачок, а на самом деле тебе нравится разрушать. Ты любишь это занятие. Рыжеволосый мститель! Это доставляет тебе наслаждение. Ты наслаждался, делая ей больно.

Пайту стало скучно слушать обвинения, и он взбунтовался. Поднявшись, он сказал:

– Она твоя жена, вот и держи ее в своей постели. Ты потерял ее, как только нашел. Уважающий себя мужчина никогда не женится на женщине, только что разочаровавшейся в любви к другому. Нечего меня обвинять, если в этой… – Уже из холла, следуя за убегающей Анджелой, он обернулся и, обведя рукой дом, кембриджскую мебель, пустую колыбель, окна, все годы этого неудавшегося супружества, он закончил: —..Если в этой пробирке не растут цветы.

Довольный своей отповедью, он ждал, что Анджела согласится с его речью, но она уже исчезла за дверью. Выскочив в темноту, во влажный воздух, он оступился, угодил в подстриженную сирень и чуть не выколол себе глаз. Догадка, что он пьян, подняла ему настроение.

Машина медленно ползла в тумане.

– Неужели она настолько лучше меня в постели? – спросила Анджела.

– Вы разные, – ответил Пайт. – Она делает некоторые вещи, которых ты не делаешь. По-моему, мужчин она ценит выше, чем ты. Она более неуверенная, немного мужеподобная. Физически тебя гораздо больше, она зажата, не такая чуткая. Ты сама однажды сказала, что она еще молода.

Полнота его ответа окончательно убедила Анджелу, что он познал другую. От отчаяния она взвизгнула, упала коленями на резиновый коврик, обхватила руками кресло, попыталась утопить свой крик в пыльной обивке. Пайт затормозил, обошел машину, распахнул дверцу с ее стороны, вытащил ее наружу. Она была дряблой, как бесчувственный пьяница или кукла.

– Дыши! – приказал он.

Дорога уходила вниз, к самому болоту, откуда полз густой соленый туман с запахом вечности. Анджела быстро пришла в себя, извинилась, сорвала пучок весенней травы и прижала его к векам.

Из тумана медленно выползли автомобильные фары.

– Все в порядке? – спросил из остановившейся машины Гарольд Литтл-Смит.

– Да. Просто дышим морским воздухом.

– Это ты, Пайт? С кем ты?

– С Анджелой.

– Привет! – сказала Анджела, чтобы не осталось сомнений.

– Как прошла вечеринка? – спросил Пайт поверх блестящей крыши машины.

– Не вечеринка, просто немного пива. Un реn de bierre, – ответил Гарольд виновато. – Кэрол вас искала, но вы вышли в другую дверь.

– Спасибо, мы все равно не смогли бы прийти, – ответил Пайт. – Кто это там с тобой?

– Марсия, кто же еще?