Текст книги "Супружеские пары "

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Как замечательно ты изъясняешься на древнееврейском, Бен! – восхитилась Марсия.

– Я изучал его десять лет. Я из консервативной семьи.

– Даже носил эту маленькую шапочку?

– Ермолку. – У него была пугающая львиная улыбка, со сверкающими в бороде зубами. – Летом меня посылали в лагерь Рамах.

– Джорджина! – позвала Фокси.

– Я не знаю Библию. Я склоняюсь к Далиле. Или к Магдалине, хотя это, наверное, дерзко.

– А я вижу ее среди жителей Иерусалима, не попавших в Евангелия, сказала Анджела. – Ей было не до того: она как раз флиртовала с римским солдатом, когда мимо несли Крест.

– Кошмарная женщина! – сказала Фокси. – Заросший пруд, воловья птица…

– Вы слушаете одну Джорджину, а Джорджина нынче склонна морализировать, – предупредил ее Пайт.

– Вам она тоже не нравится. Ей симпатизируют только Анджела и Бен. Сказав это, Фокси ощутила ревность. Ей не хотелось объединять Анджелу и Бена, потому что Бена – не настоящего, а воображаемого, разбуженного настоящим, – ей хотелось видеть своим собственным евреем.

В кухне перестали, наконец, шептаться.

– Сколько можно тянуть? – сказала Кэрол и встала, якобы чтобы размяться после долгого сидения на полу. Заглянуть в кухню она не посмела, а только сделала один шаг к кухонной двери и громко позвала:

– Помогите нам, вы двое! Она застряла.

– Сдаюсь, – сказала Фокси. – Кто же я? Никогда не слыхала о таком персонаже.

– Слыхали, слыхали, – заверил ее Пайт. Он желал ей успеха и был смущен ее неудачей.

– Наверное, я – жалкая статистка. Никогда не запоминаю их имен.

– Нет, в данный момент вы – звезда, – сказал Пайт.

– В данный момент?

– Вы только изображаете недогадливость, – сказала ей Кэрол. – Вы с нами флиртуете.

– Пораскиньте мозгами, – посоветовал Пайт. – Перед вами весь мир.

– Продолжайте задавать вопросы, – разрешил Бен.

Все превратились не то в суфлеров, не то в рассерженных родителей, шикающих на упрямого ребенка, портящего рождественскую постановку. В суровых глазах Джорджины читалось удовлетворение.

– Спросите Фрэнка, в какой пьесе Шекспира он вас видит? Сейчас я его разбужу. – Марсия переместилась поближе к распластанному Фрэнку, утонула в углу мягкого дивана и по-свойски стала шептать ему на ухо, пока он не разлепил веки и не уставился перед собой непонимающим взглядом. Фокси показалось, что он еще видит сон и смотрит сквозь нее.

– Помогите, Фрэнк! – взмолилась она. – Из какой я шекспировской пьесы?

– «Троил», – пробормотал он и снова захлопнул веки.

– Не читала…

– А по-моему, вы из сонетов, – сказала Марсия.

– Все вы слишком умные, – сказала Фокси. – Я окончательно растерялась. Подумала было про принцессу Маргарет, а вы… – Их смех стал оскорбительным. – Ненавижу вас! Хочу домой. Сдаюсь.

– Не сдавайтесь, – попросил ее Пайт. – Чувствую, вы знаете ответ. Просто вы перестарались.

– Противоположность принцессе? – задал Бен наводящий вопрос.

– Побирушка. Цветочница. Элиза Дулиттл. Но я думала, что вымышленного персонажа быть не может.

– Не может, – успокоила ее Джорджина. – Вы не Элиза. Противоположность деве?

– Пусть Фокси сдастся, если ей так хочется, – предложила Анджела.

– Она подошла слишком близко, чтобы сдаться, – возразила Кэрол.

Айрин Солц вернулась в гостиную, приглаживая волосы. Ее черные брови разлетались, как крылья.

– Эдди просил тебе передать, что он поехал домой, – обратилась она к Кэрол. – У него завтра рейс. Он вышел через кухонную дверь.

– Так я и знала, – сказал Кэрол, просияв, и снова превратилась в растущий из пола прямой стебель. – Попробуйте еще раз, – попросила она Фокси.

Фокси спросила со вздохом обреченной:

– Какой я цветок?

Теперь все старались ей помочь, поэтому ответы были пространными.

– Тигровая лилия, пересаженная из деревенского палисадника на городскую улицу, – сказала Кэрол.

– Ну и возня! – фыркнула Джорджина. – Я представляю себе что-то нехитрое, но с претензией. Мак!

– Хо Ши Мин тоже был маком, – возразил Пайт.

– Правильно. Тут возможна близость, – ответила Джорджина. Ее глаза чуть навыкате смотрели на него возмущенно, искусственный загар и ранняя седина завершали портрет обиженной женщины среднего возраста, в которую она скоро превратится. Фокси помнила молчание Джорджины на ужине со свечами у Геринов – загадочное, довольное молчание, в котором в тот тягостный вечер Фокси чудилась та же химическая природа, что в ее беременности. С тех пор Джорджина резко постарела.

– Не знаю, кого вы загадали, – сказала Айрин. Кэрол пошептала ей на ухо.

– Шиповник, – сказала Айрин, не раздумывая.

– Кажется, – заговорила Анджела, – после атомной бомбардировки Японии там невесть откуда появился и расцвел посреди радиоактивной зоны цветок. Вот и этот человек кажется мне преобразователем всего современного яда в красоту.

– Большое спасибо, Анджела, – прочувственно сказала Фокси. – Теперь я меньше возражаю против этого человека.

– Кисть дьявола, – сказала Марсия. – Или что-то тепличное.

– Знаете, – подхватил Бен Солц, – иногда, выпалывая вокруг дома сорняки, вы наталкиваетесь на растение – кружева королевы Анны или худосочные дикие астры. Это тоже, конечно, сорняки, но у вас не хватает духу их выполоть, потому они тоже украшение.

– Мы все такие, – сказала Анджела.

– Говори за себя, милочка, – предупредила ее Джорджина.

– Герань, которую переносят с подоконника на подоконник следом за солнцем, – сказал Пайт. – Гиацинт, продаваемый в пластмассовом горшке. Иногда роза леди Палмерстон. Вы когда-нибудь замечали, Фокси, как оранжерейные гвоздики кладут в ведро с чернилами для подкраски? Так получают зеленые гвоздики ко дню Святого Патрика. А вы, по-моему, желтая гвоздика, которую заставляют впитывать красные чернила. Так получают невероятный черный цвет, чтобы люди трогали вас, принимали за искусственный цветок, поражались, что вы настоящая. Умирая, вы истекаете черной кровью и снова становитесь желтой. – Его плоское, напряженное лицо само превратилось в захватанный, вянущий цветок.

– Бывает, что мы, сами того не желая, проявляем жестокость, – сказала Кэрол.

– Обратимся-ка к книгам, – нетерпеливо предложила Марсия. – «Молл Фландерс» Яна Флеминга.

– «Финеас Финн» в сокращенном изложении «Плейбоя», – сказала Анджела.

– «Красная Шапочка» маркиза Де Сада, – хмыкнул Бен.

– Хватит! – взмолилась Фокси. – Все., сдаюсь! Я слишком глупа. Кто это, Анджела?

Анджела покосилась на Пайта, ожидая от него разрешения раскрыть секрет. В этот момент, слегка напуганная голубым свечением ее глаз, Фокси прочла, как газетный заголовок, искомое имя.

– Неужели?..

И, не желая этого, даже не зная, когда у нее потекли слезы, Фокси расплакалась от утомления и замешательства. Все, за исключением Анджелы и Бена, утвердились в том, что и раньше подозревали: Фокси возомнила себя Пайтом.

Тонкий лед

Как во сне нам нужны сны, так и наяву нам надо соприкасаться и разговаривать, ощущать прикосновения и слышать слова. «Фокси?» «Что, Пайт?» В их простых именах была магия – магия ласки, выискивающей чудовищное и нежное друг у друга в гениталиях. «Ты считаешь, что мы поступаем дурно?» «Дурно? Это понятие словно выплыло из другой Вселенной. Не знаю. Не думаю». «Вот и молодец!» «Что я так не думаю?»

«Да-да-да! И не думай. Мне так лучше. Прошлой ночью ты мне приснилась. Это в первый раз. Забавно, когда тебе снятся знакомые люди. Это какой-то клуб с идиотскими правилами. Мне вечно снится Фредди Торн, которого я не выношу». «Что я делала в твоем сне? Я тебя возбуждала?» «Ты была сама непорочность. Все происходило в универмаге со стеклянным потолком. Ты работала там продавщицей. Я остановился перед твоим прилавком, не зная, чего мне хочется».

«Я – продавщица? – Она как бы усмехалась, а на самом деле страдала от уязвленного самолюбия. – Чем же я, по-твоему, торгую?»

«Нет, там была совсем другая атмосфера. Ты была очень чопорной и необщительной – ты это умеешь… Я ничего не мог сказать, но ты все равно нагнулась, словно что-то искала, и исчезла из виду. Я проснулся с фантастической эрекцией».

Тем летом, мучаясь порой бессонницей, Пайт, лежа рядом со спящей Анджелой, приподнимал руку и изучал ее очертания на фоне окна. Рука могла бы принадлежать утопленнику, который вот-вот уйдет под воду. Беззаботное, медленное дыхание Анджелы казалось рябью на поверхности океана, в котором он вот-вот погибнет. Ему не хватало скрипа колеса в клетке хомячка. С Фокси он был скромен и осторожен, как подобает наемному мастеру в чужом доме, и вовсе не намеревался ее возжелать. Но, порхая из комнаты в комнату, от детали к детали, она проявляла соблазнительную ветреность, и он уже смущался смотреть на голое дерево в тех местах, где побывали ее пальцы.

«Здесь можно было бы сделать полки».

«Или шкафы?»

«По-вашему, открытые полки хуже? Двери источают самодовольство. А потом перестают открываться или закрываться».

«На этот случай сейчас делают магнитные защелки – очень эффективно. А открытые полки – это соблазн. У вас кошка, скоро появятся дети. Значит, без запоров не обойтись. У меня есть два плотника, которые делают очень красивые шкафы. Адаме и Комо».

«И вы хотите подбросить им работенку».

Пайт опешил. Эта беременная женщина, снующая по ветхому дому в просторном платье, выглядела более невесомой, чем другие женщины, быстрее проникала в его мотивы, словно перед ней представал не он сам, а кто-то другой, кого она уже успела изучить.

«Они работают с душой. Мне нравится сводить их с душевными заказчиками».

Она молитвенно указала на открывающийся из окна вид, как на икону, обернулась и произнесла скороговоркой:

«Хочу открытые полки, открытые двери, чтобы все, что здесь есть, вбирало море, морской воздух. Я всю жизнь провела в тесных комнатушках, где всегда экономили место».

Произнесла – и выпорхнула в своем желтом летящем наряде, с разгоревшимся лицом, из узкой кухни. Пайт уже догадывался, что с ней не оберешься бед.

– Зачем ты взял этот заказ? – спросила его Джорджина. – Ты же говорил, что собираешься строить дома в стиле ранчо.

Они стояли воскресным утром рядом с теннисным кортом Онгов. Пайт не пошел в церковь, чтобы Анджела смогла принять вызов, брошенный в шутку Фредди Торном. Сейчас ему не хватало привычного часа размышлений сидя и пения стоя. После вчерашнего джина голову стягивали ледяные обручи. Вызов, громко брошенный Фредди накануне у Константинов, состоял в приглашении сыграть с ним в паре. Но Бернадетт уже возвращалась с тремя сыновьями с ранней мессы, поэтому Онгов тоже пришлось пригласить на игру. Чтобы построить корт рядом с их новым домом, пришлось выгрызть кусок холма. Экзотический и дорогой дом с подвесными лестницами был спроектирован архитектором, с которым Джон познакомился в Кембридже, и служил всем в Тарбоксе напоминанием о высоком престиже Джона Онга. Сам Джон, маленький костлявый человечек с кожей орехового цвета, обожавший все американское – от жевательной резинки до сигарет с фильтром, – был энтузиастом тенниса, но талантом в игре не блистал. Играл он неизменно в отглаженном белом костюмчике, с напульсником на правом запястье, с зеленой повязкой на лбу. Все его изящные удары, сопровождаемые горделивыми выкриками, неизменно отражались американскими противниками. Партнером Бернадетт был косолапый Фредди, при одном взгляде на которого было трудно удержаться от смеха; соответственно, Анджеле пришлось играть против Джона, и на этом фоне ее игра выглядела еще правильнее, изящнее и ровнее, за исключением игры у сетки, где ей не хватало расторопности гасить мячи.

Болельщики, Пайт и Джорджина, мирно беседовали. Никто не сказал бы, что они шепчутся, просто они старались, чтобы их не подслушали.

– С такими домами помрешь со скуки, – ответил Пайт на последний вопрос Джорджины. – Они все одинаковые.

Джорджина вскипела светским негодованием.

– Зубы, между прочим, тоже одинаковые. Или, например, биржевые акции. Каждый работает с массивами одинаковых предметов и явлений. Что в тебе особенного? Откуда у тебя характер плейбоя? У тебя даже денег нет.

С самого детства насмешки вызывали у Пайта головную боль. То, что хотя бы кто-то во всем огромном мире в состоянии его не любить, представлялось ему математическим парадоксом, если не умственной пыткой.

– Деньги мне дают другие. Все вы.

– Значит, это твой стиль? Взять, поклониться и уйти? Она видела его в профиль – только один глаз, как у бубнового валета. Солнце жгло ей подбородок.

– Ты сама говорила, – сказал он ей, дождавшись, пока удары и выкрики с площадки сделают их разговор неслышным для остальных, – что мы должны соблюдать осторожность. Из-за письма Джанет, помнишь? Я в тебе нуждался, а ты отказалась встречаться.

– Это было много месяцев назад. Я говорила об осторожности, а не о том, чтобы совсем не встречаться.

– Не люблю, когда мне напоминают об осторожности.

– Конечно, не любишь и не должен любить. Анджела отлично знает о твоих похождениях, просто предпочитает закрывать на них глаза.

Анджела, услышав свое имя, оглянулась. Пайт окликнул ее:

– Джорджина хвалит твой стиль игры! – Джорджине он сказал с улыбкой, словно продолжая легкий треп: – Ты прижала своего письмом?

– Пришлось.

– А он что же?

Она стала крутить между коленями теннисную ракетку, рассматривая струны – грубые и одновременно гладкие.

– Совсем забыла! Он вывернулся. Сказал, что это у него отеческое, что он просто пытался помочь Джанет вырваться из сетей Эпплсмитов, а эта неврастеничка на нем повисла. Если судить по содержанию ее записки, версия вполне достоверная.

– И ты от облегчения снова полезла к нему в постель.

– Правильно, все так и было.

– И осталась довольна…

– Было неплохо.

– У каждого было по семь оргазмов, а в промежутках вы читали друг дружке Генри Миллера.

– Как в воду глядишь!

– Ты очень подробно все описываешь.

– Хватит беситься, Пайт. Я тоже устала быть стервой. Можешь ко мне заглянуть. Просто на чашечку кофе.

– Если нас застукают, то кофе – то же самое, что постель.

– Я по тебе соскучилась.

– Вот он, я.

– Наверное, у тебя кто-то появился?

– Дорогая, – ответил он, – ты же меня знаешь!

– Не могу поверить, что это Уитмен! Для тебя она слишком заторможенная и хорошенькая. Не в твоем вкусе.

– Ты права. Это не она, а Джулия Литтл-Смит.

– Фокси для тебя слишком рослая, Пайт. Ты превратишься в посмешище.

– Я не просто бедняк, но еще и недомерок. Непонятно, как такая великосветская штучка, как ты, связалась с таким пугалом, как я.

Джорджина окинула его холодным взглядом. Зеленые глаза, нос с горбинкой. Дальше тянулась сетка теннисного корта, еще дальше – покрытый травой склон, обвиваемый ветром. Волны. Кристаллические решетки. Соединение и распад.

– Не пойму… – прошептала она. – Наверное, это была просто химия.

Грусть от вожделения, зародившись где-то ниже ремня, поползла вверх. Им бывало хорошо вместе. Лиственницы, тюрбан из полотенца у нее на голове.

Игра на корте завершилась. Победители, Анджела и Джон Онг, обливались потом. Пайт не мог понять, что говорит Джон: неразличимые гласные, похожие на «а», соединенные лязгающими согласными. Но из-под золотистого лица-маски так и сочился ум.

– Он говорит, что окончательно выдохся, – перевела Бернадетт. У нее были широкие плечи и таз, лицо то улыбалось, то расширялось, готовясь к улыбке. Пайту Онги нравились: они позволяли ему пользоваться их теннисным кортом, не проявляли к нему снисходительности; их проживание в Тарбоксе было таким же случайным, как и его. Джон закурил и зашелся сухим кашлем. Пайт удивился, обнаружив, что кашель звучит понятно. Элементарный лексикон людей: кашель, смех, плач, крик, пуканье, дыхание. Аминь.

Джон, сгибаясь от кашля, лепетал что-то, расшифровывавшееся, наверное, как предложение другой четверке выйти на корт. Сами Онги побрели к дому в сопровождении троих своих мальчишек.

Хейнема против Торнов. Джорджина надела темные очки; лицо, оставшееся вне очков, казалось вырубленным из камня. Солнце стояло в зените, зеленый корт превратился в зеркало. Анджела подавала; ее подачам, достаточно точным, не хватало темпа. Джорджина вроде бы отбила мяч в сторону Пайта, занявшего позицию под сеткой, но от злости сделала это слишком поспешно, так что мяч, ударившись в сетку где-то на уровне его паха, упал на ее стороне.

– Пятнадцать – ноль! – объявила Анджела и приподнялась на цыпочки, готовясь подать снова.

Пайт встал напротив Фредди. На том были кричащие клетчатые шорты, ярмарочная розовая рубашка, лысую голову защищала бейсболка с длинным козырьком, синие гольфы спустились, кроссовки были велики минимум на размер. Он по-клоунски растопырил носки и пристроил ракетку на плече, как бейсбольную биту. Анджела потеряла от смеха ритм и запорола подачу.

– Пятнадцать – пятнадцать! – крикнула она, и Пайт снова очутился напротив Джорджины. Непостоянная, предательская игра! Не успеешь оглянуться, как преимущество упущено. Была любовь, стала ненависть. «Благодаря тебе я в спортивной форме…» Безглазая Джорджина приготовилась к подаче, занесла ракетку, задрала подбородок, сделала шаг вперед. Пайт, до пота впившись в рукоятку своей ракетки, прикусил губу, чтобы не взмолиться о пощаде.

– Я красивая, папа?

У Пайта заломило скулы от несостоявшегося зевка. Он надеялся, что исполнил свои обязанности: проконтролировал, как Нэнси чистит зубы, в двадцатый раз почитал ей любимую книжку, помолился с ней на ночь (это они делали все реже) – Пайт все сомневался, упоминать ли в вечерней молитве своих родителей. С одной стороны, они, как и родители мамы, были достойны памяти, с другой, ребенка смущала их непоправимая судьба. В итоге за Якобуса и Марту Хейнема никто не молился, и их неорошаемые призраки уныло вяли в раю.

– Да, Нэнси, ты очень красивая. Вот вырастешь – будешь такой же красавицей, как твоя мама.

– А прямо сейчас я красивая?

– Что за глупости? Очень красивая. Сейчас.

– А другие девочки красивые?

– Какие девочки?

– Марта и Джулия. – Маленькие женщины без лифчиков, плещущиеся на закате в ледяной воде залива. Округлые руки и ноги, присыпанные песочком. Приседание у берега для ловли волны.

– А ты как считаешь? – спросил ее Пайт.

– Уродины!

– Они хорошенькие по-своему, ты – по-своему. Марта хороша как Торн, а Джулия – как…

– Как Смит.

– Правильно. Кэтрин?

– Как Эпплби.

– Молодец! Когда миссис Уитмен родит ребеночка, он будет красив красотой Уитменов.

Нехорошо, конечно, использовать слух невинного дитя, но Пайту доставляло удовольствие говорить о Фокси громко, держать ее во рту, пропитываясь воспоминанием о ней. Анджела со своей повышенной чувствительностью реагировала на любые упоминания Уитменов раздраженно, поэтому эта фамилия превратилась у них дома в табу.

Нэнси ухватила правила игры и, радостно утопая в подушке, пролепетала:

– А когда ребеночка родит Джекки Кеннеди, он будет красивым, как Кеннеди.

– Тоже верно. А теперь спать, красавица Нэнси, иначе не выспишься до утра.

Но нет, этот ребенок, в отличие от голландки Рут, был настолько женственен, что не мог не потребовать перед сном уточнения:

– Я самая красивая?

– Детка, мы же только что выяснили, что каждая красива по-своему. Пусть все остаются, какие есть, иначе все станут одинаковыми. Как репки на грядке.

Он оставил внизу, рядом со своим креслом, стакан мартини со льдом и сейчас переживал, что лед растает и прозрачный джин будет разбавлен водой.

Личико Нэнси исказилось гримасой. Она мужественно старалась не расплакаться.

– Тогда я умру, – объяснила она. Он уцепился за это соображение.

– Думаешь, самой красивой Господь не позволит умереть? Она молча кивнула. Большой палец по привычке оказался во рту, глаза потемнели, словно она высасывала из него чернила.

– Красавчики тоже в конце концов умирают, – сказал Пайт. – Было бы несправедливо, если бы умирали только замухрышки. И вообще, когда любишь, любимый человек не кажется некрасивым.

– Это как у мам и пап, – подхватила она и уже вынула было палец изо рта, но тут же вернула его на место.

– Вот-вот.

– И у друзей.

– Наверное.

– Я знаю, кто твоя подружка, папа.

– Неужели? Кто?

– Мама. Пайт засмеялся.

– А кто мамин дружок? – Желание симметрии!

– Папа Марты, – заявило дитя.

– Этот ужасный человек?

– Он смешной, – объяснила Нэнси. – Он говорит «пук».

– Значит, если бы я говорил «пук», то тоже был бы смешным?

Она засмеялась: этот звук был как фанфары при вступлении в царство сна.

– Ты сказал «пук». Как ни стыдно, папа!

Оба притихли. Листья отцветшей сирени дотянулись уже до окна Нэнси и стучались в стекло, как бесхозные сердечки. Это было похоже на страх, просящийся внутрь. Пайт не отваживался уйти.

– Ты действительно боишься смерти, маленькая? Нэнси важно кивнула.

– Мама говорит, что я стану старенькой, а потом умру.

– Разве не чудесно? Когда ты станешь старушкой, то будешь сидеть в кресле-качалке и рассказывать всем своим правнукам, как у тебя был когда-то папа, сказавший «пук».

Ребенок уже совсем был готов засмеяться, но смех заглох, так и не вырвавшись на поверхность. Она снова заглянула в бездну своего ужаса.

– Не хочу быть старушкой! И расти не хочу!

– Но ты уже стала больше, чем была раньше. Сначала ты была размером с две моих ладони. Ты ведь не хочешь снова стать такой малюткой? Тогда бы ты не могла ни ходить, ни говорить.

– Уйди, папа. Позови маму!

– Послушай, Нэнси, ты не умрешь. То, что говорит у тебя внутри «Нэнси», никогда не умрет. Бог не допускает смерти. Он забирает людей на небеса. То, что кладут в землю, – это уже не ты.

– Хочу к маме!

Пайт был бессилен. Анджела по простоте душевной сделала доктрину надежды, единственной надежды человека, чуждой и страшной для дочери.

– Мама моет внизу посуду.

– Я хочу к ней.

– Она зайдет и поцелует тебя, когда ты уснешь.

– Хочу сейчас.

– А папу не хочешь?

– НЕТ!

Иногда светлыми теплыми ночами, пока воздух остывал, а машины, проезжая за сиреневой изгородью, уносили в сторону Нанс-Бей шлейф негромкой музыки, вырывающейся из открытых окон, Анджела поворачивалась к Пайту, который лежа мечтал, чтобы его придавило усталостью. Важно было не проявлять ответного желания. Тогда, не произнося ни слова, Анджела прижималась к нему и скользила согнутыми пальцами по его бокам и спине. Он молча, боясь спугнуть момент, отвечал лаской на ее ласку. Ее рубашка, обычно непроницаемая, пугающая, в такие моменты оказывалась прозрачной, разлагалась, сползала с ее тела, как саван, ставший ненужным воскресшему. Его взору и рукам предлагался богатый рельеф вожделения. Зажав подол рубашки подбородком, она подставляла ему грудь, издавала испуганный стон, потом падала на спину и предлагала вторую грудь. Его рука находила выпяченный Венерин бугор, все ее светлая плоть тянулась к нему, как к божеству на небесах. Он жмурился при виде ее красоты, нырял растрепанной головой в сладостные теснины, гнал кончиком языка горечь, замещая ее сладостью. Она тянула его за волосы.

– Иди сюда. Кончишь в меня.

Несколько часов назад он овладевал Фокси Уитмен, но теперь убеждался, что нет для него лона богаче и желаннее лона жены. От восторга он был на грани забытья. Их сексу всегда мешала ее умудренная самостоятельность. Вот и сейчас она, немного выждав, провела пальцами по его взлохмаченной груди, а потом погрузила пальцы в себя, куда уже ввинчивался он. Через некоторое время она властно взяла его за ягодицы, как бы говоря: «Добивай!», выдохнула весь воздух и распласталась под ним.

– Вот так сюрприз, женушка…

Она пожала плечами, отполированными светом звезд, собрав в складки мокрую от пота простыню.

– Я тоже умею распаляться, как остальные твои женщины.

– У меня нет других женщин. – Его рука молитвенно застыла у нее между ног. – Вот где, оказывается, рай!

Анджела жестом приказала ему слезть и отвернулась, чтобы уснуть. С первой брачной ночи она спала голой после любви.

– По-моему, там у всех женщин одно и то же.

– Ничего подобного! – ляпнул он. Но признание было проигнорировано.

Он был скромен и осторожен с Фокси, потом что боялся ее возжелать. День за днем он проводил на Индейском холме, где на бетонных фундаментах быстро вырастали три его дома Балки, башмаки, брусья, настилы, перекрытия, сливы рам, стойки – наглядный строительный алфавит, который Пайт любил простукивать, вооружившись молотком. Его глаз вылавливал любую мелочь. Готовый дом радовал его меньше, чем голый каркас, потому что отделка скрывала качество конструкции, добрая работа сводилась на нет субподрядчиками – пронырами-электриками, хапугами-сантехниками, упрямыми лентяями-каменщиками.

Много дней подряд он попадал в дом Робинсонов только к трем-четырем часам дня. Первым делом он решил самую серьезную проблему – отсутствие фундамента. Флигель для слуг – четыре комнатушки и бесполезная кухонька – был снесен, и на его месте в два дня был вырыт котлован глубиной в десять футов. Четырем студентам с лопатами потребовалась неделя, чтобы сделать подкоп под кухню и коридор и добраться до дыры под гостиной. Еще несколько дней ушло на закачку цемента (эти работы совпали с жарой в начале июня; под домом можно было наблюдать адскую сцену – голых по пояс, заляпанных цементом людей). Половина дома временно зависла, опираясь на несколько кедровых свай. После этого Пайт возвел поверх фундамента на месте бывшего флигеля одноэтажную пристройку из двух комнат – детской и игровой, с крыльцом под козырьком, повернутым в сторону моря, – соединенную с кухней переходом, где можно было хранить садовый инвентарь. Еще до конца июня Фокси заказала в оранжерее «Вое и сыновья» шесть розовых кустов и высадила их с торцовой стороны нового крыла, в замусоренную после строительства почву, чтобы выхаживать, как больных детей.

В июле кровельщики за пять дней заменили старую протекающую крышу новой, плоской. Старая ветхая веранда была уничтожена, и в гостиную хлынул солнечный свет. Стены гостиной, в которых были теперь заключены отопительные трубы, были затянуты металлической сетки и оштукатурены старым чехом из Лейстауна и его увечным племянником – последними штукатурами, еще сохранившимися к югу от Матера. Все эти работы, почти завершенные к августу, обошлись Кену Уитмену в одиннадцать тысяч долларов, из которых фирме Пайта пошло только две тысячи восемьсот, так что прибыль составила несколько жалких сотен. Остальное было потрачено на материалы, рабочих, умельцев Адамса и Камо, подрядчика, устанавливавшего новую систему отопления, поставки цемента. Работы по кухне – новое оборудование, трубы, шкафы, линолеум – обошлись в дополнительные три тысячи, так что Пайт, сочувствуя Уитмену (хотя тот не просил о сочувствии, так как понимал, что качество стоит денег, и только коротко кивал, соглашаясь с превращением своего дома в дом Фокси), занизил собственный гонорар. Все, а больше всех Галлахер, предрекали, что проект получится убыточным. Так и вышло.

Зато Пайт мог теперь наслаждаться зрелищем беременной Фокси, стоя читающей письмо и отбрасывающей на свежеоштукатуренную стену золотистую тень. Главное, он хотел доставить ей удовольствие своей работой. Каждое вносимое им изменение работало на общий замысел: ночами и в тягостные дневными часы, скучая по ней, он представлял, как ее охраняют расставленные им часовые: стальные колонны, растущие из прочного фундамента, девственные вертикальные поверхности, высокие двери, умело вставленные в закрепленные старые коробки, двойное окно в потолке, над ее спящей головой. Когда они находились врозь, он представлял ее неизменно уснувшей, бессознательно набирающейся к встрече с ним новых сил. Иногда он приезжал немного раньше и действительно заставал ее спящей. Море темнело под солнцем, вдали вибрировал от жары лейстаунский маяк. С изрытого мышами склона несло густым запахом сена. Перед калиткой торчали обрубки сирени. Ни одной машины у дома, кроме подержанного синего «плимута» хозяйки. Значит, рабочие разъехались.

Он приподнял алюминиевую щеколду, осмотрел незаконченную пристройку, заметил криво приколоченную доску, прошелся перед домом, где раньше громоздилась терраса, перешагивая через кучи мусора, лужи застывшего раствора, пыльные мешки из-под цемента, куски полиэтилена, изоляционной ваты, а потом постучался в боковую дверь, как будто выпирающую наружу от тишины внутри. Дом, тонущий в восхитительном запахе стружки, вибрировал от шагов Коттона, толстолапого кота. Животное блаженно разлеглось перед гостем, предвкушая, что его возьмут на руки.

Фокси была наверху. Пайт решил разбудить ее медленно, поэтому двинулся по незаконченным комнатам, проверяя карманным ножом стыки, открывая и закрывая дверцы стенных шкафов, снабженные магнитными защелками. Скоро у него над головой послышались шаги, еще тяжелее кошачьих. Пайт в ярости уставился на трубы под временно зависшей в воздухе старой раковиной. Фокси уже стояла с ним рядом – в купальном халате поверх комбинации, заспанная, с влажными волосами в том месте, где голова недавно касалась подушки.

– Они предупредили, что скоро вернутся.

– А я стою и гадаю, почему они сбежали.

– Они мне все объяснили. Погодите-ка… Прокладка?

– Водопроводчики – погибель нашего дела. Водопроводчики и каменщики.

– Тоже вымирающая порода?

– Даже вымирая, они не начинают торопиться. Представляю, как вам с Кеном надоело жить на свалке.

– Ничего, Кена днем не бывает дома, а мне даже нравится, мне весь день приносят гостинцы. Сидим с Адамсом и Камо и беседуем о добрых старых деньках в Тарбоксе.

– Какие еще добрые старые деньки?

– Портовый городок, сами понимаете… Хотите освежиться? Я проснулась с чудовищной жаждой. Могу сделать лимонад. Добавить холодной воды – и напиток готов.

– Мне придется поехать в контору и устроить разнос водопроводчикам.

– Они обещали вернуться и пустить горячую воду. Не возражаете против розового?

– Розовый лимонад – мой любимый. Его делала моя мать. Из клубники.

– Адаме и Комо говорят, что в добрые старые деньки по улице Божества ходил трамвай. Из трамвая высаживались десанты пьянчуг – здесь было единственное между Бостоном и Плимутом место, где не действовал «сухой закон».

– Какая смешная штука – трамвай! Туда-сюда, туда-сюда…

– Меня в трамваях тошнило. В них всегда была страшная вонь. А кондуктор курил сигару.

– Что вы хотите сделать на месте террасы? Лужайку, внутренний дворик?

– Я бы поставила беседку, увитую виноградом. Что тут смешного?

– Так вы снова лишитесь света и вида.

– Вид вызывает у меня скуку. Это Кен сходит с ума от видов. Вечно смотрит вдаль! Сейчас я вам расскажу про беседки…

– Пожалуйста.

– Я еще была девчонкой. Как-то летом, как раз перед Перл-Харбором, моим родителям захотелось отдохнуть от Бетесды. Они сняли на месяц дом в Вирджинии, а там была огромная увитая виноградом беседка на кирпичном цоколе, по которому ползали муравьи. Сколько мне было лет в сорок первом году? Семь… Извините, обычно я не так болтлива.