Текст книги "Супружеские пары "

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Дальше путались и разбегались в разные стороны дороги, уходила за горизонт зарастающая железнодорожная колея, сверкала река – чистая выше желтого фабричного водопада и отравленная ниже, кочковатое поле для гольфа, несколько ферм, принадлежащих отсталым упрямцам, шахматная доска фруктовых садов, поблескивающие постройки молочной фермы на дороге к Нанс-Бей и поле с медленно перемещающимися точками – скачущими лошадьми. Дальше тянулась затопляемая в прилив болотистая низина – островки, заливчики. В прозрачную, как сегодня, погоду можно было увидеть фиолетовое пятно – Кейп-Код – и окружающую мыс серую бесконечность океана. Скосив глаз-монетку вниз, петушок сумел бы разглядеть россыпь точек – головы бредущих в церковь прихожан. Одна точка была рыжей и перемещалась по серой дорожке очень бойко. Это был Пайт Хейнема, боящийся опоздать на воскресную службу.

Внутри церковь была белой, с деревянной резьбой, прикинувшейся алебастром. Изогнутые своды переходили в гипсовый потолок. Галерея с дорическими каннелюрами вдоль парапета невесомо парила над алтарем и поддерживала раскрашенный викторианский орган напротив. Старые резные скамьи-короба не могли не восхищать. Почти всегда, переступая порог церкви, Пайт ловил себя на мысли, что чудо-мастера, вроде плотников, сотворивших это деревянное чудо, больше никогда не народятся. Сейчас он занял свое обычное место на задней скамье, слева, чтобы, закрыв дверцу, насладиться одиночеством. Истертая лиловая подушка давно потеряла мягкость, но сбор денег на замену подушек шел слишком вяло. В коробе лежали два когда-то синих молитвенника. Пайт всегда сидел один. Его друзья в церковь не ходили. Он устроился поудобнее и взял менее истрепанный из двух выцветших молитвенников. Органистка, старая дева с розовыми волосами, отыграла с грехом пополам прелюдию Баха. Первым шел гимн под номером 195: «Восславим Величье Господне». Пайт встал и запел. Лучше бы совсем не слышать свой робкий, в неправильной тональности голос, поющий про ангелов, павших ниц, дабы воспеть хвалу Создателю… Потом, повинуясь команде, Пайт снова сел и погрузился в молитву. Всякий раз, молясь, он утрачивал душевное равновесие. Он считал удачей, когда словно бы попадал в дальний угол глубокой борозды милый пушистый зверек, приготовившийся к зимней спячке. Становясь таким, он чувствовал близость к огромной тайне, источающей жар, как лава в центре Земли. На короткое мгновение само его существование теряло временной предел. Увы, церковь была слишком бойким местом, полным света и музыки, чтобы здесь можно было толком помолиться. Не в силах сосредоточиться на словах молитвы, он начинал вспоминать недвижимость, которой занимался, перебирал в памяти лица и ноги знакомых женщин, думал то о дочерях, то о своих родителях. Об их смерти, такой несправедливой.

Они умерли вместе – мать через считанные минуты, отец в больнице спустя три часа после дорожной аварии, случившейся в сумерках, за неделю до Рождества 1949 года. Они ехали домой, в Гранд-Рапидз, с заседания местной фермерской ассоциации. На шоссе номер 21 был прямой участок, часто покрывавшийся наледью. Неподалеку текла река; начался снег. Произошло лобовое столкновение с «линкольном», водитель которого, паренек из Ионии, выжил, хоть и получил много рваных ран. По положению машин на шоссе трудно было определить, которую занесло, но Пайт, знавший отцовскую манеру вождения – отец вел машину с тем же медлительным упорством, миля за милей, как высаживал герань, – не сомневался, что виноват паренек из Ионии. Хотя сумерки есть сумерки, а отец был уже немолод… Возможно, оказавшись на плоском скользком участке, он растерялся, а при появлении впереди ярких фар запаниковал, машина на мгновение потеряла управление, и… Неужели у этого мирного добропорядочного цветовода с ровными искусственными зубами, тяжелой поступью и бесцветными короткими ресницами хватило смертельного безрассудства, чтобы загасить сразу две невинные жизни? Зачем тогда было считать каждый цент, на что-то надеяться, сеять семена, проращивать растения, доводить их до цветения?

Пайт представлял себе усеянный битым стеклом асфальт, безразличные снежинки, мерцающие в свете синих полицейских вертушек. Он учился тогда на втором курсе Мичиганского университета, хотел стать архитектором, но после гибели родителей почувствовал, что не сможет продолжать учебу на заемные деньги, эксплуатируя сострадание окружающих к сироте. Такой путь вызывал у него неодолимое отвращение. Он продал за бесценок свою долю прав на родительский тепличный бизнес брату Юпу, а сам записался в армию. После трагедии весь мир превратился для Пайта в скользкое место. Он навсегда остался в позе человека, пробующего носком ботинка свежий лед, прислушивающегося, не затрещит ли, готового отпрыгнуть назад.

«…отворим же сердца наши и помолимся за умерших, безвременно оставивших нас…» Пайт настроился на мысли о родительском бессмертии и увидел их в облаках – блеклых, маленьких, в рабочей одежде, как в теплице. Если бы они вернулись сейчас к нему, то только как чужаки, слепые ко всем его заботам, не ведающие и не способные изведать, как он мужал. Kijk, daar isje vader. Pas op, Piet, die hand bijt. Naa kum, it makes colder out… «Будь вежлив; и не встречайся с девушками, на которых тебе было бы стыдно жениться»… От мыслей о смерти родителей он молитвенно перешел к мыслям о неизбежности собственного ухода, как ни противоречила этому воздушная гармония света, бьющего в высокое белое окно.

Пайт вырос в более суровой церкви – голландской реформистской, среди лакированных дубовых панелей и мутных витражей с волхвами, раз и навсегда парализованными свинцовыми окладами стекляшек. Прихожанином родственной церкви, более умеренного детища Кальвина, он стал, пойдя на компромисс с Анджелой, не верившей вообще ни во что. Иногда он задумывался, что мешает и ему влиться в сплоченные ряды счастливых неверующих. Видимо, недостаток отваги. Гибель родителей сделала его малодушным. Для разрыва с верой нужна смелость, хотя бы на мгновение, а в человеческой душе присутствует не пополняемый запас смелости. В момент неожиданной смерти родителей этот запас исчерпался у Пайта до дна. Ныне жизнь облепляла его со всех сторон, даже лицо становилось все более плоским, не выдерживая давления извне. К тому же, его европейское стремление к порядку требовало, чтобы он воспитал христианами своих детей. Его дочь Рут – плоское напряженное лицо, как у отца, и непроизвольная величественность каждого движения, как у матери, пела сейчас в церковном хоре. При виде ее покорно раскрывающихся губ вся его кровь возопила: «Боже!», а предвиденье собственной смерти накрыло его, как прозрачная стеклянная крышка.

Наконец-то детский хор, неуверенно вторящий осипшему органу, закончил пение. Вместо него вступили шорохи и покашливания. В это Вербное воскресенье в церкви собралось много народу. Пайт смотрел прямо перед собой и улыбался, чтобы дочь, озирая собравшихся, увидела его. Когда это произошло, Рут тоже улыбнулась, потом покраснела и уткнулась взглядом в свои колени, закрытые длинным подолом. Младшую, Нэнси, отец пугал, зато Рут он всего лишь смущал. Церемониймейстеры зашагали вразнобой по алому ковру. Перейти реку по мосту, не развалив его. Священник раскинул руки – ангельские крыла, открывающие объятия заблудшим. Золотые блюда, гимн «Вверх по лестнице Иакова». Стоя среди янки, пытающихся исполнять этот рабский гимн, Пайт едва не завыл, зная, что истинные члены голландской реформистской церкви никогда не согнули бы спины для этого христианнейшего действа. «Грешник, любишь ли ты своего Иисуса?» Аболиционизм. Дети света. «Ступень за ступенью, все выше и выше…» Двое из четырех церемониймейстеров уселись на скамью перед Пайтом. У одного оказались уши сатира, развратно заросшие волосами. Пятнистый от старости затылок сатира собрался в складки. Минуты. Метеоритная бомбардировка.

Начало проповеди.

Преподобный Хорас Педрик, костлявый невежда, 60 лет. Главный предмет заблуждений – деньги: ему их вечно не хватало. Родился в штате Мэн, в бедной рыбацкой семье, принял сан после двух банкротств, вызванных болезненной осторожностью и страхом нищеты. Робость и возраст не позволяли Педрику претендовать на приход в крупном городе. На нем стояла несмываемая печать прозябания в скаредных городках Новой Англии на протяжении нескольких пятилетних сроков. Свою теперешнюю паству он представлял скопищем практичных людей, бизнесменов, закаленных самой природой. На кафедру он взбирался со стоящими дыбом седыми волосами, с твердой решимостью не обращать внимания на насмешки, чаще воображаемые. Произнося проповедь, он извивался всем телом, как уж в сутане. Христианство в его интерпретации сильно отдавало бухгалтерией.

– Иисус не учит нас заглядывать далеко вперед. Он не говорит: «Вот удобный случай крупно заработать. Купи за восемьдесят, чтобы в Земле Обетованной продать за сто». Нет, Он предлагает нам сиюминутную выгоду, всего четыре с половиной процента, зато ежеквартально! Я понимаю, что обращаюсь к практичным людям, бизнесменам, принимающим далеко идущие решения в не ведающем сантиментов мире, раскинувшемся за пределами этого храма…

Пайта больше интересовало, подстригает ли сидящий перед ним сатир волосы, торчащие у него из ушей. Судя по виду, там не обходилось без электробритвы. Он дотронулся до своей ноздри и напрягся, борясь с желанием чихнуть. Разглядывая золотой алтарный крест, он вспоминал нечестивые утверждения Фредди Торна, будто Иисуса распяли на Х-образном кресте, и церкви пришлось пойти на фальсификацию из-за непристойности такой позы. У Христа были все причиндалы, положенные мужчине. Был ли он девственен, упомянуто ли об этом в Библии? Вряд ли: арабские мальчишки, например, уже к двенадцати годам становятся мужчинами. На то и деревенская культура, содомия; дети природы, облегченный доступ, египетский лотос, так сказать… Африканцы спариваются прямо посреди поля, за работой, это для них, что воды хлебнуть. Забавно, до чего чистым делается взгляд женщины после совокупления! Причиндалы возмужавшего самца под повязкой на чреслах – но как пронзает Его взор смертных, сгрудившихся под церковными сводами! Пайт побаивался Фредди Торна с его плотоядным аппетитом к грязным истинам. Побаивался, но пошел к нему в кабалу, уступил ему заложницу, распятую на Х-образном кресте. У Фредди смышленый взгляд. Голова с морщинами на затылке повернулась в профиль, ушное отверстие сменилось круглым карим глазом. В проповеди Педрика псалмы, распеваемые во славу Иисуса, превращались в зеленые купюры, а кража верблюжонка – в повод поразглагольствовать о нерушимости права собственности. Педрик очень старался, но так и не обрел мира в душе. До чего беспечен Господь, до чего небрежен! Это неожиданное соучастие в Божьем промысле вернуло Пайту желание жить.

– Итак, дети мои, хотите верьте, хотите нет, но в деньгах есть потаенный смысл. Надо иметь силы отнестись к богатству легко, применять дорогие мази, презрев цену, осмелиться перевернуть столы менял —.уважаемых банкиров и бизнесменов, вроде вас. Да осенит нас ныне сей свет, да снизойдет на нас сила сия, да услышат осанну наши сердца. Аминь.

Все запели «Узрите Святые врата» и сели для молитвы. Молитва и мастурбация так давно перемешались у Пайта в голове, что, слыша благословение, он представлял себе свою обнаженную любовницу с солнечным зайчиком между грудей, с задранным подбородком, с просветлевшими глазами чуть навыкате. Чувствуя эротическое возбуждение, он двинулся по проходу, мимо фарфоровых старушек, дружно кивающих головами, к притвору, пропахшему мокрой бумагой, чтобы, испытав цепкое пасторское рукопожатие, снова очутиться на открытом воздухе.

В дверях причесанное дитя в вельветовых штанишках вручило ему пальмовую ветку.

Поджидая дочь, он оперся о теплую белую колонну, держа ветку в левой руке, синицу – в правой. Мир за пределами храма навевал удивительно сентиментальное настроение: пахло пеплом, соком оживших деревьев, еще голых, но уже раскинувших кружевную тень, обшитые вагонкой дома выглядели кукольными. Чугунная беседка, выкрашенная в зеленый цвет, придавала картине металлический привкус. Небо состояло из бесчисленных слоев синей эмали. Между небом и землей висела, сопротивляясь ветру и словно вцепившись в воздух скобками лап, упрямая чайка. Каждый камешек, каждый пучок травы, каждое твердое вкрапление в грязь у церковного порога отбрасывало индивидуальную полуденную тень. Пайт унаследовал ужас перед твердым грунтом, но ему хватило одного десятилетия, чтобы полюбить эту землю. Недаром Галлахер твердил, что они торгуют не домами, а видами.

Поглядев вниз, на деловой квартал, в центре которого, у магазина Когсвелла, сходились улицы Божества и Милосердия, Пайт заметил белую фигуру. Что-то заставило его прирасти к ней взглядом. Кто это? На самом деле он отлично знал, кто. В движениях женщины сочетался полет и скованность, как у новобрачной. Белый цвет был неуместен в это время года, когда только у серебряного клена набухли почки. Возможно, она, как и Пайт, была уроженкой мест, куда весна приходит раньше. Черный молитвенник в белой перчатке, густой румянец на лице – краска смущения? Он знал, кто это: новенькая, миссис Уитмен. Видимо, она принадлежала к епископальной церкви и возвращалась из своего храма, церкви святого Стефана, что ниже по склону. Она подошла к большому черному автомобилю. Наверное, боялась опоздать на церковную службу, как и Пайт. Способ продемонстрировать презрение? Не подозревая, что за ней наблюдают, она с яростной грацией штурмовала автомобиль, крутанула юбкой, проскользнула на сиденье, захлопнула дверцу все сразу. Стук дверцы долетел до слуха Пайта уже после того, как он увидел всю сцену. Взревел мотор, машина лихо объехала скалу и устремилась прочь от городка. Все женщины, с которыми был знаком Пайт, разъезжали на семиместных дредноутах, одна Анджела щеголяла в «Пежо». Он снова задрал голову. Неподвижная чайка пропала. Над головой синее пламя слой за слоем проглоченного звездного света было притушено расплывающейся полосой, оставленной самолетом. Он зажмурился и представил, как вокруг поднимается к небу пузырящийся сок. Ручьи пепла. Меловое тепло. Сладкий привкус невесты.

Робко, боясь его потревожить, старшая дочь дотронулась до руки, в которой он сжимал веточку для приветствия Христа при въезде в Иерусалим.

После коктейля, растянувшегося, на вкус Фокси, неоправданно долго (мужчины обсуждали курс акций, катание на лыжах и новое предложение оживить местное железнодорожное сообщение; один Кен сидел с брезгливой миной и откровенно скучал, закинув ногу на ногу и пытаясь создать из ботиночного шнурка подобие цепочки ДНК), Би Герин, хозяйка, неуверенно пригласила гостей отужинать.

– Прошу к столу! Если хотите, можете захватить свои бокалы, но на столе есть вино.

Герины жили в старом доме-«солонке» на Пруденс-стрит, с бревенчатыми стенами и камином, продержавшимися с самого 1680 года, если не дольше. Дом был так тщательно, так расточительно отреставрирован, что казался Фокси пугающе новым. Она очень жалела бездетные пары, которые, за неимением лучшего, пестуют мебель.

Компания послушно поднялась и двинулась в столовую, оставив недопитые бокалы в холле, где были свалены в кучу их пальто и шляпы. У Фокси создалось впечатление, что присутствующие пары – Герины, Эпплби, Смиты, которых все называли «Литтл-Смитами», и Торны – представляют собой «лучшую» половину небольшого общества, стремящегося включить в свой состав ее и Кена. Чтобы снять напряжение, она много выпила. Повинуясь хмурому и бескомпромиссному хозяину дома, она опрокинула два мартини, потом из глупой ребячливости согласилась на третий. После этого, борясь с тошнотой, она поспешила в кухню, где, усугубив свое состояние вермутом, выболтала хозяйке свою тайну. Такого детства Кен бы ей уже не простил, однако она чувствовала, что компания ждет от нее именно этого. Би Герин схватила Фокси за руку и, дрожа, выдохнула:

– Как здорово!

До этой минуты Би казалась Фокси неуверенной в себе, капризной, быстро хмелеющей; ее красное бархатное платье демонстрировало гораздо больше голого тела, чем казалось приличным Фокси, а бант под грудью следовало бы, по ее мнению, отрезать еще в магазине. Теперь же она постарела у нее на глазах, превратилась в специалистку по выливанию мартини в раковину, по задержанию указательным пальцем лимона в бокале и по замене там джина сухим вермутом.

– Не хотите пить – не пейте. Не заставляйте себя и не притворяйтесь, что пьете. Мы замучились с духовкой: баранина никак не изжарится, все получается с опозданием…

Фокси нравилось, что Би, муж которой был настолько богат, что остальные просто не могли поверить в размер его состояния (при своем богатстве он лишь делал вид, что работает, а в Бостоне только обедал и играл в сквош), готовит сама и не скрывает этого. Джанет Эпплби говорила Фокси, что ей и всей компании больше всего нравится в Тарбоксе отсутствие клубов и слуг; простота – это так роскошно! Би откинула дверцу духовки, неуверенно потыкала жаркое вилкой и в притворном страхе захлопнула дверцу опять. Фокси увидела у нее на руке овальный синяк. Когда Би смеялась, все могли любоваться симпатичной щелочкой между ее передними зубами.

– Дорогая, это так чудесно! Как я вам завидую!

Рука Би была мокрой после возни в раковине; несмотря на все ее восторги, Фокси все равно ушла из кухни в расстроенных чувствах.

Она была на втором месяце беременности и с нетерпением ждала, когда прекратится тошнота. Протесты, доносящиеся изнутри, казались ей оскорблением. Она давно хотела забеременеть и наконец-то махнула рукой на отсрочки, все время придумываемые мужем, взявшимся до бесконечности совершенствовать свое образование. Теперь, в 28 лет, она думала, что несколько лет назад перенесла бы беременность гораздо легче. Тогда это походило бы на свободное цветение, на подснежник, пробивающий сугроб, а теперь – Длинный стол, накрытый вышитой скатертью, ходил волнами в колеблющемся зареве свечей. Фокси невольно вытянула руки по швам, к горлу подкатила тошнота, словно она зависла над миниатюрным городком из фарфора, хрусталя и серебра, украшенным оранжевыми прямоугольными флажками карточками с именами гостей, разложенными хозяевами с аккуратностью душевнобольных. Роджер Герин усадил ее за стол, умудрившись и в этой мелочи проявить непреклонность и удручающую точность. Ей хотелось более непосредственного обращения, но было ощущение, что она в прошлом ненароком обидела Роджера, и он, помня обиду, прикасался к ней, как к врагу. К счастью, пар от бульона из ее тарелки был таким густым, что за ним можно было спрятаться и немного расслабиться. В янтарной жидкости тонул, как безмятежный плод в материнской утробе, ломтик лимона. Фокси надеялась, что формальности уже позади, но остальные гости сидели, как каменные, затаив дыхание. Ужин начался только тогда, когда о тарелку тихонько звякнула ложка Би.

Роджер, сосед Фокси справа, спросил:

– Вам нравится ваш дом?

Смуглый, с длинными полированными ногтями, он выглядел старше своих лет. Главной деталью его лица были темные густые брови. Никогда еще она не видела мужчин с таким маленьким, с ногу улитки, ртом.

– Вполне, – ответила она. – Примитивный, но это как раз то, что нам нужно.

– Примитивный? – переспросил сосед слева, лысый дантист Торн. Объясните, пожалуйста.

Суп был объедение, со вкусом петрушки и легким ароматом вишни. Ей хотелось понаслаждаться – в последнее время еда редко доставляла ей удовольствие.

– Примитивный, – пришлось повторить ей. – Это старый летний дом, очень холодный. Мы купили электрические обогреватели для спальни и кухни, но они только и умеют, что жечь коленки. Видели бы вы, как мы отплясываем с утра: настоящий народный танец! Очень рада, что у нас пока нет детей.

За столом стало тихо: все прислушивались. Она сказала больше, чем собиралась. Покраснев, она наклонилась к тарелке, высматривая в янтарной глубине спящий эмбрион.

– Слово «примитивный» мне знакомо, – не унимался Фредди Торн. – Почему он вас устраивает, вот что интересно.

– По-моему, любые трудности закаляют характер. Вы так не считаете?

– Дайте определение слову «характер».

– А вы – слову «определение».

Она уже разгадала манеру этого доморощенного Сократа указывать женщинам, где их место. После каждой фразы он втягивал губы, словно наглядно демонстрировал, как заглатывать наживку. Казалось, еще немного – и он ее проглотит. Рот у него был никакой – не мужской, не женский, даже не детский. Нос не привлекал внимания, глаза были скрыты толстыми линзами очков, отражавшими свечи. Непонятно, кем он был в молодости – шатеном или блондином; теперь от волос остался бесцветный пух, жалкая тень над ушами. Как всякий лысый череп, этот хвастливо сиял. При своей внешней непривлекательности Фредди был навязчив, как записной красавчик.

Услышав через стол ее ответ, Литтл-Смит сказал:

– Наподдайте-ка ему! – И перевел на французский, как будто для ясности: Le donnez-lui. – Видимо, это было у него привычкой, языковым тиком.

Роджер Герин счел необходимым вмешаться. Фокси чувствовала, что он хочет указать болтунам на необходимость соблюдать элементарные приличия.

– Вы уже наняли подрядчика?

– Нет. Пока что мы знаем всего одного – партнера человека, продавшего нам дом. Пайт..?

– Пайт Хейнема, – подсказала сидевшая за Фредди Торном миссис Литтл-Смит, наклонившись, чтобы видеть Фокси. Это была маленькая нервная брюнетка с прямым пробором и большими серьгами, бросавшими отблески на лицо. – Очень приятный человек.

– Только не очень скромный, – заметил Фредди Торн.

– Вы все его знаете? – спросила Фокси. Стол дружно рассмеялся.

– Главный местный невротик, – объяснил Фредди Торн. – Потерял родителей после дорожной катастрофы лет десять назад и с тех пор над всеми издевается, чтобы забыться. Ради Бога, не нанимайте его! Он страшно затянет дело и очень много с вас сдерет. Что он, что его партнер Шшахер – темные личности.

– Фредди! – укоризненно произнесла жена Торна, сидевшая напротив Фокси, – приятная особа с мужественным веснушчатым подбородком и тонким носом, как у изваяния Донателло.

– По-моему, ты к нему несправедлив, Фредди, – подал голос с противоположного конца стола, из-за Марсии Литтл-Смит, Фрэнк Эпплби. Говоря, он обнажал крупные зубы вместе с деснами и брызгал слюной, что было особенно заметно при свечах. Красная физиономия и налитые кровью глаза. Зато большие, красивые руки. Фокси он понравился: в его шутках она разглядела добрую натуру. – Кажется, на последнем заседании городского совета главным невротиком избрали брандмейстера. Раз у тебя был припасен другой кандидат, надо было его предложить. Базз Каппиотис, – объяснил он Фокси, – один из местных греков, племянник истинных хозяев города. Его жена заправляет прачечной «Великолепие» и сама великолепна. Представляете, она даже толще Джанет! – Жена показала ему язык. – У бедняги патологический страх превышения скорости, поэтому он орет, даже когда его пожарная машина сворачивает за угол.

Гарольд Литтл-Смит, обладатель любознательной выемки на кончике вздернутого носа, добавил:

– А еще он боится высоты, жары, воды и собак. Leau et lеr chiens.

– В этом городе трудно застраховать жилище, – зачем-то сказал Эпплби.

– Когда где-нибудь срабатывает сигнализация, дети бросаются к месту происшествия, захватив воздушную кукурузу, как в цирк, – добавил Литтл-Смит.

– Действительно, жилье в городе самое дорогое в округе Плимут, – сказал Роджер Герин Фокси. – Зато у нас много старых деревянных домов.

– Ваш, кстати, прекрасно отреставрирован, – польстила ему Фокси.

– Знали бы вы, во что нам обошлась мебель! Кстати, нашим подрядчиком был Пайт Хейнема.

Джанет Эпплби, сидевшая между Кеном и Литтл-Смитом, полная напудренная особа с раздраженным лицом, угольными веками и губками, как на открытке ко Дню святого Валентина, крикнула:

– Ох уж эта сирена в пожарной команде! – Она наклонилась к Фокси, подставив под свет полуобнаженную грудь. – Может, где-то ее и не слышно, но мы живем как раз напротив, на другом берегу речки. Не знаю более мерзкого воя! Ребятишки называют его «мычанием умирающей коровы».

– Мы стали рабами аукционов, – продолжил Роджер Герин. Голова у него была квадратной формы, поэтому Фокси определила его как потомка швейцарцев, а не французов.

Фредди Торн тронул ее локтем и сказал:

– Роджер считает, что аукционы – это как игра в монопольку. На всех аукционах Нью-Хэмтпира и Род-Айленда он прославился как бешеный клиент. Особенную страсть он питает к комодам, неважно на каких ножках – хоть на низких, хоть на высоких.

– Фредди преувеличивает, – возразил Роджер.

– Он очень разборчивый, – вступилась за мужа Би.

– Кажется, это называется по-другому, – сказал Гарольд Литтл-Смит, продолжая беседу с Джанет.

– Как именно?

Гарольд окунул пальцы в мисочку с водой и побрызгал на нее. Каждая капелька, повисшая на ее голых плечах, отражала пламя свечи.

– Femme mechante, – сказал он.

Обращаясь к Кену и Фокси, Фрэнк Эпплби сказал:

– Если перевести на приличный язык то, что говорят дети, когда срабатывает пожарная сигнализация, это звучит так: «Божество пускает газы».

– Дети приносят домой из школы безобразные шуточки, – сказала Марсия. На днях Джонатан мне заявил: «В Массачусетсе два города названы в честь губернатора штата. Один – Пибоди, а другой?»

– Марблхед, – сказала Джанет. – Фрэнки утверждает, что никогда не слышал такой удачной шутки.

Би Герин и безмолвная жена Фредди Торна встали, чтобы унести суповые тарелки. Фокси не доела свою порцию. Миссис Торн вежливым жестом предложила оставить ей тарелку, но Фокси отложила ложку и спрятала руки под стол. Прощай, вкусный суп!

Обходя стол, Би пропела:

– А я больше всех в городе уважаю старушку с «Нейшнл Джеогрэфик».

Литтл-Смит, удивляясь, что Кен еще не вымолвил ни словечка, вежливо повернулся к нему. Раздвоенный и поблескивающий кончик его носа выдавал какой-то зловещий замысел.

– Кажется, я слышал от Фрэнка, что вы географ. Или геолог?

– Биохимик, – сказал Кен.

– Ему бы познакомиться с Беном Солцем, – сказала Джанет.

– Лучше сразу в петлю, – высказался Фредди. – Я антисемит, если не возражаете.

– «Нейшнл Джеогрэфик»? – переспросила Фокси, ни к кому конкретно не обращаясь.

– У нее есть все до единого номера журнала, – сказала миссис Литтл-Смит, наклоняясь так, чтобы ее видел Кен, а не Фокси. Фокси могла наблюдать ее профиль с развязно втянутой нижней губой и серьгой, раскачивающейся у подбородка.

Кен коротко рассмеялся. Смех у него был детский, неожиданный, неприлично громкий. Наедине с женой он смеялся редко.

Тема оказалась благодатной. Старуха была последней из настоящих уроженцев Тарбокса и обитала в двух еще пригодных для проживания комнатах огромного викторианского дома на улице Божества, ближе к пожарному депо, среди магазинчиков, напротив почты и зубоврачебного кабинета Фредди. Ее отец, владевший некогда чулочной фабрикой, перешедшей ныне на изготовление пластмассовых уточек для ванн и зубных колец, пользовался правом преимущественной подписки на журнал, так что старушка гордилась складом номеров с 1888 года, разложенных по годам вдоль стен.

– Городской инженер рассчитал, что ноябрьский номер 1984 года окончательно ее придавит, – сообщил Фрэнк Эпплби.

– Прямо персонаж Эдгара По, – сказал Литтл-Смит и обратился к жене: Из какой это вещи, Марсия? «Колодец и маятник»?

– Ты путаешь с «Падением дома Ашеров», – ответила ему жена.

– Non, cest toi qui est confuse, – отозвался ее муж. Фокси почувствовала, что не будь между ними стола, они бы вцепились друг другу в глотку. – Я помню, там речь о сдвигающихся стенах.

– Эту гадость постоянно показывают по телевизору, – подхватила Джанет и продолжила, ни к кому не обращаясь: – Как быть с детьми? Они все это смотрят. Фрэнки превращается в настоящего зомби.

– Сериал называется «День, когда сошлись стены», – подсказал Фрэнк Эпплби.

– Не хватает только подзаголовка: «Рассказ Плоского, существа в двух измерениях», – дополнил Кен и так захохотал, что чуть не задул свечку.

– Кстати, о телевидении, – вмешалась Марсия. – К 1990 году в каждой комнате будет по камере, чтобы за всеми можно было наблюдать. В статье так и сказано… – Она кашлянула и закончила: – «Чтобы никто и не помышлял об адюльтере».

– Боже! – всплеснул руками Фрэнк. – Да они подорвут институт супружества!

Раздался общий смех, позволивший всем, по мнению Фокси, перевести дух.

– Ваш муж – остряк, – шепотом обратился к ней Фредди Торн. – Я принял его за бревно, но, кажется, ошибся. «Плоский, существо в двух измерениях»! Мне понравилось.

Но Гарольду Литтл-Смиту было невесело. Желая придать разговору другое направление, он сказал:

– Какой ужас – эта история с подводной лодкой!

– Что тебя так ужаснуло? – спросил Фредди насмешливым тоном. Оказалось, он любит поддевать не только женщин.

– А то, – отчеканил Литтл-Смит, – что в так называемое мирное время мы отправляем сотню молодых парней на океанское дно, где их расплющивает в лепешку.

– Они записались в армию, – возразил Фредди. – Все мы через это прошли, дружище Гарри. Мы попытали счастья с дядюшкой Сэмом, они тоже. Нам повезло, им нет, только и всего. Che sara sara, как в песне поется.

– Почему «так называемое» мирное время? – поинтересовалась Джанет.

– Через пять лет мы будем воевать с Китаем, – брякнул Гарольд. – Да что там, мы и так с ним воюем! Кеннеди уже влез в Лаос, чтобы разогреть экономику. В Лаосе нам бы не помешал еще один Дьем.

– Что за реакционные разговоры, Гарольд! – не выдержала Джанет. Хватит с меня одного Фрэнка.

– Не относитесь к ним слишком серьезно, – посоветовал Фокси Роджер Герин. – Тарбокс – совсем не романтичное и не эксцентричное место. Пуритане хотели построить здесь порт, но помешало заиливание. Как и все в Новой Англии, это уже прошлое, только в еще большей степени.

– Что за гадости ты говоришь этой милочке, Роджер! – запротестовала Джанет. – А наши чудесные церкви, старые дома, болота, несравненный пляж! По-моему, наш городок – самый лучший из всех простых городков Америки! – Она так воодушевилась, что не обращала внимания на Гарольда Литтл-Смита, растиравшего кончиком пальца одну капельку воды у нее на плечах за другой.

– Может, вам дать полотенце? – взревел Фрэнк Эпплби.

Появилась баранья нога и тушеные овощи. Хозяин дома поднялся и стал резать мясо. Его руки с длинными полированными ногтями двигались так искусно, словно он долго учился этой манипуляции по учебнику: короткий первый надрез, длинный второй вдоль скрытой мякотью кости, вертикальные надрезы, превращающие блюдо в лепестки – по два на каждую тарелку. Тарелки передавали вдоль стола Би, та накладывала горошек, миниатюрные картофелины, мятное желе. Простая деревенская пища, решила Фокси. Они с Кеном прожили шесть лет в Кембридже и привыкли к сложным блюдам: венгерскому гуляшу, чесночным салатам, утке под пряным соусом и прочим деликатесам. В компании этих малоискушенных едоков Фокси сама могла бы стать деликатесом, принцессой стола. Фрэнку Эпплби было поручено откупорить две бутылки бордо из местного магазина вин, и он дважды обошел стол, сначала наполнив бокалы дамам, потом мужчинам. В Кембридже кьянти передавали из рук в руки без лишних церемоний.