Текст книги "Любовь без границ"
Автор книги: Джоанна Троллоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
– Ты это прекрати! – сразу вскинулся Леонард. – Если вздумаешь рассопливиться, я плюну тебе в чай.
Сидя в гостиной, Джулия в десятый раз перечитывала письмо Хью. Оно было не из тех, что внушают надежду, – полное упреков, тонко замаскированных под самобичевание. Он и писал-то лишь потому, что она его, видите ли, вынудила, заявив, что ей нужно нечто более существенное, более материальное, чем телефонные разговоры, оставляющие по себе лишь разочарование и пустоту. Не то чтобы она не говорила этого, но никак не ждала подобного поворота.
«Поверь, – писал Хью, – тебе станет гораздо легче, если ты хоть ненадолго оставишь меня в покое. В данный момент я не могу вести себя иначе. Раз уж ты находишь мое поведение скверным, зачем провоцируешь к очередным его демонстрациям? Пожалуйста, не думай, что я наслаждаюсь каждым днем жизни на вилле Ричмонд, – ничего подобного. Это всего лишь угол, куда я забился, чтобы перевести дух, так дай же мне, черт возьми, перевести его! О большем я не прошу, и, если честно, большее мне сейчас не по силам».
Все письмо было в том же духе, уклончивое и обтекаемое, но в конечном счете оно сводилось к отставке Джулии по причине непригодности. Отсюда логически следовало, что все ее достижения (в том числе по устройству домашнего очага), все то, во что она верила и что ценила, все стандарты, которые поддерживала, тоже ничего не стоили. Единственное, что мешало отставке стать полной и абсолютной, были Джордж и Эдвард. Хью готов был потеснить раненое самолюбие, чтобы дать им место в своей душе, но категорически отказывался принять все остальное: ее, их дом, прошлое и будущее – даже в виде довеска к ним. Этот вывод, неумолимо вытекающий из письма, вызвал в Джулии первый слабый всплеск негодования. Ни минуты не сомневаясь в его искренней любви к близнецам, она видела, что для них с течением времени фигура любящего отца становится все более размытой и неопределенной, а для Хью они переходят в область идиллических мечтаний, превращаются из реальных детей в маленьких ангелочков. Между тем менялись и они, настолько, что в них уже не осталось ничего ангельского. Порой это были настоящие дьяволята. С самого начала задумав бунт против Сэнди, они весьма в том преуспели и, как результат, впали в детство, только иное, полное буйства и анархии: коверкали слова, рвали книжки, за столом бросались друг в друга едой. Чем больше тосковала Джулия, тем хуже вели себя Джордж и Эдвард. В последнее время к тоске прибавился страх, что Сэнди попросит расчет, и хотя теперь она находила няню, мягко выражаясь, неадекватной, жутко было подумать, какой хаос воцарится в доме с ее уходом.
Положив письмо на пол, Джулия потянулась за бокалом (теперь она часто обращалась за утешением к вину). Письмо принесли сразу после завтрака. Она прочла его, заперевшись в туалете, и там же, охваченная привычной горечью и отчаянием, проплакала не меньше четверти часа. Однако в процессе многократного возвращения к нему в рабочие часы боль постепенно притуплялась. Сейчас Джулия уже не чувствовала желания плакать – по правде сказать, не чувствовала почти ничего. Внезапно пришла мысль: зачем вообще были те утренние слезы? Хью ведь не сказал ничего принципиально нового, просто еще раз описал собственную беспомощность, ту самую, которую еще недавно Джулия находила трогательной. Теперь она тронута не была.
Несколько минут Джулия смотрела на письмо, но так и не подняла, чтобы снова перечесть. Ей больше не хотелось даже прикасаться к нему. Самый вид развернутого листка будил раздражение.
Посидев, она вышла на кухню. Сэнди теперь не слишком утруждалась, убирая за близнецами, – стол был весь в крошках и пятнах, а под ним валялись зеленые горошины. Джулия равнодушно прошла мимо к холодильнику, чтобы долить в бокал белого вина. Она не ела много часов. Сварить яйцо? Не хочется возиться. Пошарив в холодильнике, она достала ломоть сыра бри и помидор и, не затрудняясь с тарелкой, отнесла их в гостиную. На пути к креслу она нечаянно наступила на письмо Хью и усмехнулась этому с горьким удовлетворением. Набив рот сыром, она принялась жевать, размышляя над тем, что Хью, конечно, полон жалости к себе, не меньше чем она к нему. И в это самое утро он себя жалел, и сейчас наверняка тоже жалеет. А вот у нее жалость прошла, вся вышла вместе со слезами, пролитыми в туалете. Она жевала и глотала, даже не думая отирать подбородок, по которому тек красный томатный сок. Что-то происходило. Она менялась. Даже воплощенную кротость можно вывести из себя, и вот как раз это, похоже, и случилось.
Огрызок помидора и объедки от сыра Джулия медленно, обдуманно положила на письмо Хью. Потом прошла к окну, за которым дремал цветник, в густеющих сумерках весь бархатно-синий. Прижав лоб к прохладному стеклу, Джулия долго смотрела на него. В этот день обед у нее был деловой, с Робом Шиннером. Они уточняли сценарий второй серии «Ночной жизни города», прорабатывали детали следующих интервью (на этот раз Джулии предстояло осветить на протяжении пяти лет растущие различия в образе жизни троих местных детей из разных социальных прослоек). Она буквально ухватилась за этот обед, как за шанс не возвращаться в очередной раз к письму Хью. Когда с деловой частью было покончено, Роб спросил, не согласится ли Джулия с ним поужинать.
– Поужинать?
– Ну да. Хочу немного поднять тебе настроение.
– Очень мило с твоей стороны.
– Не так уж мило. Тут есть и корыстный интерес, – честно признался он, доливая ей минералки. – Ужин с тобой доставит мне огромное удовольствие. Ты пашешь, как пчелка, и никогда не скулишь в отличие от всех остальных. Это тебя автоматически зачисляет в высшую категорию, и как раз к таким женщинам меня неудержимо влечет.
Джулия не сразу нашлась, что ответить. Ее мысли были до отказа полны Хью, и не так-то просто было переключиться на кого-то другого. Она внимательно вгляделась в своего собеседника, но не увидела ничего нового. Роб был все тот же: симпатичный, благожелательный, слегка потрепанный, но по-своему стильный в извечных джинсах и кожаной куртке.
– Я потеряла форму, – сказала она наконец.
– Кокетка!
– Нет, я не…
– Слушай, он же тебя бросил, – перебил Роб. – И непохоже, что вернется – по крайней мере не заговаривает об этом. Ты что, так и будешь жить монашенкой, пока он не соизволит принять решение?
Чтобы не отвечать, Джулия поднесла к губам стакан.
– Я разведен, ты брошена, – безжалостно продолжал он. – Мы свободны и вправе поступать, как считаем нужным. Совместный ужин только поднимет тебя в собственных глазах…
Вот что послужило толчком, подумала Джулия, прижимаясь горящим лбом к стеклу. Последняя фраза Роба. Подняться в собственных глазах было просто необходимо, ведь за последние недели ее самооценка ухнула дальше некуда. Теперь это была скорее самообесценка, как у тех несчастных, с которыми она беседовала в Мэнсфилд-Хаусе и которые говорили примерно одно и то же (что для нее, между прочим, было тогда темным лесом): если тебя снова и снова унижают и обижают, постепенно начинаешь проникаться мыслью, что ничего лучшего и не заслуживаешь, что это и есть твоя планида. Ее случай по сути своей не отличался ничем: постепенно она прониклась мыслью, что Хью во всем прав и что она самим своим подходом, самим присутствием в его жизни наносила ему вред, а потому в ответе за его теперешнее состояние духа. Но так ли это?
Выпрямившись, Джулия нахмурилась на темный цветник. Что, в конце концов, такого она сделала Хью? Сочувствовала, Поддерживала, доказывала, что способна прокормить семью. Ни словом не упрекнула за то, как он опозорился тогда в Ковентри на открытии супермаркета. Короче, лезла вон из кожи, чтобы облегчить ему ситуацию. Разве она не заслужила, чтобы ее хотя бы дружески потрепали по плечу?
– Если бы так повел себя мужчина, – сказала она, рассуждая вслух, – да хоть тот же Хью! Если бы он совершил для меня все то, что я для него, я назвала бы его «мой герой». А вот женщину за такое никто не назовет «моя героиня». Раз так, буду подбирать крупицы похвал хотя бы от постороннего.
Она вернулась к креслу и подняла письмо за края, как символическую бумажную тарелку для объедков, отнесла на кухню и выбросила в мусорное ведро вместе с содержимым. Написала резкую записку Сэнди с требованием, чтобы к ее возвращению кухня была убрана по всем правилам, и оставила на видном месте. Завтра она сама поднимет Джорджа и Эдварда, за завтраком не позволит им свинячить, а потом поедет на работу, где скажет Робу Шиннеру, что с удовольствием… нет, с большим удовольствием принимает его предложение поужинать.
Лежа на кровати, Джеймс перечитывал записки Босуэлла об экспедиции доктора Джонсона в нагорья Шотландии. Эти двое только что отужинали в замке Инверари. Во время ужина хозяйка, герцогиня, обходилась с Босуэллом крайне пренебрежительно, а перед Джонсоном заискивала. Читать было интересно, да и вообще Джеймс уже давно (все последние месяцы) не был в таком ладу с самим собой. День прошел более чем удовлетворительно, а когда он вернулся домой, то нашел на кухне Джосс – она жарила сосиски под очень громкую рок-музыку.
– Привет, – сказала она, не поднимая глаз от сковородки.
– Джосс!
Она что-то пробормотала, но все потерялось в реве музыки. Когда Джеймс выключил приемник, тишина обрушилась на кухню стотонным пластом.
– Приехала в гости? На ужин?
– Нет, насовсем.
– Как это насовсем?!
– Чтобы снова тут жить, – пояснила Джосс, нервно переворачивая сосиски туда и обратно.
– Вы с Кейт поругались?
– Я там не прижилась.
Обойдя стол, Джеймс приблизился к Джосс и положил руки ей на плечи. Они напряглись под его ладонями, но тут же расслабились.
– Наверное, не следовало бы в этом признаваться, но я ужасно рад. Ужасно, ужасно рад, что ты снова с нами!
– Я тоже, – буркнула она, переворачивая сосиски как заведенная.
– А каковы правила? По скольку дней ты будешь здесь и в Осни?
– Никакого Осни! Мы с мамой будем видеться, как раньше, но жить я у нее больше не стану. – Оставив наконец в покое сосиски, она отвернулась к раковине. – Я ей предложила вернуться со мной, но она пока не согласна.
– Не совсем так, – сказал Джеймс после короткого молчания.
Джосс метнула в его сторону быстрый взгляд:
– А как?
– Думаю, все кончено.
– Что кончено?
– Я тоже просил Кейт вернуться, когда она приезжала за тобой. Она недвусмысленно дала мне понять, что этого не будет, и с того дня я учусь – пытаюсь учиться – жить без всякой надежды на ее возвращение.
– Иисусе!
Дверь в сад так и оставалась открытой. Снаружи затюкало, зашаркало – и в проеме появился темный силуэт Леонарда.
– А, вот вы где! Что ты сделала с сосисками, мерзкая безответственная девчонка?!
Это все было днем, а теперь (к глубокому удовлетворению Джеймса) «мерзкая безответственная девчонка» спала у себя в комнате под любимым одеялом. Конечно, ее воцарение там не могло пройти совсем гладко и без проблем. Предстояло многое обсудить с Кейт, о многом договориться, но это все были детали, а суть – блаженная суть – состояла в том, что взъерошенная зубная щетка Джосс снова красовалась на полочке в ванной, а просмотр вечерних новостей – совсем как в былые времена – то и дело прерывался ее спорами с Леонардом насчет громкости звука. За ужином Хью усердно старался наладить с ней контакт, так что жаловаться было не на что. Единственное, что царапало память, – это странный инцидент в саду у Блуи.
До той минуты все шло прекрасно. На выставке современной живописи (ее выбор, не его) они в том числе прошлись пшеничным полем метра два шириной, из шлифованного металла, усаженного громадными цветами и бабочками из цветного стекла. Блуи была в восторге, а Джеймс решил, что это нелепость.
– И в нелепости есть своя прелесть, – запротестовала Блуи.
– Только не тогда, когда ее пытаются выдать за серьезное искусство.
– Никто и не думал! Это шутка, милая пародия.
– Вовсе не милая. Скорее с претензией.
– Джеймс!
– Я не обязан восторгаться чем-то лишь потому, что тебе это нравится.
– Восторгов я не ждала, но не стоило и огульно охаивать.
– Ах, – сказал Джеймс, беря ее руку в свои, – как я люблю такую пикировку! Мне ее недоставало.
Блуи не только не отняла руку, но и пыталась (без успеха) не позволить выпустить ее несколько минут спустя. Джеймс больше не прикасался к ней, просто шел рядом до самой Обсерватори-стрит, перекинув через плечо легкую куртку, подставив лицо теплым лучам, иногда что-то говорил или смеялся и был («Ах, чтоб мне пропасть, – думала Блуи, – и я, похоже, совсем пропадаю!») просто неотразим.
Она провела его через домик на крохотный задний двор, где был разбит цветник, и усадила у стены лицом к клумбе, чтобы он мог насладиться видом клематиса в полном цвету, а сама пошла за охлажденным чаем. Потом они сидели рядом, и она рассказывала о своем детстве в Чикаго, о ненужной учебе в колледже и о браке, который был следующим обязательным этапом жизни и в который она вступила как раз поэтому. «Это как-то… старомодно», – заметил Джеймс, и она воскликнула: «Вот именно! В нашем кругу доминировали старомодные представления о женской доле! На феминизм там смотрели косо». Еще она поведала о переезде в Англию и о том, каким инородным все поначалу казалось, а когда выдохлась, то улыбнулась с оттенком смущения.
– Вот ты, например, до сих пор кажешься мне… мм… иностранцем, хотя мы и говорим на одинаковом языке.
– А в тебе я не могу усмотреть ничего инородного, разве что необычайную свежесть восприятия. Тебя невозможно осудить.
– Даже за дерзость?
– Смотря за какую.
– Если я попрошу рассказать о Кейт?
– Ах вот что. – Джеймс перестал улыбаться и поставил недопитый стакан на крашеный деревянный столик. – Я не выполню этой просьбы. Не потому, что она дерзкая (лично я ее такой не нахожу), а потому, что во время трудного выздоровления не годится вспоминать о тех днях, когда было совсем худо.
– Да, пожалуй, это не дерзость. Здоровое любопытство. – Блуи испытующе заглянула ему в глаза. – Разве тебе не любопытно, каков Рэнди?
Он вдруг расхохотался.
– Как это ни ужасно, дорогая Блуи, не любопытно ничуть. Если б ты только знала, какой прелестью умеешь быть!
Он взял ее за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы.
Глава 15
Мистер Уинтроп сидел в засаде, поджидая Кейт. Он убавил Пегги Ли до едва слышного шепота, калорифер выключил вовсе, а дверь слегка приоткрыл, чтобы не пропустить звук поворота ключа в замке.
В этот день в доме побывал любезный сердцу домовладельца посетитель – очень респектабельный, строго одетый молодой нигериец в очках. Он словно свалился с неба! Просто постучался в дверь и спросил, не сдается ли жилье. Мистер Уинтроп ответил, что, возможно, и сдается, пока он не может сказать наверняка. Поняв намек, нигериец открыл солидный кожаный кейс и показал все документы, которые имел при себе. Выходило, что он только что окончил школу и был принят на факультет права в одном из уважаемых институтов Оксфорда. Курс должен был начаться в новом учебном году, и он надеялся за лето как следует подковать себя по этой части в оксфордских библиотеках. Краем глаза мистер Уинтроп заметил в кейсе Библию, да и сам будущий студент производил благоприятное впечатление.
– А много у вас друзей-приятелей?
– Пока ни одного, – с сожалением признался нигериец и добавил, просветлев лицом: – но я надеюсь скоро завести их, посещая церковь.
Поднявшись с ним к комнатам, пока еще принадлежащим Кейт (на такой случай имелся запасной ключ), мистер Уинтроп разрешил ему пройти внутрь.
– Пятьдесят пять фунтов в неделю, за электричество и телефон отдельно, – объявил он.
Молодой человек внимательно огляделся. Комната выглядела очень уютно – вышитые подушки, пустая кружка из-под утреннего кофе на столе среди газет и книг, молочная бутылка с оранжевой лилией.
– Мне здесь нравится. Когда выезжает теперешний съемщик?
– В любое время. Съемщица. – Домовладелец фыркнул. – Намучился я с ней, доложу вам, вот что. – Он впился взглядом в лоснящееся, очень черное лицо, к которому удивительно подходили очки в тонкой позолоченной оправе. – Я не терплю здесь ночных визитеров! А уж детей тем более.
– Я веду очень уединенную жизнь. – Нигериец воздел руки в примирительном жесте. – Если желаете, наведите справки.
– Хм… – Вспомнив про Библию, мистер Уинтроп задал следующий коварный вопрос: – Надеюсь, вы не станете распевать спиричуэлс и громко восхвалять Бога?
– Я возношу свои молитвы в тишине, – ответил молодой человек, ничуть не обидевшись.
Они снова спустились к двери.
– Приходите во вторник, и я скажу, сдам вам жилье или нет.
– Задаток?
За всю его бытность домовладельцем мистеру Уинтропу впервые добровольно предлагали деньги заранее. Глаза у него полезли на лоб – съемщик был более чем солидным.
– Отложим это до вторника, – прохрипел он, нечеловеческим усилием скрывая удивление.
Он зашел так далеко, что проводил посетителя на улицу.
– Надеюсь, своим появлением я не причиняю леди неудобства? – сказал нигериец на прощание.
– Об этом можете не беспокоиться, – ухмыльнулся старик, вспомнив Кейт. – Она и близко не стояла с леди.
Теперь, когда Джосс снова жила на вилле Ричмонд, она частенько возвращалась домой вместе с Эммой и Энжи. Гарт, однако, вообще не заглядывал, и она сильно подозревала, что он боится обнаружить там свою мать, подстригающую волосы Леонарду или раскатывающую тесто для пирожков. Очевидно, его смущали частые визиты Блуи на виллу Ричмонд. Понимая Гарта, Джосс, однако, имела на его мать свои виды.
Независимо от того, кто в этот день готовил, Джосс возобновила выходы за продуктами. В компании подружек они проходили не в пример веселее, а на обратном пути было кому разделить с ней ношу. Кроме того, она втайне наслаждалась возможностью развить качества, необходимые для будущей хозяйки дома. Иногда они делали покупки в супермаркете, иногда на крытом рынке, где царила более непринужденная атмосфера и где сырой продукт не продавался уже разделанным. Перед тем как отправиться в, обратный путь, Джосс обычно вознаграждала Энжи и Эмму кока-колой или мороженым в счет текущих хозяйственных расходов (деньги на них никогда не переводились благодаря щедрым взносам Хью, а элементарная логика подсказывала, что помощниц нужно подкармливать, иначе им скоро надоест).
В этот день по дороге к киоску с наградой за труды Энжи потянула Джосс за рукав:
– Ты только посмотри на этого маленького свинтуса!
Все трое остановились у павильона, где продавали гамбургеры. Маленький мальчик стоял у стеклянной стены и прижимался к ней носом и высунутым языком. Так как рот его был полон непрожеванной еды, это было отталкивающее зрелище. Мальчик показался Джосс знакомым, и она вытянула шею, присматриваясь.
– Да ведь это же Эдвард!
– Какой Эдвард?
– Один из сыновей Хью, близнецов. – Она сунула свои пакеты в руки подругам. – Вы идите, а я задержусь. Хочу их повидать.
– Ну знаешь ли! Что, нам все и нести! – возмутилась Энжи.
– Будем считать, что за мной должок.
Поскорее, пока подруги не передумали, она бросилась к павильону. За ближайшим к окну столиком сидела Сэнди с сигаретой в руке. Она была погружена в газету. Рядом с ней Джордж возил чипсом по луже из кетчупа, изображая корабль на море. Эдвард продолжал слюнявить стекло. Столик был заставлен грязными бумажными тарелками, завален пустыми стаканчиками и усыпан солью и перцем.
– Эй, привет!
Джордж обернулся и издал дикий вопль радости. Эдвард отклеился от стекла и в экстазе бросился в объятия Джосс.
– Я с ними хорошо знакома, – объяснила она Сэнди, неохотно опустившей газету.
– С чем тебя и поздравляю! – проворчала та.
– Джосс! Джосс! – истошно вопили близнецы.
Обласкав их, она уселась на стул напротив Сэнди.
– А вы, значит, няня?
– Я Сэнди, была и буду, – нелюбезно ответила та. – Выпьешь кофе? За счет миссис Хантер.
– Предпочитаю молочный коктейль с бананом.
– И нам! И нам! – визгливо закричали Джордж и Эдвард.
– Заткнитесь, вы оба! – прикрикнула Сэнди, тяжело поднимаясь со стула. – Всю голову раздолбали. Просите у своей мамаши.
Джосс подождала, пока она удалится к прилавку, потом повернулась к близнецам:
– Хотите знать секрет?
Дружно кивнув, они придвинулись поближе. Лица и руки у обоих были перепачканы.
– Я знаю, где сейчас ваш папа.
– Где?! – испуганным шепотом спросил Джордж, явно ожидая чего-то ужасного.
– У меня, – заговорщицким тоном сказала Джосс. – Приехал погостить.
– К тебе домой? – уточнил Эдвард.
– Да, ненадолго.
– Прямо туда, где ты живешь? В дом со ступеньками?
– В тот самый.
Они принялись хихикать и толкаться, стреляя глазами в сторону Сэнди, как игривые бельчата.
– А спит он с тобой?
– Не волнуйтесь, ему выделана отдельная кровать, – серьезно ответила Джосс.
– А это точно наш папа?
– Он, и никто другой.
Подошла Сэнди. В руке у нее был высокий стакан с шапкой пены, из него торчали три соломинки.
– Черт с ними, пусть тоже пошлепают губами.
Эдвард сразу же влез на стул с ногами, чтобы удобнее было тянуться к стакану.
– Наш папа у нее, – сообщил он.
– А то я не знаю! – хмыкнула Сэнди.
– Ну и почему было им не сказать? – возмутилась Джосс.
– Меня это не касается.
– А когда папочка вернется?
Джосс глубоко втянула в себя вспененную жидкость. На вкус коктейль был именно такой, какой нужно: вкусный, густой, насквозь синтетический.
– Когда, не знаю, но вернется точно.
– Эй, не слишком ли ты много болтаешь, девочка? – предостерегающе произнесла Сэнди. – Ни к чему внушать им несбыточные надежды.
– Джосс взрослая, – возразил Эдвард.
– Да, мне уже пятнадцать. – Она улыбнулась ему.
– Пятнадцать! – Сэнди громко фыркнула. – Тоже мне, взрослая!
– А можно нам к папочке?
– Скоро будет можно, – пообещала она, внезапно преисполняясь осторожности (это ведь были всего лишь дети, несмышленыши). – Я ему передам, что вас видела и что мы вместе пили молочный коктейль.
Джордж перестал издавать булькающие звуки, выпустил изо рта соломинку и ухватил Джосс за рукав.
– Я с тобой!
– Я тоже! – тут же поддержал Эдвард.
– Ну вот, – с неудовольствием воскликнула Сэнди, – видишь, что ты натворила? Нет, пострелята, с ней вы не пойдете. Вы пойдете домой, к маме.
Джосс обняла близнецов, которые уже заливались слезами. Слезы, крупные и чистые, катились по испятнанным и липким щекам.
– Я вижу, что натворила, и, будьте уверены, этим дело не кончится! – прошипела Джосс в сторону Сэнди.
В этот вечер Марк Хатауэй вынужден был проверить стопку вялых эссе на тему поэзии Сильвии Платт. Сам он был от Сильвии без ума, лекции о ней читал с блеском, и если не находил в группе отклика (что как раз и случилось в этом семестре), то заново задавался вопросом, какой смысл тратить время, силы и преподавательское рвение на третьесортные умы не самого престижного оксфордского колледжа. Ведь в самом деле он заслуживает большего! Зная, что проверка испортит настроение, Марк собирался прерваться на середине стопки, взбодрить себя стаканом вина, а потом уже браться за остальное. Закончить надо было к половине одиннадцатого, потому что на одиннадцать Кейт пригласила его к себе на Суон-стрит.
Когда Джосс исчезла со сцены, их отношения пошли в гору. Разумеется, не сразу. Несколько дней после ее ухода к Кейт вообще невозможно было подступиться, но в отсутствие опасной соперницы ожидание перестало так мучить, и Марк без труда проникся терпеливым, чутким пониманием. Прошло пять дней. Кейт понемногу оттаивала. На шестой она без предупреждения явилась на Вест-стрит, и хотя обошлось без чистосердечного раскаяния (которое, по мнению Марка, пришлось бы кстати), была нежна и податлива, как подобает любящей женщине. На следующий вечер он, по обыкновению, поджидал ее у черного хода. Они вместе отправились на Суон-стрит, где прямо в передней наткнулись на мистера Уинтропа.
– Куда это вы направляетесь? – нелюбезно осведомился тот.
Марк собрался ответить, но Кейт его опередила:
– Ко мне в комнату, которая, пока я исправно вношу плату, остается моей личной территорией.
Она и в постели была непривычно бойкой, и если подумать, то была лучшая ночь за все время их знакомства. Кейт даже не заикнулась про Джосс. Это заставило Марка поверить, что их отношения входят в новую фазу – фазу, на которой он будет значить для Кейт так же много, как она почти с самого начата значила для него. Наконец удовлетворенный личной жизнью, он готов был примириться даже с тем, что семя разумного, доброго, вечного (в данном случае поэзия Сильвии Платт) снова упало на бесплодную почву.
Под девятым эссе Марк написал: «Полагаю, вы намеренно восприняли прочитанное в гротескном виде?» – решив, что это будет достаточно элегантной критикой.
Увенчав этой тетрадью стопку уже проверенных работ и отложив ручку, он надавил на спинку кресла, чтобы как следует потянуться.
В этот момент в дверь постучали. Стук был тихий и робкий, незнакомый.
– Входите! – крикнул Марк, не торопясь выйти из удобной позы.
Вошла Кейт, заставив его вскочить под щелчок выпрямившейся спинки.
– Почему ты здесь?!
Это вырвалось ненамеренно. Кейт смутилась.
– Извини, мне не следовало вот так сваливаться тебе на голову…
– Вот еще новости! Я ужасно рад твоему приходу.
Он обнял ее, поцеловал, помог снять куртку, потом взял за руку и, все еще не в силах поверить, повлек к дивану.
– Меня выбрасывают на улицу, – со вздохом объяснила Кейт, усевшись.
– Что?!
– Старый Уинтроп. Сегодня опять торчал у двери. Сказал, что я веду себя как уличная девка, что от меня слишком много шуму и что сорок пять фунтов за такую комнату – это курам на смех.
– Вот негодяй!
– Требует, чтобы я убралась не позже пятницы. – Кейт прикусила губу. – Господи, до сих пор лицо горит!
– Бедная ты моя! – Марк ласково сжал ей руки. – Мне очень жаль.
– Правда? – Она вгляделась ему в лицо сквозь пелену слез. – Что-то непохоже.
– Ну, видишь ли…
Она попробовала отнять руки, но Марк держал их крепко. Наконец он начал смеяться.
– Что смешного? – рассердилась она. – Мерзкий старик осыпает меня оскорблениями, мне негде преклонить голову, а ты смеешься!
– Да уж, преклонить голову где-то надо.
Кейт испуганно встрепенулась, подумав о Джерико.
– Надеюсь, ты не предлагаешь?..
– Я предлагаю перебраться ко мне.
– То есть… сюда?! – Она резким движением высвободила руки и осмотрелась, как если бы видела комнату в первый раз. – Но это твой дом! В смысле ты обставлял его для себя.
– Ну, если бы в то время мы были знакомы, я обставлял бы его для нас двоих.
– О, Марк! – Она обратила к нему лучистый взгляд больших глаз. – Ты такой великодушный…
– Но?
– Но это уже совместное проживание… отношения на постоянной основе!
– Вот и хорошо. – Марк не мог справиться с улыбкой. – Сейчас я чего-нибудь нам налью…
– Это излишне, – сказала Кейт, когда он поднялся.
– Тебе нужно подкрепить силы после такого испытания, да и отпраздновать тоже не мешает. Смотри, сколько тут места! Гардероб для твоей одежды спокойно войдет вон в тот простенок… надо бы купить его поскорее… так, кровать двуспальная, тут проблем не будет… ложек, вилок, кружек и тарелок хватает. – Вне себя от счастья, Марк наклонился и стиснул Кейт в объятиях. – Кейти, милая моя! Дорогая! Приди ко мне, живи со мной и будь моей навеки!
– А как же независимость? – пролепетала она.
– Какой-то марксист писал, что свобода – это осознанная необходимость. Улавливаешь? Независимость, таким образом, – это правильно понятая зависимость. Ну а любовь вообще ставит точку на таких разговорах.
Он бегом бросился к бару и вернулся с двумя стаканами белого вина. Кейт послушно приняла свой.
– Ну же, улыбнись!
Она попробовала, но ничего не вышло.
– Ты безнадежна! Где счастье? Где облегчение?
Отпивая вино, Кейт думала: «В самом деле, где все это? Вообще что с тобой, дуреха? Это чудесная квартира, ты тут уже не раз наслаждалась жизнью, Джосс все равно больше не появится, так чего ради держаться за Суон-стрит, а если не понравится, всегда можно собрать вещи. И потом, глупая овца, если не сюда, куда ты пойдешь?»
Хью лежал в постели, курил сигарету за сигаретой. В окно, открытое на улицу, доносились шелест автомобильных шин, обрывки разговоров проходящих людей, щелчки секатора у живой изгороди, звуки музыки, шипение дождевальной установки – словом, все те звуки, без которых не обходится летний вечер. Джеймс предлагал выйти куда-нибудь выпить, но Хью отказался, сам себе удивляясь, – он не чувствовал ни малейшего желания. Наоборот, им владела сильнейшая потребность побыть наедине с собой и провести переоценку ценностей.
Он был как ребенок, только что получивший взбучку, и далеко не в фигуральном смысле слова.
С самого первого дня знакомства он не то чтобы невзлюбил Джосс Бейн, но и не проникся к ней симпатией. В его глазах это была вздорная, противная девчонка, типичный подросток без всяких перспектив на перемены к лучшему. Когда она вернулась, бесцеремонно вторгнувшись в чисто мужской клуб виллы Ричмонд, рассерженный Хью едва мог ее выносить еще и потому, что по непонятной причине Джеймс и Леонард явно были рады ее видеть. Но с течением времени вопреки упорному неряшеству Джосс в общей ванной, грохоту ее музыки и отсутствию в ней всякого намека на женственность он вынужден был признать, что под бесформенными толстовками и мешковатыми штанами скрывается интересная личность – странная, эксцентричная, но от того не менее сильная. Личность по-своему благородная и очень прямолинейная…
Потушив окурок, Хью приказал себе больше не тянуться к коробке с сигаретами. Хотя бы минут двадцать. Нет, лучше десять.
– Хватит валять дурака! – сказал он вслух и заложил руки за голову, чтобы не дать им своевольничать.
– Вы, взрослые, можете издеваться друг над другом сколько хотите, но если уж завели детей, будьте добры обращаться с ними по-человечески, – вот что сказала ему в этот вечер Джосс. – Это ведь дети, ясно? Беспомощные существа.
В ее голосе, во всей позе не было ни капли страха, только вызов. Она завела разговор ни с того ни с сего, когда они вдвоем мыли посуду.
– Они только и говорят, что «папочка, папочка». Не мешало бы вам это послушать. Не понимают, что происходит. Да и как они могут? Это же несмышленыши! Надо было подождать со своими взрослыми разборками, пока они не подрастут. Лично мне уже плевать (Хью невольно подумал, что это чистой воды лицемерие), я для этого достаточно взрослая, но с Джорджем и Эдвардом так поступать не годится. А эта их няня! Неужели не понятно, что для нее это всего лишь работа, что ее совсем не занимает, что они думают, что чувствуют? Эй, это блюдце плохо вымыто!
Разумеется, Хью пытался приводить доводы в свою защиту: размахивал жупелом своего уже немолодого, мудрого восприятия, своего жизненного опыта; напоминал о сложности чувств и опасностях, которыми чреваты любые отношения. Возможно, он и победил бы в этой словесной битве, если б ему удалось взбесить Джосс. Но она от всего только отмахивалась.
