Текст книги "Любовь без границ"

Автор книги: Джоанна Троллоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Ну что? – полюбопытствовал Джеймс, когда она вернулась. – Когда придет Беатрис?

– Сказала, что ноги ее здесь не будет до скончания времен.

– Ну, значит, завтра.

Хью презентовал им кассету с записью передачи «Есть ли у нас право на выбор?». Леонард готов был крутить ее с утра до ночи, но когда предложил Беатрис хоть раз посмотреть ее вместе, та отказалась.

– Я прекрасно знаю, что обо всем этом думаю, и отлично помню, что говорила. Не вижу смысла в повторном просмотре, да и желания у меня тоже нет.

В этом последнем Джосс ее целиком поддерживала. Передача казалась как зловещей, так и нудной. Смотреть такую по собственной инициативе она бы просто не стала, но в тот памятный день Джеймс предложил, и она согласилась из благодарности… нет, из потребности и дальше быть с ним бок о бок, смотреть то, что хочется ему, пусть даже величайшую чушь. Хотя, конечно, чушью это не было. Джосс во многом согласилась тогда с мисс Бачелор, хотя скорее откусила бы себе язык, чем признала это.

– На что ты похожа! – высказался Леонард однажды за обедом (ну или за тем, что проходило теперь как обед). – Смотреть противно! Тощая неуклюжая неряха! – Он поджал фиолетовые губы. – Впрочем, трудно винить заброшенное дитя. Ни дома толком нет, ни семьи. Не с чем себя отождествить.

– Чушь! – отмахнулась мисс Бачелор.

Она разгадывала кроссворд в одиночку (Леонард наотрез отказывался участвовать, с тех пор как понял, что безнадежно отстает с ответами). Джосс поглощала любимое блюдо (кукурузные хлопья в шоколаде с молоком), стоя у холодильника в обычной своей сутулой позе. Зная, что будет продолжение, она навострила уши.

– Почему чушь? Вот подрастет она и что будет думать о родной матери? Про папашу ее, морального урода, я вообще молчу, но и Джеймс в этой истории имеет бледный вид. Понятно, что у девчонки нет ни манер, ни здравого смысла – с такой-то пародией на дом!

– Здравого смысла у Джозефины хватает, манеры – дело наживное… – сказала Беатрис, методично заполняя клеточки, – ну а дом… что дом? – Она подняла голову от кроссворда. – Каждому ребенку однажды предстоит самому создать себе дом.

Леонард фыркнул, как заеденный мухами мерин. Джосс перестала жевать.

– Да-да, – невозмутимо продолжала Беатрис. – Сколько домов ей уже пришлось сменить, считайте сами. Вначале это было материнское лоно, затем колыбель и коляска. У нее и теперь целых два дома: комната на вилле Ричмонд и школа – и оба рано или поздно станут прошлым. Мы все время создаем себе дома, и большая их часть остается брошенными у дороги жизни. Только один с нами от начала до конца – наш общий дом, человечество.

Мысль была до того глубокой, что Джосс забыла про еду.

– По крайней мере один дом мы обязаны делить с родной матерью, – брюзгливо заметил Леонард.

– Обязаны?

– Это же естественно!

– А ты как думаешь? – спросила Беатрис у Джосс.

– Мне бы не хотелось… – смущенно начала та.

– И правильно. Зачем тебе обнажать душу? Чувство принадлежности к кому-то или к чему-то, к дому в том числе – чувство глубоко личное. Не может быть, чтобы мать тебя этому не учила.

– Моя мать…

– О ней как-нибудь в другой раз, – перебила Беатрис. – Я с ней не знакома и не могу судить.

– Кейт – хороший человек, – вдруг заметил Леонард.

Они уставились друг на друга. У него был неожиданно печальный вид. Казалось, всеобщее внимание заставит Леонарда раскричаться, но он вообще не подал голоса, так и сидел, понурив голову.

В конце концов Беатрис снова взялась за кроссворд, а Джосс пошла в кладовку набрать картошки на ужин.

– Добрый вечер, сэр! – сказал Гарт Ачесон.

Джеймс только что вышел из бакалейной лавки мистера Пателя, и обе руки у него были заняты. Он кивнул в ответ на приветствие. На бывшем приятеле Джосс были очень чистые джинсы и куртка американского бейсбольного клуба. Он был окутан непробиваемой аурой самоуверенности.

– Хотите, я помогу вам с покупками?

– Нет, не хочу, – коротко ответил Джеймс (такая телесная крепость навела его на мысли о гнилой душе или там совести).

– А можно зайти повидать Джосс, сэр?

– Не думаю.

– Вы против?

– Она против. Я в этом почти уверен.

– Мне ужасно, ужасно жаль, – сказал Гарт, сникая. – Я не предполагал, что… у меня не было намерения…

– Не хнычь! – перебил Джеймс, внезапно взбешенный. – За удовольствие бросаться оскорблениями надо платить!

– Она отличная девчонка…

– Это мне известно. А теперь извини, дела.

Он направился к Уолтон-стрит. Гарт с минуту трусил рядом.

– Не могли бы вы хотя бы передать, что видели меня?

Джеймс ничего не сказал на это, но дома, когда они с Джосс разбирали покупки, заметил:

– Я видел Гарта.

– Что он сказал?

– Что хочет зайти в гости.

– Ого!

– А ты этого хочешь?

Джосс постояла с пучком моркови, положила ее на кухонный стол и задумчиво взъерошила волосы.

– Нет, не хочу. Но он пусть продолжает хотеть, я не возражаю.

– Умница ты моя! – Джеймс тоже потянулся к ее волосам.

– Эй! – Джосс ловко уклонилась. – Без фамильярностей!

В этот день (очередной выходной день Сэнди) Джулия сидела в игровой комнате на полу. Джордж и Эдвард карабкались на нее и бессмысленно переползали друг через друга, непрерывно ноя. В последнее время они ныли каждую минуту, а когда не ныли, то хватали ее за руки, прижимались к ногам, выкрикивали детские глупости (вроде того, что не умеют есть вилкой и хотят ложки), не успевали вовремя добежать до туалета и тому подобное, словно все ее кропотливое воспитание исчезло бесследно. По-прежнему чистенькие, они уже не выглядели крепышами, да и одежда, вверенная заботам Сэнди, быстро приобретала какой-то подержанный, даже хорошо подержанный вид: краски блекли, края махрились, ткань скатывалась.

– Осторожно, – тупо повторила Джулия, когда застежка сандалии Эдварда процарапала ей ногу. – Надо быть внимательнее…

Мальчик повалился поперек ее подогнутых ног, больно припечатав колени к полу, и сунул в рот большой палец. Джордж полез на него, упираясь сандаликами ей в лодыжки.

– Тяжело-о-о! – протянул Эдвард очень противным голосом.

– Вот и нет! – тут же опроверг Джордж.

– Тяжело, тяжело, тяжело-о-о! – затянул Эдвард. – Ма-а-ам! Правда тяжело-о-о!

– Тише, мальчики!

Джулия спихнула Джорджа с Эдварда, а Эдварда со своих ног. Поднялась, едва удержав стон, и села на диван, где в более счастливые времена они втроем уютно устраивались для вечерней сказки. Как и следовало ожидать, близнецы поползли следом, наперебой громко взревывая, как мотором.

– Хватит! – с неожиданной яростью прикрикнула она. – Оставьте меня в покое хоть ненадолго!

Они приостановились, но уже через пару секунд Эдвард снова завел свое «врр-врр-вррррр!». Джулия расплакалась.

– Ой, не надо, не надо! – испугался Джордж и бросился обнимать ее, подрагивая губами и подбородком.

Хочешь не хочешь, а пришлось взять себя в руки.

– Простите, мои хорошие!

Ответом были два одинаково опасливых взгляда.

– Мама немного устала… а если честно, устала до полусмерти! Ничего страшного. – Смигнув слезы, она сделала храбрую попытку улыбнуться.

– Не будешь больше плакать? – с сомнением спросил Джордж.

– Конечно, нет. Глупая мама больше не будет плакать.

– Глупая мама! Глупая мама!

– Вот что, – сказала Джулия, вставая, – идемте пить чай. Я сделаю нам всем тосты с мармеладом.

Телефон разразился звонком, и она галопом бросилась снимать трубку. Это мог быть Хью… это должен быть Хью, покончивший наконец с открытием супермаркета – звонит, чтобы сказать, что все прошло в лучшем виде и что он как на крыльях летит домой!

– Миссис Хантер?

– Да, я.

– Вивьен Пеннимэн.

– О! – Губы автоматически сложились в улыбку. – Как поживаете?

– Спасибо, неплохо. Вообще-то я звоню мистеру Хантеру. Можно его на минутку?

– К сожалению, он еще не вернулся. У него сегодня открытие супермаркета в Ковентри, и он…

– Знаю! – перебила Вивьен (в ее голосе не было и намека на дружелюбие). – Мне только что звонили из упомянутого супермаркета, и как раз потому я хочу поговорить с Хью.

– Что-то не так? – в панике спросила Джулия.

– Ничего такого, с чем нам не удалось бы справиться, – с некоторой запинкой ответила Вивьен и добавила мягче: – Так, административная неувязка. Тем не менее прошу, пусть Хью позвонит мне, как только вернется.

– Разумеется!

Когда трубка была положена, Джулия еще с минуту смотрела на телефон. Близнецы толкали стулья с противоположных концов стойки к центру, где находился тостер.

– Только не трогайте нож… – рассеянно сказала она.

Стулья столкнулись с треском, за которым последовал громкий вопль – Джорджу прищемило пальцы.

– Ай! Ай! Аааааай!!!

В попытке освободить брата Эдвард дернул стул, но вбок, еще и проехавшись им по многострадальной руке. Вопли переросли в пронзительный визг. Спеша к месту происшествия, Джулия услышала шуршание шин по гравию. Слава Богу и всем святым, Хью уже дома!

– Кровь! – вопил Джордж.

– Нет, крови нет. Твои бедные пальчики всего лишь ушиблены. Будут синяки, но мы их помажем, и все пройдет. Идем, подставишь руку под воду.

– Я не виноват! Не виноват! – завывал Эдвард.

– Конечно, милый. Это вышло случайно.

Задняя дверь медленно отворилась. Все обернулись дружно и с облегчением. На пороге стояли двое: Хью и шофер машины, присланной за ним из Ковентри, – он поддерживал Хью под мышки, как инвалида. Не успела Джулия испугаться, как ей стало ясно, что Хью всего лишь мертвецки пьян.

Глава 12

– Ох, ради Бога, тише! – простонал Бенджи и схватился за голову.

– Ну а теперь что?

Привязанность, которую Кейт чувствовала к шеф-повару, была щедро сдобрена раздражением. При всех своих недостатках это было милое великовозрастное дитя, однако порой недостатки перевешивали настолько, что хотелось задать дитяти порку.

– Что, что! Двухдневный запой, вот что.

– Как, опять?! Болван! Ты никогда ничему не научишься.

– Вчера был мой день рождения. А ты даже и не вспомнила.

– Как я могла вспомнить, если не знаю, когда он? Между прочим, это тебя не извиняет. Напиваться на собственный день рождения – дурной тон.

– С каких пор? Лично я всегда напиваюсь на свои дни рождения.

– Тем более болван!

Мутный взгляд Бенджи ушел в сторону, в пространство кухни, и постепенно прояснился.

– «Ерши»… – мечтательно протянул он, – «Ерши из текилы»…

– Что?

– Знаешь, что такое «ерш»? Когда смешивают неподходящее пойло. Надо разбавить текилу лимонадом, хорошо потрясти и опрокинуть внутрь, пока играет.

– Что?

– Пока пузырьки не вышли, тупица! Я вылакал десятки таких «ершей». Десятки, десятки и десятки! – Взгляд вернулся к Кейт, стремительно затуманиваясь опять. – К ним так легко пристраститься… ты бы тоже пристрастилась.

– А что, это настолько вкусно?

– Откуда мне знать? Думаешь, я что-нибудь помню? – Бенджи помотал головой, разгоняя дурман похмелья. – Эй, ты что-то неважно выглядишь! Неприятности?

Кейт как раз начала наполнять перцемолку. Рука у нее дернулась, и круглые разноцветные зернышки запрыгали со стола на пол.

– Да все нормально. Я просто не выспалась.

– Хахаль замучил любовью? – заинтересовался Бенджи.

– Нет, – ответила Кейт, хотя отчасти это было верно.

Марк с примерным усердием строил из себя униженного и оскорбленного: то дулся и едва цедил слова, то был даже слишком многословен, обличая ее за неспособность принадлежать ему безраздельно, телом и душой. Он не мог ни понять, ни принять того, что занимает в ее жизни второстепенное место – после Джосс.

– Вообще-то хахаль немного достает, – сказала Кейт, – но это причина не из тех, по которой теряют сон…

Тут она запнулась. Стоило ли посвящать Бенджи в ситуацию с Джосс, тем более Бенджи похмельного? О семейной жизни он знал не больше, чем о жизни на Марсе. С другой стороны, надо же с кем-то делиться! Как человек посторонний, Бенджи был наилучшей кандидатурой в исповедники, намного лучше, чем, скажем, подруга и соратница с чисто мужским подходом. Тогда, в кино, Кейт совершила ошибку, попытавшись поделиться с Хелен, которая тут же закусила удила. «Если не можешь заполучить Джосс по-хорошему, обратись в органы социального обеспечения! Прямо завтра и обратись. А чего тянуть волынку? Нет, я просто отказываюсь тебя понимать! Ты хотела независимости, но упорно остаешься во всем ото всех зависимой!» Кейт начала объяснять, что справедливости ради нужно принять в расчет и желания самой Джосс, что отсутствие всякого контакта с виллой Ричмонд и Джеймсом (как до этого дошло, она и сама не понимала) сильно усложняет картину, но это только раззадорило Хелен. Наверное, она была права, обвиняя Кейт в бесхребетности, но не каждый умеет диктовать людям свои условия, а если и умеет, его совсем не обязательно послушают. Спор ничем не кончился, и они с Хелен расстались еще не врагами, но уже, похоже, и не друзьями…

– Я предложила дочери перебираться ко мне, – сказала Кейт Бенджи, – а она наотрез отказалась.

Шеф-повар издал продолжительный присвист сквозь щербину в зубе. Он задумался, забыв про похмелье, чисто автоматически аранжируя на столе свои ножи, разделочные доски и баночки со специями.

– В смысле она все еще у Джеймса?

– Да, и я думаю… – Кейт помедлила и печально добавила: – Думаю, ей там нравится, даже очень.

– А сколько ей?

– Четырнадцать.

– Нравится, как же! – хмыкнул Бенджи. – В таком возрасте еще не имеют предпочтений, зато любят щелкать родителей по носу, как только представится случай. Клянусь, она хочет, чтобы ты за ней побегала!

– Джеймс к ней очень добр.

– Но ведь он старый!

– Что ты! – не задумываясь запротестовала Кейт. – Какой же он старый? Вовсе нет.

– Ладно тебе, я же его видел. – Бенджи бешено заработал ножом, что-то измельчая. – Весь седой.

– Ну и что? Джосс знает его с шести лет.

– А тебя она знает с самого рождения. Поверь, Кейт, твоя дочь просто хочет побыть пупом земли. Уж я-то знаю, сам по молодости любил изводить свою мамочку. Теперь ее нет, и мне стыдно, но будь она жива до сих пор, я бы изводил ее и теперь. Хочешь, чтобы было по-твоему – разоблачи эту игру. – Смахнув нарезанное в миску, Бенджи повернулся к Кейт. – Вот что я думаю, моя хорошая. Чем сидеть и ждать у моря погоды, отправляйся туда и выясни отношения с ними обоими, лицом к лицу. Ни один подросток не признает этого, но мать нужна каждому как воздух.

Свет майского дня лился на сад Черч-Коттеджа, как Божья благодать. Клумбы радовали глаз яркостью красок. Среди пестрого ковра первоцветов гордо высились тюльпаны и смешно топорщились веточки розмарина. Джулия устроила цветник с присущим ей старанием, руководствуясь лучшими книгами по теме. «Это будет нечто среднее между строгостью и буйством», – говорила она. Хью кивал, не прислушиваясь. Сам он терпеть не мог копаться в земле и с радостью уступил жене всю инициативу. Чтобы поддразнить ее, он рассуждал примерно так: «К чему столько усилий? Выложить террасу плиткой (чтобы можно было подметать и раз в год мыть), водрузить там пару столиков, чтобы было куда поставить выпивку, и пяток кресел, чтобы было где пристроить задницу – большего мне не нужно».

Сейчас он сидел в углу такой террасы и, надвинув пониже соломенную шляпу, разглядывал цветник. Тот был ухожен почти до точки совершенства, в точности как и Джулия, и само это совершенство казалось Хью в его теперешнем состоянии духа горьким упреком. Цветник раскинулся под солнцем, прекрасный и бесхитростный, опять же как Джулия (по крайней мере так ему теперь представлялось) – невинная, беспомощная жертва его идиотской выходки и при этом символ всепрощения. Ни слова упрека, ни намека на критику! Без малейшего колебания она приняла его сторону перед лицом сокрушительного гнева Вивьен Пеннимэн.

Разумеется, он все ей рассказал: как они чересчур рано добрались до Ковентри; как он сказал водителю, что скоротает время за осмотром собора, а вместо этого отправился в паб и заказал виски, чтобы залить ярость и разочарование; и еще виски, и еще, а оно все не действовало, словно нарочно выжидая, пока он окажется в супермаркете, и вот там так врезало по мозгам, что остальное помнилось смутно. «Кажется, я продемонстрировал им все. Только что не заблевал супермаркет фонтаном», – сказал Хью Джулии, а она сидела и слушала молча, с безмерным сочувствием.

Позже по телефону Вивьен сказала, что вряд ли сможет в дальнейшем обеспечивать Хью работой. Глаза Джулии при этом наполнились слезами – она оплакивала его. Весь тот вечер, всю ночь и все последующие дни и ночи она была полностью, абсолютно, неизменно мила с ним и нежна, и вот теперь, бессмысленно сидя в кресле и глядя на устроенный ею цветник, Хью понемногу приходил к мысли, что он больше не в силах выносить ее нежность, ее кротость и всепрощение. Просто не в силах.

Разумеется, он знал, что это лишь оборотная сторона чувства вины и стыда. Чем лучше вела себя Джулия, тем тошнотворнее казалось его собственное поведение. Преданная любовь, которую она выказывала, была чем-то новым в их отношениях, и невольно приходило в голову, что это любовь Далилы к обритому наголо, бессильному Самсону. Конечно, даже приложи Хью все старания, он не сумел бы усмотреть в ее любви ни снисхождения, ни торжества, ни превосходства – скорее даже наоборот. Джулия производила теперь впечатление покорной, зависимой, не слишком уверенной в себе супруги, и как раз эта романтическая, идеализированная, книжная любовь заставила Хью понять: как распоследний ублюдок, он никогда не искал такой совершенной любви и не мог ужиться с таким безупречным поведением. Более того, он чем дальше, тем чаще думал, что все это, вместе взятое, наносит ему непоправимый вред, просто убивает его как личность – и, думая так, еще больше изводился чувством вины.

– Мистер Хантер! Мистер Хантер!

Хью приподнял шляпу и повернулся. Сэнди стояла в дверях, ведущих в сад, вытирала руки о передник и орала. Такая у нее была привычка. Вместо того чтобы подойти и сказать нормальным голосом, стояла за десять метров и орала.

– Что?

– Телефон!

Хью тяжело выбрался из кресла. Телефон, который и раньше не был задушевным другом, теперь казался злейшим врагом, хроническим вестником плохих новостей.

– Хью Хантер слушает.

– Это Морис.

– Морис!

– Мне следовало позвонить еще неделю назад, и – честно! – я хотел, но тут такая суматоха, что не было ни минутки. Хотел поздравить Джулию, а тебе сказать, что мне очень жаль…

– Ерунда! – перебил Хью.

– Ты должен знать, что я тут совершенно ни при чем. Я был против, но за неимением права решать…

– Я совершенно счастлив за Джулию. Она заслуживает всего самого наилучшего. В конце концов, контракт остался за Хантерами. Ха-ха.

– Вот и отлично, вот и отлично! – зачастил Морис с заметным облегчением. – Я знал, что ты кремень. Так и сказал Кевину…

– Мне показалось, передача ему понравилась.

– Понравилась? Да он был вне себя от восторга!

– Тогда почему?..

Последовало короткое молчание.

– Почему? Как почему? Мы с тобой постарели, дружище Хью. Сегодня ты, а завтра я. – Морис коротко невесело хохотнул. – Не шучу. Осенью ухожу на пенсию. Кстати, какие у тебя планы?

– Планы?

– Почему бы не сменить обстановку, а? Не дать себе передышку?

– Джулия для этого слишком занята.

Морис, который (по обоюдному согласию) за девятнадцать лет не провел вместе с Зои не только отпуска, но и выходных, мысленно скривился.

– При чем тут Джулия? Если она занята, это не значит, что и ты не можешь никуда шагу ступить.

– В данное время я сам себе не слишком веселая компания, – сказал Хью, внезапно до смерти утомленный всем этим кривляньем.

Уловив в его голосе дрожь, пусть даже совсем легкую, Морис решил, что затягивать разговор не стоит.

– У тебя что, нет друзей? Для того они и существуют, чтобы делить с ними минуты уныния. Выбери самого подходящего и поезжай с ним расширять горизонты. Проблема с телевидением в том, что вечно топчешься на одном пятачке, совсем теряешь чувство перспективы. Когда вернешься, позвони. Встретимся, выпьем, обменяемся впечатлениями. Выше голову, старина! Передай привет своей очаровательной жене.

Повесив трубку, Хью обхватил себя руками. Его била дрожь, ноги подкашивались. В гостиной было сумрачно и зябко, а за окнами хозяйничало солнце и раскинулся сад – прекрасный, но лишенный души, как и весь этот треклятый мир. Сад, который еще не знал, каково состариться и быть выкорчеванным без всякой жалости.

– Мистер Хантер! Мистер Хантер!

– Что? – устало спросил Хью.

– Я еду забирать мальчиков из детского сада, а после обеда мне нужно в Сэйнсбери, и с ними останетесь вы. Так сказала миссис Хантер.

Кейт стояла на ступенях виллы Ричмонд. Она только что позвонила в дверь. Джеймс предложил оставить ключ у себя, но она отказалась, чувствуя, что это будет не совсем правильно: глава жизни, что прошла в этих стенах, не будет завершена, если не поставить точку. Он был заметно удивлен, когда она предупредила, что зайдет, но, кажется, удивлен приятно. «Приходи во вторник, – сказал он. – Посидим, поболтаем, выпьем чего-нибудь… – Он помедлил и добавил: – Леонарда не будет дома. Взял моду по вторникам играть в бридж, вообрази себе такое! Где не знаю. Беатрис возит его туда на такси».

Джосс тоже не могла быть дома, по крайней мере какое-то время. По вторникам она оставалась теперь на занятия театрального кружка – новшество, проистекшее из дружбы с Энжи, любительницы меняться вещами, и Эммы, о которой Кейт не знала вообще ничего. В любом случае отсутствие дочери было только кстати: на разговор с Джеймсом оставалось добрых полчаса, и она надеялась, что этого вполне хватит, чтобы его обработать. Ну а потом они вместе – по-хорошему, по-доброму – поговорят с Джосс. Конечно, смешно было надеяться, что уже сегодня она переберется в Осни. но прежде чем отказаться от надежды, Кейт позволила себе неоднократно ею насладиться.

Стоять перед дверью было неприятно, как-то неловко. Стремительно накатывал страх, и скоро Кейт закостенела в нервном напряжении. Она не видела Джеймса добрых два с половиной месяца, кроме той встречи мельком на перекрестке. За это время случилось столько всего, что человек, еще недавно близкий, казался совершенно чужим. Но когда дверь наконец открылась (до этого момента прошла как будто целая вечность), Кейт была поражена не чужеродностью, а наоборот, до мелочей знакомым ощущением. Джеймс улыбнулся и за руку потянул ее через порог.

– Кейт!

Он склонился к ней для поцелуя в щеку. Чисто автоматически она отвернулась, и губы лишь скользнули по волосам.

– Ах! – вырвалось у Джеймса.

– Как дела? – спросила Кейт оживленным, насквозь фальшивым тоном, который в последнее время стал для нее привычен.

– Как видишь, – просто ответил Джеймс.

Странно, но он ничуть не изменился. Не набрал в весе, но и не осунулся. Не помолодел на вид, но и не постарел. На нем была синяя рубашка в клетку (тоже знакомая, с заплаткой на левом локте) и рыжевато-коричневые брюки, подаренные ею же на последнее Рождество (она еще шутила, что они цвета ржавчины). Уж не надел ли он все это с дальним прицелом?

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал Джеймс.

Кейт поспешно отвела взгляд. Она явилась не для обмена любезностями, а для серьезного разговора, перейти к которому было самое время.

– Джосс, наверное, скоро вернется…

– Да, примерно в шесть. Идем!

Джеймс открыл для Кейт дверь кабинета – учтиво, как для малознакомой дамы. Внутри все было именно так, как помнилось, и запах был в точности как раньше. Кейт вдруг испытала приступ ностальгии по прошлому (бессмысленное, глупое чувство) и, чтобы отвлечься, огляделась по сторонам. Травянисто-зеленый ковер, индийский принц, потертые кресла, ряды книг, кипы бумаг – все то же самое, все, как одиннадцать долгих недель назад. Единственной новой деталью была ваза с пионами на столе у выходящего в сад окна. (Джосс ни словом не обмолвилась о них Кейт. Пионы дала ей мать Гарта, Блуи Ачесон – вырастила их сама в саду при доме на Обсерватори-стрит. «Отнеси маме. У этих цветов такая короткая жизнь, что нужно брать от их расцвета все и как можно скорее». Постеснявшись сказать, что мамы дома нет и уже не будет, Джосс ограничилась благодарностью, а пионы отнесла Джеймсу. «Как мило! – воскликнул тот. – Мне еще никогда не дарили цветов». – «Что, правда?» – «Конечно. В наше время никому не приходило в голову, что и мужчинам можно дарить цветы. Главное, английским мужчинам». «Ну, раз уж мне они без надобности, пользуйся», – сказала Джосс, сознавая себя воплощением великодушия.)

– Красивые цветы, – заметила Кейт, как и подобает заглянувшему в гости постороннему.

– Они от матери одного друга Джосс.

– Энжи?

– Почему Энжи? От матери Гарта.

– То есть как это, Гарта?! Они же расстались с Джосс.

– Ну да, а теперь он все порывается броситься к ее ногам, – объяснил Джеймс с самодовольным смешком, который сразу раздосадовал Кейт. – Она, знаешь ли, оказалась крутой девчонкой. Справилась с ним одной левой!

Он пошел к столу, на котором только теперь Кейт заметила открытую бутылку вина и два бокала.

– Выпьешь?

– Да, немного.

Она уселась поближе к камину в одно из тех самых потертых кресел, вид которых всколыхнул память. Решимость постепенно возвращалась. То, что Джеймс опять торопился с выводами в отношении нее, напомнило о причинах, по которым она решила его оставить.

– Признаться тебе кое в чем? – Он задумчиво улыбнулся, протягивая бокал. – Я начинаю по-настоящему уважать и ценить Джосс. Ну, то есть ценил я ее всегда, но как ребенка, а не как личность. А ведь она личность и есть!

У Кейт резко изменилось настроение – ее охватила бешеная ярость. Да как он смеет! Как у него язык поворачивается говорить о Джосс как… как о своей!

Хорошенько глотнув, чтобы смирить темперамент, она сказала:

– Как раз поэтому я и здесь.

Улыбка Джеймса стала еще более лучистой. Он явно не понимал, к чему она клонит.

– Продолжай, – сказал он, поднося бокал к губам.

– Я пришла забрать Джосс домой. К себе, в Осни, – объяснила Кейт, глядя ему прямо в глаза. – Ты не находишь, что этот нелепый спектакль чересчур затянулся? Мать и ребенок должны жить вместе. Уж не знаю, что Джосс пытается доказать, оставаясь с тобой, но ясно одно – она пытается манипулировать мной, а это недопустимо…

Выражение безмерного огорчения на лице Джеймса заставило ее запнуться. Он отошел к окну и встал спиной к ней.

– Ну, что скажешь?! – не отступала Кейт.

Джеймс молчал. Она не могла видеть его лица, но сама поза была достаточно красноречивой, чтобы ее пронзила ужасная мысль. Господи Иисусе, да ведь он думал, что Джосс так и останется с ним! Может, он даже собирается бороться за права на Джосс! За права на ее родную дочь, кровь от крови ее!

– Пойми, – скороговоркой начала она, – я вовсе не собираюсь отнимать у тебя Джосс без всякой надежды увидеться! Хотите встречаться – пожалуйста, где угодно, в любое время! Или пусть приходит сюда, если это ей по душе… но, Джеймс! Дальше так не может продолжаться, ты это, конечно, понимаешь! Сам этот испытательный срок был оскорбителен – три месяца, как на новом рабочем месте! А ведь я не возражала! Я позволила Джосс настоять на своем, приняла ее требования во внимание, так что жаловаться ей не на что – престиж сохранен! Однако все хорошо в меру, так что ей придется переехать в Осни, и я всецело полагаюсь на твою… – «Господи, у меня и тон, и выражения в точности как у Хелен!» – Я полагаюсь на твою лояльность, – продолжала Кейт мягче. – Пожалуйста, не усложняй ей этот шаг, а постарайся облегчить, насколько возможно. Не создавай у Джосс впечатления, что ее отсылают прочь, как ребенка, и что ей придется делить между нами свою привязанность. Ведь это могло бы…

– Да замолчи ты наконец!

– Что?! – Она, как подброшенная, выскочила из кресла. – Не смей так разговаривать! Речь о моей родной дочери, и я не замолчу, даже и не подумаю! Ты не можешь спорить насчет…

– Я и не спорю, – сказал он, поворачиваясь от окна. – Я буду очень скучать по Джосс, но не собираюсь оспаривать твое право жить с ней под одной крышей. Я с самого начала считал, что так будет лучше, считаю и теперь.

– Тогда что же?..

– Ах, Кейт! Кейт! – Джеймс вздохнул, глядя на нее с неизъяснимой любовью. – Я надеялся, что ты хочешь меня видеть совсем по иной причине.

Она в ужасе прижала ладони к щекам, еще пылающим от гнева.

– Чт-то ты такое гов-воришь! Как можно… О Боже мой, нет, нет!!! Я не пришла бы… я не могла прийти ради… Господи Боже!!!

– Да, теперь я вижу. Мне не следовало питать такую надежду, и клянусь, это не повторится. Я сделаю все, чтобы не повторилось как ради тебя, так и ради себя самого.

– Я не предполагала… – прошептала Кейт, снова опускаясь в кресло. – Как все это ужасно, Боже мой, как ужасно… Джеймс, мне очень жаль…

– Не стоит.

– Я не хотела тебя обижать. Этого у меня и в мыслях не было!

– Знаю. Твоей вины тут нет, Кейт. Это я виноват, что сразу не начал отучать себя от любви к тебе и приучать к твоему отсутствию. Все надеялся, понимаешь? Если это тебя утешит, сейчас мне наконец кажется, что так будет лучше: не любить и не скучать. И не нужно за меня волноваться. Я не умер без тебя до сих пор, не умру и впредь. – Он поставил бокал на поднос. – А теперь я ухожу. Я имею в виду, из дома. Я ухожу, а ты оставайся и жди Джосс. Меня не будет… скажем, до половины восьмого. Думаю, вам хватит времени, чтобы уложить вещи.

Джеймс помолчал, и Кейт не знала, что с языка у него рвутся слова: «Скажи ей, что она может приходить, когда захочет». Он не произнес их, не желая навязываться. Вместо этого он коснулся лба Кейт губами и улыбнулся.

– Ключ я заберу. Когда будете уходить, просто захлопните дверь.

* * *

Джеймс шел, сам не зная куда. Выходя за дверь виллы Ричмонд, он собирался с ходу броситься в «Королевский герб» (излюбленное место шумных, многолюдных студенческих попоек), оставаться там до обещанных семи тридцати, глядя в стакан с чем-нибудь покрепче, а потом вернуться домой и пить дальше, пока не кончится спиртное или не навалится пьяный сон – одно из двух должно было рано или поздно случиться. Но вечер был так хорош, так полон мягкого весеннего света, так ясен и чист, что Джеймс, сам того не желая, понял: да, он хочет быть пьян, однако если для этого нужно утруждаться долгим процессом выпивки, тогда ну его совсем! Вместо этого он решил сначала пройтись своим обычным маршрутом вдоль канала. Хотя для меланхолии требовалось что-то иное – например, река, ясным майским вечером, без сомнения, еще полная байдарок: гребцы гребут как заводные, а тренер несется на велосипеде по пешеходной дорожке у самого берега и орет в мегафон что-то невнятное. Самый вид этой здоровой активности, совершенно чуждой тонких чувств, мог благотворно повлиять на его собственные, растрепанные.

Прогулка вышла долгой. Река привела в самый центр города, затем к скопищу монастырских дворов и, наконец, в Мидоус, где сочный солнечный свет одинаково мирно лежал на лужайках и широких пешеходных дорожках. Джеймс шел медленно, обремененный тяжким грузом печали, часто останавливаясь, чтобы взглянуть на открывшийся вид или на гордо вздымающийся к небесам церковный шпиль. Он смотрел, но не видел, и прекрасно это сознавал, он был сейчас посторонним на празднике жизни, как каждый, только что утративший самое дорогое и полный острой боли потери.