Текст книги "Сейчас и на земле. Преступление. Побег"

Автор книги: Джим Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Глава 13
Харгрейв Клинтон

Ниже предстанет часть моей почты (очень небольшая часть) по делу Тэлберт – Эдлман. Первое сообщение было на почтовой открытке, прочие – в письмах:

«Господин окружной прокурор, сэр, маленькую эдлманову девчонку убил краснорожий верзила. Мы видели как она там в кустах в каньоне пристроилась и терлась с ним а он говорил о это для меня а потом удрал со страху. Он настоящий сукин сын, сэр, он мне причинил много горя и я надеюсь он свое получит. Не могу сказать его настоящее имя, но он может мотнуть на запад. В Лос-Анджелес или Сиэтл или может Фриско. Здоровый красномордый малый и я надеюсь вы его достанете как он мне принес много горя. Его убить мало давным давно…»

«Уважаемый сэр,

это чистой воды слухи, но после того, что я услышал от одного из своих добрых друзей, у меня появились большие сомнения в том, что Роберт Тэлберт убил Джозефину Эдлман. Более того, я склонен полагать, что ее, должно быть, настигло справедливое возмездие от рук некоего добропорядочного гражданина, коего она соблазнила, одного из моих добрых друзей.

Я не могу, сэр, назвать вам его имя, но уверяю вас, что это респектабельный бизнесмен, у него прекрасная семья и он во всех отношениях заслуживает абсолютного доверия. Он мне рассказал, как однажды любезно предложил Джозефине проехаться в город, а она ему стала выдавать такие авансы, что он не смог устоять, и в результате они вступили в интимную связь. По глупости и с самыми лучшими намерениями он был столь любезен, что назвался ей и оставил свой телефон. С тех пор он не знал покоя. Она назначала ему свидания и нарочно не приходила. А если приходила, то доводила его до белого каления, а потом отказывала. Иногда она снисходила до сношений, но не по доброте сердечной и не из чувства справедливости, а только лишь чтобы удержать его и мучить дальше. И хоть противно говорить о мертвых дурное, она была воплощенное зло, испорченная злорадная сучка.

Сэр, я не могу назвать себя, и это всего только слухи. Но я убежден в полной невиновности Тэлберта в этом убийстве при оправдывающих обстоятельствах. Мне думается, что этот мой друг, в высшей степени уважаемый гражданин и семьянин, заранее с Джозефиной договорился о встрече (она же могла об этом и забыть) и, будучи доведенным до крайности ее скотским упрямством, он…»

«Уважаемый мистер Клинтон,

не желая быть замешан в деле, хочу тем не менее заявить вам, что Тэлберт виновен. Истинный Бог! И я могу заставить его признаться полностью и со всеми неопровержимыми подробностями. Я заставлю его рассказать все, что он не рассказал вам. Мои услуги не будут вам стоить ни гроша, а результаты я гарантирую. В случае вашей заинтересованности, а в этом я уверен, вот вам мой адрес:

„Мистер Кнут“

Ассоциация телесных наказаний

п. я. 798 Сити.

P.S.В любое время, днем и ночью».

«Достопочтенный сэр,

получив недавно известия, что некая негритянка Пэрли Мэй Джонс и трое негритянских мальчишек дали показания под присягой по делу об убийстве Эдлман, я считаю своим долгом сообщить вам, что это самая наглая баба из всех ниггеров в нашей стране и что верить ей нельзя ни в чем. Все семейство – лжецы, прохвосты и бездельники. Я бы гроша ломаного не дал ни за одно их слово, хотя бы они клялись на горе из Библий.

Эта семейка, ранее включавшая еще мужа и отца, некоего Юниона Виктори Джонса, когда-то работала у меня на плантации издольщиками. И вечно они препирались и дерзили, и при обычных обстоятельствах я бы не потерпел их и пяти минут, но во время войны с работниками-ниггерами было трудновато. В конце концов мне пришлось принять меры, когда этот человек обвинил моего кладовщика, что тот его обвесил.

Я ему приказал немедленно убираться. Он отказался наотрез, покуда не получит своей доли, и грубо ругался с шерифом, призванным мной для его выселения. Его незамедлительно арестовали и препроводили в тюрьму, где (и мне ничуть не жаль) он был убит при попытке к бегству. Это был отъявленный негодяй. И семья его столь же негодная. Белых они ненавидят, но еще больше ненавидят закон. И если дать им сейчас шанс воспрепятствовать правосудию, то у меня нет ни малейших сомнений, что…»

Миновала полночь, я сидел в кухне с чашкой горячего молока, когда Арлен сошла вниз взглянуть на меня. Она вообще любит пококетничать, не может держаться спокойно, без того, чтобы ходить на цыпочках, щебетать и покачивать головкой. Помнится, было время, когда я находил такую ее манерность чарующей; но пятидесятилетней женщине, в бигудях и с изрядной дозой крема на лице, лучше бы не привлекать к себе внимания.

– Милый, – спросила она, войдя, – тебе не пора спать?

– Все в порядке, я еще немного посижу.

– Но, милый, тебе надо поспать. Ты же знаешь, что будешь себя плохо чувствовать, если не выспишься.

Я молчал. Она высказывала мне это минимум десять тысяч раз, и отвечать мне в голову не приходило. Интересно, почему эти так называемые интеллигенты, мужчины с уровнем развития выше среднего, всегда женятся на самых глупых женщинах?

Она присела рядом со мной, «калачиком», как она бы сказала, то есть так близко, что я явственно ощутил запахи крема для лица и уксусного лосьона для завивки. На миг я испугался, что она попробует отхлебнуть у меня из чашки, но, к счастью, она удержалась. К счастью для нее.

– Опять эти ужасные письма, милый? – Она брезгливо поморщилась. – И что ты их все читаешь? Там все одни только ужасы.

– Я же объяснял. Прочесть их – мои долг. Некоторые из тех, кто писал их, могут иметь доказательства вины или невиновности Тэлберта.

– Но ты ведь уже знаешь, что он не виновен! Ведь знаешь же, милый.

Я вздохнул и покачал головой:

– Разве? Ну спасибо, Арлен. Ты у меня сняла камень с души.

– Но, дорогой, ты же сказал…

– Ну да. Вначале я действительно не считал дело очень серьезным, но с тех пор ситуация изменилась. Ты можешь это понять, Арлен? Неужели это так уж сложно? Ты можешь понять, что меняются обстоятельства и то, что сегодня правда, назавтра может стать неправдой?

– Ну-у, – это явно было выше ее разумения, – а как же с той негритянской семьей? Ты говорил…

– Пожалуйста, Арлен! – взмолился я. – Тебе обязательно надо меня цитировать? У меня случайно сорвалась фраза, и ты мне ее припомнила. Ты собираешься быть моей женой или моей совестью?

– Ну, милый, – зачирикала она, – помнишь, ты же сказал, что…

– Я говорил это тогда, – вздохнул я, – тогда, Арлен, когда Коссмейер нашел ту семью и раскопал всю историю. Я счел, что это вполне все разъясняет и публика будет удовлетворена. Но поскольку общественность явно не убеждена полностью, видимо, я допустил ошибку. Во всяком случае, дело я пока закрыть не могу.

Она кивала. Лоб ее сморщился, и проглянули жирные белые червячки из крема.

– Ну, понятно, – сказала она, – но тогда ведь уже не важно, виновен он в действительности или нет. И может ли в самом деле доказать свою невиновность. Важно не то, что он собой представляет, а совсем другие люди. Если они говорят, что он виновен…

– Не говорят они так, просто они не говорят, что он не виновен. Они в этом не убеждены. Я… я не пойму, отчего весь этот шум в печати, – они выжали из этого дела все, что можно, и все не успокоятся. Так и изощряются один за другим. Понятно, как это началось, но…

– Но, милый, ты же всегда говорил, что тебе наплевать на газеты.

– Правильно.

– Ты же это говорил! Не помню, сколько раз я от тебя слышала, что…

– Ой, прекрати. Ну, давай теперь посчитаем: сколько раз я тебе говорил, что пресса на меня не воздействует?

– Ну и глупо! – Она попробовала усмехнуться. – Сейчас ты меня, похоже, дразнишь?

Я смотрел на нее не отводя взгляда. Пытался заставить ее увидеть то, что вижу я. Потом отвернулся и взял свое молоко.

Она помолчала с минуту, потом деланно рассмеялась. Я почувствовал, как она старательно убеждала себя, что все это пустяки, и гнала прочь даже тень сомнения. Она хохотала, как легкомысленная девочка.

Сыграно было великолепно; думаю, сама божественная Сара Бернар едва ли чаще Арлен повторяла подобные сцены. Но этим ее репертуар не ограничивался – она могла предстать беспомощным ребенком; прелестной плаксой; полным достоинства, но слабовольным созданием и т. п. – образы тоже весьма эффектные, но в пределах первой сотни представлений. Однако коронной ее ролью была роль безгласной и счастливой мученицы. Тут она дошла до совершенства.

– Х-хорошо… – выговорила она наконец, придав голосу нужную вибрацию, – т-ты видишь, до чего меня довел, милый? Только не дразни меня больше.

– Если хочешь знать, я бы мог поставить рекорд по равнодушному отношению к прессе.

– Ну конечно, дорогой. И мне это нравится… Но еще ты из-за меня…

– Газеты на меня не влияют, но они отражают общественное мнение. Хотя сами формируют его в большой степени, но они его действительно отражают. Они являются показателем общественных ожиданий или чего-то в таком роде. Газеты могут несколько опережать общество, но не плестись у него в хвосте. И никогда сильно с ним не разойдутся. А если разойдутся, то быстро сойдутся опять либо вылетят из бизнеса. Ты понимаешь, Арлен, что я говорю?

– Конечно. Конечно, дорогой. – Она честно закивала. – Не обращать внимания на газеты… только на то, что в газетах. Правильно, милый?

– Ты же знаешь, что нет! Ты специально искажаешь мои слова. Я же говорю, что… А, да ладно.

– Бедненький, – она погладила мне руку, – я просто ненавижу себя за собственную тупость, а у тебя столько забот.

– Ладно, забудем это. Может, назначение федеральным судьей поможет мне выпутаться из всего этого. Если, конечно, состоится. Коссмейер делает все, что может, но…

Но если не получится, я его обвинять не стану. Я не стану его обвинять, если он и в самом деле заблокирует мое назначение, выставив меня полным идиотом. А он мог бы так сделать. Я буду выглядеть злобным фанатиком, если меня вынудят впиться зубами в эту негритянку и ее детей с целью доказать их лживость, злобу, невежество и…

Коссмейеру останется только усесться и ждать, когда я себе перережу горло.

– Милый…

– Да?

– А что будет с мальчиком, если… ну, когда ты получишь назначение? То есть если дело к тому времени еще не закончится?

– Не знаю. Об этом придется позаботиться моему преемнику.

– А, ну да, это же будет его обязанностью.

Я посмотрел на нее:

– Арлен, когда захочешь о чем-нибудь побеспокоиться, я с радостью приду к тебе на подмогу. Будь так любезна, представь мне какие-либо соображения по самоусовершенствованию до того, как примешься совершенствовать других.

– Ой, да ну тебя! – хохотнула она. – Милый, ты же только что обещал меня не дразнить.

– Иди спать. Слышишь, Арлен? Я хочу, чтобы ты отправилась спать. Сейчас же!

И разумеется, она нарочно притворилась, что не поняла меня.

– М-м, – она потянулась, вставая, – какой же ты капризный, скверный мальчик!

Она обогнула стол и, стоя прямо передо мной, приняла позу соблазнительницы в шелках (или, вернее, Цирцеи в бигудях и креме). Чтобы не расхохотаться, я поспешно отвел взгляд – над некоторыми вещами смеяться грех.

Она так и не поправилась и все еще сохраняла «миленькую фигурку», как их называли в двадцатых годах. Плоскогрудая, без бедер – словом, бельевая прищепка. Ей в промежность можно было засунуть толстую книгу, ничего не задев.

С трудом я заставил себя отвернуться. Потом услышал, как открылась, но не закрылась кухонная дверь.

– Арлен, – произнес я. – Я же просил тебя идти спать. Пожалуйста.

– Разве это не ужасно? Разве это не ужасно? Ты ведь ничуть не изменился, ты такой, как всегда, и вдруг это всех перестало устраивать. Теперь все, что ты делаешь, – плохо. Ты теперь нехороший, с тобой обращаются соответственно, а ты не можешь защититься. Ничего не можешь ни сказать, ни сделать. Ты был хороший – думал, что был, и старался быть, и никогда не прекращал стараться, – а теперь ты плохой. И тебя накажут за это… навсегда.

Я наконец поднял глаза. Постарался улыбнуться поприятнее.

– Не беспокойся. Газетный рэкет не продлится долго. С Тэлбертом все будет нормально.

– С Тэлбертом? – переспросила она тупо. – Тэл… А, да, конечно! Прости, милый! Я просто задумалась о ком-то еще…

О себе самой.

Глава 14
Дональд Скайсмит

В редакцию я подъехал около пяти утра. Уборщицы уже закончили прибираться, свет горел, и жалюзи были подняты.

Я достал из стола бутылку и подкатил кресло к окну. И сидел там, отпивая и покуривая, глядя на панораму города, наблюдая, как красные сполохи зари подымаются над горизонтом. Рассвет; тихое объявление войны; занимается лучезарный день, жестокий, жадный, лишенный спасительных теней, призывающий жалких людишек к битвам, подзадоривающий их оглядываться на дела рук своих, да еще и хвалить их.

Просидел я так долго – пока мне не стало казаться, что это не я взираю на город, а город взирает на меня. Я встал и бесцельно стал слоняться по комнате, а он все следил за мной. Задумчиво оценивал меня, студента университета Родса, гугенхеймовского стипендиата, пулицеровского лауреата, ответственного редактора; это странное и загадочное существо, что звалось Дональд Скайсмит.

Не инвалид? Да. Умный? Конечно. Можно это признать. Добросердечный? Разумеется.

Так что же тогда? Почему же Дональд Скайсмит стал этим Дональдом Скайсмитом? Что с ним произошло? Чего он добивался?

И чего достиг?

Я огляделся по сторонам. Опустил жалюзи и выключил свет. Так стало лучше. Резь в глазах стала менее болезненной, и раскалывающая череп боль немного приутихла.

Я сел за стол, обхватив голову руками. Я совсем не спал прошедшую ночь. Когда я пришел домой, Тедди вдруг стало хуже, и врач не отходил от нее до часу ночи. Дети не смыкали глаз, и их требовалось успокаивать. Покуда я их утешал и уговаривал вернуться к няне, заснуть самому уже стало невозможно. Да так, вероятно, и должно быть.

Тедди… Теодора… бедный медвежонок Тедди…

Но сейчас с ней все в порядке. Теперь все будет хорошо – до известной степени. Она будет привычно смеяться и плакать. Господи, я прямо-таки слышу ее жалобы и капризы, и охи и ахи, смешки и хихиканье, да просто радостное восхищение и удивление самой жизнью. Я чувствую, как ее тонкие руки обвиваются вокруг моей шеи, видел огромные глаза, посмеивающиеся надо мной. Я изумился, что мог когда-то уставать от нее или чувствовать легкое раздражение или просто скуку. В сущности, мы так недолго были вместе. Казалось, наша свадьба игралась едва ли не вчера.

Я работал в Оклахома-Сити – нет, в Талсе. Господи, как же это я мог так спутать? А Тедди… постойте… а, да… Тедди ходила там в университет и подрабатывала кассиром в банке. Там я ее и встретил. Я обналичивал чек, и, казалось, достаточно одного движения, чтобы затащить ее оттуда к себе в постель. А я и не понял, пока не стало слишком поздно, что она девственна. Тедди думала, как она здорово надо мной подшутила. Она это время считала самым замечательным. Стонала в таком экстазе, что являлась моя домохозяйка и колотила в дверь… Да, на той неделе я не мог погасить задолженность. Мерзавец кредитор арестовал мою зарплату. Но у Тедди были приличные часы и тяжелое золотое распятие, мы это заложили и поехали в Канзас. Едва наскребли на поездку, лицензию и гонорар судье… Она была беременна, на первом месяце, и я думаю, может, тогда-то и начался рак, потому что ни о чем, естественно, кроме аборта, речи не шло, а на хорошего врача не хватало денег. У нее долго не останавливалось кровотечение, а когда оно прекратилось, не утихали боли. Ночами напролет я держал ее на коленях и баюкал, как ребенка. Только так она могла уснуть, и боль проходила. Казалось, часть ее боли я принимал на себя, мы делили ее пополам. Все эти вечера были как одна долгая нескончаемая ночь, и при каждом скрипе качалки некая мысль все глубже проникала в мой мозг. Так что в конце концов из этого сложилась песенка, песенка-обещание… «Никогда больше, Тедди, никогда больше, мой медвежонок Тедди. Не будет больше больно милой Тедди, никогда, никогда медвежонку Тедди». Вот примерно в таком роде, и еще был припев. «Бай-бай, спи-усни, маленькая Тедди… спи, спи, милая моя…»

…Телефон звонил. Я снял трубку и ответил, еще не открыв глаза. Привычка, знаете ли: как пожарная лошадь кидается при звуке колокола. Хотя с чего бы мне проявлять такое рвение.

Это был Капитан. Он продолжал говорить с телефонисткой.

– Так вы совершенно уверены, мисс? Это точно Дональд Скайсмит?

– Хи-хи-хи! Д-да, сэр. Это мистер Скайсмит, сэр.

– Вы в этом уверены? Это, случаем, не самозванец?

– Нет, сэр, я уверена. Хи-хи-хи…

Я приподнял трубку, прицелился и трахнул ею по рычагам изо всех сил. В надежде разодрать их проклятые барабанные перепонки. В надежде, что эта сучка свалится там со стула, а тот сукин сын – со своей километровой кровати. Паршивый, грязный, фашистский ублюдок! Господи, что бы я с ним сделал! Свалить бы в кучу всех его распроклятых девок да его самого сверху – и сжечь дотла…

Телефон опять зазвонил. Я тупо смотрел на него… Убить, сжечь? Где, когда он так искалечил себя? Как-то он сделал это. Чутье предполагает чуткость. Нельзя одновременно чувствовать и быть безразличным. Он ничего не делал не продумав тщательно, полностью отдавая себе отчет в последствиях. Он наверняка понимал, что делает. И сознательно создавал ад насилия, гнусности, подлости, безразличия и классовой ненависти; и осознание того, что это сделано твоими руками, действительно даже разрушительнее, чем сам результат.

Но почему? Зачем он шел по этому пути? А я зачем? И не сами ли мы создаем себе ад?

Я снял трубку и произнес:

– Привет, Капитан.

– А, Дон. Как ты сегодня?

– В порядке.

– А Тедди? Как Тедди, Дон?

– Сейчас ей хорошо. Давно так не было. Она передала мне маленькое послание для вас перед тем, как… перед сном вчера вечером.

– Это очень трогательно, Дон. А что там в нем?

Я сказал ему. Нет, я это не выдумал. Я в точности употребил ее слова.

– А вот что, Капитан. Она сказала: «Пускай старая кляча поцелует меня в зад».

– Прекрасно! – Он хохотнул. – Замечательная девушка Тедди. Мне она понравилась с первой же встречи, а мне не многие нравятся.

– Какая точность выражений, верно?

На несколько секунд телефон замолк намертво. Можно было подумать, что Капитан повесил трубку, но уж кто-кто, а он никогда не поступал таким образом. Когда он хотел покончить с вами, он так и говорил. До сих пор говорил…

Сердце у меня заколотилось в каком-то неясном возбуждении, где надежда смешивалась с ужасом. Хотел ли я еще работать? Желал ли еще продолжать – в страхе, – если бы мне разрешили?

Он прокашлялся, с секунду помолчал, чтобы привлечь мое внимание.

– Это трудно, так ведь, Дон? Просто-таки наглядная иллюстрация правоты Дарвина. Человеку может быть неловко на деревьях, но по натуре он животное карабкающееся. Он… ты же должен жить, идти вперед.

Возбуждение нарастало, а с ним и ужас. Я хотел оставаться здесь, работать, жить, идти вперед, карабкаться – и ненавидел себя за это желание.

– Не знаю, Дон, – тихо произнес он. – Я бы хотел подумать несколько минут. А пока – что там с этим Тэлбертом? Я вовсе не предполагал, что ты все так растянешь. Я даже подумать не мог. Мы охотились за конкурентами, не за мальчишкой. Зачем было столько в этом копаться?

Я уперся взглядом в стол, ища выход.

– Это повысило наш тираж, Капитан.

– А сколько мы потеряли? Компенсируют ли этот временный скачок продаж потери вследствие отчуждения, которые испытывает значительная часть наших солидных постоянных читателей? Не думаю. И ты не ответил на мой вопрос.

– Да надо ли? Вы ведь знаете все, что здесь происходит.

– Да. Я уже знаю. Вот одного я не знаю, Дон. Я не могу понять, почему ты позволил остаться в «Стар» человеку типа Уиллиса, человеку явно более проницательному; нежели ты. Это плохой менеджмент. Одна из первых заповедей эффективного руководителя гласит: избавляйся, от потенциальных конкурентов.

– Уиллис – хороший репортер. У меня не было причин его увольнять.

– Эх, Дон. Ты меня все больше разочаровываешь.

– Я пробовал продвинуть его, когда он организовывал профсоюз. Он надо мной посмеялся.

– Ты, видно, не предложил ему ничего достаточно стоящего, Дон.

– Видимо. – Он вздохнул. Я представил себе его задумчиво-хищнический, оценивающий взгляд. – Ну, вернемся к истории с Тэлбертом, Дон. Тебя приперли к стенке, но зачем впадать в ступор? Почему бы не изменить тактику, не перейти на сторону мальчишки, не начать собирать фонд в его защиту? Это опять даст нам перевес над конкурентами. Вернет нам хороший тираж. Мы собираемся освободить мальчика. Почему ты не сделал этого прежде?

История – вот и все, что значил этот мальчик. Проехали, и теперь нам нужна другая история.

– По одной лишь причине, – сказал я. – Я недостаточно сообразителен.

– Да-а, – протянул он, – ну что ж, осознание само по себе содержит изрядную долю мудрости. Вероятно…

– Да, сэр. – Было ли в моем голосе рвение? – Да, Капитан?

– Не знаю, Дон. Возможно, тебя и не требовалось никогда подгонять дубинкой. Просто она у меня в руках, и я ею пользовался. Но возможно, и не надо было. Может, ты будешь работать намного лучше без этого. Думаю… Подойди-ка к окну, Дон. Высунь голову наружу.

– Сэр?

– Ты же меня слышал. Высунь голову из окна. Потом вернись и скажи, идет ли там дождь.

– Нет! Нет, сэр, в этом нет необходимости. Я знаю, что дождя нет.

– Дон.

– Нет! Я же вам говорю, что…

И тут я его услышал. Порывы ветра и капли, стучащие по оконному стеклу.

Я ждал. И снова долгая, мертвящая тишина. И наконец опять вздох.

– Ты совершаешь одну распространенную ошибку, Дон. Ты боишься символов. Думаешь, я тебя дергаю за веревочки, как марионетку. Тебе это не нравится. Тебя это унижает. Опускает. А я-то всего только испытываю твою наблюдательность. Пойти вперед, взобраться, понаблюдать. Все-таки… Ты, должно быть, очень устал. Сильно устал. Сходи-ка вниз и возьми себе чашку кофе.

– Н-нет! Нет. Да что вы, в конце концов, о себе возомнили? Вы что, думаете, вы Господь Бог?

– Да. Ты же не думаешь, что ты Господь Бог? Возьми кофе, Дон.

– Д-да, сэр. Да, Капитан.

Я положил трубку на стол. Очень осторожно положил. Прошел к лифту, спустился в вестибюль. Перешел, ничего не замечая, как слепой, улицу. Миновал столовую и завалился в бар.

Я сел на одно высокое кожаное сиденье, заказал двойное виски с содовой. И уже почти допивал его, когда моего плеча коснулся официант. Я прошел за ним к телефону.

– Да, Капитан?

– Дубинка была нужна, не так ли, Дон? Тебя нужно подгонять, а мне теперь тебя подгонять нечем. Нечем на тебя давить. Не имею больше возможности злоупотреблять здоровьем Тедди. Нечем тебя соблазнить или заставить бояться и работать еще усерднее.

– Нечем, – ответил я, – и это звучит здорово.

– Твой кабинет сейчас убирают, Дон, и бухгалтерия готовит для тебя чек. Если ты еще побудешь там, где ты сейчас, курьер принесет тебе все через несколько минут.

– Сейчас девять тридцать. Полагаю, мне заплатят за каждую минуту моего здесь ожидания.

– Полагаю, заплатят. В твоем чеке будет учтена зарплата до девяти сорока пяти. И, Дон… – Он умолк.

– Да говорите громче! Что вам там еще от меня надо?

Он виновато кашлянул. Голос его звучал необычно:

– Мне трудно говорить, Дон. Не могу найти подходящие слова, чтобы выразить свои чувства. Могу только сказать, что мне жаль. Мне было очень горько узнать о кончине Тедди.