Текст книги "Не сбавляй оборотов. Не гаси огней"

Автор книги: Джим Додж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Следующие шестьдесят миль были посвящены жесткому и всестороннему самодопросу. Если оглянуться назад, я вел себя как полный придурок: сначала потому, то принял ЛСД, а потом – что принял вторую дозу. С другой стороны, ведь как говорится, когда ты по самую задницу в гуще крокодилов, то уже не вспомнишь, что хотел всего лишь осушить болото.

И разве бывают приключения без риска, опасности и храбрости? Напряжение чувств – это наше всё, вообще-то говоря. А может, я втайне боялся взять на себя ответственность за доставку дара; знал в глубине души, что это всего лишь ничего не значащий жест, фальшивый выкрик в безразличное пространство? Не имею ни малейшего долбанного понятия…

Из этого подстегнутого спидами путанного самоанализа, лишь самую малость сглаженного пивом, из лужи растерянности я сотворил водоворот сомнений. Несмотря на прилив энергии и амфетаминовой уверенности в себе, я чувствовал, как меня затягивает в пучину депрессии. Нет наркотика сильнее реальности, говорил когда-то Джон Сизонс, потому что реальности, несмотря на нашу заносчивую, напуганную и полную надежд упертость, наплевать на наше восприятие и оценки, ей есть дело разве что до того, существуем мы или нет. Я спорил об этом сам с собой всю дорогу до границы Аризоны. В конце концов пришлось свернуть на обочину и постучать головой по рулю, чтобы прекратить думать.

Я начал с легкого ритмичного постукивания, но это только усилило бормотание в голове, и я ударил посильнее, чтобы стало больно. Потом откинулся на спинку сиденья, тяжело дыша, с плотно закрытыми глазами, и мне тут же было ведение: крошечный оранжевый человечек, от силы три дюйма ростом, тащил что-то вроде блестящего черного куска фанеры размером с него самого. Тащил вдоль тонкой черной линии, зависшей посреди «нигде». Он встревоженно прохаживался туда и обратно, внимательно глядя под ноги. Кусок фанеры представлял собой грубо вырезанную палитру, только без отверстия для пальца. Эта форма напоминала мне о чем-то глубоко личном, но это что-то было погребено под толстым слоем ассоциаций. Наконец до меня дошло: ветрянка, мне семь лет, картинка с героем детских книжек, ковбоем Хопалонгом Кэссиди [14]14
  Персонаж популярных телефильмов (1949–1951); благородный герой, гроза злодеев.


[Закрыть]верхом на лошади. Это был он, кусочек мозаики, фрагмент черной рубашки Хоппи.

Крошечный человечек цвета неонового мандарина все так же бесцельно бродил вдоль границы, его взгляд перебегал с линии на фанерку и обратно. Он развернулся и стал удаляться от меня, и только тут я догадался, что черная линия – это край поверхности. Приглядевшись повнимательнее, я понял, что это тоненький осколок хрусталя, висящий в воздухе; без этой черной линии, идущей по его верхней кромке, я бы мог вообще его не заметить. Я вытянулся, пытаясь определить, что там, за краем, и получше разглядеть поверхность, по которой слоняется оранжевый человечек, но сменить угол зрения не удавалось.

Я, будто зачарованный, наблюдал, как он побродил туда-сюда, огляделся, потом опустил кусок фанерки на землю и принялся подталкивать его ногой, потом снова поднял его и продолжил свои поиски. Я опять встал на цыпочки, чтобы рассмотреть поверхность, но мой взгляд был намертво прикован к хрустальной грани и черной линии, проходящей вдоль нее, тень от которой расслоилась до прозрачности. Наконец меня осенило: это же очевидно, оранжевый человечек пытается собрать какой-то безумный гребанный паззл!

По его манере двигаться, по тому, как он волочил фрагмент головоломки размером с него самого, было ясно: он понятия не имеет, куда этот кусочек пристроить. А судя по напряженно сжатым челюстям, человечек был близок к отчаянию. Мне страшно хотелось взглянуть на саму головоломку, понять, что уже собрано и куда можно вставить этот фрагмент, но несмотря на нечеловеческие попытки сосредоточиться, я не видел дальше края. Я был готов предложить оранжевому человечку свою помощь заодно со своими глазами, но толку от меня было мало. Однако я сообразил, что могу хотя бы подбодрить его, и уже открыл было рот, но тут разверзся ад.

То есть, наверное, мне следовало сказать «разверзлись небеса», потому что они действительно разверзлись, и хлынул ливень: реки, потоки воды, самый настоящий потоп. Человечек поднял кусочек паззла над головой, пытаясь хоть как-то защититься. Я не сомневался, что скоро его смоет. Но ливень прекратился так же внезапно, как и начался, и человечек немедленно вернулся к работе – даже с еще большим рвением, как будто проливной дождь прояснил картину. Потом начался град, сыпались льдины размером с теннисный мяч. И снова оранжевый человечек заслонился кусочком паззла, пошатываясь под сокрушительными ударами стихии, морщась от оглушительного рева. Он отчаянно пытался не упасть, и его крошечный член колыхался и шлепал об оранжевые ляжки. Стоило только граду утихнуть, как поднялся ветер. Шквальные порывы подогнали человечка к самому краю, но тут он наконец сумел заслониться своим паззлом. Ветер согнул фанерку, и та стала похожа на створку устричной раковины. Едва ветер ослабел, небо разорвала молния, толстые бело-голубые зигзаги с шипением устремились к человечку. Тот опять вскинул фрагмент мозаики, отражая ужасающие по силе разряды, съежился от последовавших за ними мозгодробительных раскатов грома. К тому времени, как с неба посыпались помидоры, потом в прямом смысле хлынули потоки дерьма, будто из выгребной ямы, комья извивающихся червей, сгустки мокроты и гнилые фрукты – я уже вовсю хохотал. Когда наконец закончилась ковровая бомбежка тортами с кремом, я обнаружил, что сижу, ослепнув от слез, задыхаясь и согнувшись пополам, на водительском сиденье «кадиллака». Я готов был поклясться всем святым, что смеялся вместе с человечком, а не над ним; хохотал, искренне сочувствуя всем нам, попавшим в западню, маленьким, жалким и практически беспомощным в водовороте сил, которые нам неподвластны. Это был смех чистосердечного сострадания, дань почтения великолепному, идиотскому упорству, которое заставляет нас крепиться под ударами судьбы.

Когда ко мне вернулось зрение, маленький оранжевый человечек все еще был на месте и упрямо держал потрепанный фрагмент паззла над головой, хотя на небе не осталось ни облачка. Он глядел прямо на меня. Его губы шевелились, но с них не слетало ни звука – он напоминал золотую рыбку, прижавшуюся к аквариумному стеклу и прогоняющую воду сквозь жабры. И лишь через несколько ударов сердца его голос все же пробился в салон машины; от его оглушительного гула «кадиллак» покачнулся, а мои легкие прилипли к позвоночнику. Акустический удар поглотил все остальные звуки, а когда через пару мгновений ко мне вернулся слух, его слова уже поджидали меня – не резкие, не злые, не полные горечи и даже не особенно громкие, зато насквозь пропитанные презрением:

– Давай в том же духе, придурок, смейся.

– Да пошел ты! – крикнул я в ответ, возмущенный его вопиющей несправедливостью. – Ты же ни хрена не знаешь!

Ответа не последовало.

Вскипев, я завел «Эльдорадо» и выехал на дорогу.

– Как ты можешь говорить такое?! Я смеялся вместе с тобой. Я целиком на твоей стороне! – Но даже в пылу праведного гнева я уловил в сказанном насквозь фальшивую нотку. Я смеялся вместе с ним примерно процентов на восемьдесят, еще на десять я смеялся от облегчения, что все это происходит не со мной, и еще на десять – просто потому что было весело. Но даже если я и не был прав «целиком», то все же в достаточной степени… Во всяком случае, его упреков я не заслужил. – Ты, мелкий оранжевый дерьмоглот! – не сдержался я. – Сволочь! Кто ты такой, чтобы осуждать меня за смех?! Ты же знаешь, я бы пришел на помощь, если бы мог. Эта черная штуковина, похожая на палитру, – кусок рубашки Хопалонга Кэссиди. Я такие мозаики собирал еще семи лет от роду, ты, дырка в заднице!

К концу монолога я уже перешел на бормотание. Тупая боль в черепушке напомнила, что я бился головой о руль, и я развернул зеркало заднего вида, чтобы осмотреть повреждения. Страх, словно мчащийся в ад поезд, чуть не размазал меня по сиденью. Меня напугала не маленькая шишка и не потек крови, а мои глаза. Они были безумные.

Я тут же снова съехал на обочину. Такими темпами я доберусь до Техаса в лучшем случае к Рождеству – если вообще доберусь. Я спятил. Съехал с катушек. Зачем себя обманывать? Я колошматился головой о руль. Я наблюдал за маленьким оранжевым человечком, упорно пытающимся собрать головоломку. Хуже того – я разговаривал с ним. Накануне ночью я умирал и растворялся в звездном вихре, и танцевал с кактусом под музыку – жаль, никак не могу ее вспомнить. А еще за ночь до того угнал тачку и расплевался с чуваком, который наверняка сейчас как раз сколачивает банду самых отборных и дорогих головорезов, которые с превеликим удовольствием превратят меня в фирменный пакет из супермаркета, полный обуглившегося мяса и перемолотых костей. Какие признаки здравого ума ни возьми, я под них не подходил. Даже на расстояние пушечного выстрела не подходил. Даже если принимать во внимание только факты, а глюки оставить в стороне – все равно нет. Оставалось лишь надеяться, что это временное явление, сочетание наркоты, издерганности, стресса, растерянности и расшатанной психики. Может, я даже и не подозреваю, чт о такое истинное безумие в его самых тяжелых, мрачных и извращенных формах. Может, я просто хотел сойти с ума, чтобы не приходилось объясняться и оправдываться перед самим собой и получать у себя же прощение за свои грешки. Ускоренные спидами мысли так и роились в моей голове, пока я наконец не сдался и снова не вывернул на дорогу. Если дела пойдут совсем плохо, я всегда смогу снова шарахнуться башкой о руль и погрузиться в новые видения. То, что я увидел оранжевого человечка, в глубине души порадовало меня; трип был связан с паломничеством, а я, несмотря на весь свой романтизм, люблю классические сюжеты. А вот качество трипа меня разочаровало – никакой небесной красоты и блаженства, скорее на грани гротеска и фарса. Может быть, стоило стукнуться головой обо что-нибудь покрепче? Интересно, какие видения может навеять крепкий удар увесистым молотком, и какое невероятное слияние с космосом может произойти, если в тебя вмажется груша для сноса домов? Интересно, сколько стоит взять напрокат кран с грушей на тридцать секунд? Интересно, был ли оранжевый человечек действительно значащим видением о паломничестве, или это просто последствия вчерашнего кислотного пира, обманчивое отражение духовного голода? Интересно, что такое дух? Интересно, чего я в конечном счете хотел? Я хотел добраться до пункта назначения, где бы он ни находился. Я хотел поднести дар. Я хотел лежать голышом рядом с Кейси и чтобы она сонно крутилась в кровати и уютно сворачивалась клубочком, когда я провожу рукой по ее прекрасному теплому боку. Интересно, где она и о чем сейчас думает? Интересно, какого черта я взялся доставить подарок Харриет Биг Бопперу, если оба они мертвы, окочурились, отдали концы? Может, это потому, что я сам ничего не могу подарить тем, кто вокруг меня, – живым? Слова, слова, слова по пути в Аризону… Когда я снова посмотрел в зеркало заднего вида, взгляд у меня был уже не такой безумный – просто усталый и сбитый с толку. Мне необходимо было отдохнуть.

Я выехал на длинное пустое шоссе где-то в пяти милях от Кварцита и вдруг увидел впереди шагающую по обочине фигуру. Я настолько устал от собственных монологов, что мне внезапно понадобилось чье-то общество. Но в походке человека, в опущенных плечах, в манере двигаться, вялости и оторванности от окружающего пейзажа было что-то неуловимое, но настораживающее, поэтому я не сбавил скорости. Проехав метров пятьдесят вниз по склону, я разглядел, что это женщина. Она не голосовала. Она даже не поглядела в мою сторону, когда я миновал ее.

Это непростая ситуация, когда ты мужчина и встречаешь женщину одну, в безлюдном месте; как бы ни были благородны твои намерения, она всегда воспринимает тебя как угрозу – и, между прочим, найдется много нелицеприятных доказательств ее правоты. Обогнав женщину, я проехал еще метров семьдесят и вышел из машины. Она подошла ближе, а потом остановилась. Небольшого роста, полноватая, тридцати с чем-то (по моим прикидкам) лет, со спутанными короткими каштановыми волосами, в линялых джинсах и помятой серой блузке, пропитанной потом и прилипшей к телу. С такого расстояния я не мог разглядеть ее глаз, но лицо у нее было туповатое и опухшее. До меня наконец дошло, что с ней не так – ей кое-чего не хватает: сумочки. До ближайшего города пять миль, не похоже, чтобы где-то здесь стояла ее поломанная машина, а сумочки нет. Меня охватила неприятная уверенность, что ее изнасиловали или ограбили. Я не нашелся что сказать, поэтому просто помахал ей, улыбнулся и, облокотившись на левое заднее крыло «кадди» стал ждать, не подаст ли она сама какой-нибудь знак, но она замерла да так и стояла без движения, глядя на меня. Я не чувствовал, чтобы от нее исходил страх или враждебность; только апатия.

– С вами все в порядке? – я попытался вложить в эти слова искреннюю заботу, но даже для моего слуха они прозвучали неловко.

Она чуть приподняла подбородок, всего на полдюйма.

– Не знаю, – ответила она, и это походило на правду. Поэтому я тоже сказал ей правду.

– Знаете, последние миль сорок я задавал себе тот же самый вопрос: а все ли со мной в порядке, и так и не смог ответить. Одно мне известно наверняка: я направляюсь в Техас и с радостью подброшу вас до любого города, что лежит между этой точкой и Сабина-Пасс, и обещаю, что не буду приставать. А если вам так удобнее, могу послать за вами такси из ближайшего городка – даже заплачу, если вы на мели, – или позвоню кому-то из ваших друзей, чтобы они вас забрали. Но если вам больше нравится передвигаться пешком – только скажите, и я исчезну. А если есть какой-то другой способ помочь, то я с радостью. – Получилась целая речь, мне никогда не удавалось изложить всю правду в двух словах.

Она приблизилась ко мне еще на пять шагов.

– Я была бы очень признательна, если бы вы подбросили меня до города. Спасибо, – она сказала это с грустной церемонностью, как будто хорошие манеры – это все, что осталось от ее чести.

Обогнув машину, я подошел к пассажирской дверце.

– Предпочитаете разместиться впереди, где сидят одни придурки, или на заднем сиденье, как принцесса, которую везут в казино на партию баккара с изысканными молодыми кавалерами?

Она слабо улыбнулась, скорее из снисходительности к моим попыткам пошутить. У нее были красивые глаза – темные, яркие, карие – цвета шоколада. Я не знаток женских сердец, но не сомневался, что она недавно плакала.

– Лучше впереди, – сказала она, – где придурки.

Я открыл дверцу, помог ей сесть, а потом сказал:

– Куда вы направляетесь, я уже знаю, а откуда держите путь?

– Оттуда же. Из Кварцита. Я там живу.

– Ладно, – не сдавался я, – тогда скажите, где вы были?

– Я передумала, – хрипло сказала она.

– Ага, понимаю, о чем вы. Я и сам всегда передумываю. В смысле «меняю свои решения», а не в смысле «думаю слишком много», хотя и это тоже. Мы с вами можем обсудить важность перемен для поддержания мирового равновесия и их отношение к срокам, знаниям, духу и цели жизни. Стоит поговорить и о том, как любовь и музыка связаны со смыслом бытия. А когда разберемся со всем вышеперечисленным, можно будет перейти к вопросам посложнее.

Она посмотрела на меня искоса, во взгляде мелькнуло раздражение, даже проблеск презрения. Мол, обещал же не заигрывать!

– У меня двое детей. Мальчики. Алларду семь, а Дэнни почти шесть.

Ее звали Донна Уолш. Кроме двоих сыновей у нее был муж, Уоррен. Он потерял работу на нефтяной вышке в Оклахоме и от безысходности подался в ВВС. Он учится на авиамеханика, так что после демобилизации будет при деле. Сейчас он в Германии, а она с мальчиками живет в дядином трейлере в Кварците.

Она влюбилась в Уоррена, когда училась в старших классах, и переспала с ним в ночь после выпускного бала – устала говорить ему «нет», когда хотелось сказать «да». Забеременела сразу, а в Оклахоме так заведено: если беременеешь, то автоматически выходишь замуж.

Уоррен уехал в Германию полгода назад, в апреле. У него годовой контракт, потом он должен будет отслужить еще год в Штатах, а после демобилизации получит должность механика реактивных самолетов в одной из крупных авиакомпаний. Уоррен с любыми машинами творит чудеса, заявила она, особенно по части двигателей. Ей хотелось, чтобы он оказался дома и починил их 55-й «форд»-пикап, из которого вытекло столько масла, что мотор перегорел. Ремонт обойдется в 200 долларов, но Джонни Палмер из «Тексако» сказал, что машина того не стоит. Ну да это неважно, потому что Уоррен присылал всего 150 долларов в месяц – на все про все. Техники-сержанты получают мало, но, по словам Уоррена, изучая механику, он обеспечивает будущее семьи.

Если рассудить, Уоррен хороший человек, сказала Донна, но когда женишься так рано и сразу появляются двое детей, на тебя ложится огромная ответственность. Вылетев с буровой, он стал слишком много пить, а когда пил, то поколачивал ее. Не то чтобы он часто ее бил, вовсе нет, ей не хотелось на него наговаривать. Это случилось всего три или четыре раза, да и то один раз она сама напросилась – наседала на него с требованиями найти работу, а ведь он и так пытался.

В другой раз вообще вышло глупо: она готовила ужин, а малыш Дэнни, которому тогда было только три, плакал не переставая; в тот вечер было жарко, под сорок, и Дэнни никак не унимался, а Уоррен выпил слишком много пива и стал орать на ребенка, чтобы тот заткнулся, и от его воплей Аллард тоже разревелся; Уоррен ударил Дэнни, да так сильно, что тот пролетел через всю кухню, и тогда Донна не раздумывая набросилась на него, схватив что под руку подвернулось (а это был пакет замороженной кукурузы), и раскроила ему левую бровь по всей длине – до сих пор шрам остался, – но он не издал ни звука, хотя кровь заливала ему лицо, он просто очень медленно поднялся, притиснул ее к холодильнику и принялся молотить кулаками в живот, по ребрам, в грудь, пока она не отключилась.

После того раза он неделю не появлялся дома. Ей в те дни порой было так больно дышать, что приходилось задерживать дыхание, пока не начинала кружиться голова. Ее только и хватало на то, чтобы приготовить мальчикам бутерброды с арахисовым маслом и повидлом. Она обзванивала родню Уоррена, его друзей, но никто его не видел. Когда он вернулся, то был бледен, под глазами синяки. На бровь пришлось наложить девять швов. Он был трезв как стекло и сожалел о произошедшем. Впервые в жизни она увидела, как он плачет. Она взяла с него слово, что он никогда больше не поднимет руку на детей.

Это был последний раз, когда он ее ударил, – конечно, не считая того дня, когда он наконец бросил поиски работы и завербовался в армию. Она спала, и вдруг услышала, как он налетел на стол и, пошатываясь, направился к их общей выдвижной кровати. Он навис над ней. Донна лежала на спине и смотрела на него снизу вверх, но сквозь не прикрытое занавесками окно в комнату проникало с крыльца так мало света, что его лицо оставалось в тени. Она уловила запах виски.

– Это ты во всем виновата, – тихо промолвил он.

Донна увидела, как он замахнулся, но не сдвинулась с места. Он ударил ее в живот, заставив согнуться пополам. Она не могла ни дышать, ни закричать, ни лягнуть его в ответ. Обездвиженная, перепуганная, она смотрела, как его кулак сжимается все плотнее – ей казалось, что кожа вот-вот лопнет и оттуда вылетят костяшки пальцев. Она думала, что ей конец. Из ее рта вырывались сдавленные звуки: так кричат, когда не хватает воздуха, чтобы закричать по-настоящему. Но он больше не бил ее. Он ударил самого себя в живот, туда же, куда ударил ее. А потом принялся лупить себя по лицу. Всхлипывая, она проползла по кровати, протянула руку и дотронулась до него. От ее прикосновения он замер. Кулак разжался, он наклонился и легонько провел ладонью по ее волосам, потом вдоль затылка, помассировал шею, пока она судорожно хватала ртом воздух. Все еще растирая ей шею, он медленно откинул простыню, а потом лег рядом с ней, обнял ее. Она была нагишом – он полностью одет. Они крепко, молча и долго прижимались друг другу. Донна сказала, это был момент наивысшей близости между ними; в ней пробудилось желание, и при этом она продолжала плакать. Она плотнее прижалась бедрами к его ногам и стала ерзать, но он то ли заснул, то ли потерял сознание.

Уоррен каждый месяц высылал ей деньги и одинаковые короткие письма. «Привет. Как у тебя дела? Я работаю на Б-52. [15]15
  Б-52 – американский стратегический бомбардировщик, находящийся на службе у ВВС США с 1955 года.


[Закрыть]Очень занят. Парни, берегите маму». Один раз позвонил, в праздник, День независимости. В основном болтал с мальчишками – те пришли в такой восторг, что тараторили обо всем на свете. Когда она отобрала у них трубку, то даже не знала, что и сказать, поэтому промямлила, что они все по нему скучают. Она хотела рассказать, как сильно тоскует без него, но мальчишки галдели и висли на ней, а он был так далеко… До того звонка она писала ему каждую неделю. Теперь раз в две недели. Так трудно говорить о своих чувствах, когда не видишь друг друга.

Она рассказала мне все это, пока мы сидели в машине на обочине дороги, а потом ехали, и не останавливалась до самого Кварцита. Она говорила хрипло и монотонно, уставившись в одну точку на дороге, как будто описывала картинку, которую видела еще в детстве. Ей нужно было выговориться. Возможно, тебе не верится, что она могла вот так открыться первому встречному, да к тому же мужчине? Ну, скажу тебе, меня это тоже потрясло. Действительно потрясло. Я сидел с пульсировавшей в крови наркотой, не произнося ни слова, только слушал. Иногда с незнакомцем проще говорить начистоту. Ты знаешь, что никогда больше его не увидишь. Так безопаснее. Никаких обязательств, только сплошное слепое доверие.

Когда мы подъехали к Кварциту, я признался, что умираю с голоду, и предложил угостить ее обедом, если, конечно, она не спешит. Она сказала, что должна быть в трейлере к 4:30, когда вернутся с уроков мальчики. Обычно они приходили к трем, но сегодня младшие классы украшали школу к Хеллоуину.

Мы остановились возле «Джо Бургер Палас» и поели в машине. Несколько минут жевали наши бургеры в тишине (это была приятная тишина), а потом стали болтать о том, как живется в Кварците. Но обоим показалось, что этот треп обесценивает то, что произошло между нами, и после обмена несколькими ничего не значащими репликами она повернулась ко мне лицом и без всяких предисловий перешла к тому, что произошло сегодня утром. Она говорила, и голос ее постепенно набирал силу, однако при этом я нем явно сквозила усталость.

– Я встала в шесть, как всегда, потом разбудила мальчиков и помогла им одеться. Дэнни никак не мог найти синие носки. Его любимые. Он не помнил, где их оставил. Я сказала, что ничего страшного не случится, если он денек поносит коричневые, а он разревелся. Дети иногда так странно привязываются к одежде, как будто это кусочки их жизни. Так что я продолжила поиски и нашла носки у него под подушкой. Под подушкой, вы представляете?! Они были такие грязные, что я, наверное, нашла их по запаху. Тут я вспомнила, что у нас полно грязного белья и пора бы устроить стирку.

Я натянула на Дэнни носки, а потом сварила овсянку и налила мальчикам молока. Аллард пугал Дэнни историями про скелетов и призраков, про то, как призраки могут взять и у-у-у-ухнуть на тебя откуда ни возьмись, для красочности он размахивал руками и опрокинул молоко. Я протерла стол и только собиралась заняться лужицей на полу, как почувствовала запах гари: я оставила кастрюлю с овсянкой на плите и забыла выключить конфорку. На самом дне каша пригорела. Я залила кастрюльку водой, насыпала соды и оставила отмокать, но запах горелой овсянки успел пропитать весь трейлер. К тому времени мальчики уже опаздывали в школу, поэтому я быстренько собрала их и решила, что наведу порядок, когда вернусь.

Я проводила ребят в школу – это в восьми кварталах от нас – а когда вернулась домой, не смогла открыть дверь. Нет, ее не заело и ключи были при мне – я просто не смогла открыть ее и вернуться к запаху горелой каши, пролитому молоку и вороху грязного белья. Физически не смогла. В общем, я развернулась и зашагала прочь.

Сначала я думала, что дойду до рынка Керри, что всего через две улицы от нас, но в итоге прошла мимо – кошелек-то остался в трейлере. Потом решила, что дойду до старой баптистской церкви, но когда увидела ее, с тусклыми стеклами и тяжелыми дверями, то не захотела заходить внутрь. Я прошла мимо церкви и всё продолжала идти. Понимаете, о чем я? Не думая ни о чем, только о том, как хорошо гулять на свежем воздухе. Просто идти. Когда я вышла на шоссе и увидела эти пунктирные белые линии, уходящие так далеко, что кажется, будто они сливаются в одну, я испытала счастье. Я продолжала идти. Две или три машины, проезжая мимо, притормаживали, но я мотала головой. Мне хотелось идти дальше.

Я знаю, что немного полновата, но когда шла, чувствовала, что становлюсь все легче, легче и легче и что ветер вот-вот подхватит меня и унесет вдаль, как перышко. То же самое я чувствовала, когда была совсем маленькой. И тут все у меня внутри оборвалось, и я расплакалась.

Вспомнив тот момент, Донна часто-часто заморгала, подбородок задрожал, но глаза были сухи. Она покачала головой.

– Вы же знаете, как заканчиваются такие истории. Я оказалась здесь. Однако я успела проделать долгий путь, думая о том, что любое обещание рано или поздно бывает нарушено; что вот ты надеешься на что-то, так долго и так сильно надеешься, что это уже становится как молитва, и ты сам начинаешь в это верить, но желаемое все равно никогда не случается. Хотите, скажу, из-за чего я рыдала? Из-за того, что знала: в конце концов я поверну, перейду через эту чертову дорогу и вернусь. Знала, что не смогу сбежать. Стыдно признаться, но было несколько таких ночей, когда я думала, будто самый лучший выход – взять на кухне тесак и зарубить мальчиков во сне; убить их, прежде чем они узнают, что случается с мечтами. Мерзко, правда? Но разве не хуже, если они однажды вернутся в совершенно пустой дом, потому что папочка в Германии, а мамочка сбрендила и сбежала куда глаза глядят? Они слишком настоящие для такой боли, слишком настоящие, чтобы я могла убежать. Вот я и возвращаюсь домой, потому что у меня просто нет иного выбора. Сначала я этого не понимала, но я выбрала Алларда и Дэнни. Я пойду туда, открою дверь этого гребанного трейлера и вдохну вонь обугленной овсянки, прокисшего молока и заскорузлых носков. И вот это как раз самое страшное.

– Восхищаюсь вашей смелостью, – сказал я.

Донна покачала головой.

– Если бы я могла уйти и чувствовать себя счастливой, я бы все еще была в пути. Но какое уж там счастье – меня бы постоянно грызло чувство вины. Правда, я и сейчас не сказать, чтобы очень счастлива: привязана к детям, стены давят, муж неизвестно где, но хотя бы есть шанс, что все как-нибудь образуется. Может, и нет, но я все же буду поступать так, как считаю правильным. Надеюсь, это и есть правильно.

– Я тоже надеюсь, – сказал я. – Думаю, так и есть. Но если Уоррен еще хоть раз посмеет вас ударить, я его из-под земли достану. А вы больше не раздумывайте. Сразу бросайте его.

– Да, – кивнула она. – Я и сама уже об этом думала.

– Дайте себе слово.

– А как насчет вас? – спросила Донна. – Вы-то откуда и куда путь держите? – Вряд ли ей было интересно, просто она предпочла сменить тему, чтобы избежать давления. Ей и так сегодня пришлось нелегко. И вот, сидя в «кадиллаке» с давно остывшими недоеденными бургерами, я поведал Донне, что я затеял, во что вляпался и куда направляюсь теперь. Я только не счел нужным упомянуть о сбитом Эдди и угнанной машине. Зато рассказал о танцах с кактусом, и об оранжевом человечке, и о несмолкаемых внутренних монологах. По ходу объяснений мне вдруг пришло в голову, что Донна оценит письмо Харриет. Я спросил, не хочет ли она на него взглянуть. Донна задумалась на миг, а потом согласилась. Я отыскал письмо в бардачке и передал ей.

Донна понюхала конверт и захихикала.

– О-ля-ля! Мисс Харриет была дама серьезная.

Она читала медленно, то кивая, то качая головой, то улыбаясь. Закончив, она аккуратно сложила письмо, вложила его в конверт и заплакала. Я мысленно проклял свою интуицию за то, что подвела, но тут Донна потянулась ко мне, и мы обнялись.

Как выяснилось, моя интуиция оказалась лучше, чем я о ней думал. Донна сказала, что расплакалась не из-за письма, а потому что вспомнила о Ричи Валенсе, который погиб в той же самой авиакатастрофе. Оказалось, Ричи Валенс стал одной из причин, по которой она переспала с Уорреном в ту, самую первую, ночь. В ночь, когда она зачала Алларда. То есть не сам Ричи Валенс, а его песня «Донна»; Донна, разбивающая сердца, плач по его ушедшей любви. Ее школа в Оклахоме была слишком бедна, чтобы заказать на выпускной бал живую музыку, приходилось крутить записи. Ричи той ночью пел в полутемном спортзале о девушке с ее именем, а Донна в нарядном платье, с красивой прической и орхидеей на запястье скользила затянутыми в колготки ножками, обутыми в туфельки, по натертому мастикой полу, прижималась к Уоррену в медленном танце и хотела поскорее превратиться во взрослую женщину, какой сама себя ощущала.

Когда я сознался, что не помню такой песни, Донна поглядела на меня с глубоким подозрением, как сотрудник пограничной службы, которому показывают сомнительные документы, но потом встряхнула головой, улыбнулась и сказала:

– Ну, без песни вся эта история ничего не стоит.

И она запела высоким хрустальным голоском, в котором были и пьянящие нотки, и сила, и чистота, – у меня даже перехватило дыхание.

 
Я знал одну девчонку.
Как выстрел имя – Донна.
И хоть ее любил я,
Она ушла к другому.
О-о-о-о, Донна-а-а-а!
О-о-о-о-о, Донна-а-а-а-а!
 

Я думал, у меня сердце разорвется, но тут она внезапно умолкла и промолвила:

– Вот поэтому я и разревелась над письмом. И еще потому, что они так и не встретились. И потому, что вы затеяли благородное дело – немножко безумное, но благородное.

– Тогда разрешите мне преподнести этот дар и от вашего имени тоже – как дань уважения Ричи Валенсу, музыке, и тем радостям, которые дают нам дружба, родство душ и любовь.

Она склонила голову и одарила меня улыбкой, странно, но приятно контрастировавшей со слезами на щеках.

– Это было бы очень мило.

– Ну, я вообще милый и добрый парень, и путешествие у меня ужасно романтическое, хотя кто-то и назовет его дурацким или бессмысленным. Кстати, а вы-то, часом, не знаете, где похоронен Биг Боппер?