Текст книги "Полубоги"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Глава XXVI

– А следом, – задумчиво проговорил Мак Канн, – явились мы, и они отняли у нас одежу. Неплохой сказ, – продолжил он, обращаясь к Келтии. – Ты славный сказитель, мистер, как этот вот самый, – показал он на Билли Музыку.

Билли скромно отозвался:

– Все потому, что повести хороши, вот их хорошо и рассказали, бо не мое это ремесло, и диво ль было б, кабы испоганил я ее? Сам я музыкант, как и говорил тебе, и вот мой инструмент, но знавал я старика в Коннахте одно время – вот он-то был всем голова насчет сказов. Зарабатывал этим, и, коли прервал бы тот человек свою повесть на середине, люди встали б да и убили его, как есть говорю. Даровитый был человек, бо умел сказывать повесть вообще ни о чем, и ты слушал его, разинув рот, и страшился, что скоро подойдет сказ к концу и, может, сказ-то о том, как белая курица снесла бурое яйцо. Он умел рассказать тебе то, что ты знал всю свою жизнь, а тебе б подумалось, что это новенькое. Не было в уме у того человека старости, и в этом есть секрет сказительства.

Тут молвила Мэри:

– Я б слушала день и ночь.

Отец ее согласно кивнул.

– И я бы, если сказ хорош да изложен ладно, и второй следом выслушал. – Поворотился к Арту: – Ты сам-то говорил, сынок, что водится у тебя в голове повесть, и коли так, твой черед ее выложить, но сомневаюсь, что у тебя получится так же славно, как у этих двоих, бо юнец ты, а сказительство – удел стариков.

– Постараюсь изо всех сил, – молвил Арт, – но в жизни своей ни разу ничего не рассказывал, и с первой попытки может выйти не лучшее.

– Не беда, – подбодрил его Мак Канн. – Судить тебя строго не станем.

– Верно, – поддержал Билли Музыка, – и ты нас тут наслушался, а потому дорогу найдешь.

– О чем станешь сказывать? – спросил Келтия.

– Сказывать буду о Бриане О Бриане – о ком и вы все.

– Ты с ним тоже знаком был? – воскликнул Билли. – Был.

– Нет такого человека, чтоб не знал того человека, – пробурчал Патси. – Может, – тут он люто осклабился, – может, встретим его на дороге, где он бродит, да, может, он сам скажет нам сказ.

– Тот человек сказа не скажет, – перебил его Финан, – ибо нет у него памяти, а хорошему сказителю она непременно нужна.

– Коли встречу я его, – сумрачно молвил Мак Канн, – задам ему такое, что он запомнит и скорее всего сумеет из этого сотворить сказ.

– Видел я его лишь раз, – начал Арт, – но когда Радамант зашвырнул его в пустоту, я узнал его в лицо, хотя много прошло времени с тех пор, как мы виделись. Ныне он мельче прежнего, но тем не менее куда больше, чем я ожидал.

– Что же он такое теперь? – спросил Билли Музыка.

– Человек.

– Мы все тут они самые, – заметил Патси, – и нам с того никакой беды.

– Беды в том было больше, чем ты себе представляешь, – проговорил Финан.

– Я предполагал, что будет он не более какого-нибудь высшего животного или даже, может, совсем растворится из бытия.

– И кем же был он, когда ты с ним познакомился?

– Был он чародеем – и одним из самых могущественных в мирозданье. Был он сущностью Пятого Круга[26]26
  Согласно «Тайной доктрине» Блаватской Божество обнаруживает себя впервые через эманацию и три следующих последовательно друг за другом формы Разума: три космические фазы создают время, пространство и материю. Божественному плану подчиняются также и последующие творения, которым предстоит пройти через круги (эволюционные циклы). В первом круге миром правит стихия огня, во втором – воздуха, в третьем – воды, в четвертом – земли. В остальных кругах (циклах) мир определяется эфиром; в первых четырех кругах миром овладевает греховное начало, и он поэтому отпадает от Божественной милости; в последних трех кругах мир искупает свою греховность, это необходимая предпосылка его возвращения к утерянному первоначальному единству и созданию нового большого круга, после чего все начинается сначала.


[Закрыть] и раскрыл множество тайн.

– Я знавал чародеев, – заметил Финан, – и всегда оказывалось, что они глупцы.

– Бриан О Бриан сгубил себя, – продолжил Арт, – забросил развитие и утроил себе кармическое бремя, поскольку был без чувства юмора.

– Ни у одного чародея нет чувства юмора, – заметил Финан, – окажись оно у него, он бы не стал чародеем: юмор есть здоровье ума.

– Вот это, – встрял Арт, – среди прочего, он и говорил мне. Поэтому сами видите – кое-что он постиг. Совсем близок был он к тому, чтоб стать мудрецом. Храбрецом он был уж точно – или, возможно, сумасбродом, но серьезен он, как туман, и никак не мог в это поверить.

– Ты выкладывай давай-ка свою повесть, – сказал Келтия.

– Вот она, – отозвался Арт.

Глава XXVII

– Однажды давным-давно трудился я с Воинством Гласа. Произнесен был первый слог великого слова, и в далеком восточном пространстве за семью пылающими колесами мы с шестью сыновьями сплачивали жизни и придерживали их для вихря, какой есть одно. Мы ждали второго слога, чтобы вылепить ветер.

Я стоял на своем месте, тихо удерживая в руках север, как вдруг почувствовал сильную вибрацию у себя между ладонями. Что-то вмешивалось. Разжимать руки мне было нельзя, но я огляделся и увидел человека – стоял он и плел заклинанья.

Коренастый чернявый дядька с короткой темной щетиной на подбородке и жесткой щеткой черных волос. Стоял он внутри двойного треугольника, углы его загнуты были вверх, и в каждом острие того треугольника виднелись колдовские знаки. Пока я глядел, прочертил тот человек огненный круг с одного бока на другой, а следом еще один – спереди кзади и так быстро закрутил их, что оказался обнесенным стеной огня.

В него в тот же миг метнул я молнию, но не пробила она те круги: ударилась и безобидно упала, ибо у кругов скорость была больше, чем у моей молнии.

Стоял человек вот так в треугольниках, смеясь надо мной и почесывая подбородок.

Не дерзал я ослабить хватку, иначе труд целого Круга времени пропал бы вмиг, а звать других не было толку, ибо они держали жизни наготове в ожидании вихря, какой сотворит из тех жизней сферу, а потому оказался я на милости у того человека.

Силился он разжать мою хватку, и сила у него была поразительная. Ему как-то удалось узнать часть первого слога великого слова, и он выводил ее мне, то и дело хихикая, но сокрушить нас не мог, ибо вместе мы были равны числу того слога.

Когда вновь глянул я на него, он надо мною смеялся, а сказанное им потрясло меня.

«Это, – промолвил он, – очень забавно».

Никак я не отозвался, силясь лишь удержать хватку, но почувствовал себя уверенно, ибо, пусть и непрестанно изливал человек на меня великий звук, воздействие оказалось обезврежено, поскольку я есть число, и в совокупности все мы числа; тем не менее субстанция все же рвалась и тужилась так могуче, что мне только и оставалось, что удерживать его.

И вновь заговорил со мной тот человек. Молвил:

«Знаешь, что это очень забавно?»

Сколько-то времени не отвечал я ему, а затем сказал: «Кто ты?»

«Имя, – ответил он, – есть власть, не выдам я тебе своего имени, хоть и желал бы, ибо великое это деяние – и забавное к тому ж».

«С какой ты планеты?» – вопросил я.

«Не скажу тебе и этого, – ответил он. – Тогда ты сможешь прочесть мои знаки и позднее за мной явишься».

Как тут было не восхититься громадной дерзостью его деянья.

«Мне ведом твой знак, – рек я, – ибо ты уже трижды сделал его рукою, и лишь одна есть планета в этих системах, на коей развилась пятая раса, а потому знаю твою планету. Твой символ – Мул, Покровитель твой – Уриил, он скоро явится за тобой, а потому шел бы ты поскорей да подальше, пока есть время».

«Коли явится он, – сказал человек, – я его суну в бутыль – и тебя туда же. Не пойду отсюда еще сколько-то, слишком уж хороша забава, и это ей только начало».

«Ко второму слогу тебя поймают», – пригрозил я.

«Суну и его в бутыль, – ответил он, ухмыляясь. – Нет, – продолжил, – меня не поймают, я рассчитал, и пока не срок еще».

И вновь погнал он на меня великий звук, пока я не закачался, словно куст на ветру, однако не смог человек разжать мне руки, поскольку я был частью слова.

«Зачем ты так?» – спросил я его.

«Скажу тебе, – ответил он. – Я есть две вещи, и в обеих силен. Я великий чародей – и великий потешник. Доказать, что ты чародей, очень просто, ибо достаточно проделать то-се, чтоб удивить людей, и они преисполнятся страха и дива, падут ниц, станут преклоняться и звать тебя богом и владыкой. Но не так-то просто быть потешником, поскольку тут необходимо людей веселить. Чтоб быть человеку чародеем, чтоб искусство его ценили, необходимо, чтоб люди вокруг были глупцами. А если желает человек быть потешником, необходимо, чтоб люди вокруг были хотя бы столь же мудры, как он сам, иначе потехи его никто не поймет. Видишь, каков мой удел! И жесток он, ибо не в силах я бросить ни то, ни другое свое устремленье, они моя карма. Смех – штука чисто разумная, и на моей планете нет мне равных по разуму: шуткам моим способен радоваться лишь я один, а суть юмора в том, чтоб им делиться, иначе превращается он в дурное здоровье, цинизм и умственную кислятину. Мой юмор не разделить мне с людьми на моей планете, ибо они на полкруга ниже меня – не различают шутки, видят лишь следствия, и оттого слепы они к богатой потехе любой авантюры, а я остаюсь недовольным и злым. Великоват им юмор мой, ибо не земной он, а космический: оценить его в силах лишь боги, а значит, явился я сюда искать себе равных, чтоб хоть разок от всего сердца похохотать с ними… Хохотать необходимо, – продолжал он, – ибо смех есть здоровье ума, а я не смеялся десять кроров времен».

Засим взялся он за слог и спел его затопляющий звук так, что материя в руках у меня рванулась прочь едва ль не неудержимо.

Повернул я голову и уставился на человечка, а тот счастливо хохотал сам с собой да чесал себе подбородок.

«Ты глупец», – сказал ему я.

Улыбка исчезла с его лица, на ее месте возникло уныние.

«Возможно, Правитель, у тебя нет чувства юмора!» – произнес он.

«Это не смешно, – отозвался я, – это попросту розыгрыш, в нем нет шутки, одно озорство, ибо мешать работе – забава младенца или мартышки. Ты глубоко серьезная личность и пошутить тебе не удастся и за десять вечностей; твоя карма и в этом».

При этих моих словах взгляд его мрачно вперился в меня, а на лице возникла нешуточная злоба: двинулся он на меня из треугольников, шипя от ярости.

«Я тебе покажу еще кое-что, – выговорил он, – и если тебя это не насмешит, любой, кто об этом услышит, – расхохочется на целый век».

Я понял, что он направляет в меня свою личную злобу, но был я бессилен, поскольку не мог выпустить из рук субстанцию.

Вскинул он руки, но в тот же миг пришел звук столь тихий и столь глубокий, что едва слышим, и с такой же могучею силой пронизал тот звук пространства и проник во всякую точку и атом сотрясающим дыханьем своим – того и гляди должны были мы придать очертания вихрю.

Опустились у человека руки, он посмотрел на меня. «Ох!» – сказал он и повторил это шепотом трижды. Тот звук был началом второго слога.

«Я думал, у меня есть время, – вздохнул он, – а мои расчеты оказались ошибочными».

«Потеха – против тебя», – сказал я ему.

«Что мне делать?» – вскричал он.

«Смеяться, – отозвался я, – смеяться над потехой».

Летящие круги его уже перестали вращаться, их обширное пламя – всего лишь синий проблеск, и исчезло оно у меня на глазах. Человек стоял в одних своих треугольниках, открытый моему возмездию. Немигающий, загнанный взор не сводил он с молнии у меня в руке.

«Нет в этом нужды, – произнес он, и было в голосе его малое достоинство. – Я попался на звук, и с тем мне конец».

Так оно и было, а потому не стал я метать молнию.

Распадались его треугольники. Осел он на корточки, обнял себя за колени и опустил на них голову. Я знал, что он понимает: все кончено, – и отчаянно пытается из последних сил удержать суть свою от растворения, и у него получилось, ибо за миг до того, как треугольники исчезли, испарился он сам, однако полностью ускользнуть от звука не мог, это невозможно, а если достиг своей планеты, то лишь в виде жизни Третьего Круга, а не Пятого, какого достиг. Все свое развитие предстояло ему повторить с начала – более того, он еще и тяжко добавил к своим кармическим немощам.

Более мы не виделись, и я не слышал о нем ничего до того дня, когда Бриана О Бриана вышвырнули из врат, и тогда я понял, что человек тот и О Бриан – одна и та же сущность и что он действительно удрал и оказался на Четвертом Круге жизни, на низшей сфере.

Быть может, о нем еще услышат, ибо сущность он энергичная и неугомонная, кому среда – враг, а юмор – дерзновенье и тайна.

* * *

– Вот и конец моему сказу, – скромно добавил Арт.

Мак Канн снисходительно глянул на него сквозь облако дыма.

– Не так он хорош, как предыдущие, – заметил он, – однако не твоя в том вина, и сам ты юн в придачу.

– Не так уж юн он, как кажется, – молвил Финан.

– Ладная повесть должна быть о простом, – продолжил Патси, – а среди нас нет никого, кто смог бы сказать, о чем твоя повесть.

Встрял Билли Музыка:

– Вот кого хотел бы послушать я – Кухулина, бо он мой ангел-хранитель и интересен мне. В следующий раз встретимся с ним – расспрошу. – Оглядел круг. – Есть ли желающие послушать песенку на концертине? У меня она тут под рукой, а впереди у нас вечер.

– Сыграешь, когда встретимся еще раз, – ответил Патси, – бо все мы устали слушать сказанья, да и сам ты устал. – Встал Патси и душевно зевнул, раскинув руки да сжав кулаки, – Пора нам в путь, – продолжил он, – бо вечер грядет, а до ярмарки двадцать миль.

Запрягли осла.

– Мой путь в другую сторону от вашего, – сказал Билли Музыка.

– Ладно, – отозвался Патси. – Господь с тобой, мистер.

– Господь с вами всеми, – отозвался Билли Музыка.

Потопал он прочь своею дорогой, а Мак Канн и его спутники подались в путь с ослом.

Книга IV. Мэри Мак Канн

Глава XXVIII

Поиски работы и пропитания повели их обратно, хоть и другим путем, через Керри, на север в Коннемару и далее по каменистым краям вновь в Донегол и к суровым холмам.

Дни проходили непримечательно, но мирно: ночи были приятны, и даже одну трапезу пропустить выпадало редко. Когда же случалось такое, они проводили недобрый час безмолвно – как те, кому подобные перерывы не чрезвычайны. Под водительством Мак Канна крохотный отряд передвигался от трапезы до трапезы, подобно войску, что окружает, разоряет и покидает города на своем пути.

Иногда по вечерам попадался им на дороге какой-нибудь певец баллад, сердитый человек, у кого за два дня не купили ни единой песни, и в обмен на провизию такие готовы были развлекать своими куплетами и декламировать проклятия, какие сочинил он о тех, кто музыканту не платит.

Бывало, натыкались они на сборища лудильщиков и коробейников, бродяг и прохиндеев и в их обществе шагали до ярмарки. Шумливые же выдавались тогда ночи! Дикие глотки, вопившие на звезды, и громкий топот по дорогам – женщины ссорились и визжали, мужчины выкрикивали порицания и одобрения и самим порицанием своим доводили себя до битвы. Пустяковы те драки бывали, скорее словесные, нежели оружейные, и оставались участники с окровавленными носами да разбитыми губами – на час-другой памяти об их деяньях.

И вновь мирные ночи, спокойные звезды, тихая луна, заливавшая путь их серебром; простор для глаза, для уха, для души; шепот милых дерев; нескончаемый шорох травы, и ветер, что возникал, уходил и возникал вновь, напевая долгие мелодии свои или бормоча студеную колыбельную на полях и в холмах.

Как-то раз, когда закончили питаться, Финан отозвал Келтию и Арта в сторонку, и они друг с другом потолковали с глазу на глаз. Обращаясь к Мак Канну и его дочери, Финан сказал:

– Что мы явились сюда сделать, друзья, то завершили мы.

Нахмурившись, Патси ему кивнул.

– Что же вы явились сделать?

– Я явился, чтобы оказать помощь силам, – миролюбиво ответил Финан.

– Не заметил я, чтоб ты был занят, – отозвался Патси.

– И, – улыбаясь, продолжил Финан, – пора нам уходить.

– Торопитесь небось?

– Не очень торопимся, но пора нам возвращаться.

– Что ж! – сказал Патси. – Мы недалеко от того места, откуда начали. Если здесь повернуть направо и держать путь к западу на Кнук-Махон, Тобер-Фолу и Рат-Кормак[27]27
  Кнокмахон (ирл. Cnocán Machan) – поселок в графстве Уотерфорд. Тобар-на-Фола (ирл. Tobar na Fola) – колодец со святой водой. расположен возле поселка Араглин в графстве Корк на границе с графствами Уотерфорд и Типперэри. Раткормак (ирл. Rath Chormaic) – поселок на северо-востоке графства Корк.


[Закрыть] придем туда, где закопаны ваши вещи, и, надо полагать, доберемся туда за три дня, если так вам годится.

– Годится, – сказал Финан.

Остаток дня прошел старший ангел, беседуя со своими спутниками, а Мак Канн с дочерью шагали с ослом.

Патси весь день был озабочен, у Мэри хватало своих мыслей, они почти не разговаривали, и осел скучал.

Вечером встали лагерем под разрушенным сводом – останки неведомого им здания – и, устроившись у жаровни, погрузились в молчание, глядя на красное сияние и размышляя каждый о своей нужде, – и вот тогда-то Арт поднял взгляд от огня, впервые посмотрел на Мэри и увидел, что она красива.

Она смотрела на него – такое теперь было у нее занятие. Лишь в этих тайных поглядах и существовала. Сумрачно задерживала она на нем взор, подобно скопидому, что своим золотом греется, или матери, что неутомимо бдит над своим чадом, но внимания ей Арт не уделял. Теперь же смотрел на нее, и глубоко сообщались их взгляды поверх жаровни.

Меж ними уже состоялось рождение – родилась близость, и еще кое-что робко обретало очертанья. Любовь, эта защита и бережение, эта сумма жизни, застенчивая царственная персона, едва известная у толп мирового населения, томно вскинула некрепкую руку из зачарованного сна своего.

Что за пламя возвещали те очи! Безмолвная ночь сделалась громогласной. Вновь крылатые слова витали вокруг Мэри, как в тех сумерках, когда сердце ее исторгло первые попытки песни. Пусть ночь вокруг была черна и тиха, в сердце у Мэри царили рассвет и солнечное сияние, и купалась она глубоко в этом пламени.

А он! Неведомо ничего, кроме одного: глаза его источали мягкий огонь, обволакивающий, неутомимый. Окружал он ее, словно морем. Туда соскользнула она, упала и исчезла, чтобы вновь себя обрести – обновленную, перерожденную, трепетавшую в объятьях тех вод, чудесно живая и вместе с тем столь томная, что и не двинуться ей. Там покачивалась она лодкою на широких волнах, где, не считая бескрайнего моря, ни до чего не добирался взгляд. Словно даже он сам почти исчез с ее глаз, но не из ее ощущенья: воздействовал он бескрайне, словно сам мир, глубоко, неимоверно, громадно, как все мирозданье.

Были они одни. Безмолвные люди, сидевшие рядом, истончились, поблекли, исчезли; ночь, унесенная от постижения, словно вздымающийся шлейф дыма, что взметнется вихрем – и нет его; дерева и холмы отошли потихоньку назад и зачахли. Мэри и Арт остались в собственном мире, микроскопическом, но пылком, – в просторе, что умещался в границах их протянутых рук, в круге столь яростного движенья, что он оставался неподвижен, подобно крутящемуся волчку, и ум Мэри вращался вместе с ним – и от этого действия покоился. Не могла она думать, не могла даже пытаться думать – ив том была ее неподвижность, но она могла чувствовать – ив том было ее движение; стала не женщиной, но отзывчивостью – стала вселенским соприкосновеньем, трепетавшим каждой порой и точкой; осаждена была, проиграла, попалась – и более не принадлежала себе.

Вот на что способен глаз, когда соборное тело со значеньем смотрит в линзу его. Мэри и Арт существовали друг в друге – друг в друге и посредством друг друга; не стало между ними расстояния в три фута – исчезло оно, и сделались они единым существом, взмахивавшим в бескрайних вселенных крыльями в лигу длиной.

Когда погрузились в сон, они просто соскользнули назад и движения этого не почуяли – уснули еще до того, как уснули, – уснули задолго до того, одурманенные до беспамятства сильным снадобьем тела, сильнее чего бы то ни было на всем белом свете, кроме пронзительной сути ума, что пробуждает всё и не позволяет ему убаюкаться.

* * *

Когда забрезжило утро и лагерь проснулся, случилось некоторое замешательство: на том месте, где засыпал Мак Канн, его не оказалось, и куда он девался, никто не мог взять в толк.

И так, и эдак Мэри судила и рядила о его исчезновении, и лишь Келтия, понурившись, отказывался об этом говорить. Ждали они его не один час, но Патси не возвращался, и в полдень решили больше не ждать, а продолжать путь, предоставив ему догонять их, если он отстал, или надеясь нагнать его, если он впереди, ибо дорога их была определена.

Ангелы и впрямь казались чуточку потерянными без него и на Мэри, когда она взялась возглавить их странствие и ежедневную добычу пищи, поглядели с сомнением.

Еду предстояло добывать – и не для себя одной, а и для этих дополнительных ртов. Впервые осталась она одна, и, пусть лоб и уста сохраняли покой, сердце стучало ужасом по всему телу.

Ибо приходилось решать две задачи, какие до сих пор не доводилось, – и она никогда не думала, что придется. Соображать надо было – и доводить свои соображения до дела. Какая из этих двух задач ужасней, она не знала, но за какую браться сперва, понимала без труда: простая упорядоченность логики гласила, что сперва нужно подумать, а затем сделать, и вот так мозги ее принялись мучительно плести тенета сперва слишком хлипкие, ни на что не годные, но в тот день обнаружила Мэри, где у нее голова и как пользоваться ею без посторонней помощи. Имелась у нее и память, с какой работать, воспоминания отцовых прихватов, а память есть знание; хорошо оснащенная голова и напор – вот он, багаж для жизни, багаж на века.

Двинулась она к морде осла и потянула его за ухо, чтоб шагал вперед. Келтия и Финан ступали рядом. Позади шел Арт и в солнечном воздухе сопел сердитейшими ноздрями, ибо пять часов миновало с тех пор, как они поели, а больше трех часов воздержания были Арту мучительны.