Текст книги "Полубоги"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Глава XXXII

Никто не бодрствовал.

В жаровне поглядывало из белого торфяного пепла тусклое пламя; земля, казалось, затаила дыханье – так тихо было; облака висели неподвижно каждое на своем месте; одинокое дерево неподалеку сложило раскидистые ветки в темноту и не подавало ни звука.

Ничто не шевелилось во всем мире, кроме осла – он медленно поднимал голову и вновь ронял ее; ноги утонули в траве, и был он тих, как сама земля.

И тут появился я и заговорил с ослом тихонько во тьме.

– Ослик, – молвил я, – как твои дела?

– Все очень хорошо, – ответил осел.

– Ослик, – продолжил я, – скажи мне, о чем ты раздумываешь, когда устремляешь взор в пустоту и подолгу туда смотришь?

– Я раздумываю, – ответил осел, – о моих товарищах, а иногда и посматриваю на них.

– Кто же твои товарищи?

– Прошлой ночью я видел, как через холм шагают циклопы; было их сорок, и каждый сорока футов ростом; у каждого по одному глазу во лбу, и смотрели они ими; смотрели они ими так, как смотрит в щель огонь, и видели они хорошо.

– Откуда ты знаешь, что видели они хорошо?

– Один углядел меня и кликнул остальных; они ждать не стали, а он помедлил; взял меня на руки и погладил по голове, а затем поставил на землю и ушел, и через десять шагов перешагнул гору.

– Славно было на то поглядеть!

– Славно глядеть на то.

– Расскажи мне, что еще ты видел.

– Я видел семь девушек на лугу, они играли вместе; когда устали играть, легли на траву и уснули; я подобрался поближе и улегся рядом с ними в траве, и долго смотрел на них, но они, проснувшись, рассеялись в воздухе, словно дымок.

Я видел воинство дивных – шагало оно в долине среди холмов; широкие шелковые стяги плыли над их головами; кто-то нес долгий меч, а кто-то – музыкальный инструмент, были и те, кто нес в руках золотое яблоко, а еще – серебряные лилии и кубки из тяжкого серебра; они были красивы и горделивы и вышагивали браво; шли мимо меня три веселых часа, пока я стоял на склоне холма.

Я видел троих кентавров, скакавших по лесу; они скакали вокруг меня, вопя и размахивая руками; один оперся локтями о мою спину, и они разговаривали о некоем месте посреди леса; кидались в меня пучками травы, а затем двинулись по узкой тропе в чащу и удалились прочь.

Я видел стадо диких ослов на равнине; люди подкрадывались к ним в высокой траве, но ослы вдруг помчались и прикончили людей копытами и зубами; я скакал среди них полночи, но вспомнил о Мэри Ни Кахан, а вспомнив о ней, оставил товарищей и галопом помчал домой.

– На все это славно было глядеть!

– Славно было глядеть на все это.

– Прощай, ослик, – сказал я.

– Прощай и ты, – сказал он.

Тут он улегся в траву, закрыл глаза, а я отвернулся и уселся на корточках возле жаровни – смотрел на людей, как они спят, и частенько вглядывался в темноту, не шевельнется ли что, пока не забрезжил свет.

Глава XXXIII

Недолго Мак Канн шагал во тьме, но, когда отошел от лагеря достаточно, припустил бегом.

Времени до утренней зари, чтобы провернуть все, во что он ввязался, было не очень много, а потому принялся он за дело, к какому не питал никакого почтения. Был он человек грузный и бегал без всякого изящества и легкости, однако умел ускорить движенье свое до стремительной ходьбы и, поскольку физическое его состояние было превосходным, такую ходьбу он мог поддерживать, пока не останавливал ее голод, ибо не уставал он никогда, сильный и неутомимый, как медведь.

Был он человеком необычайно целеустремленным. Ввязавшись в какое-нибудь занятие, более ни на что не отвлекался, и теперь, когда побежал, ничем другим заниматься не мог, только бежать – например, думать уже не получалось. Если возникала нужда подумать, он или шел очень медленно, или застывал, как каменный, и тогда умел соображать с великой скоростью и великой же простотой. Голова наказывала ногам угомониться, пока она занята, а когда ноги приходили в движение, они утихомиривали голову, и та тут же подчинялась, – вот так славно все у Патси было устроено в этом смысле, а потому никаких раздоров между его конечностями не возникало.

Вот почему топал сейчас по дороге пустейший человек. С чрезвычайными обстоятельствами станет он разбираться, если заметит их, но до тех пор он щелкал пальцами и забывал обо всем, ибо постиг, что первое веленье чрезвычайного – предупреждение, второе – избежание, а третье – действие, но дожидаться всего этого станет лишь глупец.

Как именно он поступит, добравшись до нужного дома, Патси не знал и пока не пробовал разобраться: подчинялся первичной логической необходимости – оказаться у дома; там-то второй шаг сам собою надвинется, и из него возникнут самые подходящие следствия. Если не случится никаких хлопот, Патси все удастся, а если же хлопоты случатся, Патси сбежит – такой вот простой распорядок.

Тем временем ничего в мире не существовало, кроме тьмы и мерного топота его ног. Эти два звука вдобавок к шелестевшему ветру занимали слух Патси. Он располагал едва ль не кошачьей способностью видеть впотьмах, а также чувством направления, как у некоторых птиц, а потому продвигался справно.

Через полчаса непрерывного движения он оказался возле дома, какой искал, и остановился подле него.

Было это длинное приземистое здание, стоявшее тылом к дороге. Вокруг дома тянулась каменная стена, вход перекрывали железные ворота.

Мак Канн тронул ворота, ибо опыт научил его, что они не всегда заперты, но эти были заперты накрепко. У ворот размещалась сторожка привратника, а потому Патси тихонько двинулся прочь вдоль стены.

По верху стены насыпали стекло, и несколько мгновений Патси облизывал неосторожную руку. Чтобы справиться с этой незадачей, он собрал несколько крупных камней, положил их один на другой и встал на них, затем набросил пальто и жилетку на стекла и легко перебрался на другую сторону.

Оказался в зарослях. Вокруг каждые несколько шагов торчали короткие жесткие кусты, некоторые вооружены шипами, и руки и штанины Патси они, как им и положено, отделали; но он не обратил на это никакого внимания, что, вероятно, внушило им отвращение. На цыпочках протиснулся меж этих стражников, вскоре освободился от них и вышел на гравийную дорожку. Перейдя ее, наткнулся на цветочные клумбы, перепрыгнул; примерно в сотне ярдов проступил дом – темная громадина.

За исключением одного окна, в доме было темно, и как раз к тому окну Патси направил свои осторожные шаги.

«Лучше смотреть на что-то, чем ни на что», – рассудил он.

Вновь оказался на гравийной дорожке, и камешки попытались захрустеть и завозиться у него под ногами, но этого он не позволил.

Подошел к окну и, встав сбоку, заглянул.

Увидел он квадратную комнату, обставленную как библиотека. Видимые ему стены от пола до потолка скрыты за книгами. Тома всех размеров, всех очертаний, всех оттенков. Были там высокие узкие книги, что стояли, подобно гренадерам, по стойке «смирно». Были коренастые толстые книги – эти стояли степенно, как старейшины, собравшиеся произнести речь, устыдившиеся, но не устрашенные. Были книги средненькие, с видом непритязательным – как люди, на кого никогда не смотрят, а потому нету в них стеснения. Были торжественные книги – казалось, будто они ощупью ищут свои очки; а еще были книги потрепанные, важные – замурзанные, потому что нюхали они табак, а потрепанные оттого, что перешли им дорожку в любви, и с тех пор они так и не женились. Были томики строгие, древние, они стыдились, несомненно, своих героинь и совершенно не в силах были расстаться с этими вертихвостками; были и книги тощие да беспутные, прислоненные небрежно – а может, с намеренным изяществом – к соседям, и бормотали с придыханием: «Все героини нас чаруют».

Посередине комнаты размещался тяжелый черный стол, и на очень отполированную его поверхность падал с шаров под потолком желтый свет.

За тем столом сидел мужчина и рассматривал свои руки. Было ему лет тридцать. Высокий, стройный человек с худым лицом и, по мнению Патси, отвратительно чистый – чистый настолько, что содрогнешься: выбрит дочиста, отмыт дальше некуда, мыло и вода сделали все, на что способны, и ни на что большее притязать уже не могли; запястья сияли, словно снег на дереве, а воротничок виднелся из-под черного сюртука опереньем лебедя, что безупречно высится над водой.

Чистота его устрашила бы любого бродягу, но Мак Канна она лишь разозлила, ибо бывал он подвержен одному только ужасу голода.

– Я б дал тебе по башке, грязный ты пес! – проговорил Патси, свирепо сопя в уголок оконной рамы, и то, какое прилагательное он выбрал, подчеркивает, до чего странно, бывает, стыкуются крайности.

Как раз этому человеку он и продал облачение своих спутников: и впрямь сделка некрасивая, и опрятность покупателя укрепила Патси в том, чтоб исправить положение, – а именно в этой комнате сделка и состоялась. Чуть вытянув шею, Патси разглядел дубовый ларь – на нем и лежали с раззявленными ртами его мешки, и полнились они сверкающими одеждами.

Пока таращился он, человек отвел пальцы от лица и сунул их в карман, после чего очень медленно встал и задумчиво направился к окну.

Мак Канн тут же нырнул ниже подоконника. Услышал, как окно отворилось, и понял, что человек облокотился о подоконник и уставился во тьму.

«Ей-же-ей!» – сказал Патси сам себе и вжался в стену.

Чуть погодя – хотя казалось дольше, чем на самом деле, – услышал, как человек отступает, и вновь Патси выпрямился и заглянул в окно.

Человек открыл дверь в комнату напротив окна и встал в проеме. Теперь руки он сложил за спиной, головой подался вперед и, казалось, смотрел себе на ноги такова привычка мужчин, когда они размышляют, ибо когда взгляд упирается в ступни, образуется замкнутый контур и все тело способно размышлять непринужденно.

Внезапно человек шагнул в черный коридор и исчез. Мак Канн услышал с десяток шагов по твердому полу, а затем – как открылась и захлопнулась дверь, после чего не доносилось уже ничего, кроме шелеста и шуршанья собственной одежды Патси и сопения его же носа на выдохе – на пузе у него имелся кожаный ремень, и по шуму от него можно было б решить, что выделан он из громов… установилась великая тишь; освещенная комната и манила, и устрашала, ибо там было даже тише, чем в мире вовне; неподвижные шары глазели в окно, словно глаза безумной рыбы, и могло помститься, что комната насторожила незримые уши и прислушивается к окну, и вообразить можно было, что комната запищит и завоет, стоит хоть кому-нибудь проникнуть в нее не через дверь и остаться внутри.

Мак Канн ничего подобного не воображал. Поплевав на руки, он во мгновение ока забрался внутрь. В три длинных торопливых шага оказался у мешков и, как раз сграбастав их, услышал, как открывается дверь и вновь грохочут по крепкому полу шаги.

– Я зашел, – обозленно произнес он, – и теперь не уйду.

Единожды сморгнув, словно вспышкой молнии, обозрел он все вокруг, но спрятаться было негде. Перешагнул он тогда дубовый ларь и притаился за ним. За спиной у Патси были теперь книги, перед ним – здоровенный сундук, а сверху – два набитых мешка. Скрыт он оказался добротно, а между мешками открывался обзор.

Уставился на дверь.

Чистый человек вошел и встал сбоку. За ним вошла женщина уж точно еще более отмытая, чем тот мужчина. Отчего-то она, хоть и была рослой, казалась легкой, как перышко. Одета в тонкое розовое платье того паутинного свойства, что висело и плыло в воздухе при всяком движении. На обнаженных плечах покоилась батистовая накидка, она тоже струилась и плескала, когда женщина двигалась. Волосы – словно из тончайшей канители, легкие, как пух чертополоха, и так же волновались они и струились мелкими локонами и кудряшками.

Эти двое уселись за стол напротив друг дружки и некоторое время не разговаривали. Затем мужчина поднял голову.

– Я получил сегодня утром письмо от твоей матери, – негромко произнес он.

Женщина ответила так же негромко:

– Я не знала, что ты состоишь с ней в переписке.

Мужчина слегка повел рукой.

– И я не знал, что твоя переписка была столь примечательна, как я это выяснил, – сказал он.

Женщина отозвалась холодно:

– Ты вновь открываешь эту тему.

– Открываю – вынужден. Твоя мать подтверждает все, в чем я тебя обвинил.

– Мать меня ненавидит, – сказала женщина, – она подтвердит обо мне что угодно, если это достаточно скверно.

– Она твоя мать.

– О нет, отнюдь! Когда я перестала быть ребенком, она перестала быть матерью. Мы всего лишь две женщины, столь близко знакомые, что можем быть врагами, никак друг друга не стесняясь.

– Не чушь ли ты говоришь?

– Я совершила против нее преступление. Она никогда не простит меня за то, что я юнее и я хороша ее красою. Она оставила моего отца, потому что он сказал, что я хорошенькая.

– Всё это… – проговорил мужчина, дернув плечом.

– А о том, чтó она бы сделала против меня, ты осведомлен достаточно – если учесть то, что наговорила тебе перед нашей женитьбой.

– Ты признала, что не все сказанное – вранье.

– Некоторые факты – правда, а все оттенки – ложь: такое скажет любящая мать о своей дочери! Но то старая история – или мне так мнилось.

– Старая история забыта, пока новая не вытащит ее из памяти, – промолвил он.

Она тоже слегка повела плечами.

– Эти разговоры начинают меня утомлять.

– Могу понять… К своему письму твоя мать приложила некоторые другие, от своих друзей – они настаивают на фактах и добавляют еще.

– Это письма или копии писем?

– Копии.

– Разумеется, моя мать запретила тебе раскрывать публично, что она пересылает тебе частную переписку со своими друзьями?

– Естественно.

– Очень естественно; причина же в том, что она писала эти письма сама себе. У этих копий нет оригиналов.

– И опять ты городишь чепуху.

– Я знаю ее лучше, чем ты, – лучше, чем она знает саму себя.

Вновь на несколько мгновений возникла меж ними тишина – и вновь прервал ее мужчина.

– Кое-чего я сделать не в силах, – произнес он, помолчал, продолжил: – Я не могу добывать нечистые сведения в нечистых местах, – продолжил он, и вновь между этими людьми пало молчание.

Она безмолвие терпела, а вот он – нет.

– Ты ничего не говоришь! – сказал он.

– Мне кажется, это целиком и полностью твое личное дело, – последовал ее тихий ответ.

От него он отмахнулся.

– Ты не можешь так запросто со мной развестись. Это наше дело, и нам необходимо его уладить между собой.

Ее рука покоилась на столе, и мужчина вдруг потянулся к ней, положил свою ладонь поверх. Женщина руки не отняла, но напряжение в ней стало сильнее прежнего. Мужчина убрал руку.

– Мы разумные созданья и должны разбираться со своими трудностями, – бережно произнес он, – должны даже помогать друг другу разрешать их.

– Эти трудности не мною созданы.

– Тобою – и ты бесстыже мне лжешь.

И вновь пало безмолвие – глубокое, но не мирное. Это беззвучие зудело звуком, в нем затаились крики, оно было лютым и ужасающим. Мужчина прижал руку ко лбу, закрыл глаза, но на что он смотрел в безмолвии своего существа, было известно лишь ему одному. Женщина сидела прямо на расстоянии вытянутой руки от него, и, пусть глаза ее были распахнуты и спокойны, она тоже взирала на то, что было вольно внутри нее и ей одной очень зримо.

– Кое-чего я не в силах сделать, – сказал мужчина, с трудом выбираясь из подземных пещер и тайных пейзажей. Продолжил говорить, спокойно, однако без выражения: – Я старался выработать в жизни правило и следовать ему, но не стремился навязывать свои законы никому другому – тебе-то уж точно. И все же мы обязаны исполнять какие-то элементарные обязанности, и от них ни мне, ни тебе отказываться нельзя. Есть личная, скажем так, семейная верность, какую ждем мы друг от дружки…

– Я ничего не жду, – сказала она.

– Я не требую ничего, – произнес он, – но жду… я жду так же, как жду воздуха в легких и устойчивости под ногами. Этого не смей у меня отнимать. Ты не обособленный индивид, каким себя представляешь, – ты член общества и живешь этим; ты член моей семьи и живешь этим.

Она обратила к нему лицо, но не глаза.

– Я ничего у тебя не прошу, – произнесла она, – и принимаю как можно меньше.

Он сжал руку на столе, но, когда заговорил, голос у него был ровный:

– В этом отчасти состоит моя к тебе претензия. Жизнь – она в том, чтобы давать и брать, никак не взвешивая дары. Ты же не делаешь ни того, ни другого, однако обстоятельства твои таковы, что мы вынуждены приспосабливаться, хотим того или нет. Я человек обстоятельный, – продолжил он, – возможно, тебе это докучает, но я не могу жить в сомнениях. Если происходит что-то, способное помешать или помочь моему сознанию, оно должно быть мне известно. Таков закон моего существа, мое древнее наследие, и я над ним не властен.

– Я тоже, – холодно произнесла она, – наследница веков и должна исполнять завещанное мне, нравится мне оно или нет.

– Я люблю тебя, – сказал мужчина, – и много раз это доказал. Я не демонстративен, и меня смущает такая манера беседовать. Может, смущение в речи ответственно за большее, нежели заметно любому из нас в мире, падком на речи и жесты, но я произношу это слово со всей искренностью – с серьезностью даже, возможно, – какую ты находишь отталкивающей. Будь по крайней мере честна со мной, пусть и жестока. Не могу жить в полузнании, какое есть ревность. Она рвет мне сердце. Я становлюсь непригоден для мысли, для жизни, для сна, даже для смерти. Я обязан знать – иначе я безумец и более не человек, дикий зверь, что загрызет себя, отчаянно боясь ранить врага.

Язык женщины стремительной красной вспышкой мелькнул по бледным губам.

– Тебе есть что мне сказать? – спросил он.

Ответа не последовало.

Он не отступался:

– Правдивы ли утверждения в письме твоей матери?

– В письме моей матери! – произнесла она.

– Есть ли поводы у моей ревности? – выдохнул он. Ее ответ тоже был не более чем выдохом.

– Я тебе ничего не скажу, – сказала она.

И вновь задремало, зажужжало между ними молчание, и вновь удалились они в тайные места своих душ, где высасывало из них силу, покуда не впадали они в ступор. Женщина томно встала со стула, и миг спустя встал и мужчина.

Молвила она:

– Я уеду утром. – Далее пробормотала: – Ты дашь мне повидаться с мальчиком.

– Если узнаю, – произнес он, – что ты разговаривала с мальчиком, я убью тебя – и мальчика убью.

На этом женщина удалилась, и шаги ее легонько постукивали по коридору. Мужчина погасил свет в желтых шарах и вышел за дверь; заглохли и его шаги во тьме – но в другой стороне.

* * *

Мак Канн встал.

– Ей-же-ей! – проговорил он, выпрямляя затекшие ноги.

Окружали его великая тьма и великое безмолвие, а дух в этой комнате был противнее любого, какой доводилось Патси вдыхать. Впрочем, выдержка у него была медвежья и своему делу он был решительно привержен, а потому чужой непокой мог потревожить его лишь на миг, И все же комната ему не нравилась, и он поспешил покинуть ее.

Поднял мешки, осторожно шагнул к окну, перебросил их за подоконник. Затем выбрался сам и подобрал добычу.

Через пять минут уже был он снова на дороге. По ней преодолел, словно громадный кот, несколько ярдов, пока не оставил сторожку привратника изрядно позади; а затем с мешками на плечах перешел на стремительный шаг, которого предстояло держаться часа три.

Глава XXXIV

Мэри проснулась рано.

Утро стояло серое, небо – плоское и литое, лишь там и сям тонкие борозды размечали его сжатые от урожая поля.

Подняла Мэри голову и поглядела на отцово место, но его там не было: мешки валялись скомканные на земле.

На земле растянулась рослая фигура Финана, прямая как жердь. Келтия слегка изогнулся, одну руку заложил за голову. Арт свернулся клубочком, руками обнял колени, мешковину с себя сбросил. Айлин Ни Кули лежала на животе, волосы жухлой травой разметались по сторонам.

Мэри легла, ибо слишком рано еще было вставать, но тут ее навестила мысль, и Мэри встала вновь. Подумалось ей, что, может, отец тихонько вернулся среди ночи да забрал с собой осла и повозку, и от этой мысли грудь ее наполнилась страхом.

Сбегала она по дороге и увидела повозку оглоблями кверху, а еще чуть дальше на боку лежал осел.

Вернулась на цыпочках, счастливо улыбаясь про себя, бесконечно осторожно укрыла Арта и сама устроилась поспать. Лагерь не будила, ибо желала предоставить отцу как можно больше времени вернуться незамеченным.

А пока спала Мэри, небо распустило паруса: исполинские галеоны облаков отправились в плавание на запад, и так, флотилия за флотилией, освободили забитые гавани. Черные облачные громады покатились по небу – росли они вместе, соприкасались и разлетались врозь, ускользали в грузной спешке, словно по стремнинам рвется армада, сонно наполняя шумные паруса, стройные рангоуты повернуты к бризу; вахтенные на своих постах, кранцы еще не убраны с качающихся бортов; суда едва ль не касаются друг друга; моряки кричат, тяжко налегая на дубовые багры, и вновь налегают, и великие корабельные носы движутся прочь, воды кипят между ними, и громогласные прощанья призрачно поют волнам.

И вот уже небо сделалось ярким морем, усеянным островами; они таяли и крошились и уплывали прочь, более не острова, но многие перья, хлопья и дымчатые гирлянды, торопливо бегущие, ибо солнце воздвигло на небеса свое спокойное око, уставилось вдаль и вниз на серые просторы, и пред взглядом его туманы сбились в стаю и скрылись с милою спешкой; темные дали сделались белы, темно-синие шири стали голубыми, земля и небо засверкали и засветились в лучезарном солнце.

* * *

Лагерь проснулся раньше Мэри, и вновь возник вопрос, куда подевался ее отец.

– Скоро вернется, – ответила Мэри. – Должно быть, подался по дороге – глянуть, не найдется ль нам чего поесть. – Она тянула с приготовлением завтрака до последней возможности. Ради этого пролила кипяток из котелка – и опрокинула жаровню, когда вода вскипела вторично.

Уже собрались усесться за трапезу, как появился Мак Канн, и Мэри придерживала завтрак, пока не дошел отец к ним – шапка на затылке, на лице счастливейшая улыбка, а в руке газетный сверток.

Мэри быстро глянула на него со значением.

– Удалось ли тебе добыть нам что-нибудь поесть? – спросила она – и тут изумилась.

– Удалось, – ответил он и вручил ей объемистый сверток.

Она воспользовалась этой возможностью и шепнула ему:

– Ну?

– Порядок, – сказал он, кивая на сверток, но на самом деле отвечая ей на вопрос.

Она развернула добычу.

Внутри оказались куски бекона и куски говядины; десять колбасок и половина громаднейшей буханки – все это, а вдобавок еще и небольшая плоская бутыль, полная рома, и две пары чулок, составляло содержимое свертка.

– Кидай колбаски на сковороду, – велел Патси, – а потом раздай всем, съедим.

Мэри положила колбаски на сковородку, а когда они поджарились, раздала всем, и была та снедь съедена по справедливости.

После завтрака раскурили трубки, но почти сразу собрались, чтобы продолжить путь.

– Сегодня вечером, – сказал Финан, – простимся.

– Ага, – сказал Мак Канн, – жалко, что вы уходите, нам было вместе ладно.

Осел получил указания, и двинулись они по дороге. Все на своих местах, как привыкли: Финан, Айлин Ни Кули и Мэри Мак Канн – с ослом, и разговоров в том собранье хватало, ибо по временам беседовали они друг с дружкой, а иногда – с ослом, однако осел слушал, к кому б ни обращались, и никто не возражал.

Патси и Келтия шагали за повозкой и увлеченно толковали. Следом за ними бесцельно брел Арт и напевал обрывки песенок. Ни одной не знал он целиком, но запомнил слова многих и умел повторять мелодии до того точно и с таким постепенным перетеканием одной темы в другую, что двадцать минут таких напевных вариаций казались единым музыкальным произведением.

– Да у этого парня отличный слух, – заметил Патси. – Мог бы сколотить состояние музыкой.

– Он музыкант, – отозвался Келтия. – Это его ремесло там, где мы дома, и, как видишь, ему оно в удовольствие.

Патси был бодр духом. Теперь, когда с успехом повернул вспять он то, что натворил, нешуточный груз упал у него с плеч. Но все это оставалось пока что слишком близко – и не запросто стряхнешь. Голова у Патси полнилась приключениями этих нескольких дней, и пусть нельзя поделиться ими – можно было с ними соприкасаться, прощупывать их, приподнимать крышку на таинстве и захлопывать ее вновь, тем временем хихикая с самим собою так, что те, кого это касалось, не знали, о чем он толкует, и все же толковал он с самим собою – или с тем, кто осведомлен, недвусмысленными точными знаками. Ребяческая игра для человека, чья молодость осталась позади двадцать лет как, но тем не менее играют в нее часто и куда более серьезные умы.

С шаловливой небрежностью обратился он к Келтии. – Недолго нам дотуда осталось, – сказал он.

– Так и есть, – последовал ответ.

– Порадуетесь вы, думается мне, когда заполучите обратно свою одежу.

– Я не очень по ней скучал.

– Надеюсь, крылья ваши и знатное облаченье в полном порядке.

– Отчего б тебе в том сомневаться? – спросил серафим.

– А что, если, – сказал Патси, – кто-то вас ограбил? Как кур в ощип попадете, мистер, коли такое случилось.

Келтия спокойно пыхтел трубкой.

– Нас и ограбили, – произнес он.

– Э?! – вскричал Мак Канн.

Серафим глянул на него – в глазах плескался смех.

– Ага, так и есть, – произнес он.

Мак Канн несколько мгновений молчал, но более безмолвствовать не осмелился.

– Экий ты потешник, – кисло вымолвил он. – О чем толкуешь?

– Мы с Финаном знали обо всем, – сказал Келтия, – и прикидывали, чтó человек тот станет делать.

– И что ж он сделал? – сердито спросил Патси.

Келтия сунул трубку в рот.

– Вернул на место, – ответил он. – Если б не это, нам, – продолжал он, – возможно, пришлось бы возвращать их самим.

– Вы бы смогли их вернуть? – смиренно спросил Мак Канн.

– Мы б их вернули; ничего на свете не выстояло бы против нас двоих; ничего на свете не выстоит против любого из нас.

Патси показал большим пальцем туда, где Арт распевал ноты «Ячменя, что ветром треплет»[30]30
  «The Wind That Shakes the Barley» (1861) – баллада ирландского писателя, поэта, собирателя ирландского фольклора Роберта Д. Джойса (1828–1883), посвящена Ирландскому восстанию 1798 г.


[Закрыть].

– А парнишка не помог бы? – спросил он. – Сколько вообще парню лет?

– Не знаю, – с улыбкой ответил Келтия. – Он помнит больше одного Дня Великого Дыхания, но силы в нем нет, ибо никогда не имел он бытия, а потому не добыл знание; помочь мог бы, поскольку очень силен.

– Мог бы ты давеча отмутузить Кухулина? – робко спросил Патси.

– Я старше его, – ответил Келтия, – а значит, я его мудрее.

– Но он был там с тобою и мог научиться прихватам.

– Нет ни в этом мире, ни в прочих никакой тайны, нет никаких прихватов – есть Знание, но человек может узнать больше, чем голова его готова принять. Вот почему воровство есть ребячество и значения не имеет.

– Оно набивает желудок, – лукаво парировал Патси.

– Желудок приходится набивать, – сказал Келтия. – Его полнота – необходимость, превосходящая всякое право собственности или дисциплинарную нравственность, но задача эта трудна лишь для детей: наполняется он воздухом и ветром, дождем и прахом земным, и крошечными жизнями, что во прахе земном обитают. Всего одну собственность имеет смысл воровать – хозяева никогда не замечают пропажи, хотя всяк, у кого есть эта собственность, предлагает ее всем людям своими же бережными руками.

– Ты стараешься говорить, как Финан, – буркнул Патси.

Дальше шли они десять минут молча. Не осталось в Мак Канне и следа озорства; несчастный шел он; тщеславие его задели, и он испугался, и это необычайное сочетание настроений погрузило его в тоску столь глубокую, что без посторонней помощи выбраться оттуда он не мог.

Чуть погодя Келтия сказал ему:

– Хотел бы я, чтобы кое-что сделалось, друг мой.

Обмякшим прозвучал ответ Мак Канна, выпроставшего свои вялые мысли из пропасти.

– Что же это, твоя честь?

– Я б хотел, чтоб в эту канаву бросили деньги, пока мы идем.

Тоска Патси исчезла, словно от пламени факела и трубы, что играет тревогу. Он повел носом и фыркнул, как лошадь.

– Ей-же-ей! – воскликнул он. – Экий ты… Нет в том смысла, – резко сказал он.

– Я б хотел того, но всяк пусть действует так, как способен действовать.

– Говорю тебе, нет в том никакого смысла; вели мне сделать что-то осмысленное, во имя Господа, – и я сделаю.

– Хочу я лишь этого.

– В чем толк делать из меня дурака?

– Я разве требую чего-то?

Прошли они несколько шагов.

– Да что ж такое-то, в конце концов! – гордо воскликнул Патси.

Сунул руки он в карманы и извлек полными золота и серебра.

– Один взмах – и нет ничего! – сказал он.

– Вот и все, – сказал Келтия. – Проще простого.

– Так и есть, – рявкнул Патси и замахнулся.

Однако вновь опустил руку.

– Погоди минутку, – и подозвал Айлин Ни Кули: – Иди к нам, Айлин, не стесняйся. Хочу тебе кое-что показать.

Он раскрыл ладонь – та полнилась и переливалась золотом.

Айлин благоговейно уставилась на нее с видом человека, узревшего чудо.

– Это же куча денег, – ахнула она.

– Тут пятнадцать золотых фунтов и несколько шиллингов, – сказал Патси, – и вот такое мне есть до них дело.

Размахнулся и запульнул деньги со всей силою своего плеча.

– Вот такое мне есть до них дело, – повторил он и схватил ее за руку, чтоб не ринулась подбирать. – Брось, женщина моя милая, оставь гроши в покое.

Молвил Келтия:

– Кое-что и мне надо выбросить, ибо слишком уж я это обожаю.

– Что же это у тебя? – с любопытством спросил Мак Каин.

Трубка, – ответил серафим, держа ее за мундштук.

– Не выбрасывай годную трубку! – вскричала Айлин Ни Кули. – Я что, нынче путь держу с двумя полоумными?

Патси тоже встрял.

– Погоди минутку. Отдай мне трубку, а сам возьми вот эту. – Забрал он у Келтии его, с серебряным мундштуком, а серафиму отдал свою почерневшую глиняную.

– Эту можешь выкинуть, – сказал он и сунул трубку Келтии себе в рот.

– Так и сделаю, – печально промолвил Келтия.

Взял трубку за черенок и резко сломал ее пополам; чашечка упала на землю, от удара из нее выскочил маленький тугой комок горящего табака.

– Ну и вот, – произнес Келтия.

Отшвырнул обломок мундштука, и, глубоко вздохнув, зашагали они дальше.

Айлин Ни Кули сердилась.

– Падрагь, – сказала она, – с чего ты вдруг выбросил все те золотые деньги – и деньги серебряные?

Патси обратил на нее покойный взор короля.

– Возьми меня под руку, Айлин, – сказал он, – и пойдем себе с удобством, бо мы с тобой давненько не беседовали, а Келтия желает разговаривать и с тобой, и со мною.

– Так и есть, – подтвердил Келтия.

Айлин взяла его под руку, и зашагали они стремительно вперед, а она все глядела на него круглыми глазами обожания и потрясения.

– Ну не чудной ли ты человек, Падрагь! – вымолвила она.

– Надо думать, – сказал Патси, – ты от нас нынче вечером улизнешь?

– Если желаешь ты, чтоб я осталась, – не улизну.

На том начали они новый разговор.