Текст книги "Полубоги"
Автор книги: Джеймс Стивенс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Джеймз Стивенз
Полубоги
~~~
Под маской легкого смеха Джеймз Стивенз оставался философом – и премудрым, с тех самых пор, как вообще начал писать.
– Оливер Сент-Джон Гогарти, поэт, прозаик (Бык Маллиган в «Улиссе» Джойса)
Джеймз Стивенз… прирожденный человек искусства, миниатюрный снаружи, но большой внутри, громадный, просторный.
– Сэр Алберт Хенри Джордж, граф Грей, 9-й генерал-губернатор Канады
Ума тебе не занимать, фурор же малозначим,
Ты Лиффи вынудил сиять, зажжешь и десять Темз.
Но без тебя мы как без рук, мы единенья алчем;
О, половина сил Эрин! Ну что случилось, Джеймз?
– Джордж Æ Расселл, писатель, поэт, художник, мистик – на отъезд Стивенза в Англию
За последние годы мы почтили двух ирландских поэтов – Уильяма Батлера Йейтса и Джеймза Салливэна Старки. Сегодня к ним добавится третий, Джеймз Стивенз, чей гений столь разнообразен, что некоторые критики сравнивают его и с Эсхилом, и с Милтоном, некоторые же считают, что его дар в основном, если не в главном, – лирический. Когда мнения знатоков так сильно расходятся, что уж говорить о читателе. Оратор растерян: Stat et incertus qua sit sibi. Nescit eundum[2]2
«…стоит в сомненье, не зная, в какую» – Овидий, парафраз стихов 3–4 книги V, «Фасты», пер. Ф. Петровского.
[Закрыть]. Ho одно можно утверждать наверняка: что бы ни решила дальнейшая история о деяниях Джеймза Стивенза, он навеки пребудет среди старших жрецов Муз. В его представлении безмерного – Вечности, Пространства, Силы, – в его картинах Бога, что бродит по опустевшему саду, в его рассказах о том, что Томас ляпнул в пабе о гневе Всевышнего, «он превосходит простое человеческое и становится голосом Духа Поэзии»… Вряд ли необходимо цитировать из «Полубогов», «Дочери поденщицы» и, возможно, знаменитейшей его работы – романа «Горшок золота». Столь выдающемуся человеку полагаются бурные аплодисменты.– Из речи официального оратора Дублинского университета на церемонии торжественного присвоения Стивензу докторской степени по литературе
Поэт-балагур с лучезарной звездой под шутовским колпаком.
– Шон О'Кейси, драматург, прозаик
[Стивенз] мой духовный близнец.
– Джеймз Джойс
Записка от переводчика
С мая 1913-го по август 1915 года классик ирландского модернизма, поэт, прозаик, драматург Джеймз Стивенз (1880–1950) с семьей жил в Париже, и роман «Полубоги» написан им в кафе «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас, дом 171, – в излюбленном месте французской и европейской художественной богемы того времени. Говорят, Стивенз ухитрился забыть там рукопись, но официант, вернувший ее автору, отказался принять вознаграждение за находку, – он-де и сам писатель.
Хотя в том же 1914 году, когда увидели свет «Полубоги», предыдущий роман Стивенза, ставший в итоге его визитной карточкой, – «Горшок золота» – получил престижную литературную Премию Полиньяка, и сам автор, и ближайший круг литераторов, включая Уильяма Батлера Йейтса, сочли «Полубогов» самым интересным и зрелым прозаическим произведением Стивенза. «Полубоги», как и «Горшок золота», по сути своей комическое фэнтези – и, конечно, пикареска, – но есть в нем и яркая провидческая грань; герои Стивенза в «Полубогах» действуют и на земле, и в небесах – христианских, каббалистических, блейкианских и теософских. Более того, в «Полубогах» нашлось место деликатной сатире на противостояние каббалистического и теософского учений, а также ироническому анализу дионисийского и аполлонического в людях и ангелах. Как и в «Горшке золота», центральная тема в «Полубогах» – война и алхимия женского и мужского, в земном и небесном, однако в смысле причуд повествовательной стратегии «Полубоги» – самое сложное прозаическое произведение Стивенза. Выдающийся ирландский литературовед, критик и просветитель Огастин Мартин (1935–1995) рассматривает «Полубогов» еще и как тройную комедию – комедию скаредности, любви и космоса.
Патси Мак Канн и его дочь Мэри, ирландские странники (они же скитальцы или, как их пренебрежительно именовали в XIX веке и ранее, лудильщики, ирл. lucht siúlta, малая народность, и поныне кочующая по ирландским холмам), подбирают на своем пути трех ангелов – Финана, Келтию и Арта, и некоторое время путешествуют с ними вместе, ищут приключений и болтают обо всем на свете. Попутно заметим, что Стивенз сразу же предупреждает читателя, чтобы не ждал от «Полубогов» строгого соответствия каким бы то ни было каноническим текстам и учениям: Финан, номинально старший в небесной троице, – архангел, ниже по чину, чем серафим Келтия и херувим Арт. Ангелы, как и подобает им, отвечают за мистическую составляющую бесед в пути: Финан излагает историю о реинкарнациях, Келтия – о законах кармы, а Арт – о движениях сущности на дорогах перерождения по кармическим законам. Однако никаких задач воспитания нравственности в попутчиках-людях ангелы не решают, а вполне буднично пользуются по-всякому – сомнительно в том числе – добытыми житейскими благами; и в этом, как и во всем другом в романе, Стивенз легко и свободно подчиняет серьезные большие мировоззрения своим художественным интересам. Мы, читатели романа, тем самым тоже обретаем свободу от догматизма.
И люди, и ангелы в этом странствии претерпевают каждый свою эволюцию. В частности, Арт, самый юный из небесных гостей, получает все четыре вида питания, необходимые, согласно Будде, «для поддержания существ, которые уже возникли, и для содействия тем, которые собираются возникнуть: […] питание [в виде] съедобной [материальной] пищи, грубой или утонченной; второе – [это] соприкосновение [органов чувств с миром]; третье – [это] умственное волевое намерение; четвертое – [это] сознание»[3]3
Нидана-саньютта, СН 12:11, Ахара-сутта.
[Закрыть]. Финал же всего романа – еще один пример замечательного синтеза западной и восточной мистических традиций, излюбленное занятие многих дальнейших модернистов и постмодернистов: полубоги одновременно переживают преображение и в христианском, и в буддийском смысле. Чтобы не выдавать интригу, скажем, что троица ангелов нашла себе друзей именно в этих людях совсем не случайно.
Но не одни только эти три ангела посещают Землю – сюжет «Полубогов» усложняется и делается все причудливее благодаря Бриану О Бриану и его собрату по судьбе – ангелу Кухулину. В этой части романа нам выпадает замечательная возможность познакомиться с законами кармы по-ирландски. Здесь же, в истории Бриана О Бриана, Стивенз вновь переиначивает вечную историю о встрече грешника со святым Петром в христианском раю, однако вовсе не Петр решает дальнейшую судьбу Бриана из рода Брианов, а Радамант – судия из античной Преисподней. Неудивительно в таком случае, что среди ангелов при Радаманте состоит Кухулин, один из самых кровожадных героев кельтского язычества. Изгнание Бриана и Кухулина из рая – пародийный привет «Потерянному раю» Джона Милтона.
В «Полубогах» Стивенз – впервые в истории и ирландской, и английской прозы – по-домашнему и уютно соединяет мистическое с обыденным. Английский литературный абсурд XIX века существует в пространстве, далеком от повседневного; первые постмодернистские подвиги Флэнна О’Брайена, впрямую опиравшегося на работы Стивенза, состоялись позже, и О’Брайен смешивает, но не сращивает сказочное и реалистическое. Стивенз же, как настоящий ирландец, прибегает к диалогу, решая все хоть сколько-нибудь непростые идеологические задачи в тексте, и в разговорах ангелов и людей как раз и возникает это непринужденное игровое родство земного и возвышенного. Ангелы не воспитывают и не просвещают своих смертных друзей: беседуя, они облекают в слова, то есть придают тело идеям и мыслям, опускают на землю то, что изначально не имеет очертаний, границ и сроков бытия.
Решив написать «Полубогов» в комическом духе, Стивенз совсем не имел в виду показать, что выбранные им темы легки и развлекательны. Выбор формы глубоко связан с потребностью создать видение мира, в котором возможна прямая живая связь и взаимная зависимость духовного и физического, земного и надмирного, животного-растительного и человеческого. Есть в ней и реализм, подобный описанному в пьесах Джона Миллингтона Синга, и байроническая комедия ангелов, и нравственная поучительность ирландских саг, и авантюрные похождения с неявными, но сильными смыслами и задачами, социальная философия и волшебная сказка с говорящими зверями. Стивензу, как мало кому и из его современников, и из позднейших прозаиков-экспериментаторов, удалось передать читателю многогранное гуманистическое сообщение, живое и свободное от морализаторства, – да еще и наделить его поэтической красотой.
Шаши Мартынова
Книга I. Патси Мак Канн
Глава I
– Оставь ты осла в покое, – сказал Патси Мак Канн[4]4
Мак Канн – разновидность англизации фамилии Mac Cana, одной из ветвей древней династии Уи Нейллов, восходящей к полу историческому Верховному королю Ирландии Ниаллу Девять Заложников (V в. н. э.).
[Закрыть] дочери. – Слыханное ли дело, – брюзгливо продолжил он. – Говорю тебе: обходишься ты с ослом так, что и христьянин от скверного слова не удержится, вот что.
– Не замай меня, – отозвалась та. – Еще ладно б, кабы хотела я животинку обидеть или ущемить, а раз я люблю его, осла этого, кому какое дело?
– Да попросту не нравится мне глядеть, как женщина целует осла в рыло, не природно это, да и негоже.
– Много ты понимаешь в природном да пристойном. Не замай, говорю, и кроме того – ослу ж разве не любо?
– He в том дело; никакой нету разницы, любо оно ослу или нет, – не любо ему вообще ничего, кроме морковок да репы.
– Этому – любо, – сказала она решительно.
– И пусть кто хошь целует осла вплоть до черного судного дня, ему все едино.
– Этому – нет.
– Ишь чего – целовать осла старого!
– Нужно же человеку что-то целовать.
– Дык меня целуй – и вся недолга, – предложил он.
Она воззрилась на него с изумлением.
– С чего это мне целовать тебя? Ты ж отец мне, да и не стар ли ты, как эти горки?
– Ну-ну, да ты потешница, скажу я тебе. Сними-ка шоры с ослиной морды, дай ему поесть; травы навалом, Бог свидетель, и хороша трава.
Мэри занялась шорами, а чуть погодя отец продолжил:
– Вот я чего хочу: чтоб люди-христьяне умели б есть траву, как звери, – и никаких тогда бед больше на белом свете. Ты меня слушаешь, Мэри, или ты осла слушаешь?
– Тебя я слушаю.
– Говорю я, кабы всякому хватало еды, никаких бед не было б на белом свете и мы б с тобой сражались вволю[5]5
Отсылка к рассказу Рыцаря из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера, пер. И. Кашкина, О. Румера.
[Закрыть]. Что у тебя в корзине?
– Буханка, купленная в лавке в Кнокбеге[6]6
Кнокбег («Маленький холм», ирл. An Cnoc Beag). Возможно, речь о деревеньке в графстве Лейиш. Здесь и далее топонимы транслитерированы так, как у Стивенза, а в сносках приводятся современные написания по-русски и по-ирландски.
[Закрыть], да полбуханки, которые ты у той женщины с окна забрал, – свежéе, чем та, другая.
– Руку мою направляли, – сказал отец. – Поедим ее сперва, чтоб никто на нее не позарился. А еще что у тебя есть?
– Белая репа, которую я в поле нашла.
– Большая питательность в репе: скотина жиреет на ней по зиме.
– А еще картошки пара горстей, которую ты собрал у поворота дороги.
– Зажарь ее на углях – только таким путем картошку готовить и можно. Как будем нынче кормиться?
– Сперва слопаем репу, затем хлеб, а следом съедим картошку.
– И вкусно же оно будет. Нарежу я тебе репы моряцким складным ножом.
* * *
День клонился к завершению. Звезды еще не вышли, не вышла и луна. Вдали на западе красная туча замерла на горизонте подобно исполинскому киту и от мига к мигу блекла, покуда не стала розовым румянцем, не более. В вышине облака, жемчужные и снежные, громоздились, и оседали, и уплывали в неспешных вояжах. Сумерки – сумерки такого покоя, что слышен тихий голос мира, шептавшего листвою и ветвью. Ни ветерка не качало кроны деревьям, не пробиралось сквозь буйство трав, чтобы плясали они, однако повсюду не прекращалось движенье и не стихал звук. На мили и мили окрест не обитал человек, не шевелился никто, не считая птицы, нырявшей, взмывавшей в спешном полете домой, или жука, что тащился мимо усталою пулей.
Мэри распрягла осла и велела ему, нежно поцеловав, наедаться до отвала. Осел постоял мгновенье, повесив уши и хвост, а затем вскинул и уши, и хвост, тряхнул косматой башкой, заголил крепкие зубы и яростно ревел две минуты. Покончив с этим, шустро сделал пару шагов, склонился к траве и принялся жевать так рьяно, что можно было б решить, будто еда в новинку ему куда больше, чем полагается ослу его лет.
– Голос этой животины действует мне на нервы, ей-ей, – заметил Патси.
– Могучий у него голос, что верно, то верно, Боже благослови его! Садись-ка вот тут у изгороди да разведи костер, пока я все приготовлю; ночь накатит с минуты на минуту – и будет она студеная.
Пока хлопотала она между повозкой и изгородью, отец взялся разводить в сморщенном ведре огонь на торфе. Когда разгорелось, достал Патси трубку – черную, как уголь, с чубуком, обломанным наполовину, – и сунул ее в рот. Погрузился в мысли, взглядом упершись в траву, а ногами – в землю, и раздумчиво произнес:
– Знаешь ли ты, Мэри, что б сделал я, окажись при мне в этом поле бутылка портера?
– Еще как, – отозвалась она. – Ты б ее выпил.
– Я б да, но сперва, думаю, сунул в нее конец этой трубки, бо треснула она по новой и пристает мне к губам так, что злит человека, желающего покурить, а если сунуть ее в портер, она б стала целенькая. Да только вряд ли найдется у тебя в повозке глоток портера!
– Не найдется.
– Потому что, найдись у тебя глоточек, я б смог этой ночью покурить, а также и выпить.
– Да ты потешник, – ворчливо сказала она.
– Видал я тут бутылку у тебя в руках, – продолжил он задумчиво, – и показалась она мне увесистой.
– Она до самого горлышка полна родниковой воды.
– А! – вымолвил отец и посмотрел на далекий горизонт, где розовое облако теперь едва виднелось розоватостью и на исполинского кита более не походило.
А миг спустя продолжил он беспечно:
– Передай-ка сюда бутылку с родниковой водой, áланна[7]7
Красавица (искаж. ирл. álainn, красивый).
[Закрыть], – смочить мне губы. Хороша она от жажды, говорят, да и здоровью полезна в придачу.
– Тот глоток воды я берегу, чтоб чаю заварить, когда нам его захочется.
– Ну, я всего капельку возьму – и пробку не потеряю.
– Сам и возьми, раз так, – сказала Мэри, – у меня дел навалом, а у тебя нет.
Отец, потирая пальцами крутой подбородок, подался к повозке. Отыскал бутылку, вынул пробку, нюхнул, попробовал.
– И впрямь родниковая вода, – подтвердил он, сунул пробку обратно, несколько осерчав, и вернул бутылку в повозку.
– Ты ж вроде попить хотел, – миролюбиво сказала дочь.
– Так и есть, – отозвался он, – но не выношу я мелюзгу ту, какая копошится в родниковой воде. Не желаю глотать их, не ведая того. А! В бочонках, какие в лавке покупаешь, они-то, мелочевка эта, не водятся, точно говорю.
Она как раз закладывала картошку в угли, когда отцово восклицанье застало ее врасплох.
– Что такое? – спросила она.
– Птица. Видел ее секунду против белого клочка облака, и вот те слово мое: здоровенная была, все равно что стог сена. Вот опять она, – взбудораженно продолжил он, – их там целых три.
Несколько минут провожали они взглядами трех поразительных птиц, но сумерки почти совсем ушли, и насупилась над землею мгла. Птиц тех стало не видно.
Глава II
Однако ж совсем неподалеку от того места, где встали лагерем отец с дочерью, впервые ступили на землю ангелы.
Без толку задаваться вопросом, каким переполохом ветра или причудой крыла принесло их на этот пустынный холм, а не куда-нибудь подостойней их величия, ибо и впрямь облачены они были роскошно в шелковые одеянья багрянца, золота и пурпура, на головах у них красовались венцы высокие, выделанные занятно да причудливо, а крылья, простиравшиеся на десять футов в ту и другую сторону, сияли многоцветно.
Но все же приземлились они и несколько мгновений постояли, озираясь, в той тишине и тьме.
Затем один заговорил.
– Арт, – молвил он, – мы слишком поспешно спустились и не огляделись как следует: приподнимись чуть-чуть и посмотри, нет ли поблизости какого-никакого дома.
Послушавшись, другой из троицы сделал три шага вперед и взмыл на двадцать футов; великие крыла его распахнулись, взмахнул он ими дважды и отправился в полет вокруг холма – ровный, бесшумный.
Вернулся через минуту.
– Здесь никаких домов, но чуть поодаль внизу я видел костер и двоих людей возле него.
– Поговорим с ними, – сказал второй. – Показывай путь, Арт.
– Взлетаем, – отозвался тот.
– Нет, – сказал ангел, доселе молчавший, – устал я летать. Дойдем в то место, о котором ты говоришь.
– Будь по-твоему, – сказал Арт, – идем. И пошли они.
* * *
Вокруг ведерка с огнем, где сидели Мак Канн с дочкой, царила густая тьма. Футах в шести еще было видно, но хрупко, наитием, а вот дальше бархатным пологом нависала ночь. Ночь им была нипочем, не боялись они ее, да и не смотрели на нее: она царила вокруг, исполненная неведомого, исполненная таинства и жути, но они глядели только в пылавшую жаровню и красным ее задором довольствовались.
Съели хлеб с репой и ждали, когда допечется картошка, а пока ждали, возникали время от времени то фраза случайная, то восклицанье, то вздох, но тут вдруг темный полог ночи бесшумно раздвинулся, и в свет костра степенно вступили три ангела.
На миг замерли и Мак Канн, и дочка его; ни звука не проронили. И жуть – и изумленье, сестра жути: отец с дочерью разинули рты, и само их существо было в тех вперенных взглядах. Из глотки Мак Канна донесся шум, никакого грамматического смысла в нем не отыскалось, однако был он обременен всем смыслом, какой есть в песьем рыке или волчьем крике. Тут выступил вперед младший из незнакомцев.
– Позвольте присесть ненадолго к вашему огню? – попросил он. – Ночь холодна, а во тьме этой не знаешь, куда идти.
Заслышав эти слова, Патси вернул себе обладанье чуть было не ускользнувшей благовоспитанностью.
– Уж всяко, – запинаясь, отозвался он. – Не изволит ли твое благородие присесть? Сиденья-то нет, но на траву милости просим – и к огоньку. Мэри, – продолжил он, поспешно оборачиваясь…
Но рядом Мэри не оказалось. В тот миг, когда высоченные фигуры возникли из темноты, улизнула она, прыткая и бесшумная, словно кошкина тень, во мглу позади себя.
– Мэри, – повторил отец, – это приличные люди, сдается мне. Выдь-ка, где ты есть, бо уверен я, ни тебе самой, ни мне самому ущерба от них не будет.
Так же стремительно, как исчезла, возникла Мэри вновь.
– Ходила проверить, все ли ладно с ослом, – буркнула она.
Вновь подсела к жаровне и принялась ворочать картошку палкой. Казалось, никакого внимания на гостей не обращает, но скорей всего разглядывала их, не подсматривая, поскольку, как известно, женщины и птицы способны видеть, не поворачивая головы, и мера это действительно необходимая, ибо и тех, и других окружают враги.
Глава III
Что примечательно, изумление длится всего лишь миг. Никто не способен изумляться дольше этого. Возникни призрак, вы свыкнетесь с его появлением через две минуты: не прошло и этого времени, как Мак Канн и дочка его со своими гостями сроднились.
Если же удивитель и удивляемый ошарашены взаимно, тогда и впрямь возникает неразбериха, из которой способно возникнуть что угодно, ибо единовременно необходимы два объяснения, а двум объяснениям не удержаться вместе – в той же мере, в какой двум телам не занимать в пространстве одного и того же обиталища.
Чтобы положение обустроилось само собою, объяснить свою суть полагалось исключительно ангелам.
Человек – существо научное, он на свое невежество навешивает ярлык и прячет на полку: таинство устрашает человека, докучает ему, но стоит дать видению имя, как таинство улетучивается и человеку остается для обдумывания одна лишь действительность. Позднее, вероятно, действительность разъярит и заморочит его даже глубже, чем могла бы любая неожиданность.
Мак Канны – в тех пределах, в каких исповедовали религию, – были католиками. Глубже этого они были ирландцами. С колыбели – если были у них колыбели помимо материных груди да плеча – оба вкушали от чуда. Вера давалась им так же легко, как дается животному, ибо в большинстве своем существа вынуждены доверять всему задолго до того, как им удастся доказать что бы то ни было. Мы устроили так, чтобы называть эти способности воображением и провидением, а в существах попроще – Инстинктом, и, навесив эти ярлыки, выбросили за борт больше таинства, чем посильно нам для жизни с ним. Позднее, быть может, души наши с этим столкнутся, и вот так запоздало чудо и жуть стребуют с нас преклоненья.
Под конец изумления, как и всего прочего, мы засыпаем – и уже через час после встречи и ангелы, и Мак Канны распластались в едином для всех беспамятстве.
Ангелы спали – о том сообщало их поведение. Патси спал, нос его с неприятным отзвуком надтреснутого рожка шумел сиплым подтверждением дремы. Дочь его спала, ибо лежала у жаровни недвижимая, как сама земля.
А быть может, и не спала она. Возможно, лежала лицом в небеса, глазела во тьму на бледные, редкие звезды, грезами грезя и видя виденья, пока вокруг, вдоль по незримой дороге да за исчезнувшими полями и горками влекла ночь свои сумрачные одежды и повсюду толкла свой мак.
Спала Мэри иль нет, проснулась она поутру первой.
Бледный рассвет крался над землей, и виднелись в нем стылые деревья и дрожкая трава; тяжелые тучи сгрудились вместе, будто искали тепла в тех лютых высях; птицы еще не покинули гнезд; то был час полнейшей тиши и невзрачности; час, когда зловредно выступают слепые несчастные твари, кляня и себя, и всякие силы; час, когда воображенье бездействует, а надежда вновь улетает во мглу, не остается в этой свирепой глуши, ибо то не тощее дитя-рассвет, увенчанное бутонами свежими и подвижное, словно мерзлый листок, – то рассвет пресеченный, расплывчатый, тяжкий и мерзостный.
С оглядкой перемещаясь в той тени, Мэри сама казалась не больше чем тенью: истончилась она и утратила очертанья, подобно призраку, ступая осторожно между повозкой и изгородью.
Уселась, расплела волосы и принялась их расчесывать.
В этом бесцветном свете у волос ее не нашлось оттенка, однако были они ошеломительно длинны и густы, струились подобно плащу и, покуда сидела она, волнами падали в траву. Так с волосами она возилась редко. Иногда заплетала ради удобства, чтоб в ветреный день не хлестали ей по глазам, по щекам чтоб не били; случалось, Мэри из лени их даже не заплетала, а скатывала в здоровенный ком и натягивала просторную мужскую шапку на эту красу; и вот сейчас, до того, как забрезжит день, сидя в мертвенном чуть-свете, что и не тьма, и не свет, холила она свои волосы.
А от волос своих Мэри растерялась, ибо не понимала, что с ними делать: на виду их оставить, или, наоборот, сплести из них два толстых каната, или же беззаботно – а может, заботливо – скатать на макушке, или пусть болтаются по плечам, стянуть их лишь у загривка ленточкой или тряпицей. Подобное сомнение было ей внове: никогда не доводилось ей такое продумывать, странно оно, неспокойно; даже больше тревоги от этого, чем от явленья в черноте ночи тех высоченных незнакомцев, глаза у которых и голоса столь тихи, и посверкивало их убранство, пока беседовали они с отцом о том, что интересно скитальцам.
Поглядела она туда, где лежали они, но едва-едва высмотришь их – путаница струившихся тканей, длинные руки и ноги таяли в стройной траве и неведомости, и ум Мэри не тому изумлялся, что эти гости явились, а тому, что они по-прежнему здесь, спят глубоко и мирно, как часто спала и сама она – голова на подушке руки, тело тихо свернулось между землею и небом.
