Текст книги "Полубоги"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Глава IV

Не заплела Мэри волосы: перевязала их на шее белесой тряпицей, какую оторвала от своей одежды, и струились они и плескали ей по плечам великолепным живым изобилием.

Тихонечко она двинулась туда, где, раззявившись и уткнув в небо черный подбородок, лежал на спине отец. Дышал ртом, а потому более не храпел. Приподняла Мэри три-четыре мешка, укрывавших его, и принялась осторожно трясти отца за плечо, пока тот не проснулся.

А проснулся он точно так же, как любое вольное животное: глаза распахнулись, мгновенно и целиком пробужденные, и глянул отец на дочь, полностью сознавая их приключение. Осторожно приподнявшись на локте, посмотрел туда, где расположились незнакомцы, затем кивнул дочери и бесшумно воздвигся на ноги. Она поманила его, и они отошли на несколько шагов, чтобы поговорить без опаски.

Мэри собралась сказать что-то, но отец опередил:

– Слушай, – зашептал он, – лучше всего нам погрузить пожитки в повозку – без шуму, вот что! – а следом я впрягу ослика, проще некуда, сяду на козлы и погоню во весь опор, со всею посильной спешкой, а ты беги при осле да палкою лупи его так, будто бесов гоняешь, пусть несется. Из меня-то бегун скверный, и потому я сяду в повозку, а вот ты бегаешь, как заяц, а потому будешь дубасить животину… Вот что еще, – продолжил он яростно, – не знаем мы, кто они, ребятки эти, и что скажет священник, услышь он, что мы колобродим по округе с тремя здоровенными молодчиками-ангелами, а они, может, еще и себе на уме к тому ж; давай-ка закидывай скарб, а я тебе подмогну хорошенько.

– Ничего такого не стану я делать, – сердито прошептала Мэри, – и не для того я тебя растолкала.

– Не станешь, значит? – переспросил отец, серчая нешуточно.

– Что они подумают про нас, когда проснутся и увидят, что мы вот эдак улизнули? Говорю тебе: не стану я так, и ты тоже не станешь, а коли двинешься к повозке, я заору, чтоб ребятки проснулись.

– Бес в тебе, срамница ты эдакая! – процедил отец, стиснув зубы. – Мы кто такие, чтоб отираться среди святых ангелов, оно, может, убьет нас обоих через час, а то и полчаса; а может, они и не ангелы никакие, а самые что ни есть люди, и странствуют балаганом, и потешники они да озорники?

– Ангелы они вот как есть, – пылко отозвалась дочь, – а коли не ангелы, так богатеи, бо на пальцах у них здоровенные золотые кольца, а в каждом кольце по брильянту, и цепи золотые на плечах у них, толкую тебе, да и ткань одежи у них такая, что деткам королевским подойдет. Богатые они – очень богатые, как есть.

Мак Канн поскреб себе подбородок большим пальцем.

– Думаешь, народ богатый?

– Еще как думаю.

– Раз так, – молвил отец задумчиво, – на том беседу и закончим.

Через миг заговорил вновь:

– Сама-то ты о чем размышляла?

– Размышляла я, – ответила она, – что, когда они проснутся чуть погодя, поесть им будет совсем нечего, а они пришлые.

– Хм! – сказал отец.

– Две холодные картошки в корзине, – продолжила она, – да краюшка хлеба, а больше ничего, а потому давай-ка ты поищешь вокруг чего съестного, чтоб не потчевать ребят срамотищей.

– Легко сказать! – воскликнул он. – Где искать-то? Лапшу предлагаешь с кочек снять да бекон по кустам собрать?

– Вчера вечером проходили мы мимо дома в миле отсюда, – сказала Мэри, – ступай туда и добудь там что сумеешь, а коли ничего не сумеешь, купи у тех, кто в доме живет. У меня в кармане три шиллинга, какие берегла я для кое-чего особенного, но дам их тебе, потому что не желаю срамиться перед пришлыми.

Отец принял деньги.

– Вот бы мне вчера знать, что они у тебя есть, – проворчал он. – Я б не улегся спать с глоткой, что, как канава посреди лета, полная пыли да гнуса.

Мэри подтолкнула его к дороге.

– Вертайся побыстрее да купи всякого-разного, чего на три шиллинга сможешь.

Посмотрела, как он грузно топает по дороге, а затем вернулась к их биваку.

Глава V

Гости не пробудились.

Теперь уж делался воздух все яснее; первая мертвенная бледность рассвета сменилась здоровыми сумерками, свет накатывал, словно прозрачный дым над землей. Воздух на вид был хладен, остер, а не слякотен; деревья и кусты виднелись порознь, в этом студеном рассвете казались одинокими, незащищенными; представлялись живыми существами, замерзшими и слегка напуганными в бескрайности, которой были они чужими и где много чего было им страшиться.

Из всего противоестественного, если слово это применимо хоть в каких-то обстоятельствах, противоестественней всего тишина – и более всего устрашает она, ибо тишина значит больше себя самой – она означает еще и недвижимость: это образ и росчерк смерти, и никому не ведомо, что может возникнуть в этот же миг, ибо тишина не есть покой – она покою враг; против нее часовой ваш пусть лезет на башню и втуне вперяет взгляд; против нее пусть стоит ваш караульный, пусть пыряет он пикой стуки своего же сердца, пусть вызывает на бой сердце свое и слышит, как его же оружье грозит ему издалека.

Страшно это – идти по лесу, когда ни ветерка не колышет ветвей, не плещет листвой по сучьям; одинокое море, что простирается дальше взгляда и на коем нет ни единой волны, исполнено того же отчаяния, и сиротливый ужас исходит от травянистой равнины, где нет зримого глазу движенья.

Но на девушку все это не наводило жути. Не подчинялась она тишине, ибо не слушала ее; не подчинялась бескрайности, ибо ее не видела. Ей, в пространстве и тишине взращенной, они были приемными родителями, а глядела она или слушала лишь для того, чтобы увидеть или услышать нечто совсем иное. Сейчас она и слушала, и глядела. Слушала, как дышат спящие, и вскоре, ибо женского пола была, разглядела, какие они с виду.

Тихонько склонилась над одним. Благородный старец с привольной седой бородой и обширным лбом; выраженье его покойных черт – как у мудрого младенца; всем сердцем прониклась она к старику и улыбнулась ему в его сне.

Подошла ко второму и вновь склонилась. Был он моложе, но не юн – лет сорока; черты ровные и очень решительные; лицо с виду сильное и пригожее, словно вырезано из упорного камня; на подбородке угольно-черная борода.

Поворотилась она к третьему спящему и замерла, пунцовея. Это лицо запомнила она еще ночью, с одного молниеносного взгляда, когда ускользала при их приближении. Именно от него улизнула она во мглу и ради него волосами укутала плечи в непривычной красе.

Не дерзала она к нему приблизиться; боялась, что, если склонится, распахнет он глаза и на нее посмотрит, а она пока не могла выдержать этот взгляд. Знала: спи она сама, а он склонись над нею, она бы проснулась от прикосновения его взгляда – и устыдилась бы, и испугалась.

Не стала смотреть на него.

Вновь вернулась на свое место и принялась разводить в жаровне огонь, а покуда сидела, в рассвете послышалось пение голоса – не громкое, а очень нежное, очень сладкое. Не время птицам петь – слишком рано, и не узнала Мэри напев, хотя звук его восторгом наполнил ей все тело. Мягче и мягче, о Провидческий Голос! Неведома твоя мне речь, не знаю, какое счастье ты прочишь, о листве ль говоришь иль о гнезде, что дрожит высоко в косматой кроне, где подруга твоя качается и воркует сама себе. Качается и воркует, покоем обернута, и малые белые облака плывут мимо и не осыпаются.

Вот так невообразимым путем сочилась та песня, возвышался напев, и не постигала Мэри; но не птичий то был напев – это ее же сердце выводило смутную музыку, переливы таинства, неприученные стансы рассвета.

Глава VI

Разбудил их осел.

Ибо некоторое время катался он по земле в счастливом исступленье; вот беспокойные ноги его торчат в небо, а сам он чешет спину о камешки и комья ссохшейся глины; вот валяется плашмя, о те же комья чешет себе скулы. Вдруг встал, встряхнулся, взмахнул хвостом, мотнул мордой, оголил зубы, вперил взгляд в вечность и проревел «ии-аа» голосом такой внезапной силы, что не только спящие пробудились от грез своих, но и само солнце выскочило из-за горизонта и наставило на животное дикое око свое.

Мэри подбежала и стукнула осла по носу кулаком, но что б Мэри ни делала с ним, осел считал это ласкою и охотно ее сносил.

– Ии-аа, – торжествующе повторил он, уложил здоровенную башку ей на плечо и печально воззрился в пустоту.

Задумался он, а мысли всегда придают ослам скорбный вид, однако о чем он думал, не знала даже Мэри; глаза его затуманились размышлениями, и казался осел не менее мудрым и добрым, чем старейший из трех ангелов; и действительно, пусть и не холили его отродясь, хорош собою он был, ибо имел очертанья славного ослика: рыло и ноги белые, в остальном черен, а глаза карие. Вот какова была у того осла наружность.

Пробудились ото сна ангелы и едва ль не точно так же, как осел, встряхнулись; никакого прихорашивания сверх этого: пробежались пятернями по своим богатым шевелюрам, двое же причесали себе тем же манером и бороды, после чего все трое огляделись.

Птицы теперь уже носились и взмывали в сияющем воздухе, перекликались, гомонили и заливались пением; пятьдесят их – и все одной породы, налетели безумно, с единой песнею, столь громкой, столь упоенной, что небеса и земля, казалось, звенели, звенели от их восторга.

Пронеслись они, но примчались, кувыркаясь и заигрывая друг с дружкой, три шаловливые стаи; песни у них не имелось – или же счастье их выходило далеко за пределы упорядоченного звука: пищали, гоняясь друг за дружкой, пищали, падая камнем на двадцать футов к земле, и вновь пищали, закладывая петлю и взмывая на сотню футов тремя стремительными зигзагами, пищали без умолку, а затем все три умчали, трепеща, прочь к западу, по очереди пытаясь поймать друг дружку за хвост.

Тут появился каркун, чье счастье было столь сильным, что не мог он сдвинуться с места: долго простоял на изгороди, и все это время с трудом справлялся с тем, чтобы держать себя со степенностью, положенной отцу многих семейств, однако каждые несколько секунд утрачивал всякую власть над собою и гомонил заполошно. Оглядывал всего себя целиком, проверял под перьями, свеж ли цвет кожи, фасонисто развертывал хвост, начищал себе лапы клювом, а затем начищал клюв о левую ляжку, после чего начищал левую ляжку загривком.

– Я всем воронам ворона, – говорил он, – и все это признаю^′т.

Восхитительно бесшабашно пролетел он над ослом и ловко утащил с собой две полные лапы и клюв шерсти, однако в полете неосмотрительно расхохотался, и шерсть выпала из клюва, а в попытке поймать этот клок выронил он и клочья из когтей, отчего так взбудоражился, пробуя вернуть добычу прежде, чем достигнет она земли, что голос вороний заглушил все остальные звуки в мирозданье.

Сияло солнце, деревья в упоении махали ветвями, не осталось в воздухе ни мути, ни зяби, он сверкал в каждой точке подобно громадному самоцвету, а проворные облака, выстраиваясь руном белизны и синевы, счастливо мчали в вышине.

Вот что увидели ангелы, глянув вокруг: в нескольких шагах лежала повозка оглоблями вверх, и груда всевозможной рухляди валялась и в ней, и вне; чуть поодаль со всей возможной прытью сосредоточенно ощипывал траву осел и, вполне естественно, поедал ее, ибо, глубоко поразмыслив, мы приступаем к трапезе, и в этом есть истинная мудрость.

Старший ангел понаблюдал за ослом. Огладил бороду. – Такого рода овощ годится в пищу, – произнес он. Остальные так же понаблюдали.

– И, – продолжил ангел, – пришло время поесть и нам.

Второй по старшинству ангел потерся угольно-черным подбородком о ладонь, и жест его и весь облик были в точности как у Патси Мак Канна.

– Я, без сомненья, голоден, – молвил он.

Вырвал клок травы и сунул ее себе в рот, но через миг затрудненья вынул.

– Для еды-то она подходяще мягка, – задумчиво сказал он, – однако вкус ее мне совсем неприятен.

Младший ангел выдвинул предложение.

– Поговорим с девушкой.

И все они двинулись к Мэри.

– Дщерь, – произнес старший, – мы голодны. – И просиял столь удовлетворенно, что всякий страх и робость покинули ее вмиг.

Она ответила:

– Отец отправился по дороге в поисках пищи, вернется через минуту-другую и принесет всевозможного питательного.

– Пока мы ждем его, – сказал ангел, – давай сядем, расскажи нам про пищу.

– Вот что полагается нам знать немедля, – добавил второй ангел.

Сели они полукругом напротив девушки и попросили ее научить их о еде.

Она решила, что для них это вполне естественно – собирать сведения о земных предметах, однако обнаружила, как это случается с любым неопытным оратором, что она понятия не имеет, с чего начать рассказ. И все же что-то сказать придется, ибо двое оглаживают бороды, а третий обхватил свои колени, и все трое в нее вперяются.

– Всё, что тело способно съесть, – сказала она, – годится в еду, но кое-что на вкус приятнее прочего: картошка и капуста очень хороши в пищу, равно как и бекон; мой отец любит бекон, когда тот очень солон, я же сама такой не люблю; хорош в пищу и хлеб, а также сыр.

– Как называешь ты овощ, которым питается этот зверь? – спросил ангел, показывая на осла.

– Это совсем не овощ, сэр, а всего лишь трава; ее всякий зверь ест, христиане же – нет.

– Нехороша она в пищу?

– Никак того не ведаю. Собаки едят ее, когда хворают, а потому должна она быть безвредна, однако сама я не слыхала, чтобы кто говорил, будто люди едят траву – если только человек не умирает от голода и никак ему, бедолаге, иначе не быть! А еще был один иудей, когдатошний царь, и, говорят, он пас скотину и ел с нею траву, однако никто не сказал, что не наел тот царь жир[8]8
  Отсылка к Книге пророка Даниила и истории вавилонского царя Навуходоносора.


[Закрыть]… Однако ж вот мой отец идет через поле – странный выбрал он путь, поскольку ушел по дороге, – и, кажется, несет корзину на руке, в ней-то и будет еда.

Глава VII

И действительно. Мак Канн шел к ним под прямым углом к той дороге, откуда его ждали.

То и дело поглядывал он за плечо и не упускал ям, кустов и всякого подобного, где можно скрыть свое перемещение, из чего дочь догадалась: вдобавок к приобретенью еды случилось что-то еще. Частенько доводилось ей наблюдать, как отец применяет такую вот осторожную тактику, да и сама не раз участвовала в ретирадах, а одной такой, связанной с великой выгодой, даже руководила.

Подобравшись поближе, отец многозначительно кивнул, опустил на землю корзину и узелок, выпрямился и осмотрел добычу, теребя подбородок пальцем.

– Воистину! – вымолвил он. – Мир полон напастей, как есть говорю. – Далее обратился он к пришлым: – А еще скажу вам, что, если б не был мир полон напастей, никакой жизни беднякам бы не доставалось. Лишь когда люди бедуют, Господи помоги им, перепадает что-то и нам! И не чуднó ль это?.. Мэри, – продолжил он, поворотившись к дочери, – глянь-ка, нет ли какой-другой малости в корзинке, а вы, благородия, усаживайтесь на траву, девица пусть подает вам завтрак.

И уселись покойно ангелы с Патси на траву, а Мэри полезла в корзину.

Нашлись в ней две буханки хлеба, славный брусок масла, кусок сыра – крупный, с мужскую руку, да вчетверо толще, а еще баранья нога, от которой отрезали только самую малость, большущий бумажный пакет чая, упаковка сыпучего сахара, непочатая бутыль молока, до половины початая бутыль виски, две курительные трубки с серебряными колечками посередке и здоровенная плитка прессованного табака. Вот что лежало в корзине.

Когда увидела Мэри все это, рот и глаза у нее распахнулись и перекрестилась она, однако даже не пискнула, а, повернувшись к честной компании, в лице никак не переменилась – было на нем одно только радушие.

Нарезала она всю снедь и выложила перед мужчинами на большой клок газеты, затем уселась сама, и изготовились они поесть.

Второй ангел любезно обратился к Мак Канну.

– Будь добр, приступай, – сказал он, – а мы, глядя на тебя, поймем, как нужно действовать.

– Нет ничего более неприличного, – пояснил первый ангел, – чем на виду у всех поступать против обычая; мы постараемся делать всё в точности так, как вы, и пусть смутит вас наша неловкость, зато не оскорбит полный отход от священной традиции.

– Что ж! – задумчиво отозвался Патси.

Потянулся он к еде.

– Не стану я застить никому знание, а учить людей – труд Божий; вот как сам я с этим обхожусь, ваши высокородия, и всяк, кому такое любо, пусть следует моему примеру.

Взял он два куска хлеба, положил промеж ними сыр и вгрызся в эту троицу.

Чужаки прилежно поступили так же, и вмиг рты их оказались, как и у Патси, полны – и столь же довольны.

Между укусами Патси помедлил.

– Когда покончу с этим, – пояснил он, – возьму еще два куска хлеба и суну между ними кусок мяса – и съем все это.

– А! – сказал тот ангел, чей рот оказался по случаю свободным.

Патси обежал взглядом остальную еду.

– А следом, – продолжил он, – возьмем понемножку всего, что под руку подвернется.

Совсем скоро ничего на газете не осталось, кроме сахара, масла, чая и табака. Патси оторопел.

– По-моему, там было больше, – произнес он. – Сам-то я наелся, – продолжил он, – а вот ваши благородия, может, поели б еще.

Два ангела заверили его, что вполне довольны, но самый молодой промолчал.

– Сомневаюсь, что тебе хватило, – с подозрением промолвил Патси.

– Я б еще поел, если б дали, – с улыбкой отозвался ангел.

Мэри сходила к повозке и вернулась с двумя холодными картофелинами и куском хлеба, положила их перед молодым ангелом. Поблагодарив ее, ангел съел предложенное – а затем съел упаковку сыпучего сахара, а следом кусочек масла, но оно ему не понравилось. Показал на табак.

– Годится ли это в пищу? – спросил он.

– Не годится, – ответил Патси. – Если съесть чуток этого, в брюхе разыграется хворь, какая не уймется с месяц. Есть такие, кто это курит, а другие жуют, но сам я и курю, и жую, так лучше всего. Вон на газете две трубки, есть у меня в кармане и моя, а потому кто из вас желает покурить – делайте в точности как я.

Большим складным ножом Патси накрошил от плитки табака, покатал крошки в ладонях, а затем тщательно набил себе трубку, пососал ее, чтоб проверить, хороша ли тяга, поджег табак, затянулся и удовлетворенно вздохнул. Улыбнулся всем сидевшим в круге.

– Воистину хорошо, – произнес он.

Гости с любопытством осмотрели трубки и табак, но закурить не решились и просто взирали на блаженное лицо Патси с милостивым вниманием.

Глава VIII

Мэри же снедало любопытство. Хотелось ей знать, как это отец разжился полной корзиной провизии. Она понимала, что на три шиллинга и десятой доли этого добра не укупишь, а поскольку пришлых она более не опасалась, задала родителю вопрос.

– Отец, – сказала она, – где ты взял всю эту славную снедь?

Ангелы причастились его добыче, а потому Мак Канн решил, что бояться с их стороны нечего. Оглядел он их, задумчиво посасывая трубку.

– Знаете ли, – произнес он, – труднее всего на свете добывать пищу – и вечно тело ищет ее. Была да сплыла та еда, какая досталась нам нынче утром, а потому теперь предстоит искать, чем станем мы кормиться вечером, а утром придется вновь искать ее, и через день, и далее – покуда не помрем, искать нам пропитание.

– Я бы подумал, – произнес старший ангел, – что в упорядоченном обществе пища должна быть малейшей из всех бед.

Тут Мак Канн помедлил миг.

– Может, и прав ты, сэр, – любезно вымолвил он и на то, что его прервали, внимания не обратил. – Слыхал я от одного человека – он в этих краях был чужак и много чего мог порассказать: так он говаривал, что люд наверху гребет всю пищу на свете, а следом заставляет всех трудиться на себя, а когда выполнишь ты сколько-то работы, тебе дают в точности столько денег, чтоб купил ты себе еды, какой хватит, чтоб и дальше тебе на них батрачить. Так и сказал тот человек, здоровенный сердитый дядька, с усищами что твой вихорь, и поклялся, что ни на кого впредь работать не будет. Сдается мне, и не стал. Добрые мы были друзья с ним, тот дядька да я, бо сам я никакой работы не делаю, коли есть возможность; нет у меня привычки к работе, а уж на еду я, помогай мне Бог, очень падок. Сверх того, работа, какую в силах я сделать за день, может не дать мне вдосталь пропитания, а не обманывают ли меня в таком разе?

– Отец, – произнесла Мэри, – где ты нынче утром добыл всю эту славную снедь?

– Доложу вам. Пришел я к повороту дороги, где стоит тот дом, и было у меня в руке три шиллинга. Возле самого дома увидел я, что дверь нараспашку. Стукнул в нее кулаком, но никто не ответил. «Господь с вами всеми»[9]9
  Здесь Стивенз буквально воспроизводит на английском один из вариантов обмена приветствиями в ирландском языке: «Dia dhaoibh».


[Закрыть], – сказал я и вошел. На полу в комнате лежала женщина, по голове ее ударили палкой, в соседней комнате дядька – и его палкою по голове ударили. В той-то комнате я и заметил снедь, дивно да славно в корзину уложенную, ее вы и видите перед собою. Огляделся я по сторонам да и убрался оттуда, бо, как говорится, мудрец покойника ни разу не находил, а мне мудрости хватает, как бы ни смотрелся я снаружи.

– Те люди напрочь мертвые были? – в ужасе уточнила Мэри.

– Нет, не были – пару раз им врезали. Думаю, уже очухались и ищут корзину, но, Господи помилуй, не найдут. Однако вот что желаю я знать: кто побил тех людей палкой, а потом ушел без еды, питья и табака, – вот что чудно.

Поворотился он к дочери.

– Мэри, а кры[10]10
  О сердце (искаж. ирл. a croi).


[Закрыть], сожги-ка ты корзину ту в жаровне, бо не любо мне на нее глядеть, да и пустая она.

Вот Мэри тщательно и сожгла корзину, покуда отец укладывал скарб в повозку и запрягал осла.

Ангелы же, поговорив между собою, вскоре обратились к Мак Канну.

– Если нет в том неудобства, – сказал уполномоченный всей троицы, – мы бы желали остаться с вами на время. Считаем, что в вашем обществе научимся мы большему, чем где бы то ни было еще, ибо ты, судя по всему, человек умелый, а мы в этом неведомом мире довольно-таки потеряны.

– Само собою, – радушно ответил Патси, – никаких на всем белом свете не имею возражений, вот только, ежели не хотите беды накликать да примете мой совет, я б сказал: вы бы сняли одежки, какие на вас, да обрядились в лохмотья вроде моих, а еще крылья прибрать да венцы ваши богатые, чтоб не пялился честной народ что ни шаг, бо верьте слову: дурное это дело, ежели честной народ смотрит, когда идешь по деревне или по городку, потому что знай-гадай, кто там тебя опосля вспомнит, а тебе лучше, чтоб и не вспоминали вовсе.

– Если наше облачение, – сказал ангел, – таково, что выделяет нас…

– Выделяет-выделяет, – проговорил Патси. – Люди подумают, что вы из балагана, и тьма-тьмущая толп за вами будет повсюду.

– В таком случае, – постановил ангел, – поступим, как ты велишь.

– Здесь в узелке одежи на всех хватит, – сказал Патси уклончиво. – Нашел ее там же, в доме, и подумал о вас, глянув на нее. Пусть-ка наденете ее, а ваши наряды сложим в мешок да закопаем тут, чтоб, когда пожелаете их себе – тут и найдете, а покамест отправимся куда захотим, и ни одна живая душа ни слова поперек нам не скажет.

И вот так пришлые переоблачились в крепкое да обычное. Нисколько не смотрелись они иначе в сравненье с Патси Мак Канном, если не считать того, что были все повыше ростом, однако разница между его ветхим нарядом и их была сама малая.

Мак Канн вырыл яму под деревом и осторожно закопал в нее ангельские пожитки, затем с задумчивым видом велел Мэри вести осла, а сам вместе с ангелами шагнул на откидной борт.

Подались они в путь в утреннем свете, и некоторое время мало что было им сказать друг дружке.